Двор халифов

Глава VIII ОТ МАМУНА ДО МУТАВВАКИЛЯ

Когда выдающийся филолог и литературный критик Салаб (умер в 904 году) оглядывался на ранние годы своей жизни, то всегда вспоминал особый момент, застрявший в его памяти.

В Багдаде август, летнее солнце уже высоко стоит в небе.

Я увидел халифа Мамуна, он возвращался из Хорасана. Он только что проследовал через Железные ворота и двигался в Русафу. Люди выстроились в две шеренги [чтобы поглазеть, как проследует халиф со свитой]: отец поднял меня на руки и сказал: «Это Мамун, год [двести] четвертый [то есть 819-й нашей эры]». Я запомнил эти слова навсегда, мне было в то время четыре года^{414}.

Отец Салаба хорошо осознал это мгновение как момент необычайной важности — без сомнения, он надеялся, что прибытие халифа в город, основанный его прапрадедом, знаменует собой начало новой эры. Вероятно, Мамун решил оставить Мере и переселиться на запад в начале 818 года, но его продвижение проходило медленно и не без несчастий. К середине февраля кортеж халифа достиг Сарахса. Пока он находился там, группа людей напала в бане на визиря халифа, Фадла ибн Сахла, и убила его.

Именно Фадл настаивал на задержке Мамуна в Мерве, и едва ли приходится сомневаться, что его смерть оказалась очень удобна халифу. Убийцы были вскоре пойманы и оказались людьми из собственной свиты халифа. Они заявили, что действовали по приказу — но это не спасло их: халиф приказал отрубить всем головы^{415}.

В начале сентября халиф достиг города Тус, где умер и был похоронен его отец. Здесь он посетил гробницу отца, здесь же произошел еще один несчастный случай с одним из видных представителей с ни ты халифа. Его наследник, Али ар-Рида, погиб при странных обстоятельствах. Было сообщено, что он съел слишком много винограда и умер от колик в животе, но многие считали, что он был отравлен, чтобы расчистить дорогу Мамуну, примирив его с семьей Аббасидов и людьми в Багдаде^{416}. Его похоронили возле Гаруна.

Хоть Али и умер, память о нем осталась. У шиитов могила этого нового мученика стала центром паломничества. Под персидской формой своего имени, Али Реза, он стал почти святым покровителем Ирана. Память о Тусе ныне почти забыта, центр здешнего поселения передвинулся на повое место, ныне известное как Мешхед («место мученичества»). Гробница Али увеличилась и стала богаче. В пятнадцатом веке царица Гавхар Шад из рода Тимуридов построила здесь мечеть, которая все еще является одним из самых великих памятников исламской архитектуры в Иране. Сегодня Мешхед стоит в одном ряду с Кумом как один из двух шиитских святых городов в Иране. В то же время гробница Гаруна, не ценимая и нелюбимая, стала лишь объектом осмеяния и оскорблений.

Должно быть, халиф провел зиму в Хорасане, потому что в июне 819 года мы находим его в Рее. Отсюда он отправился по великой хорасанской дороге через перевалы гор Загрос, проводя по одному-два дня на каждой перевалочной станции. Когда он достиг Нахравана на берегу великого канала, который орошал обширные земли к востоку от Тигра, его встретил Тахир, члены его семьи и первые лица Багдада. Отсюда Мамун планировал свой триумфальный вход в город.

В итоге Мамуна приняли как халифа, но для этого ему пришлось пойти на компромиссы. Самым очевидным был вопрос одежды. Аббасиды с самого начала приняли черный цвет, и черное придворное одеяние являлось обязательным для официальных придворных приемов. Однако в Мерве Мамун и его двор стали носить зеленое — а к этому времени, если не раньше, данный цвет стал знаком сторонников Алидов. Даже после того, как халиф прибыл в Багдад, к нему не допускали никого, если тот не был одет в зеленое, и его сторонники обрушивались на всякого, кто носил черное. Однако эта мера оставалась крайне непопулярной, и сопротивление народа проявлялось совершенно открыто. «Повелитель правоверных, — говорили халифу, — ты отвергаешь одежду своих предков, членов твоей семьи и сторонников твоей династии!»

Согласно одной версии, Тахир лично смог уговорить халифа, что зеленый цвет никогда не будет принят народом, я его требуется сменить на черный. К концу первой недели пребывания халифа в столице ненавистный зеленый цвет наконец-то исчез, и его уход символизировал окончательный отказ от первоначальной политики Мамуна. С этого времени он правил как истинный халиф рода Аббасидов в городе своих предков.

Однако если Мамуна приняли в Багдаде и в Иране, то в большинстве западных земель империи власть оставалась в руках местных военачальников, которые воспользовались беспорядками и безвластием. Багдад же был разрушен и доведен до нищеты постоянными сражениями, значительная часть города лежала в руинах. Поначалу Мамун поселился во дворце, который его дед Махди построил на восточном берегу Тигра, но позднее он передвинулся вниз по реке, построив на берегу новый дворец^{417}. Во дворце Золотые Ворота в Круглом Городе больше уже не жили, хотя здешней мечетью продолжали пользоваться; Дворец Вечности на западном берегу тоже был заброшен. Наиболее вероятно, что оба они были разрушены в ходе боев — так, что не подлежали восстановлению. Как это часто случалось в Багдаде, легче было построить новое, чем ремонтировать старое.

Главными сторонниками халифа в новой его политике были Тахир и его семья. После смерти Амина братья Бану Сахл умело оттерли Тахира от власти. Его послали в Ракку, подальше от центра событий в Багдаде; там он, как говорят, занял себя чтением трудов по философии. Теперь же Мамун пригласил Тахира встречать его вступление в город, и Тахир стал его правой рукой. То было начало партнерства Тахиридов и Аббасидов, которое продлилось полвека и принесло некоторую стабильность в управлении державой и в политике.

Тахириды внесли также большой вклад в культурную жизнь двора и более широкого столичного общества. Но в основном они управляли своим родным Хорасаном, а после того, как халиф переехал в Самарру — и Багдадом. Как минимум вплоть до смерти Мутаввакиля в 861 году система работала безотказно: в Багдаде царил мир, из Хорасана регулярно поступали налоги. В конце концов, Тахир с семьей по своему происхождению были Хорасанскими аристократами, и они уважали интересы таких же аристократов.

В то же самое время присутствие Тахиридов в Багдаде обеспечило появление альтернативного двора, что делало отъезд халифов в Самарру более переносимым. Мамун подарил Тахиру старый дворец на западной стороне, который принадлежал одному из евнухов Мансура. Здесь Тахир и его семья построили громадный дворцовый комплекс, который обычно называют Харим Тахир — «вклад Тахира». Во второй половине девятого века, после того, как Тахириды исчезли со сцены, этот комплекс стал второй резиденцией Аббасидов. Здесь были похоронены халифы Мутадид (умер в 902 году) и Муктафи (умер в 908 году). Это было жилище принцев правящей семьи, наполовину дворец, наполовину тюрьма для тех, кто мог претендовать на трон. Когда в начале тринадцатого века это место описывал знаменитый географ Якут, оно все еще было обитаемым — хотя давно уже перестало быть резиденцией Аббасидов, став чем-то вроде маленького городка за стеной, вокруг которого царило сплошное запустение^{418}.

Тахир был назначен правителем Хорасана в начале 831 года. Едва получив назначение, он разбил в садах на окраине города лагерь и начал собирать караван. В мае он отправился на восток^{419}. Это назначение было источником многих споров, как в то время, так и позднее. Ходила история, согласно которой Мамун просто не мог переносить Тахира рядом, так как вид его постоянно напоминал, что Тахир лично отвечает за смерть брата Амина. Чувствуя, что не все идет хорошо, Тахир уговорил своего друга, который имел доступ к ушам халифа, организовать это назначение, которое позволяло ему с почетом убраться от греха подальше.

Тахир правил Хорасаном всего год, но его семья контролировала большую часть Ирана следующие пятьдесят лет. Более того, некоторые говорили, что как раз перед своей смертью Тахир открыто продемонстрировал нелояльность халифу, опустив его имя в пятничной молитве. Тахира можно считать основателем первой персидской династий, которая откололась от Аббасидов и создала независимое государство в Иране. В действительности тут было гораздо меньше разрыва, чем может показаться на первый взгляд — все наследники Тахира признавали верховенство Аббасидов, и семья Тахиридов сложным образом вплелась в государственную ткань империи.

Сын Тахира, Абд Аллах, остался на западе и был назначен командовать армией Аббасидов в северной Сирии, где местная знать отказалась подчиниться новому режиму. Абд Аллах ибн Тахир был человеком, о котором наши источники не говорят ничего, кроме хорошего. Рассказы дают светлый образ храброго, мужественного, богатого, щедрого и культурного человека — преданного слуги халифа и заботливого отца своих людей. Мы никогда не узнаем, соответствует ли этот образ реальности, но достижения Абд Аллах ибн Тахира были вполне реальными: Сирия и Египет снова перешли под контроль Аббасидов без крупных битв и массовых кровопролитий; позднее ибн Тахир в мире и благополучии правил Хорасаном.

Историки этого периода сохранили текст длинного письма, якобы написанного Тахиром, который давал советы своему сыну, как быть хорошим правителем^{420}. Основная идея этих советов: Абд Аллах получил власть от Господа и должен использовать ее на благо людям, которыми правит. Он отвечает за свои действия перед Аллахом. Он должен регулярно молиться и искать совета ученых людей по религиозным вопросам. Особое внимание уделяется «умеренности во всем» — не надо двигаться слишком быстро, не надо быть слишком подозрительным к подчиненным, но в то же время требуется проверять, что они не угнетают людей. Правитель не должен собирать большие богатства:

Пусть накапливаются сокровища, но склады, которые ты будешь наполнять, должны содержать благочестие, страх перед Аллахам, справедливость, достойное состояние твоих подданных и процветание их земли, знание их дел, защиту людей и помощь тем, кто в печали. Знай, что богатства, которые собраны и сложены в казначействе — это не плоды; когда же они растрачиваются на улучшение условий жизни людей, на обеспечение справедливого сбора налогов и на снятие со спин непомерной ноши, то растут и приумножаются.

Благожелательное отношение к людям сделает сбор налогов легче и эффективнее. Необходимо регулярно платить армии, а платежные документы должны быть в порядке, чтобы «их правильное ведение было для тебя источником силы»^{421}. Справедливость будет уважаться. Взимание налогов — это центральный момент:

Внимательно вникай в дела о налоге на землю, который обязан платить подданный. Господь сделал его источникам силы и власти для ислама, и средством поддержки и защиты людей; но он сделал его также и источником волнений для его врагов и врагов мусульман, источником поклонения и раболепства для неверных при заключении договоров с мусульманами. Раздели налог среди плательщиков по справедливости. относясь одинаково ко всем. Не снимай со знатного человека часть обязательств платить налог из-за его богатства, или с любого из своих секретарей, или с личных слуг. Не требуй от человека большего, чем он способен вынести, не взыскивай больше, чем обычная норма^{422}.

Под справедливым управлением земля будет процветать, а экономический рост даст еще более высокие налоги.

Есть еще и то, что можно описать как благотворительный аспект обязанностей правителя, который должен

следить за делами бедных и лишенных всего — тех. кто не может сам донести тебе свои жалобы о плохом обращении. и тех из жалких сословий, которые не знают, как заявить о своих правах… Направь свое внимание на тех, кто пострадал несправедливо, и на их сирот и вдов, обеспечь им содержание из государственной казны, следуя примеру владыки правоверных, да возвысит его Аллах в проявлении сострадания к ним и оказании им денежной поддержки, чтобы мог он таким образам принести некоторое облегчение в их каждодневную жизнь и посредством этого доставишь себе духовную пищу, Господне благословение и расположение. Дай из государственной казны пенсию слепому и сделай облегчение тому, кто знает Коран или большую его часть наизусть. Устрой больницы, где страждущие мусульмане могли бы найти приют, и назначь в эти места таких работников, которые будут сердечно обращаться с несчастными, и врачей, которые излечат их болезни^{423}.

Для правителя очень важно позволить людям видеть, что он слышит их жалобы.

Оставь людям, насколько это возможно, доступ к своей персоне, показывай им свое лицо как можно чаще. Прикажи страже обращаться с людьми вежливо, будь с ними прост и делай вид, что одобряешь их. Спрашивая их, будь мягок и дари им часть своих благодеяний^{424}.

