Двор халифов

Глава IX КУЛЬТУРА ПРИ ДВОРЕ АББАСИДОВ

Когда халиф Мамун вернулся в Багдад, город его предков, после неудачной попытки править из далекого Мерва, он столкнулся с необходимостью перестройки старого двора Аббасидов, Ему требовалось найти новых людей, чтобы создать новое культурное окружение и новый стиль при дворе, увязав все это вместе.

Основанная на арабской поэзии придворная культура раннего периода Аббасидов смогла создать лишь одно направление, и не более того. Новый халиф собрал вокруг себя новую группу придворных. Очень немногие из них имели связи с дворами Мансура, Махди и Гаруна. Некоторые, вероятно, вообще никогда прежде не бывали в Багдаде. Большинство из них даже не были арабами по происхождению и не делали попыток породниться с племенами старой Аравии; наоборот, они предпочитали хвастаться происхождением от персидской аристократии доисламского периода. Культура бедуинской поэзии находила в них мало отклика. Социально они происходили из средних иракских слоев или из военной и чиновничьей элиты северного и восточного Ирана.

Хотя во многом различия были кардинальными, члены этого нового двора все же имели со своими предшественниками две общие черты. Во-первых, все они были мусульманами — одни более набожными, другие менее, но никто из них не пытался восстановить старую веру персов. Во-вторых, они все принимали арабский как язык высокой культуры. Самая ранняя новоперсидская литература на языке, близком к языку современного Ирана, появилась именно в этот период — но создавалась она в Хорасане, на северо-востоке Ирана, а не при дворе в Багдаде. Некоторые придворные, включая самого халифа Мутадида, знали греческий, но греческая наука стала частью культуры двора Аббасидов лишь тогда, когда ее произведения были переведены на арабский язык.

Во многом эта новая правящая группа должна была чувствовать себя очень неуверенно, так как ничего не могла выставить в поддержку только что приобретенного ею влияния. Исходный режим Аббасидов, который пришел к власти в 750 году, мог заявить, что восстанавливает законы дома Пророка, связывая этим воедино мусульманское сообщество. Новая элита могла только поносить память свергнутого и убитого халифа Амина и его советников. Она сумела оставить для истории лишь то, что Мамун весьма резко реагировал на плохое отношение лично к себе — но одно это едва ли придавало легитимность захвату им власти.

Тогда, сознательно или нет, они стали покровительствовать развитию культуры двора, что определяло их принадлежность к элите, хасса. Это показывало их утонченность и искушенность: единые культурные ценности демонстрировали единство нового правящего класса. Ведущие фигуры гражданской администрации халифата этого периода — визирь ибн аль-Зейят, главный судья ибн Аби Дувад, друг Мутаввакиля Фас ибн Хакан и правитель Багдада Тахирид являлись основными покровителями литературы и науки: двор и культура были тесно увязаны друг с другом.

Это была особая культура: чтобы участвовать в ее проявлениях, нужны были и деньги, и образование. Не могло существовать особой группы без исключительных людей, и именно эта культура подразумевала отличие от других и превосходство элиты двора, бросая вызов ценностям мусульманского буржуазного общества, а в некоторых случаях даже открыто отвергая их. Несколько позднее она распространилась на Багдад и на другие районы.

Сами халифы являлись наиболее серьезными покровителями культуры. Тон в этот задал сам Мамун, и, безусловно, покровительство науке и работе переводчиков стало его личным выдающимся вкладом в культуру того периода. Без его вклада творческая активность тех лет имела бы совсем другой вид.

Его наследник Мутасим был известен как военный и создатель города Самарры, но он продолжал покровительствовать писателям и ученым, как и его брат. Васик, сын и наследник Мутасима, еще больше интересовавшийся интеллектуальными беседами. Масуди говорит, что он уважал творческий и научный поиск и тех, кто им занимался, и ненавидел слепо следовавших традициям. Масуди продолжает свой рассказ описанием ассамблеи, на которой ведущие философы и врачи, включая. Хунейна ибн Исхака, вели разговоры на темы медицины и астрономии^{494}.

Халиф Мутаввакиль не стал таким же образом поддерживать научные исследования. Как все правители его времени, он награждал поэтов за исполнение хвалебных песен в его честь и покровительствовал им для придания двору дополнительного культурного лоска — но похоже, что неприязненная реакция его предшественников на взгляды мутазилитов уничтожила интерес халифа к светским наукам и философии. Масуди, который писал веком позже, четко отразил эти изменения:

Когда халифат унаследовал Мутаввакиль, он приказал прекратить исследования, дискуссии и дебаты — все, чету радовались люди в дни Мамуна. Мутасима и Васика. Он ввел приказом повиновение традициям и приятие их. Он приказал старшим учителям толковать традиции Пророка, учить сунну и исповедовать общепринятые взгляды.

У каждого из недолго живших халифов, занимавших трон после убийства Мутаввакиля в 861 году, не было достаточно времени, чтобы развивать интеллектуальные дисциплины — хотя, как говорят, халиф Мустаии тянулся к истории и повестям о прошлом^{495}. Только после воцарения Мутадида в 892 году двор Аббасидов снова стал притягательным местом для ученых. Среди прочих халиф поддерживал филологов ибн Дуранда на завершающей стадии его карьеры и Зайджаджа, одного из ведущих последователей Мубаррада, а также покровительствовал великому переводчику и математику Сабиту ибн Куре. Самым замечательным достижением Зайджаджа^{496} были комментарии к необычайно трудной книге грамматики. Когда их принесли халифу, они так его поразили, что он приказал скопировать их на особо ценной бумаге, а вариант мастера поместить в свою личную библиотеку, чтобы в тексте не было ошибок. Это показывает реальную заботу властителя о поддержании академических стандартов. За эту работу Зайджаджа зачислили в придворные и положили 300 динаров жалованья, а также назначили учителем детей халифа.

