Двое из многих

ВСТРЕЧА

На следующее утро Керечен пошел в лагерь, почти все обитатели которого высыпали из бараков во двор. Не усидели в своих комнатах даже старшие офицеры. В подбитых мехом шинелях они с важным видом расхаживали по двору, наблюдая за тем, что происходит. И лишь очень немногие предпочли остаться в помещении, наблюдая за происходящим во дворе через окна, к которым они прилипли, как мухи к липкой ленте.

В городе тоже происходило что-то необычное. Еще четвертого января забастовали рабочие, к ним примкнули солдаты.

Ходили слухи, что партизаны взяли Ачинск и соединились с регулярными частями Красной Армии, которые быстрым темпом приближаются к Красноярску. В подпольном горкоме жизнь била ключом. Коммунисты, ушедшие в глубокое подполье перед захватом Красноярска частями Колчака, развили активную деятельность.

Отступление белых превратилось в паническое бегство. Вдоль Транссибирской магистрали по обе стороны железнодорожного полотна валялись трупы солдат белой армии, умерших от тифа, замерзших или погибших в бою.

В лагере для военнопленных распространялись самые невероятные слухи. Многие говорили о том, что перед отступлением белые в первую очередь уничтожают лагеря вместе с пленными.

И вот однажды утром со стороны города послышалась ружейно-пулеметная стрельба. В лагере сразу же создали вооруженный отряд, в который вошло около сорока человек. Командовали отрядом унтер-офицер Йожеф Бернат и Аладар Мехеш. Перед строем стояла задача не дать белым возможности войти в лагерь, помешать им спровоцировать его узников на контрреволюционные выступления.

— Идут! Идут! — раздались вдруг голоса пленных, которые наблюдали за дорогой, ведущей в лагерь.

Пленные из вооруженного отряда моментально заняли свои места во рву, которым был окружен солдатский лагерь. К пленным присоединились русские товарищи. Керечен и Хорват получили пулемет. В руках у Дани Рига была винтовка.

— Они совсем близко! — прокричал молодой солдат, вбежавший в ворота. — Идут по Ачинской дороге!

На календаре — 5 января. Самая холодная пора в этих краях. Бараки в офицерском и солдатском лагерях и казарменные здания, сложенные из красного кирпича, занесены снегом.

Солдаты лежали во рву, в котором были засыпаны землей расстрелянные белыми пленные товарищи. Керечен находился рядом с Покаи. Ульрих в тот день в лагерь не явился.

Со стороны железнодорожной станции послышалась стрельба. Это стреляли белые. Им ответили восставшие рабочие и солдаты.

Из лагеря невозможно было определить, на чьей стороне перевес, а по звуку перестрелки нетрудно было догадаться, что бой идет жаркий…

Сначала из-за холма показался единственный колчаковский солдат, и только. Но не прошло и минуты, как весь склон холма покрылся множеством движущихся точек, которые с каждой минутой все удалялись в сторону города.

Стрелять по ним было бесполезно. Зачем попусту тратить патроны?

«Сколько же их? Несколько сотен или несколько тысяч?»

И вдруг эти движущиеся точки замерли. Они не двигались, и по ним легко было стрелять. Это были конники… Если бы они вдруг сменили направление и начали двигаться в сторону лагеря, их невозможно было бы остановить… Можно, правда, уложить несколько десятков человек, но это не даст нужного результата. А вслед за конниками двигалась еще и пехота.

Не отдавая себе ясного отчета в том, что делают, пленные открыли огонь по конникам.

— Эй ты, дурак, не стреляй! — закричал кому-то Дани Риго. — Все равно ведь не попадешь!

Однако предупреждать было напрасно: стрелять начали все поголовно. Ребята, подгоняемые ненавистью к белым, не могли удержаться от того, чтобы не выстрелить в ненавистного врага.

Белым ничего не оставалось, как продолжить движение по направлению к городу, тем более что они надеялись, что власть в Красноярске все еще находится в их руках.

И вдруг со стороны железнодорожной станции начали стрелять пушки.

Снаряды рвались в цепи казаков, и конники, как по команде, повернули обратно. Куда им теперь скакать, они, видимо, и сами толком не знали. Самое главное, считали они, — как можно дальше уйти от города.