Чиновники тоже должны регулировать доступ к правителю:

Внимательно следи за официальными лицами своего двора и за своими секретарями. Выдели каждому определенное время каждый день, когда они могут приносить тебе официальную корреспонденцию и любые документы, требующие подписи правителя. Они могут сообщать тебе о нуждах различных чиновников и обо всех делах провинций. которыми ты управляешь. Затем устреми все свои способности, уши. глаза, понимание и разум на дело, которое они положили перед тобой; рассмотри его и потом не раз вернись мыслями к нему. И, наконец, предприми те действия, которые согласуются с трезвым суждением и справедливостью^{425}.

Документ заканчивается общим призывом к благочестию и послушанию Аллаху.

Мы не можем быть уверены, что Тахир действительно писал это сам — но современники, похоже, свято верили в это. Наши источники сообщают, что документ сей был широко распространен. Каждый хотел иметь этот текст, и халиф сделал копии и разослал всем административным органам провинций. Самая ранняя запись о документе, дошедшая до нас, принадлежит перу ибн Аби Тахира — писателя, не являвшегося родственником правителя и жившего в середине девятого века, то есть современника или почти современника событий.

Трактат Тахира должен был отражать идею хорошего правителя, которая существовала в то время. Правитель в нем показан благонамеренным деспотом. Его авторитет абсолютен, и он отвечает не перед народом, а перед богом. Не существует никаких известных пределов его власти — и, конечно, нет упоминания о каких-либо санкциях, которые его подчиненные могут использовать, если он властью злоупотребляет. Правитель обязан вести себя милостиво и совестливо, потому что он отвечает перед Господом и будет держать ответ перед небесами, если поступит аморально. Халиф обязан также следить за благосостоянием своего народа, потому что это осмысленно — зажиточные подданные платят больше налогов и вызывают меньше проблем. До некоторой степени этот совет является прагматичным и даже циничным: справедливость правителя увеличивает его могущество. Ио он также очерчивает круг мусульманских добродегелей. Мысли всех мусульманских политических теоретиков возвращают нас все к тому же: сильная, но добродетельная тирания одинаково приносит пользу и правителю, и народу.

Особое внимание в трактате уделяется также умеренности во всем. Возможно, эта идея идет напрямую от греческой философии — может быть даже от чтения философских книг, с которыми Тахир, как говорят, коротал время в своей почетной ссылке в Ракке в последние годы великой гражданской войны.

В документе есть также заметные пропуски. Кроме краткого упоминания об использовании налогов для унижения неверных, ничто в работе Тахира не дает указаний на то, что большой процент, или даже большинство населения, которым он правил, было христианами. Он коснулся только того, как мусульманский правитель должен относиться к своим мусульманским подданным. Здесь не упоминается необходимость обращать немусульман в ислам. Также не упомянут джихад или священная война: мусульманское сообщество представлено как мирное и внутри себя, и с соседями.

Трактат Тахира выражает лишь желаемое. Нам сообщают, что Абд Аллах ибн Тахир, сын правителя, к которому обращается документ, следовал изложенным в нем советам, и, если наши источники не врут, пользовался доброй репутацией. Нечего и говорить, что многие правители не внимали этим советам — власть часто была слабой, ненасытной и тираничной, но трактат Тахира дает четкую модель того, каким современники представляли себе именно хорошее правительство.

Основной целью первых лет правления Мамуна в Багдаде было примирение. Высшее общество было расколото долгими годами гражданской войны. Люди, ранее сотрудничавшие при дворе Гаруна, теперь стали ярыми врагами, стремившимися уничтожить друг друга. Сельская местность была опустошена и обеднела, и новому правительству пришлось установить значительные налоговые послабления, чтобы создать хоть какую-то возможность для восстановления хозяйства^{426}.

Примирение при дворе проходило на более персональном уровне. Мать Амина Зубейда после смерти сына держалась незаметно, но теперь она помирилась с халифом, который вернул ей кое-что из ее состояния. Мать Мамуна умерла, когда он был совсем ребенком, и в прежние дни Зубейда обращалась с ним по-доброму. Теперь отношения восстановились, и хотя они никогда не были чересчур близки, Зубейда в какой-то мере сыграла роль матери Мамуна, когда он женился на Буран в 824/5 году^{427}. Примирение с Зубейдой было и причиной, и символом более общего примирения с семьей Аббасидов. Теперь, когда Мамун снова был в Багдаде и носил черное, у них не осталось возражений против него как халифа.

Никто не мог вернее вызвать гнев Мамуна, чем Фадл ибн Раби, дьявольский гений за спиной Амина, пытавшийся убрать Мамуна с дороги. Как сказал сам халиф:

Он захватил контроль над моими командирами, моими войсками, моим оружием и всем, что отец оставил мне, и перешел со всем этим к Амину [в Багдаде], оставив меня в одиночестве в Мерее. Он предал меня и настроил моего брата против меня, а результат мы все знаем. По мне, это было самое худшее из всего!^{428}

Но даже Раби вышел из своего укрытия. Учтя многие годы службы его и его отца Аббасидам, а также из-за тесных связей с правящей семьей, халиф вернул ему благоволение^{429}. Раби ценили также за многолетний опыт политика, и даже восходящая политическая звезда тех лет, молодой Абд Аллах ибн Тахир, искал его совета^{430}. Когда весной 824 года Раби мирно умер в своей постели, его уход означал конец эпохи.

Противник халифа, Ибрахим ибн аль-Махди, талантливый поэт, но неудачливый политик, тоже скрылся, когда Мамун вошел в Багдад[28]. Шесть лет он тайно жил в Багдаде, прячась в основном у друзей и родственников, пока в апреле 825 года его не выследила стража халифа. Переодетый женщиной, он переходил ночью в сопровождении двух настоящих женщин из одного убежища в другое, но их остановил стражник, потребовав ответа, куда это они направляются в столь поздний час. Ибрахим, похоже, запаниковал и предложил стражнику крупный рубин со своего пальца, если он позволит им пройти и не будет больше задавать вопросов. Это немедленно насторожило стражника. Он отвел задержанных к командиру ближайшего поста стражи, и тот потребовал, чтобы «женщины» подняли чадру. Ибрахим отказался, но офицер сорвал чадру, и всем вокруг открылась его борода. Его отвели к начальнику стражи, который узнал его и отправил к халифу.

На следующий день задержанного представили во дворце Мамуна всем членам семьи Аббасидов. Ему намотали вокруг шеи чадру, а вокруг груди женские одежды, чтобы все знали оскорбительные обстоятельства его поимки. Но Ибрахим больше не был угрозой для Мамуна, а кровь Аббасидов все еще чтилась. Халиф вспомнил историю Иосифа и его братьев и, повторяя слова Иосифа из Корана, сказал: «Нет тебе упрека сегодня. Аллах да простит тебя, а он самый милостивый из всех, оказывающих милосердие»^{431}.

Мамун посадил Ибрахима под домашний арест, под присмотр двух старших военных, но пленнику предоставили просторное жилье, с ним находились его мать и семья. Ему позволили также ездить верхом с охраной во дворец Мамуна, чтобы навещать халифа. За это халиф получил единственную монету, которой мог еще платить Ибрахим — стихи с грубой лестью и благодарностями. Ибрахим прожил достаточно долго, чтобы украсить собою двор Мамуна в Самарре. Когда он умер в Самарре в июле 839 года, халиф лично читал над ним похоронные молитвы^{432}.

Постепенно Мамун смог восстановить контроль над провинциями, который Аббасиды потеряли за годы слабости и гражданской войны. Смесью дипломатии и угроз Абд Аллах ибн Тахир восстановил правление Аббасидов в Сирии в 825 году и в Египте в 826 году. Правда, некоторые области Ирана все еще сопротивлялись власти Багдада, но в этом не было ничего нового. За исключением Туниса, который в ходе гражданской войны стал действительно независимым, Мамун восстановил империю в границах, которые существовали во время правления его отца.

Летом 830 года он решил последовать примеру отца и возобновить священную войну с Византией. Это была атака двумя ударами: халиф сам вел армию из Тарса на западе, а дальше на востоке его сын Аббас вел армию из Малатни^{433}. Было захвачено несколько второстепенных крепостей — но, как это часто случалось, главной целью экспедиции было представить халифа военным лидером мусульман, а его сына Аббаса будущим халифом.

После завершения набега Мамун вернулся не в Багдад, а в старую столицу Омейядов — Дамаск. Мамун даже перезимовал здесь — и может быть, именно в это время заставил изменить надпись на Куполе-на-Скале[29] в Иерусалиме. Эта надпись, один из самых древних сохранившихся образцов арабской эпиграфики, четкими величественными буквами из золотой мозаики заявляла, что строителем купола был Омейяд, халиф Абд аль-Малик (685–705 годы правления). Пытаясь заявить о своей славе и славе своей династии, халиф приказал заменить имя Абд аль-Малика на свое собственное. Попытка никого не обманула, и до наших дней надпись является свидетельством его обидчивого тщеславия или угодничества его советчиков.

Перезимовав в Дамаске, летом 831 года Мамун опять отправился на север, к византийской границе. Он взял Гераклею (которую его отец уже брал четверть века тому назад, но она была отбита византийцами во время гражданской войны) и снова вернулся в Дамаск на зиму. Ранней весной 832 года он посетил Египет — единственный из всех правящих халифов Аббасидов, кто это сделал. После короткого визита он опять направился на север к границе и осадил крепость под названием Лулуа.

Однако кампания развивалась не в его пользу. Гарнизон ожесточенно сопротивлялся, и после ста дней осады халиф отошел, оставив одного из своих командиров, Уджайфа, следить за противником. Византийцы контратаковали и взяли Уджайфа в плен. Когда пришло известие, что атаку возглавлял сам император Феофил, Мамун решил, что наступило время заключать мир.

Табари приводит письма, которыми обменялись халиф и император^{434}. Искренние они, нет ли, но в письмах хорошо отражен взгляд мусульман на диалог с неверными. Император предлагает арабам мир, чтобы «ты отвел тяготы войны от нас. Мы можем быть друзьями». Он выражает надежду, что мир позволит развиваться торговле между мусульманами и византийцами, а также предлагает освободить пленных с обеих сторон — но заканчивает тем, что может привести войну глубоко на мусульманскую территорию, если его предложения будут отвергнуты. Халиф отвечает в более агрессивном тоне. Его ответом будет отправка военных сил «на поиск Господнего благоволения, и тогда прольется ваша кровь». Его солдаты «больше стремятся вперед к орошаемым кровью местам смерти, чем вы, слишком рвутся, чтобы уберечь вас от пугающей угрозы их нападения на вас». Халиф подчеркивает, что его людям обещано одно из двух — или скорая победа, или возвращение к Аллаху мучениками, но обе эти перспективы их удовлетворяют^{435}. Император может избежать гибели и позора немедленным принятием ислама для себя и своих людей. После этого халиф предлагает возвращение к объективно существующему положению, то есть перемирие в обмен на уплату дани. Похоже, именно это в конце концов и произошло. Ибо за всей высокой риторикой по существу крылась экономическая подоплека — как обычно и бывает между двумя великими силами, недостаточно мощными, чтобы одна окончательно преодолела другую.

Следующей весной (833 года) Мамун снова отправился к границе. На этот раз он, похоже, был твердо намерен расширить свою территорию и создать постоянную базу на северной стороне Тавра, куда мусульмане никогда не добирались прежде. Халиф намеревался занять и укрепить город, по-гречески именуемый Тиана, а среди арабов известный как Тувана — современный Кемерхисар, расположенный в 20 километрах южнее Нигде.

Войско халифа было набрано в Сирии — совершенно необычная ситуация для времен Аббасидов, при которых большинство солдат набиралось в Иране и восточнее него. Солдатам платили по 100 динаров в кавалерии и по 40 — в пехоте. Вдобавок к четырем тысячам сирийцев имелись еще войска из Египта и две тысячи из Багдада. Операция предстояла достаточно крупная.

Во главе всей кампании Мамун поставил своего сына Аббаса. Тот выступил в мае и вскоре прибыл на место, начав строить обводную стену крепости. Как говорят, она должна была иметь в длину три фарсаха (18 километров) и четверо ворот, каждые из которых усиливались крепостной башней^{436}.

Мамун продвинулся с сыном на север до самых гор, но огромное расширение границы мусульманских земель, которое было запланировано, осуществить так и не удалось. 9 августа 833 года халиф внезапно умер от лихорадки в крохотной деревушке Будандун (греческое название Подандос, современное — Позанти) по дороге на север от Войлочных ворог. Было ему сорок шесть лет^{437}. У нас есть рассказ предполагаемого очевидца обстоятельств смерти халифа — чтеца Корана, который сопровождал Мамуна по его требованию^{438}.

Я нашел его на берегу реки с [его братом] Мутасимом по правую руку. Он пригласил меня присоединиться к ним, они с братом полоскали ноги в реке.