Кроме того, Мутадид опекал философию в лице Ахмеда ибн Абиль-Таниба ас-Сарахси, который был его учителем, а потом стал его доверенным лицом и товарищем. Ас-Сарахси был также назначен надзирателем над рывками Багдада и сколотил значительное состояние размером 150 000 динаров в деньгах и товарах. Сарахси был интеллектуалом (Масуди именует его философом) с весьма широкими интересами, учеником великого философа Кинди. Говорят, он перевел несколько работ Аристотеля (правда, с сокращениями), писал труды по математике, музыке, управлению, географии и искусству быть хорошим придворным. Но, являясь доверенным человеком халифа, он постоянно находился в опасности. Возможно, Ахмед ас-Сарахси навлек на себя гнев хозяина, разгласив какой-то государственный секрет. Он был казнен в 896 году — согласно еще одной легенде, визирь Касим ибн Убейд Аллах, знаменитый своими грязными делами при дворе Мутадида, вставил его имя в середину списка разбойников, приговоренных к смерти. Халиф подписал список не глядя и понял, что его старый учитель казнен, только после того, как дело уже свершилось^{497}.

В этот период научная жизнь в Багдаде была сосредоточена вокруг домов крупных меценатов. Нет свидетельств о существовании каких-либо учреждений, школ или исследовательских центров того или иного направления. Упоминаются лишь училища (киттаб), дававшие только базисное образование — элементарное обучение чтению и письму по-арабски. Детям высших сословий нанимали частных учителей, которые занимались с ними дома. Значительное внимание уделялось институту Байт аль-хикма («Дом мудрости»)^{498}. Предполагается, что это было заведение, похожее на академию, где делались переводы с греческого на арабский и проводились различные дискуссии; таким образом, оно являлось отдаленным подобием ранних университетов.

Историки часто любят наполнять прошлое роскошным содержанием, создавая образы выдающихся учителей и мудрецов, живущих в комфорте и окруженных уважением своего социального слоя. На деле же информации о «Доме мудрости» у нас очень мало. Судя по всему, это был институт, унаследованный от персидских Сасанидов и в первую очередь являвшийся библиотекой. Там хранились манускрипты Пехлеви (Средняя Персия), некоторые из них были переведены на арабский язык еще в начале правления Аббасидов. Существует несколько более поздних свидетельств, что при правлении Мамуна нанимались астрономы. Однако Байт аль-хикма был весьма далек от настоящего университета, а самые серьезные и оригинальные ученые того периода, похоже, не были связаны с ним.

Без институтов, которые предлагали оплату и статус, ученые в основном зависели от различных богатых и влиятельных покровителей, которые обеспечивали их средствами к существованию. Поэтому именно в салонах крупных багдадских семейств развивалась интеллектуальная жизнь. V нас есть интересная картина образа жизни, на который мог надеяться ученый — это биография Салаба.

Салаба поддерживал Мухаммед ибн Абд Аллах ибн Тахир, правитель Багдада. Салаб был учителем сына правителя Тахира и так описывает свое положение:

Он предоставил мне в своем дворце отдельное помещение и платил мне жалованье. Я находился с ребенком до четырех часов в день и уходил, когда приближалось время обеда. Его отцу сказали про это. поэтому он перестроил холл и арки двора, предоставил нам комнаты с веерами и стал разнообразить пищу. Но я все-таки уходил в то же самое время Когда правитель услышал об этом, он сказал слуге, который был к нам приставлен: «Я думал, он считает, что тут недостаток в пище, и поэтому место ему неприятно, поэтому мы улучшили обслуживание. Но мне по-прежнему докладывают, что он уходит, как только заканчивается работа. Спросите его: «Может быть, твой дом прохладнее нашего? А может, твоя пища лучше нашей? — и скажите ему от меня: — Твои уходы на время еды позорят нас».

Когда слуга передал мне все это, я стал оставаться. Я находился в такой ситуации тринадцать лет. Кроме того, каждый день он давал мне семь мер хлеба хушкар. одну меру хлеба самид, три килограмма мяса и фуража для животного [вероятно, это было эквивалентам служебного автомобиля]. Он также платил мне жалованье — 1000 дирхемов в месяц.

После года гражданской войны [конфликт 865 года между сторонниками Мустаина и Мутаза] муку и мясо стало трудно доставать, поэтому распорядитель по кухне Мухаммеда написал ему о большом размере содержания многих слуг. Мухаммед приказал, чтобы нормы выдачи продовольствия слугам свели до минимально необходимого. Секретарь написал такое распоряжение, и оно коснулось 3600 человек. Мухаммед прочитал и дополнил список собственной рукой. Затем он отбросил бумагу и заявил, что не собирается никого урезать в том, к чему люди привыкли. «в особенности же тех. кто просит: «Дайте кусок хлеба!» Мы будем распределять пищу согласно списку и сохраним прежний уровень выдачи. Мы или выживем вместе, или умрем вместе»^{499}.