Среди белых поднялась паника. Слышались дикие крики людей, ржали лошади. На белом берегу темнели неподвижные пятна: то ли лошадь, то ли человек, кто знает? А пушки все били и били. И только когда солдаты все до единого исчезли за склоном холма, откуда еще долго доносились дикие человеческие крики, канонада наконец прекратилась.

По-видимому, восставшим удалось спасти город от нашествия белых.

Красноярск готовился встречать части Красной Армии. На многих домах затрепетали красные флаги… Любопытно, откуда только в городе взялось столько красных флагов?

А сыпной тиф, независимо от событий, которые развивались по своим, казалось, никому не ведомым законам, продолжал свирепствовать в городе. В больницах и госпиталях не было свободных мест. Не хватало гробов, чтобы хоронить всех умерших от этой страшной болезни, и их стали хоронить в братских могилах. В редком доме, в редкой семье не было тифозного больного.

Как по мановению волшебной палочки, из магазинов и лавок исчезли все товары. Ни за какие деньги нельзя было купить мыло.

— Скорее к тюрьме! — крикнул Керечен, когда цепи белых скрылись из виду. — Нужно освободить политических заключенных!

— Пошли!

Но товарищи из подпольного горкома опередили их. Массивные железные ворота тюрьмы, прочное здание которой стояло рядом с железнодорожной веткой, были распахнуты настежь. Стены, которыми была обнесена тюрьма, были такими толстыми, что по их верху можно было проехать на повозке. Царское правительство на совесть охраняло своих узников.

Среди освобожденных оказались Карачони и дядюшка Тамаши. По исхудалому, бледному лицу Карачони текли слезы радости. В бороде Тамаши серебрились пряди волос. Тамаши выглядел нисколько не лучше Карачони. Оно и не удивительно: оба они попали в тюрьму сразу же после белочешского мятежа.

В кругу улыбающихся друзей-венгров оба довольно быстро обрели душевное равновесие.

— Ребята, а оружие у вас есть? — сразу же спросил Карачони.

— Конечно.

— Тогда и мне дайте винтовку или пистолет, — попросил он, а затем поинтересовался: — И еда у вас есть?

— Есть и еда, — ответил ему Мишка Хорват. — А чего бы ты хотел, папаша?

— Жареную яичницу, я так соскучился по ней.

— Тогда пойдем скорее в лагерь, там мы тебе и зажарим яичницу. Из скольких яиц хочешь?

Карачони на миг задумался и вдруг выпалил:

— Если можно, из полутора десятков. Только и моему другу тоже дайте!

Как только освобожденные оказались в лагере, их тотчас же обступили пленные.

Поданная Карачони яичница из пятнадцати яиц была съедена им в одно мгновение.

— Ну как, наелся? — спросил у Карачони Дани Риго.

Карачони не спеша вытер губы и спокойно ответил:

— Вот теперь я чувствую, что что-то поел.

— Несладко, видимо, вам было в тюрьме? — поинтересовался Покаи. — Поголодали небось?

Дядюшка Тамаши раскурил трубку.

— Ужасно… Но теперь все это уже позади… А как приятно, ребята, когда вот так светит солнышко!

— Для вас оно уже светит, — заметил Мишка Хорват, — но еще есть люди, которые не видят его из-за тюремной решетки.

Карачони тоже закурил и так глубоко затянулся, что даже закашлялся.

— Это мы прекрасно понимаем, — проговорил он. — Сидя в тюрьме, мы узнали о трагедии, которая произошла с нашими товарищами. Жаль товарища Дукеса и остальных…

— Еще как жаль, — согласился с ним Мишка Хорват.

— Они честно прожили свою жизнь!..

По дороге в город Керечену встретилось много вооруженных мужчин. Ни на одном из них не было военной формы, зато за плечами каждого висела винтовка.

«Что это за люди? — подумал Керечен и догадался: — Да ведь это, пожалуй, партизаны!»

В городе ничто не свидетельствовало о недавнем господстве колчаковцев, которые исчезли внезапно, словно сквозь землю провалились. Части Красной Армии еще не успели войти в город, а бесчеловечно жестокому режиму Колчака уже пришел конец. Однако не меньшую опасность, чем колчаковцы, представляла для жителей города эпидемия сыпного тифа, которая грозила унести в могилу каждого.