Легко представить себе эту сцену. Стояла летняя жара, и прохладный поток с гор Тавра должен был казаться манящим и приятым.

Он предложил мне: «Поставь тоже ноги в воду, и заодно попробуй ее; видел ты когда-нибудь воду прохладнее, слаще и чище, чем эта?» Я сделал, как он сказал, и согласился, что никогда не встречал ничего подобного. Затем он спросил, какая еда подойдет тут лучше всего, и я ответил, что он разбирается в этом лучше. «Свежие зеленые финики сорта азад», — сказал он.

В этот момент мы услышали звон уздечек всадников почтовой службы. Он обернулся и увидел, что некоторые мулы несут на крупах короба с подарками. Он велел одному из слуг посмотреть, есть ли там, среди даров, свежие финики, и если есть, то какого сорта, не азад ли. Торопясь, вернулись слуги с двумя корзинами фиников азад, которые выглядели так, будто были только что сняты с пальмы. Он поблагодарил Аллаха, и мы все поели и затаи финики водой. Но позднее, когда мы поднялись, нас начало знобить. Для Мамуна болезнь оказалась смертельной, Мутасим болел до самого возвращения в Ирак, а я поправился быстро.

Масуди представляет другой рассказ^{439}, переданный ему в Дамаске — хотя его информатор не утверждает, что сам был свидетелем. Халиф и тут находится в Буданлуне:

Очарованный прохладной водой, чистой и прозрачной, а также красотой местности, зеленею, он велел нарезать длинных ветвей и уложить их над потоком. На них устроили что-то вроде павильона из жердей и листьев с деревьев, и он устроился в этом примитивном убежище. В воду бросили свежееотчеканенный дирхем; она оказалась такой прозрачной, что можно было прочитать надпись на лежащей на дне монете, и такой холодной, что никто не решался выкупаться.

Между тем в патоке появилась рыба около полуметра длиной, сверкающая, как серебряный слиток. Таму, кто решился бы поймать ее, была назначена награда. Один слуга бросился вниз, схватил рыбу и начал карабкаться на берег, но когда он приблизился к павильону, где сидел Мамун, рыба изогнулась, выскользнула из рук и камнем плюхнулась в глубокую воду. Плеснувшая вода окатила халифу грудь, шею и ключицы, намочив одежду. Слуга бросился назад, снова поймал рыбу и, дрожа, положил ее, завернутую в салфетку, перед халифом.

— Зажарьте ее! — сказал халиф.

Но в этот момент его внезапно охватила дрожь, и он не смог двинуться. Бесполезными оказались обертывания в покрываю и стеганые одеяла: он продолжал дрожать, как пальмовый лист, и твердить:

— Мне холодно, мне холодно!

Они отнесли его в палатку, укрыли, развели большой костер, но он продолжал жаловаться на холод. Когда рыбу зажарили, блюдо принесли ему, но он не захотел даже попробовать; он слишком сильно страдал, чтобы притронуться к рыбе.

Невозможно определить, что правда в этих двух рассказах, но описания этого печального события дают заглянуть в личную жизнь халифа в дороге.

Перед смертью Мамун успел сделать завещание, в котором определял, как его хоронить^{440}. После признания, что грешен, и молитвы о прощении он продолжает:

Когда я умру, поверните меня лицом к Аллаху, закройте мне глаза, сделайте малое омовение и обряд очищения, и проследите, чтобы меня правильно завернули в саван [в традиционной мусульманской практике похорон гроб не используется]… Затем положите меня на бок на носилки и поторопитесь со мной. Когда вы положите меня для молитвы. пусть один из вас, самый близкий мне по крови и самый старший по годам, выйдет вперед, чтобы вести службу. Пусть ведущий молитву произнесет такбир [то есть формулу «Аллаху Акбар, Господь Всевеликий»] пять раз, а начнет его словами «Будьте угодны Аллаху, благословение на нашего хозяина и хозяина всех посланцев, которые были уже отосланы». Затем должна идти молитва за всех верующих мужчин и женщин, тех, кто еще жив, и тех, кто умер, а затем молитва за тех, кто предшествовал нам в вере. Затем ведущий молитву должен произнести такбир четвертый раз, а затем дайте ему вознести благодарение Аллаху, провозгласить признание в вере в Него, восхвалить Его и попросить даровать мир. Затем положите мой труп себе на плечи и отнесите к моей могиле. Вознесите щедрые благодарности Аллаху с упоминанием его имени. Уложите меня на правый бок и разверните в направлении Мекки. Откиньте саван с моей головы и ног, а затем возведите нишу из глиняного кирпича и забросайте меня землей. Потом уходите и предоставьте меня моей судьбе, потому что никто из вас не в силах будет мне помочь или защитить от наказания, которое на меня может быть возложено.

Присутствующие воздержались дурно отозваться о нем, когда он попросил: «Не допускайте рыдающих женщин ко мне, потому что горестный плач беспокоит больного».

Затем простые похороны и соответствующий скромный конец обозначили уход величайшего из властителей того времени. Его тело увезли в горы Тавра и погребли у дома, принадлежащего одному из евнухов его отца. И ныне туристам все еще показывают его гробницу^{441}.

Похоже. Мамун не оставил ясного распоряжения о наследовании. Может быть, он испытывал отвращение к чрезмерно проработанному завещанию своего отца — и к хаосу и страданиям, обрушившимся в результате на халифат. Но возможно, что он составил завещание, однако его впоследствии скрыли. Сын Мамуна Аббас был к этому времени уже взрослым и имел значительный опыт ведения войны против византийцев. Он, казалось бы, представлял совершенно естественный выбор — но все же халифом стал его брат Мутасим, от которого произошли все последующие халифы Аббасидов. Эго означало, что существовали скрытые, но могущественные механизмы, содействовавшие возвышению Мутасима и внешне не встретившие серьезного сопротивления. Однако, внимательно читая источники тех лет, можно убедиться, что все было не так уж просто.

Абу Исхак, известный как халиф Мутасим, являлся самым младшим сыном Гаруна аль-Рашида от рабыни неарабского происхождения, уроженки Куфы по имени Марида. Более о ней мы не знаем ничего. Он родился примерно в 796 году во Дворце Вечности в Багдаде и был на десять лет моложе своих братьев, Амина и Мамуна^{442}. Он был еще мальчиком, когда умер его отец, и не играл никакой роли как преемник по завещанию Гаруна. Вероятно, он провел время гражданской войны в Багдаде.

Молодой принц был целеустремленным и решительным. Пока другие принцы крови проводили время с поэтами и певцами, он использовал все свои ресурсы, чтобы набирать солдат, которые были бы верны только ему одному. Весь 815 год, до самого возвращения Мамуна в Багдад, Мутасим скупал у хозяев в Багдаде тюрков-рабов, среди которых были Ашинас, Итах, работавший у предыдущего хозяина поваром, и Васиф, мастер плетения кольчуг.

После утверждения столицы халифата в Багдаде Мутасим начал скупать рабов напрямую у купцов из Центральной Азии. Все эти люди были тюрками по национальности. В то время порки жили не в современной Турции, а в коренных тюркских землях[30] — на обширных просторах степей и пастбищ, которые простирались за границами поселений в северо-восточном Иране, в областях, которые теперь стали Узбекистаном, Казахстаном и Киргизией. Они были людьми с ярко выраженной монголоидной внешностью (как современные казахи и киргизы) и жили как племенные кочевники. Для Мутасима, создающего свою «армию нового строя», эти люди были весьма привлекательны в качестве преданных солдат.

Сначала они были чужаками в мусульманском мире. Они не тащили за собой никакого политического груза — ни семейных обязательств, ни контактов, которые отвлекали бы их от преданности новому вождю. Еще большее значение имел тот факт, что они были необычайно выносливы и привычны к необыкновенно примитивному быту в очень тяжелых условиях окружающей среды. Кроме того, они принесли с собой новый стиль ведения боя, поскольку этих людей изначально учили стрельбе из лука, умению выпускать стрелы с быстро скачущей лошади. Росшие с лошадьми с самого детства, учившиеся ездить верхом раньше, чем ходить, тюрки великолепно умели управлять своими животными. Они жили на кобыльем молоке и конине. Не испорченные манерами и политикой оседлого общества, они представляли собой идеальных воинов.

Отдельных тюрков нанимали и предыдущие халифы — но бойцов Мутасима отличало то, что они образовали целостную военную единицу, численностью всего в несколько тысяч, но сильную, жесткую, дисциплинированную и преданную своему хозяину. Ни один другой член семьи Аббасидов не имел такого ударного кулака.

Появление тюрков привело к возникновению при дворе Аббасидов новой фигуры — гуляма. Первоначально этот термин означал юношу или пажа, но тюркские гулямы были гораздо большим. Они стали солдатской элитой халифов, их защитниками, а иногда и самыми смертельными врагами. Эти стройные молодые люди с их обманчиво красивыми лицами и едва пробивающимися бородками часто могли становиться объектом сексуальных желаний. Гулям, чьи брови как выгнутый лук, а глаза мечут стрелы взглядов, стал частым объектом для вдохновения арабских и персидских поэтов девятого и десятого веков. Некоторые юноши могли быть для хозяина одновременно рабами, телохранителями, музами и любовниками в постели. Появление гулямов навсегда изменило лицо двора Аббасидов.

Мы не знаем, когда — если это вообще произошло — Мамун начал рассматривать своего брата как наследника. Не существует никакой записи о публичном провозглашении Мутасима наследником — такой, какие оставляли своим наследникам Мансур, Махди и Гарун. Относился ли Мамун к вопросу наследования без должной заботы или просто не допускал возможности столь скорой и неожиданной смерти? Стал ли Мутасим явным наследником только тогда, когда они с халифом сидели, беседуя у реки в Будандуне, болтая ногами в воде? Или же идея возведения его на престал возникла уже после смерти халифа — у самого Мутасима либо у кого-то из его сторонников?

Мы знаем только, что влияние Мутасима росло, и Мамун назначил его наместником Египта и других земель. Когда Абд Аллах ибн Тахир двинулся в сторону Хорасана после смерти своего брата в 828/9 году, Мутасим занял его место в качестве правой руки халифа на западной границе. Возможно, в таких обстоятельствах Мамун действительно стал считать его потенциальным наследником. С другой стороны, это выглядит странно — исключить из наследников собственного сына Аббаса.

Может быть, Мутасим просто по чистой случайности находился с братом в момент его смерти, в то время как Аббас стоял лагерем на другой границе империи. Может быть, именно это отсутствие в столь критический момент стоило Аббасу халифата и в конечном счете жизни. Нам рассказывают, что в армии многие поддерживали Аббаса и с нетерпением ждали, когда он заявит свое право на трон — но или потому, что он растерялся, или потому, что не хотел вызывать гражданский раздор, однако сын Мамуна принес клятву верности своему дяде и его военным сторонникам, так что не осталось места для дальнейших треволнений^{443}.

Новый халиф имел бледное лицо и черную бороду, подкрашенную хпой. Он был физически здоров и очень силен^{444} — говорят, что Мутасим без труда вскакивал с земли на спину лошади. Гораздо более поздний источник сообщает, что он был неграмотен, что абсолютно невозможно для принца Аббасидов — но может быть, его просто не привлекало чтение^{445}. Он, конечно, не был интеллектуалом, как его умерший брат. С другой стороны, он живо интересовался военными делами, и, похоже, легко чувствовал себя в среде командиров и солдат своей новой армии; его первый визирь, Фадл ибн Мсрван, говорил, что халиф проводит больше времени в военных экспедициях, чем где-либо еще.

Говорят, когда речь заходила об архитектуре, он не проявлял интереса к украшению зданий — единственной заботой Мутасима была прочность постройки. Ибн Аби Дувад, один из его основных советников, вспоминает, как в 833 году отправился с халифом на осаду Амориона. Обычно ибн Аби Дувад и халиф уравновешивали друг друга на верблюжьих носилках, располагаясь по разным бокам горба и болтая по дороге, по на этот раз Мутасим решил ехать один на муле, оглядываясь на ибн Аби Дувада, который вынужден был склоняться вниз, чтобы ответить ему. Они оставили армию позади и выехали к реке, где не увидели явного брода. Халиф немедленно оказался впереди на муле, прошлепал по воде налево и направо, ища мелкое место для переправы, потом нашел его, и верблюд ибн Аби Ду вада благополучно перешел реку следом^{446}. Трудно представить себе изнеженного Гаруна, еще труднее — любого из более поздних халифов, получающими такое явное удовольствие от активности вне дома.