За время своей работы Салаб смог скопить значительное состояние. Когда в 904 году он умер, то, как говорят, оставил дочери 21 000 дирхемов, 2000 динаров и несколько магазинчиков у Сирийских ворот в Багдаде общей стоимостью 3000 динаров^{500}. В действительности его учебная работа оплачивалась настолько хорошо, что он смог стать довольно крупным владельцем собственности в городе.

Рассказ Салаба дает нам яркую картину жизни в большом аристократическом доме того времени и показывает, на что мог надеяться интеллектуал того периода. Однако нужно помнить, что Салаб был литературным критиком — что, вероятно, а то время, как и сейчас, являлось более модной и доходной формой культурной деятельности, чем, скажем, занятие математикой или астрономией.

Покровители могли поддерживать писателей, предлагая им посты в правительстве. Один пример такой ситуации — судьба филолога и критика ибн Дурайда^{501} (837–933), человека с гораздо более раздражительным темпераментом, чем осторожный Салаб. Он родился в Басре, но вынужден был покинуть город после того, как тот разграбили восставшие зинджи. Ибн Дурайд нашел убежище в Омане, а затем переехал в Фарс. Тут он поступил на службу к местному правителю, Шах ибн Микалу, и его сыновьям.

Бану Микал была аристократической персидской семьей, в конце девятого века очень влиятельной в военных и политических кругах. Ибн Дурайд стал для них чем-то вроде главного секретаря: все правительственные письма просматривались и подписывались им. В то же время он писал поздравительные стихотворения, восхваляющие патронов, а параллельно создавал научный труд «Джамхара» о структуре языка. Ему, видимо, очень хорошо платили за это — но из-за широты своей души он, в отличие от Салаба, не смог скопить крупной суммы денег. Когда семья Бану Микал в 920 гаду лишилась своего положения в Фарсе, ибн Дурайд переехал в Багдад, где халиф Муктадир, прослышав о его талантах, назначил ему пожизненную пенсию в размере 50 динаров в месяц. Именно там выдающийся арабский литературовед сочинил большинство своих произведений. У него была удивительная память, даже по стандартам того времени, старую арабскую поэзию пустынь, и его научная работа отразила этот факт. Но некоторые критики говорят, что он просто занимался компиляцией более ранних трудов, и когда его спрашивали, кто написал то или иное произведение, он просто называл первое пришедшее в голову имя. Ибн Дурайд имел весьма широкий спектр интересов, включая философию, этимологию, науку о лошадях, седлах и уздечках, а также изучал оружие, смысл неясных слоя в Коране и «арабские приветствия для посещения друзей».

Всегда щедрый до расточительности, он часто оставался без гроша и был широко известен своей любовью к вину. «Когда мы пришли навестить его, — рассказал один из его современников возмущенным тоном, — то были шокированы, увидев висящие на стене лютни, а в чашах — вино, не разбавленное водой». Ибн Дурайда упрекали за то, что он подал вино в качестве милостыни нищему, он же совершенно не раскаивался в этом, заявлял, что у него ничего больше не было.

Жизнь его протекала не без опасностей; когда он работал в Фарсе, то однажды ночью упал с крыши собственного дома и сломал ключицу — вероятно из-за того, что был пьян, хотя сам так и не признался в этом. Впрочем, эта история не так уж странна, как может показаться: многие люди спали на плоских крышах своих домов в жаркие летние ночи. Пока ибн Дуранд лежал, терзаясь болью и пытаясь уснуть, его посетил ночной кошмар, классический для литературного критика — в этом кошмаре он декламировал два стихотворения хвалы вину. Когда же видение завершилось, появился сатана и спросил его, не пытается ли он писать лучше, чем великий Абу Нувас. После того, как ибн Дурайд признался, что да, пытается, сатана сказал ему, что его стихи не так уж плохи, но он допускает одну ошибку, сначала говоря, что вино желтое, как нарцисс, а потом — что оно красное, как анемон, и это в одно и то же время. В итоге поэт в ужасе проснулся, ошарашенный этой потусторонней критикой.

Несмотря на такие встряски, он дожил до весьма преклонных лет и даже в свои девяносто, пережив один удар, оставался источником мудрости во всех аспектах философии, пусть даже и жалуясь:

Кажется, некоторые ученые все же исхитрялись обходиться совсем без покровителя и выживали учительством. Одним из таких был ибн Аби Тахир Тейфур (умер в 893 году), автор «Истории Багдада», из которой, к сожалению, сохранился только один том^{502}. Он происходил из семьи хорасанских сторонников Аббасидов, которая осела в Багдаде, где и родился ученый. Сначала он зарабатывал на жизнь, работая учителем в государственной начальной школе, но позднее стал брать частных учеников на книжном рынке на восточном берегу Тигра. Его обвиняли в неточностях и пренебрежении грамматикой, и может быть, поэтому он так никогда и не привлек внимания богатого спонсора. Он был неиссякаемым источником реальных и фантастических историй о поэтах и певцах своего времени, а также собирателем и пересказчиком всевозможных придворных сплетен, хотя сам и не входил в круг придворных. Живи он в Британии конца двадцатого века, он работал бы на журнал «Хелло!», описывая жизнь богатых и знаменитых, а также сочиняя на ту же тему. Многие его сплетни двумя поколениями позже использовал Исфахани в своей великой «Книге Песен», в результате чего они дошли до нас.