Дома Керечена ожидал Силашкин. Друзья обнялись.

— Мне пришлось сбежать со своей квартиры, — объяснил Силашкин. — Оказалось, у меня слишком много врагов. Кто-нибудь из них под горячую руку может сейчас шлепнуть меня…

Пока друзья разговаривали, Шура внесла и поставила на стол кипящий самовар. Приятно запахло крепко заваренным чаем.

Силашкин пил чай вприкуску, а сам все говорил и говорил:

— Ты даже не догадываешься, кто был в нашем отряде! Помнишь, у нас на стройке работали два китайца? Пао Ли и Пао Шо — так их, кажется, звали. Я никак не научусь правильно выговаривать китайские имена… Какие отличные они солдаты! Все могут выдержать: и холод, и голод, и жару, и ранение… А уж в беде друг друга они никогда не оставят. Они оба заявили, что хотят вступить в Красную Армию.

— Сделать это не так уж трудно, — сказал Керечен. — У нас будет формироваться подразделение интернационалистов. Скажи, товарищ Силашкин, среди партизан много венгров?

— Довольно много. Важно то, что они мастера на все руки: и электричество починят, и оружие исправят, и машину поведут. Если бы не война, они помогли бы нашим мужикам… Знаешь, сибирский крестьянин нисколько не похож на европейского. Земли у нас много — сколько твоей душе угодно, у ваших господ никогда в жизни не было таких поместий, как у наших помещиков… Наши крестьяне одно время не понимали наших целей, и белые быстро обдурили их. Когда же они увидели, как с ними обращаются белые и интервенты, и сравнили их поведение с поведением красных, то начали симпатизировать нам. В нашем партизанском отряде были представители многих национальностей. Сейчас, когда части Красной Армии дошли до берегов Енисея, мы поможем им…

— А ты не знаешь, когда в город войдут регулярные части Красной Армии? — спросил Керечен.

— Скоро. Сегодня я был в горкоме партии. Товарищи полагают, что красные части войдут в город завтра.

Сердце Керечена радостно забилось. Он все еще не терял надежды встретить в одном из отрядов своего друга Имре.

— Наши товарищи уже готовят транспаранты, пишут лозунги, — продолжал Силашкин. — Завтра город должен иметь праздничный вид. Выйдет газета. Все, казалось бы, хорошо, но вот только с партизанами немало хлопот будет. Большинство из них — честные и порядочные люди, большевики или сочувствующие, но есть среди них и анархисты. Черт бы побрал этих анархистов! Да и анархисты-то они липовые: нахватались кое-каких фраз — и давай крушить все на свете! Лучше всего было бы разоружить анархистов. Наиболее сознательных партизан нужно забрать в Красную Армию…

— И сколько примерно партизан?

— Кто их может сосчитать? Много. Возможно, тысяч двадцать.

— А где они берут продукты?

— Это для них довольно сложное дело. Они нападают на железнодорожные эшелоны белых и таким образом пополняют свои запасы оружия, боеприпасов и, разумеется, продовольствия. Однако в первую очередь их интересует вооружение. Продовольствием их снабжают крестьяне, несмотря на то что белые сжигают села, жители которых встречали партизан хлебом-солью. Особенно сильно зверствовали белые до тех пор, пока партизаны не окрепли настолько, что беляки стали бояться подходить к ним близко…

Было далеко за полночь, когда Шура напомнила мужчинам, что пора ложится спать, и Силашкин ушел домой.

На следующий день Керечен встал рано, ему не терпелось собственными глазами увидеть, как части Красной Армии входят в город.

На улице ему встретился Покаи.

— На станцию прибыл бронепоезд красных! — закричал он еще издали. — Части тоже подходят…

— Пошли скорее! — торопил его Керечен.

В городе было много народу, а центральная улица вообще была запружена людьми. Свободной оставалась только проезжая часть, по которой должны были пройти войска.

Издалека донеслись звуки духового оркестра, игравшего «Интернационал».

На глаза Иштвану набежали слезы. Он поймал себя на том, что губы его шевелятся, он негромко напевает революционный гимн.