Первой заботой Мутаснма было вернуться в столицу и утвердить себя халифом. Кампания против византийцев и строительство Тианы были немедленно прекращены. Новый халиф приказал разрушить все, что было построено. Всех рабочих и оборудование, которое можно было транспортировать, вывезли, а остальное сожгли. Колонисты, которые пришли поселиться в новом форпосте, были отосланы домой^{447}.

Похоже, Мутасим без труда утвердил свой авторитет в Багдаде. Ключевыми фигурами его режима стали командиры тюркскою войска Ашинас и Игах, несмотря на свое скромное происхождение, поднявшиеся до выдающихся людей государства и лидеров новой армии. К ним Мутасим добавил еще одного человека с совсем иным прошлым, известного в истории как Афшин. Афшин — это не имя, а титул. Он не был рабом. Афиши являлся правителем маленького горного княжества Ушрусан в далеком горном массиве к юго-востоку от Самарканда. Это княжество находилось на самой дальней границе мусульманского мира — за ним лежали непроходимые горы Памира, а еще дальше — Китай. В тех местах очень мало кто был мусульманином; наоборот, местные правители активно отбивались от деятельности миссионеров, а большинство их подданных продолжало считать своих правителей богами.

Но Ушрусан был бедной и удаленной землей, а молодого Афшина соблазнила служба у самого халифа. Он привел с собой закаленных горцев, которые служили ему без лишних вопросов. Афшин стал самым блестящим военачальником Мутасима — и все-таки всегда оставался аутсайдером среди бывших рабов, поваров и торговцев маслом, которые окружали халифа. Всегда ощущая свое аристократическое происхождение, он был изолированной фигурой и оказался без союзников, когда пришел его трудный час.

Гражданской администрацией сначала управлял Фадл ибн Мерван, получивший образование в традициях Бармакидов. Он был умелым и опытным администратором, но в большей степени просто бухгалтером. Если в сокровищнице не было денег для представительских расходов — например, чтобы сделать подарок поэту, — он так и говорил. Добрые друзья советовали ему быть более дипломатичным: чем впрямую говорить об отсутствии денег, он мог бы заверить своего хозяина, что оплату можно сделать через день-другой, чтобы дать тому время найти выход из положения. Но Фадл ибн Мерван так никогда и не приобрел соответствующей сноровки.

Однажды Мутасим гулял в дворцовом саду Багдада со своим шутом и насмешником по имени Хафти, которому халиф пообещал подарок, а подарок этот Фадл ибн Мерван, распоряжавшийся расходами, так и не выплатил. Мутасим быстрым шагом пересекал сад, наклоняясь к росшим там ароматным травам и деревьям, а Хафти, который был коротышкой и к тому же толстяком, с трудом поспевал за хозяином. «Двигайся проворнее!» — бросал ему халиф время от времени, и Хафти пожаловался, что хотел бы спокойно пройтись рядом с халифом, а не бежать, как курьер. Разговор пошел дальше, и Мутасим стал говорить, какой он удачливый и как многого он достиг. Естественно, Хафти ответствовал, что халиф не хозяин в собственном доме. История невыплаченного подарка вышла наружу — и, как говорят, убедила халифа, что ему нужно избавиться от нудного и прямолинейного бухгалтера.

Фадл был более удачлив, чем большинство чиновников того времени. Он потерял работу, но ему позволили переехать в маленькую деревушку Синн на Тифе, к югу от Мосула, где он, похоже, жил на пенсии в уединении до самой смерти^{448}.

Его заменили богатым коммерсантом Мухаммедом ибн аль-Зейятом, — то есть «сыном торговца маслом». Как говорит его имя, отец Мухаммеда сколотил серьезное состояние, снабжая Багдад растительным маслом. Сам Мухаммед процветал на правительственных заказах на палатки, церемониальные зонтики и оснастку для верховых верблюдов^{449}. Фадл ибн Мерван обращался с ним презрительно, как городской чиновник с мелким предпринимателем. Когда ибн аль-Зейя г сделался придворным и появился в официальной придворной одежде — длинном черном плаще дурра’а, застегивающемся спереди, с мечом на поясе, — визирь спросил его: «Какое право имеешь ты, простой торговец, носить придворную одежду с мечом?» Оскорбленный ибн аль-Зейяг был обязан дать объяснение^{450}. Теперь он стал одним из полудюжины самых важных людей государства.

Осенью 835 года Мутасим сделал еще одно перемещение, которое оказало основательное влияние на историю халифата Аббасидов: он перенес свою резиденцию из Багдада на новое место у берега Тигра, примерно в 160 километрах к северу. Здесь он начал строить город, известный с тех пор как Самарра.

Халифы часто покидали Багдад и прежде: Гарун в более позднем возрасте провел много лет в Ракке, которая стала чем-то вроде его второй столицы. Но, несмотря на интенсивное появление дворцов вне городских стен, сама Ракка никогда не стала чем-то большим, чем скромный провинциальный город. Мамун, как мы знаем, последние три года своей жизни посещал Дамаск гораздо чаще, чем Багдад.

Но переезд Мутасима в Самарру носил совсем иной масштаб. С самого начала халиф решил, что город должен стать новой постоянной столицей. У него имелись веские причины для переезда. Арабские источники подчеркивают рост напряжения между вновь набранными гулямами Мутасима и местным населением Багдада — в особенности членами общества Абна, которые составляли элитный костяк старой армии Аббасидов. Гулямы постоянно находили своих товарищей убитыми прямо в жилищах. Местное население считало их грубыми варварами, которые даже не умеют говорить по-арабски, лишь носятся верхом по улицам, сбивая мужчин и женщин, топча копытами детей. В ответ багдадцы стаскивали гвардейцев халифа с лошадей и били, иногда даже убивали. Как часто упоминается в старинных хрониках, в конце концов единственное высказывание, дошедшее до халифа, заставило его принять тяжелое решение^{451}.

Шел один из величайших мусульманских праздников года — то ли праздник жертвоприношения, то ли конец поста, и Мутасим возвращался с многолюдной молитвы на площади (Мусалла), когда у него на пути встал старик. «О, Абу Исхак», — начал древний старик, но прежде, чем он успел продолжить, стража навалилась на него: он не только загородил путь, но и обратился к халифу по его семенному куниа, а не торжественным титулованием «повелитель правоверных». Но халиф жестом приказал страже отойти и спросил старика, чего он хочет. Ответ был прямым и честным: «Мой Аллах не наградит тебя за пребывание тут, среди нас! Ты живешь с нами, а привел этих варваров и поселил их, чтобы и они жили с нами. Из-за них наши дети остаются сиротами, ты делаешь наших женщин вдовами, когда убиваешь наших мужчин!» Мутасим выслушал эту речь и вернулся во дворец. Далее о судьбе старика не говорится ничего, если даже он существовал вообще — но смысл этой истории в том, что откровенность не причинила ему вреда. На следующий год халиф решил переселиться в Самарру.

Жители Багдада всегда сопротивлялись засилью тюрков. Расселение грубых и довольно-таки распущенных солдат среди культурного и привыкшего к комфорту городского населения часто приводило к конфликтам. Тот факт, что многие из них не говорили по-арабски и совсем недавно обратились в ислам, если вообще обратились, делало отношения еще более конфликтными. Для многих багдадцев существовал дополнительный повод к недовольству — все эти люди занимали их место в качестве отборных войск халифата. Теперь тюрки получали высокие оклады и положение при дворе, а багдадцев отправляли на пенсию, в гражданскую жизнь, в лучшем случае переводили в ополчение. Едва ли приходится удивляться, что сопротивление тюркам пышно расцветало и постоянно росло, а дикие инциденты становились все более обычным явлением.

Имелись и другие практические причины, почему повое место было привлекательным. Багдад к этому времени стал весьма развитым городом, в нем было нелегко и недешево найти места, чтобы расселять новых солдат. По контрасту со столицей Самарра оставалась открытым пространством, хотя данное определение может создать представление о неосвоенности этого места, чего на самом деле не было. Но с прибытием халифа город еще более увеличился и постепенно растянулся на 15 километров вдоль восточного берега Тигра. Здесь имелись широкие и прямые главные улицы, а также ряд столь же прямых боковых улиц.

Изначально план этих улиц раздали военачальникам и чиновникам для проработки. Были возведены огромные мечети и громадные дворцы с арочными перекрытиями, комнатами, садами и парками. Были заложены ипподромы, а у реки — порт. Хотя первоначально город строился на восточном берегу, на западном вскоре тоже выросли пригороды с парками, дворцами и павильонами.

В отличие от Багдада, который всегда оставался заселенным с тех пор, как Мансур основал его в 762 году, большая часть Самарры опустела, когда в 892 году двор вернулся в Багдад. Здесь всегда имелись проблемы со снабжением питьевой водой. Несмотря на крупные финансовые вложения, вокруг Самарры так никогда и не была создана сеть рек и каналов, какие имелись в Багдаде и его окрестностях — и когда правительственные дотации иссякли, многие участки вернулись в свое обычное засушливое состояние. В результате большую часть первичного плана города и его построек все еще возможно различить. На уровне земли остатки строений в основном не производят впечатления. Кроме нескольких сооружений из обожженного кирпича, таких, как внешние стены Великой мечети и примыкающий к ней спиральный минарет, стены города представляют собой чуть больше, нежели просто бесформенные холмики глины, медленно распыляемые ветром по Месопотамской равнине. Однако с воздуха, особенно в косом солнечном свете раннего утра или вечера, выявляется весь план города, который можно с большой точностью воспроизвести на карте^{452}.

То, что мы видим здесь, совсем не похоже на исламский город обычного типа. Самарра не была городом узких, продуваемых ветром улиц и кривых тупичков — это широко распахнутые прямые улицы с регулярной ортогональной планировкой. Эта планировка красноречиво говорит о власти и авторитете халифа, который строил этот город.

В Самарре был создан новый двор, и новая армия вкупе с чиновничеством перебрались сюда. Мутасим стал полным хозяином в своей новой столице, окруженной войсками, которые были всем ему обязаны. Багдад с его непокорными жителями и энергичной торговой жизнью оказался в стороне. Халиф так и не понял, что эта изоляция войск сделает Самарру тюрьмой и в конце концов мертвой ловушкой для его сторонников.

Этот новый режим должен был доказать свою состоятельность более широкой мусульманской общине, видевшей перед собой халифа, чьи притязания на трон были как минимум шаткими, и армию, которую составляли в основном выходцы из немусульман, не имевшие исламских корней. Халиф обязался содержать новую армию для единственной цели, на которую были согласны все мусульмане — войны против неверных. Только таким образом он мог доказать свое моральное право на лидерство среди мусульман и право своей армии кормиться с налогов, которые платило население.

Существовало три основных военных театра. Два из них находились внутри границ халифата Аббасидов. В Азербайджане человек неясного происхождения по имени Бабек возглавил восстание горцев этого региона, пытаясь препятствовать растущему давлению мусульманских переселенцев с юга. В горах Эльбурс у южной оконечности Каспийского моря местный правитель Мазьяр, гордившийся своей родословной, уходящей в доисламские времена, также пытался сохранить старый образ жизни, Обоих этих людей рисуют мятежниками, выступившими против власти халифов, хотя в действительности они происходили из областей, гае правление мусульман всегда оставалось чисто номинальным.

Мутасим отправил армии против обоих. Мы особенно хорошо знаем о войне против Бабека, где Афшин мастерски провел регулярную кампанию^{453}. Столица Бабека в горах была взята, его самого захватили в плен и привезли в Самарру. Тут он стал центром триумфального празднества — почти в стиле древних римлян.

3 января 838 года Афшин прибыл в Самарру с плененным Бабском. Чтобы оформить это событие наилучшим образом, пленника подняли на слона — кажется, при дворе в это время имелся один слои, подарок индийского принца. Как слон совершил трудный переход в Ирак, мы себе не представляем, но сейчас он был в богато украшенной попоне, а пленного одели в короткий атласный плащ и круглую шапку из собольего меха. Слона провели через двойной ряд войск, выстроившихся вдоль главной улицы, мимо глазеющего любопытного народа к залу аудиенций дворца, где пленного ждал халиф.

По странной прихоти халиф решил, что казнь должен исполнить личный палач Бабека по имени Нуднуд. Ранее его тоже привезли в столицу в качестве пленного. Раздались крики: «Где Нуднуд?» — и наконец он появился, чтобы продемонстрировать свое искусство на собственном хозяине. Сначала Бабеку отрубили руки и ноги, а затем вспороли живот. Его голову отослали в Хорасан, а тело выставили на месте, которое с тех пор известно как «Виселица Бабека». Его брата тоже привезли в Багдад, чтобы казнить и выставить там же^{454}. Триумфу халифа едва ли можно было дать более яркую рекламу.