Культурная активность элиты продолжалась в традиционных областях (в первую очередь в области религиозных познаний и поэзии), но девятый век дал в основном развитие медицины и точных наук, а также множество переводов с греческого языка на арабский. Именно этот широкий ряд светских наук составлял интеллектуальную жизнь данного периода с его характерными особенностями, и двор Аббасидов внес основной вклад в копилку знаний.

Несомненно, культура двора также оказала влияние и на то, что мы считаем более легковесными областями знания. Девятый век стал первым великим веком арабских книг по кулинарии. Интерес к пище и литература о пище считались важной частью придворной жизни. Выдающиеся придворные, такие, как Ибрахим ибн аль-Махди, поэт и бывший халиф, Али аль-Мунайджим, приближенный к Мамуну, и Сули, историк и придворный начала десятого века — все они писали кулинарные книги^{503}.

В отличие от средневекового Запада, где изысканная пища основывалась на большом количестве дичи и других сортов мяса, кухня двора Аббасидов предпочитала тушеные блюда, часто из смеси мяса, фруктов и овощей. Многие блюда имели древнее персидское происхождение — например, знаменитый сикбадж, сладкое блюдо из цыпленка с луком-пореем, морковью, медом и винным уксусом.

Сладкие блюда вообще ценились очень высоко. Масуди описывает, как мало проживший халиф Мустакфи (годы правления 944–946) устраивал вечеринку, на которую были приглашены придворные, чтобы декламировать стихи с описанием самых знаменитых рецептов века. На фоне надвигающейся трагедии (несчастный халиф был вскоре свергнут и ослеплен) присутствующие лирически воспевали великолепие различных блюд и утонченность ситуации. То было последнее эхо сияющих дней халифата.

В религиозной сфере эта культура проявила себя принятием мутазилизма в качестве официально одобренной версии ислама. Мутазилиты считали, что Коран был создан самим Аллахом в определенный момент времени. Это противоречило развивающемуся учению суннитов, считавших, что священная книга существовала с самого начала времен, хотя и была открыта людям лишь в определенный исторический момент — то есть во время пророка Мухаммеда.

Как и множество теологических разногласий в христианстве, различия в подобных материях могут показаться постороннему наблюдателю тривиальными либо незначительными, даже невразумительными — но для мусульман начала девятого века они становились поводом для жарких дебатов, доходящих порой до диких выходок. Если Коран был создан, значит, человек может интерпретировать и даже, возможно, модифицировать его новыми открытиями или исследованиями, чтобы он стал удовлетворять изменившимся временам. Однако если он существует извечно, то является абсолютом и имеет универсальный статус, который никоим образом невозможно оспаривать. Это были положения, которые воздействовали прямо на сердце верующих мусульман.

Мутазилизм стал идеологией новой придворной партии. В некоторых вопросах он позволял использовать человеческий фактор, чтобы изобретать божественные таинства. Набожные люди и без того отвращение ко двору испытывали по многим причинам — а это было дополнительным признаком самонадеянного презрения новой элиты выскочек к традиционному исламу. Еще бы — чересчур умные люди под влиянием чуждой греческой философии думали и ставили вопросы о всевластии самого Аллаха!

Лидеров оппозиции следовало искать в Багдаде, среди членов старой Абны, которая с приходом Мамуна потеряла свой статус, как военный, так и финансовый. Таким образом, возникли подмостки для интеллектуальной полемики, обретшей неистовую остроту из-за социальных различии.

Правительство выбрало веру в догму о сотворении Корана в качестве критерия лояльности. Для проверки правительственных чиновников и всех, кто хотел работать в государственных службах, была установлена инквизиционная форма, так называемая мшена, которая должна была выяснить их взгляды на данную тему. Большинство благоразумно решило принять эту реальность — но некоторые предпочли выбрать тропу активного сопротивления. Имело место несколько судебных разбирательств и даже одно «мученичество» в среде противников новой официальной идеологии, но в текущий момент сторонников мутазилизма оказалось больше.

Впрочем, культурные интересы новой элиты распространялись широко за сферу теологических вопросов. В начале периода Аббасидов поэзия ценилась очень высоко. Панегирик все еще считался апогеем литературных достижений, а самыми изысканными воспринимались выражения из хвалебной поэзии Абу Там мама. Его продуманная ода, воспевающая завоевание Амориона армиями халифа Мутасима, была уникальным произведением по числу использования трудных для понимания сравнений и метафор. Даже в то время ей требовались разъяснения, и мы можем лишь догадываться, уловил ли сам грубый солдафон Мутасим многие ее аллюзии и идеи. Тонкости и неясности этой поэмы остаются бесконечным источником вдохновения для множества комментаторов, древних и современных. Вероятно, самым потрясающим ее аспектом является способ, благодаря которому этот панегирик обдуманно был сделан не общедоступным, дабы совершенно исключить его декламирование и цитирование в общественных местах, на рынках и в домах обычных жителей Самарры и Багдада. Это было яркое выражение манер самого верха интеллектуальной культуры того периода.

Куда более ценной для нас является масса светской литературы, отражающей почти все возможные темы. Большинство этих работ, по существу, относятся к жанру адаб (что-то вроде эссе), в них излагаются истории, описываются традиции и анализируются трудные для понимания факты из области тех или иных дискуссионных вопросов. Определенное количество литературных произведений той эпохи неизбежно составляют экстравагантные и скандальные истории. Произведения некоего ибн аль-Шаха аль-Тахири, члена аристократической персидской семьи на службе у халифа, включали такие работы, как «Хвастовство расчески перед зеркалом», «Война хлеба с оливками», «Война мяса и рыбы», «Чудеса моря», «Прелюбодеяние и его радости», «Истории мальчиков-рабов», «Истории о женщинах», а также опус, названный просто «Мастурбация»^{504}. Судя по этим названиям, в основном писателя интересовали пища и секс. Печально, но ни одна из его столь занимательных книг не сохранилась для потомства.