Затем в конце улицы показался целый лес знамен. И в тот же миг тысячи людей громко закричали:

— Да здравствует Красная Армия! Да здравствует Ленин! Долой буржуев! Смерть предателям!

Через несколько минут раздалось цоканье подков по мостовой. Первыми ехали красные конники, и над их головами колыхался лес пик, украшенных маленькими красными флажками…

Войска все шли и шли. От восторженных криков толпы содрогались стекла в окнах домов.

Один эскадрон ехал на лошадях белой масти, другой — на вороных, третий — на каурых.

Молодые конники ладно сидели в седле, постреливая глазами в сторону девушек.

Вслед за конницей шел духовой оркестр, непрерывно играя бравурные марши. За ним следовала пехота. В голове каждой колонны шел командир со знаками различия на рукаве. У политкомиссаров на рукаве алела повязка…

— Вот это армия! Какие молодцы! Не то что бандиты Колчака! — слышалось в толпе жителей.

Покаи и Керечен стояли рядом. Оба до боли хлопали в ладоши, охрипли от криков «Ура!».

— Смотри, как браво маршируют! — сказал Покаи.

Керечен обратил внимание на молодцеватых бойцов, проходивших мимо. Иштван вспомнил время, когда он сам был красноармейцем, только тогда им не приходилось вот так торжественно входить ни в один город. Да и одеты они тогда были не так, не так вооружены, хотя воодушевления и им было не занимать.

«Нет, такую армию никому не удастся победить, — мелькнуло в голове у Керечена. — Она способна сокрушить любого врага!»

Вот уже час шли войска: пехотинцы, артиллеристы, кавалеристы…

Впереди одной роты красиво маршировал статный молодой мужчина, и на поясе его кроме кривой сабли висели револьвер и несколько ручных гранат. На рукаве у него два красных кубика, означающих, что он командир роты. Походка легкая, какая бывает обычно у сильных, тренированных людей.

Керечен впился в командира глазами. Сердце вдруг забилось сильнее.

— Имре! Имре! Дружище! — закричал Керечен, энергично замахав руками.

Имре Тамаш услышал Керечена. Он повернулся в его сторону и радостно улыбнулся другу, сразу же узнав его. Но дисциплина есть дисциплина. Тамаш не мог нарушить торжественный марш. Он только глазами дал понять Керечену, чтобы тот следовал за ним.

Иштван пошел по тротуару, стараясь не отставать от роты, которую возглавлял его самый лучший друг.

Наконец они пришли на огромную площадь, где должен был состояться митинг. Посреди площади была сделана деревянная трибуна. Воинские части выстроились кольцом вокруг нее.

Начался митинг. Недостатка в выступающих не было. Каждого оратора встречали аплодисментами, а провожали бурной овацией и криками «Ура!».

Первым выступил представитель от горкома партии, вторым — от Советов, третьим — от профсоюзов… Затем на трибуну поднялся представитель от военнопленных, который от лица братьев по классу приветствовал Красную Армию — освободительницу.

Керечену с трудом удалось пробраться поближе к трибуне, на которой стояли командиры частей, а рядом с ней — командиры подразделений.

И вот он, долгожданный миг! Друзья крепко обнялись.

— Дружище, дорогой!

— Сколько же я о тебе думал!

— А я!

— Ну, рассказывай!

— Сначала ты!

— У тебя все в порядке? Ты здоров?

— Здоров… А ты?

Оба радостно смеялись, пожимали друг другу руки, хлопали по плечу.

— Имре, дорогой!

— Пишта!

— Когда ты сможешь освободиться хоть ненадолго, чтобы мы могли спокойно поговорить?

— Сегодня вечером, часов в девять. Вот устрою бойцов на ночлег и буду свободен. Не знаю, когда мы дальше двинемся: нужно разбить остатки бегущих колчаковских частей.

— Я хотел бы в вашу часть.

— Зачем? Разве здесь мало работы?

— Работы хватает, но я хочу быть с тобой!

— Я сделаю все, что возможно, — пообещал Имре. — Но ведь и здесь кому-то нужно вести работу среди пленных. Необходимо сформировать интернациональный полк.