Кампании против Бабека и Мазьяра возглавляли полководцы. Кампанию против третьего врага, неверных византийцев, возглавил сам халиф. Как и в других кампаниях, пропагандистская машина халифа обеспечила нам хорошую информацию о героических достижениях армии и ее предводителя. Византийский император Феофил атаковал и взял маленький мусульманский городок Зибатра в далеких горах, и местные жители обратились к халифу с мольбой о помощи. Повелитель правоверных должен был отреагировать на случившееся. В начале апреля 838 года^{455} он повел свою армию к северной границе.

Из всех мусульманских экспедиций против Византии кампания Мутасима летом 838 года освещена наиболее широко^{456} — наверняка потому, что халиф персонально возглавил ее и хотел, чтобы героические достижения его и его людей запомнились надолго. План был претенциозным. Предполагалось провести согласованную атаку с двух сторон. Афшин должен был вести армию через восточные перевалы Тавра, а Мутасим с двумя самыми опытными командирами-тюрками, Ашннасом и Итахом, должны были атаковать через Киликийские ворота на западе. Встреча двух армий намечалась в Анкаре с тем, чтобы дальше вместе двинуться к основной цели, городу Амориону.

Продвижение огромной армии через пустынные равнины центральной Анатолии в середине лета требовало решения проблем со снабжением, и халиф «оснастил войско оружием, припасами, кожаными поилками для животных, мулами, которые везли воду, и козьими мехами, чтобы хранить в них эту воду»^{457}. Наряду с обычным оружием, мечами и луками, армия тащила с собой баллисты и нефть.

Халиф ступил на византийскую территорию 21 июня. Несмотря на подготовку, марш не был легким, и армия ужасно страдала от отсутствия воды и фуража. Местное население в основном убегало, забирая с собой стада и припасы, и, хотя пленные показали мусульманам путь к одной такой группе, спрятавшейся в соляных шахтах, пищи никогда не было в достатке. Тем временем войска противника держалось поблизости, ожидая возможности атаковать.

Несмотря на эти проблемы, Анкара, покинутая жителями, была взята без боя — византийцы не предприняли никаких попыток защитить город. 1 августа Мутасим начал осаду Амориона^{458}. Аморнон не являлся крупным городом, но он имел стратегическое значение и был важным пунктом на дороге к Константинополю. Кроме того, он был символическим местом — городом, где родился император Феофил. Как и многие крупные греческие города внутренней Анатолии, к началу Средних веков он сильно уменьшился и теперь представлял собой небольшую, хорошо защищенную крепость.

Армия Мутасима разделилась на три части. Афшин командовал одной, Ашинас — второй, а халиф — третьей. Каждой определили секцию стен и башен. Командир византийцев, Этий. вместе с горожанами приготовился к сопротивлению. Для халифа и его сил это было чем-то вроде военной разминки. Даже в разгар сражения Мутасим и его командиры уходили в середине дня в свои палатки на дневной отдых^{459}.

Город защищался хорошо, и план штурма был сорван. Халиф внимательно осмотрел крепость, оценил материал стен и ширину рва, который окружал город. Он понял, что его баллисты не смогут разбить стены по другую сторону рва, поэтому решил засыпать сам ров. Применив хитрость (вероятно, уникальную в истории осадных операций), он приказал, чтобы каждому солдату выдали по овце. Человек съедал мясо овцы и заполнял ее шкуру землей, превращая ее таким образом в аналог большого мешка с песком. Этот мешок притаскивали ко рву и сбрасывали в него. Артиллерию тем временем поставили на колесные тележки: каждая баллиста обслуживалась четырьмя солдатами. Кроме того, имелись еще мобильные укрытия — даббаба, в современном арабском языке это слово означает «танк». Вероятно, они выглядели как «мышь»[31] классической осадной войны. Под каждым таким укрытием помещалось десять человек.

С разоружающей откровенностью, которая приятно контрастирует с обычно триумфальным тоном изложения подобных событий, анонимный историк попытался объяснить, почему эта гениальная схема провалилась. Мешки из шкур, кидаемые в ров, не образовывали ровную плоскую поверхность, потому что люди, которые укладывали их, слишком боялись камней, сбрасываемых защитниками со степ, чтобы тратить время на правильное выполнение своей работы. Тогда халиф приказал, чтобы сверху накидали еще земли и заровняли поверхность. Он потребовал подкатить к стенам «мышь» — но на половине пути через ров она застряла и увязла в шкурах. С огромным трудом команда смогла спастись, а само сооружение оставалось торчать во рву, завязшее и бесполезное, до самого конца осады.

В конце концов лишь предательство изнутри помогло мусульманам взять город. Оказалось, что часть городской стены была разрушена зимними бурями. Император написал правителю, требуя починить стену, но к нужному времени ничего сделано не было. Когда правитель узнал, что в его район едет император, то решил кое-что торопливо отремонтировать. Он приказал рабочим заделать фасад стены так, чтобы, когда император будет проезжать мимо, снаружи она выглядела целой — но за внешней кладкой стена была засыпана галькой. Секрет этого слабого места оказался известен мусульманину, взятому византийцами в плен и обращенному в христианство, женившемуся и осевшему в Аморионе. Теперь же он сбежал из города и явился к халифу, чтобы указать на уязвимое место укреплений.

Халиф немедленно сосредоточил там все силы. Он даже разбил свою палатку у этого сектора стены и стянул сюда все баллисты. Обороняющиеся попытались защитить стену, опустив за нее огромные бревна, но те были разбиты огнем баллист. Осажденные попытались добавить к бревнам мешки, однако все оказалось напрасно.

Мусульманские военачальники Ашинас, Афшин и Итах соревновались друг с другом, кто первым войдет в город. Сражение было свирепым, и опять все решило предательство: командир сектора, в котором был произведен пролом, решил, что его не поддерживают товарищи в городе, и сдался халифу. Войска мусульман хлынули в город, группа защитников укрылась в громадной церкви, которую подожгли над их головами. Сам Этий укрылся в одной из башен, но вынужден был сдаться, передав свой меч одному из офицеров халифа. Вероятно, вся осада длилась не более двенадцати дней.

Потом появились толпы пленников и награбленное добро. Назначили переводчика, чтобы отделить пленников высокого положения, за которых можно было получить выкуп. Остальных выставили на торги группами по пять-десять человек. Чтобы ускорить процесс, было позволено давать только три цены за женщин и детей. Согласно христианским источникам, халиф решил, что не нужно отделять детей от матерей, и, если это правда, то это был редчайший жест человечности в том мире.

Тем временем добро тоже продавали с аукциона — каждому военачальнику позволяли распоряжаться тем, что захвачено в его секторе, а счетоводы записывали проданное, чтобы знать, что награбленное распределяется справедливо. Было много беспорядка, так что пришлось вмешаться самому халифу — он прискакал с мечом наголо, желая предотвратить растаскивание ценностей. Когда несчастных пленных погнали сквозь летнюю жару по безводной дороге, ведущей к границе, их положение стало еще хуже. Халиф узнал, что византийский император идет за ним, поэтому ему нужно было двигаться быстро. Вскоре мусульмане тоже начали умирать от жажды, я кое-кто утверждает, что это пленные убили нескольких солдат. Мутасим действовал безжалостно: после того, как отделили высокопоставленных пленных, остальных, около шести тысяч человек, отвели в отдаленную долину и убили.

Экспедиция оказалась триумфальной для Мутасима и его новой армии, неверные были убедительно повержены. Победу широко освещали и отразили даже в поэзии, включая длинную оду Абу Таммама, часто считавшуюся одним из шедевров нового, весьма вычурного стиля арабской поэзии, который вскоре стал модным при дворе.

Но не все новости были хорошими. Осада Амориона привела к выходу на поверхность кипящего недовольства военных. Похоже, коренной причиной явилось напряжение, возникшее между аристократами Хорасана, которые поддерживали Мамуна, и тюрками, выдвигаемыми Мутаснмом, которых первые считали не выше рабов. Утверждают, что некоторые из недовольных солдат говорили, что они скорее перейдут к византийцам, чем останутся под командованием «раба, сына шлюхи» вроде Ашинаса^{460}.

Говорят, заговорщики планировали переворот, собираясь убить Мутасима и посадить на трон сына Мамуна — Аббаса. Согласно имеющимся источникам, конспираторы решили ударить, когда Мутасим находился в походе против Византии — видимо, надеясь успеть провернуть все в его отсутствие. Аббас тоже был участником заговора. Его торопили с действиями, когда армия двигалась через перевалы Тавра, но он проявил гибельную нерешительность, объяснив, что не хочет выступать, пока халиф не возьмет Аморион — может быть, чтобы его не обвинили в саботаже священной войны^{461}.

Но к этому времени весть о заговоре уже разошлась весьма широко, назывались даже отдельные лица, которых назначили убить халифа и всех выдающихся тюркских военачальников. После сочинения Аббасом манифеста в гамлетовском стиле требовалось лишь время, чтобы шило вышло из мешка наружу. Слабое звено в цепи проявилось, когда один из офицеров, Ахмед ибн Халиль, пожаловался другому офицеру, Амру аль-Фергани, который был участником заговора, на поведение Ашинаса, под командой которого они оба служили. Товарищ заверил его, что вскоре избавится от несносного тюрка, и направил Ахмеда к человеку, который занимался вопросами конспирации^{462}. Ашинас, похоже, уже подозревал обоих, поскольку они давно ворчали и просили перевода в другой отряд.

Он задержал их и посадил под домашний — вернее, палаточный арест. Офицеров охраняли, но давали им пищу, воду и постель. Они также обязаны были передвигаться в носилках, а не верхом на собственных лошадях. Против них еще не имелось явных доказательств, по вскоре положение изменилось. Амр предупредил юношу, которого очень любил, что если тог услышит тревожные звуки в палатке халифа, пусть не высовывается из своей палатки, «потому что обстановка может стать очень опасной, когда войска неспокойны». Юноша отправился к халифу и передал ему весь разговор. Амра вызвали в царскую палатку. Он попытался выкрутиться, сказав, что юноша был пьян и абсолютно не понял смысла их разговора — но его расспрашивали еще и еще, а потом передали Итаху^{463}.

Ахмед тем временем запаниковал. Он послал малышка-раба выяснить, что происходит с Амром, и когда узнал, что того допрашивают, попытался превратиться в обвинителя. Он обратился к Ашинасу, заявив, что располагает информацией, которую может передать только лично халифу. Но Ашинас резко ответил, что засечет Ахмеда до смерти прямо здесь и сейчас, если. он немедленно не расскажет всего. Так история с заговором вышла наружу. Ашинас приказал двум армейским кузнецам сковать кандалы.

Тем временем главное доверенное лицо Аббаса, Харит ас-Самарканди, был допрошен самим халифом и вскоре признался во всем. Теперь и Аббас оказался под арестом. Мутасим обращался с ним по-доброму и позволил ему поверить, что его простили. Аббас даже позавтракал с халифом, а затем вернулся в свою палатку. Вечером Мутасим пригласил его снова; они сидели рядом, и халиф усиленно подливал ему вино. Вскоре Аббас выдал монарху имена всех, кто обещал ему поддержку.

Как только победоносная мусульманская армия вышла через Киликийские ворота на равнины северной Сирии и Ирака, Мутасим дал себе волю и провел чистку среди заговорщиков почти со сталинской жестокостью. Он безжалостно преследовал всех командиров, которые были вовлечены в заговор; их арестовали и казнили с изобретательностью, которая доходила до настоящего садизма. Аббас тоже обнаружил, что дни его попоек с халифом закончились. Когда он со своим конвоем достиг Манбиджа в северной Сирин, его спросили, что он будет есть, и предложили деликатесные, но соленые блюда; когда же затем он попросил пить, ему отказали. Его завернули в войлочное одеяло, и очень скоро он умер^{464}.

Амра аль-Фергани довезли до Нисибина в северном Ираке. Мутасим разбил свой лагерь в саду и позвал хозяина, чтобы тот выкопал яму глубиной в человеческий рост. После того, как хозяин начал копать, Мутасим послал за Амром. Когда привели пленника, халиф сидел в саду, перед ним стояло несколько чаш с вином. Халиф ничего не сказал прямо, но приказал тюркской страже раздеть офицера и выпороть его. Когда хозяин сада подошел сказать, что яма готова, Мутасим приказал, чтобы Амра напоследок избили дубинами, утащили к яме и бросили зуда. Амр не издал ни звука. Затем его засыпали землей^{465}.