Самым знаменитым из светских авторов развлекательной прозы был Джахиз. Как и многие одаренные авторы того периода, Джахиз вышел из среды ничем не примечательных обитателей огромного южного портового города Басра. Он родился примерно в 777 году и занимался самообразованием, слушая мастеров арабской литературы, преподававших в мечетях и салонах его города. Когда Мамун перевел столицу обратно в Багдад, Джахиз, похоже, привлек его внимание как тайный сторонник Аббасидов в их притязаниях на трон и мутазилит, верящий в идеологию нового режима. На самом деле Джахиз был всего лишь политическим флюгером и наемным писакой. Вскоре, однако, он начал вырастать из этих рамок, показав себя мастером риторики и изящной, изобилующей анекдотами прозы — а высшее общество ценило такие произведения очень высоко. Выдающиеся люди режима были готовы тратить на него деньга в обмен на преданность. Когда Джахиз закончил свою книгу «Животные» — семитомный сборник притч о животных, представляющих собой аллегории на человеческое общество, — визирь ибн аль-Зейят передал ему 500 динаров от главного судьи, Ахмеда ибн Аби Дувада. После казни ибн аль-Зейята в 847 году Джахиз переместился в кружок Фаса ибн Хакана — эстета, который был самым близким другом Мутаввакиля и величайшим библиофилом своих дней. Сохранилось его письмо Джахизу, в котором он сообщает автору, что халифу нравится название книги, опровергающей христианство, над которой он работает в данный момент, и что он, Фас ибн Хакан, обеспечит писателю расположение к нему халифа. Джахиз как раз завершал свою работу, а Фас между тем добился, чтобы ему платили годовое пособие и вдобавок погасили все долги за счет казны.

После жестокого убийства Мутаввакиля и Фаса в 861 году и в связи с собственной растущей немощью Джахиз уехал доживать в родную Басру, где и умер в конце 868 года. Рассказывают, что его убила свалившаяся на него кипа собственных книг. Правдива ли история или просто является классическим анекдотом ben trovato, но это вполне подходящий конец для такого человека.

Для прозы Джахиза было типично использование парадокса, радости от столкновения противоположных точек зрения в изящной, парадоксальной форме. Он написал одно эссе о превосходстве речи перед молчанием и другое, в котором доказывал обратное. Эссе о превосходстве черных людей над белыми ставит общепринятые представления с ног на голову. Он описывал споры между любителями девушек и любителями мальчиков, в которых открытые и веселые мужчины высказывают свою точку зрения, используя традиции Пророка, цитаты из древних поэтов и любые изысканные аргументы в попытке доказать превосходство предпочитаемой каждым формы сексуального общения. Это был как раз тот сорт язвительного jeu d'esprit[34], которое вызывало гаев набожных людей, считавших, что содомия — грех, наказываемый смертью.

Парадокс стал чем-то вроде расхожего штампа среди литераторов при дворе того времени^{505}. Сахл ибн Гарун, персидский чиновник, возглавляющий Дом мудрости, написал эссе с похвалой скупости и осуждением щедрости. Поэт ибн ар-Руми был известен своей реальной или притворной нелюбовью к розам, в неистовой строке сравнивая розу с анусом испражняющегося осла. В других стихах он также восхвалял зависть, злобу и одиночество. Вероятно, в чем-то похожее желание противоречий можно увидеть в практике награждения прекрасных девушек-рабынь уродливыми именами, такими, как Кабиха или Шагаб (причем обе стали матерями халифов).

Одним из наиболее удивительных и впечатляющих обычаев придворного общества было стремление перевести на арабский язык древнегреческие научные и философские тексты. Интерес к греческому интеллектуальному наследию и покровительство переводчикам стало одной из модных форм культурной активности элиты — вероятно, еще более захватывающей из-за подозрений, которые она вызывала у более ограниченных традиционалистов. Именно этому аспекту культуры двора Аббасидов было суждено оказывать глубокое влияние на культуру более широкого исламского мира и даже латинской Европы в течение долгого времени уже после конца эпохи Аббасидов.

После великих завоеваний седьмого века под правление мусульман попали многие территории с греческим населением, среди которого были видные ораторы и писатели. До самого конца седьмого века греческий язык оставался языком администрации Сирии и Египта, поэтому греческая культура была хорошо известна в халифате. Существовало также множество греческих работ, которые были переведены в византийский период на древнесирийский — письменный вариант арамейского языка, который оставался ритуальным и литературным языком восточных христиан, то есть яковитской и несторианской церквей. Многие из этих работ теперь были переведены вновь, уже с древнесирийского на арабский.

Мусульман интересовали познания древних греков, из которых можно было извлечь пользу. В первую очередь полезные сведения содержались в работах по философии, особенно по логике, а также трудах из области медицины, математики, астрономии и сельского хозяйства. Арабы не переводили поэзию, историю или драматургию. Аристотель, Гиппократ, Гален, Эвклид, Птолемей и Диоскорид — вот кто был наиболее популярен у арабской читающей публики. В то же время Геродот, Фукидид, Еврипид и Сафо остались абсолютно неизвестными ей.