— Создадим, Имре, обязательно! С завтрашнего дня и начнем. Костяк полка уже есть.

— Целого полка?

— Может, даже не одного. Полк мы сформируем и присоединимся к вам.

Пока друзья разговаривали, митинг закончился. Солдаты стали расходиться. Керечен назвал Имре адрес, где он живет, и они расстались до вечера.

Вскоре войска ушли с площади, но жители города еще долго не расходились по домам.

Перед домом Шуры Керечена ожидал Покаи.

— Иштван, ты мне очень нужен! — возбужденно сказал он.

— Что случилось? Беда?

— Никакой беды нет. Напротив, я хочу тебя обрадовать хорошей новостью. В лагере среди пленных ведется агитация за то, чтобы желающие записывались в интернациональный полк. На доске объявлений уже висит воззвание.

— Вот и прекрасно! Завтра я сам запишусь.

— А в доме тебя ждет Бела Гомба.

— Что ему нужно?

— А кто его знает! Он не говорит, но сам очень взволнован.

Они вошли в дом, и Бела сразу же, не дав Керечену и рта раскрыть, начал объяснять, что его послали сюда члены кружка Мано в связи с воззванием о формировании интернационального полка.

— Ради бога, не делайте глупостей! — продолжал Бела, умоляюще глядя на Иштвана. — В лагере все словно с ума посходили: хотят вступить в Красную Армию. Подумайте как следует. Разве вы не знаете, что делается в Венгрии? Коммунистов и евреев хватают на каждом шагу! Их мучают до смерти, как здесь колчаковцы мучили красных. Если вы попадете на родину, вы погибнете. В лагере офицеры давно внесли вас в черный список, так что вам лучше и не возвращаться в Венгрию.

— Ну и что? — махнул рукой Керечен. — А разве вы не являетесь свидетелем разгрома армии Колчака? Как этот адмирал ни старался, сколько ему ни помогали империалистические державы, а у власти он и года не продержался. Так неужели вы думаете, что Хорти удастся продержаться дольше? Разве вы не видите, что мировая революция близка?

— Я вижу, что все мы катимся в пропасть. Россия — страна огромная, ее невозможно победить, а Венгрия — крохотное государство… Да и не верю я что-то в быструю победу мировой революции.

— Так что же, ты предлагаешь бросить оружие, которое мы сейчас держим в руках? — разгорячился Керечен. — Нет, дорогой, мы будем бороться, для того чтобы здесь поскорее закончилась гражданская война. Мы должны помочь русским товарищам!

— Пойми, я же вам добра хочу, мне жаль вас. Ну, скажи, какой смысл умереть на чужбине или дожидаться, пока тебя ранят или искалечат? Вы что, этого хотите? Или сесть в русскую тюрьму? Неужели вы не знаете, что вас ожидает? Виселица, тюрьма…

— Мы вернемся на родину с оружием в руках! — с воодушевлением сказал Покаи.

Бела Гомба зажал уши руками:

— Неправда это! Никуда вы не вернетесь! Вместо оружия в руках у вас будут кандалы на руках! Мне вас очень жаль.

— Мелкий ты человечишко, Бела! — Покаи презрительно улыбнулся. — Да, собственно, ты всегда таким и был. Можешь возвращаться в Венгрию и служить лакеем у Хорти, но нас оставь в покое!

— Это ваше последнее слово?

— Да.

— Вы все с ума тут сошли! — Бела повернулся и, не попрощавшись, вышел.

Вечером к Керечену пришел Имре Тамаш. Несколько минут друзья сидели молча. Им так много нужно было сказать друг другу, что оба не знали, с чего начать.

— Ну, рассказывай! — попросил Керечен друга.

— Расскажи сначала ты, где побывал, как жил.

— А может, ты?

— Да рассказывай же наконец!

— Ладно. Только учти, что меня уже не Кереченом зовут. Могу представиться: офицер королевской армии Йожеф Ковач.

Имре всплеснул руками:

— Ну и молодец ты! Я тебя понимаю… Выходит, тебе все-таки пригодился личный знак, который ты мне показывал тогда в лесу?

— Да.