Ахмеда ибн Халида привезли назад в Самарру, где посадили в крытую яму, но хлеб и воду ему спускали. Однажды Мутасим спросил Ашинаса, который держал Ахмеда под стражей, как он там. Получив ответ, он лишь сказал: «Этот молодец, должно быть, растолстел при таких условиях». Не требовалось переспрашивать — Ашинас приказал заполнить яму водой, чтобы Ахмед утонул. Но вода ушла через песчаную почву, и Ахмеда передали палачу^{466}.

Более семидесяти офицеров были убиты различными изощренными способами^{467}. Безжалостность и жестокость производили огромное впечатление на заключенных — но ясно также, что о судьбе пленных широко оповещали, и рассказы об их страданиях дошли до нас из множества источников. Намерения были ясны — наказать виновных или подозреваемых в заговоре, а также распространить ужас в среде тех, кто мог представлять собой опасность для режима. Вероятно, здесь крылась неуверенность почти на грани паранойи — как халифа, чей приход к власти был как минимум сомнительным, так и маленькой группы солдат и чиновников, которые удачно заняли ключевые посты в исламском государстве.

Оставался одни человек, который был чужаком в этой тесно увязанной группе — Афшин, принц Ушрусана. Был ли он действительно вовлечен в заговор против халифа или же, что кажется более вероятным, просто оказался окружен врагами, мы уже никогда не узнаем. Халифу докладывали, что Афшин собирается отравить его, или что он намерен сбежать в Ушрусан через земли хазар к северу от Кавказа, захватив мною денег, или что он состоял в изменнической переписке с Мазьяром, восставшим принцем Табаристана. Множество различных доносов в итоге родило подозрение халифа. Ясно одно — тюрки ненавидели Афшина, а он относился к ним с презрением, как аристократ к бывшим рабам. И, что сделало его положение еще хуже, он поссорился с Тахиридами, которые могли бы стать для него естественными союзниками, так как они подозревали его, справедливо или нет, в посягательствах на должность наместника Хорасана.

Поэтому, несмотря на все его выдающиеся способности полководца, Афшин оказался под судом. Некоторые детали этих драматических событий сообщает нам Табари, также они изложены в ряде других источников^{468}. Враги Афшина задумали показать, что он предал халифа, более того, что он является вероотступником, человеком, отрекшимся от ислама. Естественно, наказанием за вероотступничество в то время (да и по сей день) должна была стать смерть.

Судебное заседание было закрытым и проходило во дворце Мутасима. Главным обвинителем был новый визирь Мухаммед ибн аль-Зенят, сын торговца маслом, он собрал целую вереницу свидетелей, чтобы доказать обвинение.

Первыми были вызваны два человека в отрепьях, которые открыли свои спины, чтобы показать, как их исполосовали.

— Ты знаешь этих людей? — спросили Афшина.

— Да, один муэдзин, а другой имам. Я отвесил каждому по тысяче ударов, потому что у меня имелось соглашение с местными правителями о том, что каждый житель будет иметь право отправлять обряды своей веры. Эти два человека захватили языческий храм, выбросили идолов и превратили его в мечеть. Поэтому я наказал их тысячей ударов.

Тогда Мухаммед выдвинул обвинение в язычестве.

— Это правда, — спросил он, — что у тебя есть книга, украшенная золотом с драгоценными камнями и покрытая атласом, которая содержит поношения Аллаха?

Афшнн объяснил, что это книга мудрости персов, которую он унаследовал от отца. Он брал из нее мудрые высказывания, а остальное игнорировал.

— В конце концов, — заключил он, адресуясь к Мухаммеду, — ведь и у тебя дома есть «Калила и Димна» [традиционные басни о животных, переведенные с персидского языка] и «Книга Маздака».

Следующим свидетелем был служитель культа. Он обвинил Афшина в том, что тот ест мясо нечистых животных — то есть животных, непригодных в пищу или убитых не по правилам. Он добавил, что Афшнн выражал презрение к мусульманским обычаям, никогда не удалял лобковые волосы и не совершил обрезания. Афшин был в ярости. Он знал, что этот служитель сам оставил свою старую религию и обратился в ислам, и потребовал ответа, можно ли такого человека серьезно считать свидетелем: «Разве есть дверь или секретное окошко между твоим домом и моим, через которое ты можешь подглядывать, что я делаю в уединении у себя дома?» Когда человек признался, что нет. Афшин сказал, что такому свидетелю нельзя верить ни в чем.

Следующим обвинителем был другой иранский аристократ. которого, по-видимому, предварительно хорошо проинструктировали. Он начал с очевидно безобидного вопроса: «Как люди обращаются к тебе при переписке?» Но Афшин понял, что здесь кроется ловушка, и ответил, что так же, как к его отцу и его деду до него. Когда его попросили объяснить, он отказался ответить. Его обвинитель продолжил, сказав, что формула, используемая в местном языке Ушрусана, в действительности означает «К богу богов», и что Афшин имеет такие же притязания, как и фараон. Объяснение Афшина, что это просто невинная традиция, которую он не хотел отменять, не возымело никакого действия.

Еще одним свидетелем стал Мазьяр, припц Табаристана, который теперь жил пленником в Самарре. Возможно, он надеялся, что его свидетельство против Афшина спасет ему жизнь — но если это так, он был жестоко разочарован. Мазьяр заявил, что Афшин вступил в предательскую переписку с ним, а также сравнивал солдат халифа с собаками и мухами. Афшин отверг обвинение и сказал, что любая переписка с Мазьяром немедленно завлекла бы его в ловушку, и он всегда понимал это.

Наконец ибн Аби Дувад, главный судья, вернулся к вопросу об отношении Афшина к исламу.

— Ты обрезанный? — спросил он.

Афшин ответил, что нет, тогда ибн Аби Дувад спросил, почему, так как обрезание «определяет завершение принятия мусульманства и очищение от нечистоты». На это Афшин сказал:

— Но разве в исламе нет места страху? Я боялся резать эту часть своего тела — вдруг я умру?

На обвинителя это не произвело впечатления:

— Ты можешь быть пронзен стрелами, можешь быть зарублен мечами, но это не останавливает тебя от драки в битве; и ты же говоришь, что беспокоишься по поводу отсечения крайней плоти?

Тогда Афшин вполне разумно ответил, что ранение в бою — это случайность, которую он может вынести, а обрезание — это рана, наносимая самому себе, которая может убить его. Кроме того, для него совсем не очевидно, что не быть обрезанным означает отречение от ислама.

Позднее, в тюрьме, ожидая казни, Афшин снова высказался по поводу обвинения, касающегося обрезания. Он сказал, что это была ловушка, устроенная ибн Аби Дувадом, чтобы оскорбить его публично. Его спросили, обрезан ли он: если отвечает — нет, он приговорен; если бы сказал — да, его попросили бы показать это всем и каждому в отдельности, чтобы это доказать. Он заключил: «Я скорее умру, чем выставлюсь напоказ перед всеми этими людишками»^{469}.

Афшин защищал себя со всей энергией и умом, он смог отвести большинство обвинений. Но суд был показательным, а на показательном суде существует лишь один приговор. Ибн Аби Дувад объявил, что дело доказано, и приказал тюрку Буге (Буйволу) схватить обвиняемого. Плащ Афшина накинули ему на голову и туго затянули на шее, затем его увели в тюрьму. Некоторые говорят, что полководца отравили, другие — что заморили голодом до смерти, но все видели, что его тело выставляли перед общественными воротами дворца перед тем, как сжечь и выбросить в Тигр^{470}.

Мутасим ненадолго пережил Афшина. Похоже, в октябре 841 года он заболел, но прожил до января 842 года, до 47 лет. За свою жизнь он добился очень многого. Он организовал и собрал боеспособную армию, которая распространила власть халифов до тех областей в Северном Иране, которых они никогда прежде не достигали, нанеся поражение старому врагу — Византии. Он создал новую столицу и административный центр, который продолжал расти после его смерти. Но основы империи Мутасима оказались весьма ненадежны. Большинство мусульманского населения, не говоря уже о немусульманском, стало подданными режима, с которым у них было мало общего — ив личном плане, и в ощущениях. Многие, вероятно, чувствовали себя глубоко отчужденными от клики генералов и чиновников, которые теперь владели уммой.

Кое-что из этих настроений звучит в рассказе, судя по всему, относящемся к последним годам правления Мутасима, но явно к периоду после смерти Афшина^{471}. Как многие рассказы этого периода, он ярко отражает как черты домашней жизни монарха, так и политические моменты. Исхак ибн Ибрахим из рода Тахиридов, правитель Багдада, как-то был приглашен поиграть в поло с халифом. Когда он прибыл, то нашел Мутасима, одетого в щегольский шелковый камзол с золотым поясом и в красные сапоги. Халиф потребовал, чтобы Ибрахим оделся так же, на что тот неохотно согласился. Спустя некоторое время Мутасим понял, что тот играет без энтузиазма. Он сошел с коня, взял Ибрахима за руку, и они отправились в баню. Халиф попросил Ибрахима раздеться догола и сам сделал то же. Голые, они вошли в баню одни, без мальчиков-рабов, помогавших мыться, и халиф лично сделал массаж Исхаку, а Исхак вернул удовольствие халифу. Затем они вышли из бани и оделись. Халиф снова взял Исхака за руку, и они пошли в зал заседаний.

Когда они пришли, Мутасим приказал Исхаку принести молитвенный коврик и две подушки. Затем он попросил Исхака подойти и лечь возле него, однако Исхак отказался и остался сидеть. Появились Итах и Ашинас, им велели уйти за пределы слышимости нормальной речи, но так, чтобы они могли услышать крик.

Халиф был в меланхолическом настроении и явно погружен в себя:

— Я думаю о своем брате Мамуне. Он выдвинул себе на службу четырех человек, которые оказались прекрасными людьми, а я выдвинул четырех человек, и ни один из них не оказался подходящим.

Исхак, естественно, спросил, кого он имеет в виду, и Мутасим назвал Тахира, его сына Абд Аллаха, самого Исхака и еще одного Тахирида в качестве удачного выбора своего брата. Со своей стороны он назвал Афшина, который уже казнен, Ашинаса, который «трус с ничтожным сердцем», Итаха, который вообще ничего не стоит, и Васифа, который бесполезен.

Исхак попросил разрешения говорить прямо и сказал халифу, что его брат учитывал корни и опирался на роды и их ветви — в то время как Мутасим пользуется лишь ветвями, «которые не цветут, потому что у них нет корней». Оп имел в виду, что Тахириды Мамуна имели контакты и поддержку в более широком мусульманском сообществе; тюрки же Мутасима таковой не имели. Это было трезвое суждение, и халиф признал это, сказав, что ему необычайно трудно вынести этот ответ.

В январе 842 года осуществилось самое легкое наследование, которое когда-либо имело место в роду Аббасидов. У Мутасима уже был взрослый сын, Гарун, который принял титул Васик. Источники смутно представляют его точный возраст во время вступления на престол — говорят, он родился в 811/12 году, когда отцу было только 16 лет, по дороге в Мекку. Он был среднего сложения, красивым, со светлой кожей, которую, вероятно, унаследовал от матери, рабыни-гречанки. Один глаз принца был отмечен заметной белой крапинкой^{472}. Неясно, признавал ли его народ как однозначного наследника, но это не имело значения, потому что власть прочно оставалась в руках кабинета Мутасима, тюркских солдат Ашннаса, Птаха и Васи-фа, визиря ибн аль-Зейята и главного судьи ибн Аби Дувада. Именно они организовали наследование и энергично управляли правительством молодого халифа.

Из всех халифов того периода Васик, вероятно, оставил о себе меньше всего следов в исторических записках[32] Похоже, за время своего краткого правления с 841 по 847 год он ни разу не покидал Самарры; в какой-то момент он высказывал намерение отправиться в хадж, но его отговорили, предъявив отчеты об отсутствии воды на маршруте. Он не разделял энтузиазма своего отца по поводу «священной войны», и его правление было отмечено крупномасштабным обменом пленных на византийской границе в 845 году, которое произвели по инициативе самого халифа^{473}.

Кроме того, в годы правления Васика произошла серия волнений среди бедуинов Аравии, которые угрожали святым городам и безопасности прохода паломников. На их подавление были посланы тюркские войска. В апреле 846 пода имела место также попытка восстания в Багдаде^{474}. Это был в основном народный протест против самаррского режима и частично против политики силой заставить людей признать официальную мутазилитскую доктрину о сотворении Корана^{475}. Люди должны были быть подняты одновременными ударами барабанов в различных районах города. Всем участникам заранее раздавались деньги. К несчастью для заговорщиков, одна из групп повстанцев употребила деньги на пропой и начала бить в барабаны на день раньше. На шум явилась полиция, и вся история вышла наружу.