Перевод греческих текстов на арабский язык начался еще во времена Омейядов, спорадическая деятельность в этом направлении велась и при ранних Аббасидах. Салам аль-Абраш, уже встречавшийся нам среди придворных Гаруна, был одним из первых, еще редких в то время примеров таких переводчиков. Его вдохновляли личный энтузиазм и пример халифа Мамуна, который обратился к переводам, что постепенно стало модным у правящего класса.

Основными покровителями точных наук были члены семьи, известной под именем Бану Муса. Она состояла из трех братьев — Мухаммеда, Ахмеда и Хасана. Похоже, Бану Муса вышли из восточного Прана. Говорят, что Муса ибн Шакир первоначально был разбойником на торговых путях — но, как и многие заметные личности восточного Ирана, вошел в контакт с халифом Мамуном, когда тот жил в Мерве, в Хорасане, с 809 по 818 год. Когда Муса ибн Шакир умер, халиф стал опекуном его детей, которым дал хорошее образование в Багдаде.

Мы не знаем источника богатств этого семейства, но Бану Муса явно были чрезвычайно богаты. Похоже, они сколотили состояние на сборе налогов с сельского хозяйства или в какой-то другой сфере административной деятельности; в определенном смысле их покровительство культуре, вероятно, являлось чисто деловой операцией по отмыванию денег, то есть поиском способов легализации дурно приобретенных доходов. Мухаммед использовал свои математические способности, чтобы помогать правительству — и его, без сомнения, хорошо за это награждали. Он с коллегами вычислил для халифа Мутаввакиля точную дату Навруза, персидского праздника весеннего равноденствия. Это было очень важно, так как халиф хотел ввести новую финансовую систему, в которой новый финансовый год начинался бы в Навруз, поэтому было важно, чтобы существовала точная и признанная всеми дата^{506}.

Мухаммед также сделал политическую карьеру. Он стал видным сторонником халифа Мустаина и одним из тех, кто уговорил тюрков поддержать его в 862 году. Мустаин назначил его управлять казной — где, по-видимому, наш герой также использовал свои математические способности^{507}. Он находился в Багдаде, когда войска Мутаза осадили город, и в какой-то момент его даже посылали оценить численность вражеской армии (две тысячи солдат и тысяча верблюдов): так он воспользовался своим математическим даром в практических целях^{508}. Он также сыграл важную роль во время уговоров несчастного Мустаина заявить об отречении — поступок, который вскоре привел халифа к смерти^{509}.

Бану Муса сочетали политическую активность с глубоким интересом к практическим наукам. Как свидетельствует биограф тринадцатого века ибн Халликан, он лично читал одну из их книг по инженерии и нашел ее великолепной.

Их благородные амбиции простирались на освоение древних наук и книг по классической филологии, и они посвятили себя этим целям. Они засылали охотников за книгами в Византийскую империю. Они привлекали переводчиков из далеких земель и провинций, предлагая им щедрое жалованье. Они знакомили людей с чудесными достижениями науки.

Создание переводов, которые были бы и точными, и изысканными, требовало значительного опыта; людей, которые доказали, что способны это делать, щедро насаждали. Бану Муса, видные и компетентные покровители переводчиков научных текстов, готовы были ежемесячно платать 500 динаров жалованья работникам высшей квалификации — хотя непонятно, предназначалась ли эта сумма каждому в отдельности или же группе переводчиков, живших в их домах^{510}. Это было сопоставимо с жалованьем старших чиновников и несравненно больше, чем получал простой ремесленник или солдат.

В результате умные и амбициозные люди приезжали в Багдад, чтобы предложить свои услуги. Хунейн ибн Исхак (умер в 873 году), который был христианином из древнего христианско-арабского города Хира на юге Ирака, работал у семьи Бану Муса переводчиком. Говорят, он был мастером стиля и в греческом, и в древнесирийском, и в арабском языках. Он ездил в Византийскую империю на поиски манускриптов. В основном он переводил книги по медицине, особенно работы Галена и Гиппократа; но, как многие переводчики, он писал и оригинальные произведения. Биограф дает нам представление о жизни этого джентльмена-ученого:

Каждый день после езды верхом он ходил в баню, где его обливали водой. Затем он заворачивался в халат и, выпив чашу вина с печеньем, лежал, пока не кончал потеть. Иногда он засыпал. Потом поднимался, жег благовония, чтобы ароматизировать тело, потом ему приносили обед. Обед состоял из крупного откормленного цыпленка, тушеного в соусе, и полукилограммовой буханки хлеба. Выпив соус и съев цыпленка с хлебом, он засыпал. Проснувшись, он выпивал 4 ратла [примерно литр] старого вина. Если ему хотелось фруктов, он съедал несколько сирийских яблок и айву. Эта привычка сохранилась у него до конца жизни^{511}.

Когда Хунейн ибн Исхак умудрялся среди такого милого времяпровождения находить время для работы, не очень ясно, — но наверняка он много трудился, потому что количество его работ огромно, а его репутация как ученого была очень высока.

Хунейн основал семейную традицию — школу перевода. Его сын Исхак (умер в 910 году) также имел репутацию опытного переводчика, ему покровительствовал сам великий визирь того времени Касим ибн Убейд Аллах. Кроме переводов он составил «Историю врачей», в контекст которой попытался вставить греческие авторитеты^{512}. Его племянник Хубеш помогал ему с переводами и комментариями.