Керечен подробно рассказал другу о своих скитаниях, о встрече с Бондаренко и поездке по Сибири, о знакомстве с Шурой и встрече с белочехами, о лагерной жизни и подпольной деятельности коммунистов, о последней встрече с унтером Драгуновым.

— Значит, ты ему показал…

— Показал.

— И правильно сделал, дружище! Только не совсем так, как следовало бы. Я бы на твоем месте его в Енисей сбросил. Он только этого и заслуживает.

— Позже я сам об этом пожалел.

— Он бы тебя не пощадил.

— Знаю…

— Тогда почему же ты не сбросил его в реку?

— Знаешь, Имре, мне трудно ответить тебе на этот вопрос. Я решил, что он умер и этого достаточно. Кровь текла… Мне стало неприятно, и я торопливо ушел…

— Узнаю тебя…

— Ничего не поделаешь, Имре… Вот и в этом доме живет один негодяй, тоже унтер-офицер. Говорят, он никому не давал проходу. Если он осмелится обидеть мою невесту, я его просто задушу… Ну а теперь ты рассказывай!

Тем временем вернулась домой Шура, которая зачем-то уходила в город. На лице ее сияла счастливая улыбка.

— А вот и моя невеста, — представил ее другу Иштван.

Имре пожал Шуре руку.

— Я смотрю, дружище, у тебя неплохой вкус! — Эти слова Имре проговорил по-русски, чтобы их услышала Шура. — Смотри, береги ее, другой такой не найдешь!

Шура пошла ставить самовар.

Настала очередь Имре рассказывать о своих приключениях. Однако рассказ о жестоких и кровопролитных боях он превратил в нечто похожее на анекдот, в котором нелегкий путь от Урала до Красноярска в три тысячи километров превратился в легкую увеселительную прогулку. Правда, мимоходом Имре упомянул и о своей болезни, и о ранении, и об ужасных холодах, которые ему пришлось пережить.

Далее Имре рассказал о товарищах, с которыми он встречался.

— Всех своих земляков я сагитировал вступить в интернациональный полк, — закончил свое повествование Имре.

Шура угостила их чаем. Она ничего не понимала в их разговоре, потому что друзья говорили по-венгерски, и молча сидела на скамейке, глядя на них.

— Ты почему не пьешь чай, Иосиф? — спросила она у Керечена, который так внимательно слушал друга, что даже забыл о чае.

— Как это ты превратился в Иосифа? — удивленно спросил Имре.

— Я же говорил тебе, что здесь меня знают как Йожефа Ковача, а на русский манер Йожеф — это Иосиф. Так меня Шура и зовет. Товарищи советуют мне пока оставаться под фамилией Ковач. А как только я вернусь на родину, так сразу же возьму свою собственную фамилию. Ни полиция, ни жандармерия ничего подозрительного об Иштване Керечене не знают, а Йожефа Ковача местные шпики уже взяли себе на заметку.

— Пусть замечают, сколько им вздумается! Только не требуй от меня, чтобы и я звал тебя Иосифом! У меня язык не повернется так тебя назвать. Для меня ты как был, так и остался Пиштой Кереченом. А на родину мы вернемся с оружием в руках…

— Но тогда мне придется объяснить Шуре, что я вовсе не Йожеф. — Керечен подозвал Шуру к столу. — Шурочка, я что-то хочу тебе сказать.

— Ты уезжаешь? — испуганно спросила Шура.

— Нет… Просто я хочу тебе сказать, что я не Йожеф, а Степан… Иштван — то есть Степан…

Однако это нисколько не удивило Шуру, и она спокойно ответила:

— Это не имеет никакого значения… Я понимаю, ты был красноармейцем и потому сменил имя, чтобы тебя не нашли. Так, да?

— Да, Шурочка, так…

В боях за Красноярск и в ходе дальнейшего преследования отступавшего противника 30-я Уральская дивизия Красной Армии взяла в плен несколько десятков тысяч пленных, и бреди них — шесть тысяч одних только офицеров. Было захвачено два бронепоезда, восемь легковых автомобилей из штаба Колчака, тридцать тысяч лошадей, огромное количество вооружения, боеприпасов и военного снаряжения.

Это была значительная победа Красной Армии. Колчак, бросив армию, бежал дальше на восток, а остатками его войск пытался командовать генерал Каппель.