Глава заговорщиков, Ахмед ибн Наср, набожный член старой багдадской семьи, был доставлен к халифу. Он был готов к мученичеству и поэтому отказался признать догмат о сотворении Корана. Халиф послал за кожаным матом и большим мечом, известным как Самсама, который принадлежал одному из героев раннего периода ислама. Он сам нанес первый удар, а тюрки-солдаты прикончили старика. Его тело выставляли в разных частях Багдада, прикрепив к уху записку, что это неверный, который настаивал на своих ошибочных взглядах и отказался раскаяться, когда халиф предоставил ему такой шанс.

Васнк внезапно умер от водянки в августе 847 года. Он спасался от страданий, забираясь в печь — это давало некоторое облегчение, пока халиф мог терпеть жар; однако ничего не делалось, чтобы вылечить саму болезнь. Похоже, что для установления наследования не было принято никаких мер, по страна все еще жестко находилась в руках группы, которая обеспечила возведение на престол самого Васика и доминировала в политике, проводимой его режимом. Ашинас уже умер своей смертью в декабре 844 года^{476}, но остальные — визирь ибн аль-Зейят, судья кбн Аби Дувад, тюрки Итах и Васиф — совместно с несколькими другими лицами собрались, чтобы решить, кто будет новым халифом. Сначала они хотели возвести на престол молодого сына умершего халифа, Мухаммеда, который был еще безбородым юнцом, но Васиф возразил, говоря, что тот еще слишком молод, чтобы возглавить правоверных и тем более стать халифом. Поэтому Мухаммеда отставили, и он стал халифом позже под именем Мухтади, на короткое и бурное время.

Затем были обсуждены кандидатуры еще нескольких принцев. Один из присутствовавших вспомнил, что, когда шел по дворцу, видел неофициально одетого принца Джафара, который сидел и разговаривал с какими-то тюрками. Джафар спросил, какие новости, и получил ответ, что совет еще обсуждает.

В результате Джафара вызвали на совет и сообщили ему, что теперь он является повелителем правоверных. Будучи весьма разумным человеком, Джафар страшно испугался, подумав, что это какой-то трюк, чтобы проверить его лояльность, а Васик еще жив. Только увидев тело халифа, завернутое в саван, он принял предложенную присягу. Ибн Аби Дувад возложил на его чело высокую калансуву, обернул вокруг нее тюрбан и поцеловал нового халифа между глаз, произнеся: «Мир на тебя, о повелитель правоверных, милость Аллаха и благословение». Тело Васика обмыли, были произнесены похоронные молитвы, и его похоронили. Затем вся компания проводила нового халифа в дворцовый зал для встречи с народом.

Следующим шагом стал выбор ему имени. Ибн аль-Зейят предложил назвать нового халифа Мунтасиром, но по некоторым причинам это имя отвергли (хотя в следующем поколении его все же использовали). На следующий день ибн Аби Дувад предложил имя Мутаввакиль. Большинству оно понравилось, новый халиф согласился тоже. Ибн аль-Зенят, который возглавлял канцелярию, приказал, чтобы по стране разослали письма, представляющие нового халифа и его полный титул.

Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Повелитель правоверных, пусть даст ему Господь долгие годы, приказывает, храни вас Аллах, использовать его официальный титул в проповедях [то есть на церемонии молитв по пятницам] и в его письмах судьям, секретарям, чиновникам и администраторам в правительственных органах и везде, с кем он регулярно переписывается, употребляя «Абд Аллах Джафар аль-Имам аль-Мутаввакиль аль-аллах, Амир аль-муминин» [Раб божий Джафар, глава молящихся, уповающий на Господа, повелитель правоверных]^{477}.

Таким был официальный титул монарха: термин «халиф» является лишь его неофициальным сокращением. Затем были проведены выплаты военным, чтобы те отпраздновали воцарение. На этом удивительно неформальный процесс возведения в сан нового халифа оказался завершен. Нет упоминания о клятве верности ему более широкой мусульманской общины, какая сопровождала вступление на престол первых халифов Аббасидов — но, похоже, никто не возражал.

Говорят, новому халифу было двадцать шесть лет. Его описывают как худощавого мужчину с бледным лицом, живыми ясными глазами и тонкой бородкой^{478}. V нас есть его изображение того времени на маленьком медальоне, датированном 855 годом и находящемся в Музее истории искусств в Вене. На голове халифа не видно ни калансувы, ни тюрбана, есть лишь что-то похожее на современную арабскую куфию — кусок ткани, закрепленный вокруг головы шнурком. У халифа большие усы и, в противоречии с приведенным выше свидетельством, пышная раздвоенная борода^{479}.

Если совет решил, что выбрал уступчивого молодого человека, который позволит ему управлять халифатом, как это делалось во время правления Васика, то его участники получили неприятный сюрприз. Возможно, у Мутаввакиля не было опыта политика, а вступление на престол, похоже, удивило его самого не меньше, чем других — но вскоре стало проявляться его намерение установить твердый контроль над халифатом. Сначала он выступил против визиря Мухаммеда ибн аль-Зейята, который служил и его отцу, и его брату. Мухаммед имел репутацию гордого и жестокого человека, придумавшего пыточный инструмент под названием «железная дева» — железный короб с шипами внутри, впивавшимися в человека, из которого хотели выколотить признание либо деньги. Когда Мухаммед потерял расположение халифа, то обнаружил, что у него нет друзей, на которых можно опереться.

История падения Мухаммеда ибн аль-Зейята — что-то вроде назидательной сказки, полной интересных деталей. Враждебность к нему нового халифа, судя по всему, началась еще со времен правления Васика. По каким-то причинам, о которых нам не известно, Мутаввакиль (точнее, еще Джафар) навлек на себя гнев брата — вероятно, Васик считал, что тот метит на престол, хотя этому нет никаких свидетельств. Джафар решил посетить ибн аль-Зейята, чтобы попросить его ходатайствовать о примирении перед халифом. Он нашел визиря работающим над корреспонденцией. Принц стоял в ожидании какое-то время, но ибн аль-Зейят продолжал работать и даже не поприветствовал гостя. В конце концов Джафар приблизился, чтобы сесть, но визирь продолжал возиться с бумагами, пока не закончил. Только тогда он повернулся к Джафару и нелюбезно спросил, чего тот хочет. Молодой принц объяснил, но визирь просто отвернулся к другим людям в комнате и произнес: «Гляньте-ка на этого молодца! Он разозлил своего брата и хочет, чтобы я делал что-то по этому поводу! — затем повернулся к Джафару и сказал: — Иди прочь, и если будешь вести себя хорошо, вернешь себе милость».

После такого печального опыта Джафар пошел навестить другого чиновника, человека по имени Омар, выходца из Руххаджа в Афганистане, но работавшего теперь в Самарре. Он нашел Омара в мечети и попросил его поставить печать на его чеке (сикк)[33], по которому надо было получить содержание из казны. Омар отказал в его просьбе и вышвырнул чек во двор мечети.

То был плохой день для Джафара. К счастью, уже уходя, он наткнулся на другого служащего и пожаловался ему на то, как Омар обошелся с ним. Этот человек оказался гораздо более осторожным и предложил Джафару 20 000 дирхемов, чтобы перебиться, пока все уладится. Предложение было с благодарностью принято.

Его следующим объектом стал судья Ахмед ибн Аби Дувад. Тут оказанный прием был совсем иным. Ахмед вышел приветствовать принца в дверях своего дома, поцеловал его и вел себя необычайно дружелюбно. Когда Джафар объяснил, чего хочет, Ахмед согласился помочь, хотя прошло какое-то время, прежде чем Васик изменил свое мнение.

Как выяснилось позже, ибн аль-Зейят оказался еще более подлым, чем мог вообразить Джафар. Когда он ушел, визирь написал халифу, пожаловавшись, что Джафар приходил к нему одетый, как дамский угодник^{480}, а его волосы на затылке слишком длинные. Позднее Мутаввакиль рассказывал, как его вызвали к брату, и он пришел в новой черной придворной одежде, надеясь произвести хорошее впечатление. Вместо этого его схватили за волосы, обкромсали их и швырнули обрезки прямо в лицо. «Ничто, — признавался он позднее, — не расстроило меня больше, чем налипшие на мой новый черный халат срезанные пряди. Я одевался так тщательно, надеясь порадовать брата — а он настриг мне на одежду волос».

Теперь же положение полностью переменилось. Ровно через шесть недель после избрания Мутаввакиль решил взять реванш. Итах получил распоряжение вызвать ибн аль-Зейята. Решив, что его приглашают на аудиенцию у владыки, визирь согласился, но по пути они завернули в дом Итаха. Здесь визиря захлестнул страх; и его опасения подтвердились, когда у него были отобраны меч, пояс, калансува и халат визиря. Оставшимся снаружи слугам заплатили и велели им уходить, что они и сделали — причем у них сложилось впечатление, что их хозяин остается у Итаха пить вино.

В то же самое время в дом ибн аль-Зенята были посланы люди, чтобы конфисковать все его имущество. Они были удивлены потрепанностью и бедностью обстановки. «Я нашел четыре ковра и несколько кувшинов, полных вина, — доложил потом один из них, — а в комнате, где спали его девушки-рабыни, на полу лежали потрепанные тюфяки с подушками, но не было даже одеял».

Все состояние визиря, верховые животные, рабыни и гулямы были забраны в казну, а затем специальные люди направились в Багдад конфисковать его тамошнее имущество. Ибн аль-Зейяту было велено назначить агента для продажи всего, что у него есть.

Падший визирь был чрезвычайно подавлен, что вполне понятно. Через несколько дней его заковали в кандалы. Он отказывался есть и пить и постоянно рыдал, жалуясь на судьбу и вспоминая, каким счастливым и богатым он был до того, как стал визирем. Его также лишали сна, укалывая каждый раз огромной спицей, когда он засыпал. Согласно рассказу, часто используемому более поздними авторами в качестве назидательной притчи^{481}, ибн аль-Зейята посадили в его же железную деву. Сначала ему позволили садиться на деревянную доску, что позволяло ему немного отдохнуть, но когда приходил тюремщик, и он слышал звук открывающейся двери, он обязан был вставать.

Его муки изложены в рассказе тюремщике подробно и даже с некоторым злорадством:

Однажды я обманул его, позволил ему решить, что запер дверь, а сам этого не сделал. Я лишь прикрыл ее на задвижку и подождал немного. Потом я внезапно распахнул дверь и, видя, что он сидит, заорал: «Вижу, что ты делаешь!» Затем я натянул давящую его веревку и вытащил доску, так что он больше не мог сидеть. Всего через несколько дней после этого он умер^{482}.

Труп бывшего визиря, все еще в грязной рубахе, которая была на нем в тюрьме, вынесли наружу, причем его сыновья благоразумно заявили, как рады они избавиться от «этого разбойника». Его торопливо зарыли в неглубокую могилу, и говоря! что собаки тут же раскопали и съели его плоть.

Омар ибн Фарадж, человек, который с таким презрением отнесся к просьбе будущего халифа о деньгах, также оказался в беде. Его одели в шерстяной халат и заковали в кандалы, а все его деньги и поместья конфисковали. Он явно жил более богато, чем иби аль-Зейят — из его домов мебель и одеяла вывозились на верблюдах. В конце концов его отпустили, заставив уплатить громадный штраф, но позволив сохранить некоторые поместья в районе Ахваза^{483}.

Читая источники, легко заключить, что Мутаввакилем руководило единственное желание получить реванш за оскорбления, которые он перенес, будучи принцем. Мы не можем игнорировать явные мотивы личной озлобленности, однако действия халифа были частью более широкой стратегии. Он решил покончить с советом, который доминировал в политике при правлении его отца и брата. Вероятно, новый халиф желал восстановить связи с более широкой мусульманской общественностью. Он отверг доктрину мутазилитов — догмат о сотворении Корана, — которая встретила такое сопротивление в Багдаде и других местах. Похоже, он хотел также разрушить монополию тюрков в высших кругах военного руководства и создать опору на более широкие армейские силы. Но старая гвардия не сдавалась так легко, и халиф чувствовал, что должен действовать обманом и жестокостью.

Следующим павшим членом совета стал Итах. Этот человек из поваров поднялся до одного из столпов режима; именно он задержал младших братьев сына Мамуна Аббаса и посадил их в подземелья своего дворца. Мутаввакиль сначала использовал его для ареста ибн аль-Зейята, но понимал, что Итаха тоже требуется убрать, если он хочет провести те политические перемены, которые задумал. Однако Итах был могущественным человеком и обладал сильной поддержкой в среде военных, поэтому дело предстояло нелегкое.

Халиф не мог рисковать, арестовав его в Самарре, где тюркские солдаты кинулись бы его освобождать. Итаха требовалось завлечь в Багдад, где у него не было друзей. Летом 849 года Итаха уговорили испросить разрешение на паломничество. Конечно, ему разрешили, и халиф даже проявил свое расположение, назначив его правителем каждого города вдоль маршрута.