Куста ибн Лука (Константин, сын Луки), умерший в 922 году, был греческим оратором из Баальбека (древний Гелиополис) в Ливане — города, где могущественные классические замки еще и сегодня господствуют над местностью. Он прибыл в Багдад с греческими манускриптами, которые, как он надеялся, заинтересуют покровителей в столице. Он написал ряд оригинальных книг, включая трактаты по медицине и кулинарии, исследование о сексуальных связях, работы по астрономии и по проблемам Эвклидовой геометрии^{513}. Никто не посмел бы обвинить его в узости интересов.

Третий из великих переводчиков, Сабит ибн Курра Сабианин, имел более необычное и экзотическое происхождение. Скорее всего, он родился в 826 году в Харране, ныне маленьком, грязном и почти опустевшем селении на юге Турции, у самой сирийской границы. Этот ничем больше не примечательный городок был известен только благодаря тому, что здесь существовала последняя языческая община, сохранившаяся с древности. Как минимум до десятого века нашей эры сабиане еще практиковали поклонение богине луны Син — хотя к этому времени они уже старались скрывать свою веру, чтобы соответствовать статусу «людей Книги», и поэтому мусульманское правительство терпело их. Вдобавок к старой религии сабиане сохранили образную эллинскую культуру, а образованные представители этой нации, похоже, прекрасно ориентировались в греческом, древнесирийском и арабском языках.

Молодой Сабит начал свою карьеру в Харране денежным менялой, но Мухаммед, один из братьев Бану Муса, обнаружил отмеченного талантом юношу примерно в середине 850-х годов, когда ездил в экспедицию за книгами в Византийскую империю. Возвращаясь в Багдад, он забрал Сабита, тогда еще совсем молодого человека, с собой, Насколько мы знаем, Сабит прожил в Багдаде всю оставшуюся жизнь. Наряду с Хуленном ибн Исхаком он был одним из самых высокооплачиваемых переводчиков, живших и работавших в доме Бану Муса^{514}. В конце жизни его представили при дворе халифа Мутадида, который сам говорил по-гречески и страстно интересовался естественными науками. Когда Сабит упрочил свое положение, ко двору прибыли еще несколько сабиан, и они составили уважаемую группу ученых и историков в культурной среде Багдада^{515}.

Сильной стороной Сабита были переводы с греческого языка математических и астрономических работ, но он и сам был выдающимся математиком и написал работу о конечной величине предметов, таких, как конусы, которая намного опережала классических авторов.

Вероятно, самым талантливым и разносторонним среди переводчиков был Якуб ибн Исхак аль-Кииди. В отличие от большинства интеллектуалов, которые собрались вокруг двора Аббасидов, Кинди был арабом по происхождению — он происходил из очень видной южноаравийской семьи, которая осела в Куфс после установления в Ираке мусульманства. Они были крупными владельцами недвижимости в районе, а отец Кинди служил наместником. Видимо, Якуб ибн Исхак аль-Кинди родился в Куфе в конце восьмого века, но со временем перебрался в Багдад, где попал в окружение халифов Мамуна, Мутасима и Васика, прямо в сердце придворной культурной жизни.

С воцарением в 847 году Мутаввакиля интеллектуальный климат стал менее приемлемым для философии и умозрительных размышлений. Кшгди также страдал от ревностной враждебности семьи Бану Мусы, которая на каком-то этапе устроила конфискацию его громадной библиотеки — хотя в конце концов та была возвращена владельцу. Умер он, вероятнее всего, в 866 году.

Как человек Кинди был очень трудным в общении. Несмотря на аристократическое происхождение по всем линиям, он был известен своей черствостью и скупостью. Джахиз, который должен был хорошо его знать лично, помещает злую сатиру на его безжалостность в своей «Книге Скряг». В своем доме Кинди обычно сдавал комнаты жильцам, и один из них написал, спрашивая Кинди, можно ли приехать его кузине с сыном, чтобы пожить у него месяц. Он уже заплатил 30 дирхемов за месяц за шестерых, но хозяин потребовал дополнительно 10 дирхемов в месяц за лишних людей. Его квартиросъемщик попробовал вежливо поспорить — но Кинди отреагировал (во всяком случае, если верить Джахнзу) яростной тирадой о том, сколько проблем встает перед хозяевами и к каким трюкам прибегают съемщики^{516}. Бедный человек подумал, что уж лучше бы ничего не спрашивал.

Кинди известен как «Философ арабов». Не будучи сам переводчиком, именно он первым использовал работы Аристотеля для создания исламского философского трактата на арабском языке. Оп также первым поднял проблемы примирения веры и доводов — в итоге, хотя он и являлся правоверным мусульманином, более консервативные верующие относились к нему с огромным подозрением. Говорят, он написал более двухсот работ, хотя многие из них, без сомнения, являлись лишь короткими памфлетами^{517}. Он писал как о философии, так и о математике, астрономии, музыке и медицине; главный госпиталь в современном Багдаде носит его имя. Его работа о мечах и их изготовлении — это самое полное дошедшее до нас описание древнего исламского оружия. Вероятно, Кинди оказался единственным из упомянутых в этой книге арабских деятелей, чье имя стало широко известно в средневековой Европе. С двенадцатого века многие его книги были переведены на латынь и испанский язык, они широко использовались в европейских университетах. Некоторые из произведений Кинди дошли до нас лишь в латинском варианте.

Девятый век стал временем расцвета наук. Одними из ведущих просветителей того времени были Сабит ибн Курра (умер в 901 году) в математике и Хунейн ибн Исхак (умер в 873 году) в медицине. Наиболее яркий пример интеллектуального любопытства и попытки его практического удовлетворения дает их проект измерения окружности Земли. Он детально описан ибн Халликаном^{518}. Стоит привести это описание целиком, поскольку рассказ отражает дух научных интересов, типичный для этого века и в особенности для круга Бану Муса.

Предмет, который они первыми с приходом ислама перенесли из теории в практику — это измерение окружности земли. Хотя астрономы в древности, до прихода ислама, делали это, не существует свидетельств, что какие-либо мусульмане до них пытались осуществить расчет. Халиф Мамун проявлял глубокий интерес к наукам древних и стремился проверить их точность. Он прочитал в книгах, что окружность земли равна двадцати четырем тысячам миль или восьми тысячам фарсахов [три мили составляют фарсах][35]; то есть если один конец веревки положить в любом месте на поверхность земли и протянуть веревку, пока два конца не встретятся, эта веревка будет двадцать четыре тысячи миль длиной. Он хотел проверить правильность этого утверждения и спросил Бану Муса, что они об этом думают. Они ответили, что это определенно так, и тогда халиф сказал: «Хочу, чтобы вы, использовав методы, описанные древними, проверили, точно это или нет».

Бану Муса попросили указать им плоскую равнину; им ответили, что пустыня Синджар [на северо-западе Ирака] абсолютно плоская, так же, как и район вокруг Куфы. Они взяли с собой людей, чьему мнению Мамун верш и на чьи познания в этой области полагался, направились к Синджару и углубились в пустыню. Они остановились в одном месте и специальными инструментами определили высоту Полярной звезды. Затем воткнули в землю колышек и привязали к нему длинную веревку. Потаи они пошли на север, избегая, насколько возможно, отклонения влево или вправо. Когда веревка кончалась, они втыкали другой колышек в землю и, прикрепив к нему новую веревку, продолжали идти на север, как раньше, пока не дошли до места, где высота звезды изменилась на один градус. Затем они замерили расстояние, которое прошли по земле. Расстояние, согласно длине веревки, составило 66 2/3 мили. Так они вывели, что каждый градус на небе составляет 66 2/3мили по земле.

Потом они вернулись на место, где воткнули первый колышек, привязали к нему веревку и пошли на юг. точно так же, как до того шли на север, вбивая колышки и натягивая веревки. Когда у них закончилась веревка, которую они использовали, идя на север, они определили высоту Полярной Звезды и обнаружили, что она на один градус меньше, чем первый замер. Это доказывало, что их расчеты верны, и они достигли того, за чем пришли.

Все, кто знаком с астрономией, поймут, что это правда. Хорошо известно, что число градусов на небе — 360, потому что небо делится на двенадцать созвездий, и каждое созвездие — это тридцать градусов. Всего получается 360. Затем они умножили число градусов на небе на 66 2/3 что является длиной каждого градуса, и получили результат — двадцать четыре тысячи миль или восемь тысяч фарсахов. Это определенно, тут нет сомнений.

Затем Бану Муса вернулись к аль-Мамуну и рассказали ему. что они проделали и как это согласуется с тем, что он видел в древних книгах. Он захотел подтвердить результат в другом месте, поэтому послал их в район Куфы, где они повторили эксперимент, который провели в Синджаре. Они нашли, что оба расчета совпадают, и Мамун признал справедливость того, о чем по этому предмету писали древние книги.

Это описание делает понятными многие аспекты интеллектуальной сферы того времени. Прежде всего из пего явствует огромное уважение, испытываемое арабами к древней науке. Люди этой эпохи прекрасно понимали, что им следует еще многое постичь из достижений классической эры — причем понимали гораздо лучше, чем их современники в Византии или в Западной Европе.

Но рассказ показывает также, что это уважение к древним не было безусловным приятием всего, что они говорили; Мамун и Бану Муса хотели проверить для себя величину окружности земли. Наконец, нас должно поражать то, как был проведен на практике научный эксперимент: введение гипотезы, использование экспериментальных данных, чтобы ее доказать, и, может быть, самое впечатляющее — проявленная тщательность, стремление удостовериться, что эксперимент можно повторить в одном районе, а затем совсем в другом. Все это демонстрирует истинно научный подход, который имеет мало аналогов в постклассическую эпоху, вплоть до нового времени.

Покровительство интеллектуалам было одним из способов, которыми богатые и могущественные представители придворных кругов создавали свой социальный престиж. Такое меценатство являлось частью демонстрации власти элиты, и халиф первым показывал в этом пример.

Существовала выраженная иерархия знаний. Из нерелигиозных наук знание литературы, поэзии и их истоков явно обеспечивало наибольший престиж и самые высокие награды. Но были также меценаты, которые искренне интересовались наукой и были готовы поддерживать ее своим состоянием. Подобно Италии периода Ренессанса, интеллектуальный мир Багдада девятого века был миром, где частные покровители финансировали интеллектуальную жизнь и до некоторой степени соревновались друг с другом за интеллектуальный престиж. Этим можно объяснить разнообразие и самобытность жизни ученых, ставшие одним из огромных достижений эпохи Аббасидов. Многое из этой свежести было утеряно с появлением в одиннадцатом веке более формальных структур медресе (теологических школ) и с последующим их развитием.