По возвращении Итах намеревался напрямую вернуться в Самарру, обойдя Багдад с запада, но его встретил правитель города, Исхак ибн Ибрахим из Тахиридов. Исхак привез ему записку от халифа. Он должен был заехать в город и нанести визиты членам семей Аббасидов и Алидов, а также другим знатным гражданам Багдада во Дворце Хузеймы. Отказаться было невозможно.

Дворец Хузеймы принадлежал одному из ведущих военачальников раннего периода Аббасидов, но к этому времени им уже владело правительство. Дворец занимал ключевую позицию, находясь на восточном берегу Тигра как раз в конце главного наплавного моста через реку. Правителя Багдада Исхака хорошо знали и любили в городе, но отношения между персидскими аристократами Тахиридами и бывшими тюркскими рабами были в лучшем случае прохладными.

Вступив в город с запада, Итах был роскошно одет в халат с белыми рукавами, перепоясанный поясом с мечом, его сопровождали триста гулямов, которые, без сомнения, были абсолютно преданы ему. Поэтому требовалось отделить их от Итаха. Исхак пересек мост первым и пригласил гостя во дворец. Тем временем стража на мосту направила следовавших за ним гулямов таким образом, чтобы они растянулись, и когда Итах вошел во дворец, его сопровождали только трое или четверо ближайших пажей. Ступени, которые вели от дворца к реке, были разрушены на случай, если последует атака с этого направления. Затем Исхак приказал закрыть все двери.

Когда Итах оглянулся, он мгновенно понял, что оказался в ловушке, и воскликнул: «Они все-таки сделали это!» На этот раз не было никакого суда. Два дня пленник оставался во Дворце Хузеймы, где с ним обращались очень хорошо. Затем Исхак послал за ним лодку, которая под эскортом доставила Итаха во Дворец Тахиридов. У него отобрали меч, а когда пленник оказался у дворца, его связали и заковали в кандалы, надев железо и на шею, и на ноги. В заключении также оказались два его сына и его секретари — мусульманин, который следил за интересами Итаха в правительстве, и христианин, который наблюдал за его личными поместьями. Христианин понял, что благоразумнее будет перейти в ислам.

Офицер, который конвоировал Итаха, сообщает, что главной заботой был не он сам, а его сыновья. Итах знал тяжелые времена прежде, они же воспитывались в роскоши и не умели переносить лишения. Исхаку отправили донесение, и он приказал, чтобы молодым выдавали семь хлебов и пять ковшей воды каждый день.

Свергнутый военачальник оставался в заключении до самой своей смерти 21 декабря 849 года. Нс вполне ясно, как он умер: его гнуло огромное количество железных цепей (весом 80 ратлов или около 40 килограммов), и это само по себе могло убить пленника — но говорят, что он умер от жажды. С циничностью, которая множество раз повторялась в следующие два десятилетия, Исхак вызвал судей Багдада и главу почтовой службы для осмотра трупа, чтобы они засвидетельствовали, что заключенного не избивали и на теле нет никаких следов. Сыновья Итаха дожили до смерти Мутаввакиля, когда их выпустили — один умер через три месяца, а другой уединенно дожил до старости.

Низвержение Итаха и упорное утверждение, что на его зеле не было обнаружено следов насилия, показывает новое направление в уголовном наказании. В ранний период Аббасидов смертный приговор обычно исполнялся через обезглавливание, иногда через отсечение рук и ног. Нс существовало топора и колоды, на которую жертва укладывала голову. Вместо этого осужденный (нет записей того периода об обезглавливании женщин) должен был наклониться, стоя на ногах или на коленях, и удар наносился по затылку мечом. Обычным эвфемизмом для казни было выражение «его ударили по шее». Голову казненного забирали и часто выставляли на публику. Однако среди тюрков пролитие крови считалось глубоко позорным делом. Казнимых высокого статуса убивали через удушение или им ломали шею. Когда в 1258 году монголы закатали последнего халифа Аббасида в ковер и до смерти затоптали конями, это было уважением к его высокому статусу — хотя неясно, как такое уважение оценила сама жертва. Может быть, именно потому, что Итах был тюрком высокого социального статуса, он был убит без членовредительства.

Устранение ибн аль-Зейята и Итаха переломило спину старой гвардии. Ахмед ибн Аби Дувад, главный судья, оставался на посту до 851 гада. Кажется, в это время у него случился удар, и он не смог больше выполнять свои обязанности. Его сын, который сделал карьеру юриста по стопам отца, был уволен, а все семейные поместья — конфискованы^{484}. Ибн Аби Дувад дожил до 854 года^{485}, когда одновременно умерли и он, и его сын — по-видимому, от естественных причин.

Смена должностных лиц сопровождалась крупными переменами в политике. Со времен Мамуна правительство поддерживало доктрину мутазилитов о том, что Коран создан, а не существовал всегда. Это работало также на восстановление дружеских отношений с семьей Али, с которой обращались благосклонно и уважительно. Оборотной стороной было пренебрежительное отношение к памяти первых трех «праведных» халифов — Абу Бекра, Омара и Османа, поскольку сторонники семьи Али считали, что те узурпировали права Али на трон. Теперь эту политику изменили.

Хотя слишком легко говорить о суннитах и шиитах как об отдельных сектах, можно считать, что халиф перешел от про-шиитской политики к просуннитской. Это было абсолютно открыто продемонстрировано при разрушении гробницы Хусейна в Карбале. Гробница Хусейна, замученного внука Мухаммеда, стала центром поклонения почти сразу же после его убийства. До настоящего дня она остается центром поклонения и религиозного энтузиазма шиитов.

В 851 году Мутаввакиль приказал, чтобы гробницу Хусейна вместе с резиденциями и дворцами, которые ее окружали, снесли. Землю, на которой все это стояло, планировалось распахать и засеять; было объявлено, что каждый, кто окажется в этом месте через три дня, будет отправлен в тюрьму. Местные жители бежали, а могила оказалась разорена^{486}. Однако гробница была разрушена, но не забыта. Путешественник середины десятого века нашел ее по большому куполу, она по-прежнему оставалась центром паломничества. Более поздние писатели сообщали, что снос построек Мутаввакиля в Самарре явился наказанием ему за разорение гробницы^{487}.

Совместно с мерами против приверженцев дома Али принимались меры против дхиммы — «защищенных люден», то есть христиан и евреев. Они не подвергались активному гонению или насильственному обращению в ислам, но лишь публичным издевательствам. В 850 году халиф издал указ, имевший целью усилить дискриминацию иноверных в одежде. Все это весьма напоминало «Нюрнбергские законы» нацистской Германии в наше время. Люди, принадлежащие к дхимме, обязаны были носить на своей одежде желтое. Высший класс дхиммы должен был носить желтые капюшоны, простые ремни и ездить верхом с деревянными стременами и двумя задними луками у седла. Их рабы обязаны были носить спереди и сзади желтые нашивки шириной не менее четырех пальцев, то есть 8 сантиметров. Люди дхиммы, которые носили тюрбаны, должны были носить только желтые; их женщины тоже носили желтое.

Халиф также распорядился, чтобы все места богослужения иных религий были конфискованы и превращены в мечети, если они были достаточно велики, или разрушены, если малы^{488}. Конечно, христиане и евреи страдали от дискриминации и раньше, но нерегулярно и местами. Христиан в районах вдоль византийской границы часто запугивали, поскольку мусульманские власти боялись, что они могут войти в союз с византийцами. Но декрет Мутаввакиля стал первым, когда халиф принял такие меры против дхиммы, где бы ее представители ни находились и чем бы они ни занимались.

Халиф апеллировал к тому же подавляющему большинству, к которому обращался при отказе от теологии мутазилизов и при покушении на гробницу Хусейна — к мусульманским традиционалистам, которых было в Багдаде больше всего. Вероятно, он чувствовал, что демонстрация превосходства над дхиммой сможет уравновесить отдаление масс от реальной политической власти.

Мутаввакиль тщательно контролировал массы и ничего не выпускал из своих рук. Если прото-шииты благоговели перед Хусейном, то прото-сунниты Багдада стали чтить Ахмеда ибн Насра, который возглавлял неудавшееся восстание против Васика и был казнен лично халифом. Его тело отказались захоронить и выставили на публичное обозрение в Самарре, а голову отвезли в Багдад. Это стало постоянным напоминанием его последователям об их унижении. Мутаввакиль дал разрешение захоронить тело, но власти испугались размаха народного энтузиазма и вынуждены были послать огражу для разгона толпы: многих арестовали и выпороли. Тело передали племяннику убитого, который привез его в Багдад и соединил с головой. Когда похоронные дроги везли его по улицам, стекались толпы, чтобы притронуться к повозке, а позднее гладили место, где лежала голова мятежника. Халиф издал указ, запрещающий людям собираться у могилы: возникал суннитский святой, и правительство сильно волновали такие массовые демонстрации народных чувств^{489}.

В это время один из застройщиков в Багдаде, владевший в городе несколькими караван-сараями, попал в беду. Его обвинили в поношении друзей Пророка и первых трех халифов. Пока режимы Мамуна, Мутасима и Васика признавали мутазилизм, такое вполне принималось и даже поощрялось. Теперь же это ввергло несчастного в беду. Халиф, который явно проявлял личный интерес к подобным делам, написал правителю Багдада Мухаммеду ибн Абд Аллаху, требуя, чтобы несчастного запороли до смерти и не отдавали тело родственникам, а сбросили в Тигр^{490}.

Другой серьезной заботой халифа был выбор места жительства. Разделавшись с министрами Мутасима и идеологией мута-зилитов, он, вероятно, решил, что Самарра слишком переполнена осколками старого режима, чтобы туг было уютно. Видимо, как и Мамуна в последние годы правления, Мутаввакиля привлекала идея жить в Дамаске. Весной 858 года он приехал в город и объявил о своем намерении основать тут резиденцию и перевести туда все правительственные учреждения^{491}. Это означало драматический разрыв с традициями Аббасидов — все-таки Дамаск был столицей ненавистных Омейядов, и сирийские арабы испытывали традиционную вражду к Аббасидам. Вот как эта ситуация отразилась в одном коротеньком стихотворении:

Но гораздо сильнее, чем такие стихи, халифа беспокоило открытое сопротивление тюркских войск, которые располагались в Самарре. Тюрки-военные правильно понимали его действия как шаг к подрыву их монополии на военную элиту и были решительно настроены не допустить подобного. В конце концов они одолели: через пару месяцев халифу пришлось смириться с их требованиями и вернуться в Ирак.

Но это не погасило желания Мутаввакиля выстроить новую столицу. Он выбрал место севернее Самарры на восточном берегу Тигра. Тут он получил и безопасность, и места для награждения своих сторонников ценными участками земли. Деревни вокруг были принудительно скуплены, а их жители изгнаны. Следующим шагом было проведение воды к этой каменистой равнине над Тигром. Началось осуществление огромного проекта по строительству канала; как говорят, было нанято двенадцать тысяч рабочих. Все это стоило неимоверного количества денег. Как и на других строительных площадках Аббасидов, тут не было пужды в труде рабов — на работы нанимались свободные жители страны, и им платили достаточно, чтобы не было отбоя от желающих. В свете недавнего указа халифа весьма интересно, что человек, руководивший этим крупным проектом, был христиан ином^{492}.

Новый город Мутаввакиля должен был стать гораздо большим, чем просто пригород Самарры. Хотя район строительства соединялся со старым городом почти непрерывной линией зданий, халиф хотел, чтобы он стал новой, отдельной столицей — с собственной мечетью и, само собой, с собственным дворцом, названным в честь халифа Джафария. Даже для монарха с ресурсами Мутаввакиля потребовалось немалое время, чтобы закончить строительство зданий для правительства, и въехать в столицу он смог лишь 25 февраля 860 года^{493}.

Однако новый правительственный район, тоже получивший название Мутаввакилия в его честь, так никогда и не превратился в жизнеспособный город — огромное незаконченное строительство было покинуто сразу же после смерти халифа. Руины Мутаввакилии все еще устилают каменистое плато над Тигром. Здесь мы можем рассмотреть ров для канала, который должен был подводить воду к новому городу, но так никогда и не наполнился чем-то большим, чем тоненькая струйка. То, что халиф планировал как свои новый Багдад, стало его мавзолеем, и рассыпающиеся стены дворца из глиняного кирпича остаются на опаленном месопотамским солнцем пейзаже немым памятником непомерных амбиций: «Взгляни на мое творение, ты, могущественный, и упади духом».