Эхо древних звёзд

Глава IV. Кайрос.

В детской комнате всегда горел свет. Не теплый, уютный свет настольной лампы с мягким абажуром – нет, холодный, режущий глаза свет люминесцентных панелей. Родители считали, что именно такое освещение "стимулирует мозговую активность". Маленький Кайрос сидел за столом, расчерченным на идеальные квадраты для удобства геометрических построений, и решал задачи. В четыре года он уже знал таблицу умножения до ста. В пять мог просчитать вероятности простых событий. В шесть начал изучать основы теории чисел.

Мать, высокая стройная женщина с безупречной осанкой, каждое утро составляла план его занятий. Отец, инженер-конструктор с репутацией ниралийца, не терпящего глупости, лично проверял выполнение заданий. Их дом был полон книг по математике, физике, программированию. Обычные детские книжки со сказками исчезли еще до того, как Кайрос научился читать.

– У тебя уникальный дар, – говорила мать, поправляя его тетрадь с формулами. – Ты должен развивать его.

Она произносила это так, будто сообщала диагноз, от которого нет лекарства. А может быть, так оно и было.

Каждый день начинался с зарядки (математической): сто устных вычислений перед завтраком. Потом два часа на самостоятельное изучение нового материала. Завтрак – протеиновый коктейль (доказано, что сахар тормозит мозговую деятельность). Четыре часа занятий с репетиторами. Ланч. Ещё три часа индивидуальных занятий с родителями. Ужин. Вечерние задачи. Сон.

Детские площадки он видел только из окна. Других детей – тоже. Иногда ему снились сны, где он бегает по песочнице, играет в мяч, падает и разбивает коленки. Но по утрам реальность напоминала о себе новым списком задач и формул.

Первый бунт случился в двенадцать лет. Он просто перестал решать уравнения. Сидел часами над чистым листом бумаги, глядя в стену. Родители волновались, но не подавали виду. Они увеличивали нагрузку, нанимали дополнительных преподавателей, меняли методики обучения. Ничего не помогало.

А потом случилось то, чего они совсем не ожидали. Он начал рисовать. Сначала просто каракули в тетрадях по математике. Потом целые картины на стенах своей комнаты. Это были странные рисунки: фрактальные узоры, спиральные галактики, сложные геометрические конструкции. Его мозг искал способ выразить себя, не нарушая запретов – ведь это всё равно была математика, только другая.

В тринадцать лет он открыл для себя музыку. Точнее, создание музыки. Начал с простых алгоритмических композиций, где каждая нота соответствовала определенному числу Фибоначчи. Потом усложнял структуры, экспериментировал с гармониями, превращая математические последовательности в звуки.

Родители наблюдали за этим с осторожным одобрением. По крайней мере, он снова занимался чем-то продуктивным. Они даже купили ему синтезатор, когда поняли, что эта "фаза" может принести практическую пользу.

Настоящий взрыв произошел в восемнадцать. Он просто собрал вещи и ушел из дома. Без предупреждения, без объяснений. Просто исчез на неделю. Первые два дня были самыми прекрасными в его жизни: он спал в парке, ел уличную еду, наблюдал за прохожими. Впервые он чувствовал себя живым.

На третий день Кайрос забрёл в клуб. Тёмный зал пульсировал в такт музыке, но Кайрос воспринимал это как последовательность чисел, а не как ритм. Его чёрные глаза сканировали пространство с математической точностью, анализируя траектории движений, углы наклонов голов.

Когда она подошла – другая ниралийка, но всё же его сородич по виду – он отметил несколько переменных: прозрачность её черепа на 78% (выше среднего), длина когтей 4.2 см (оптимальная для захвата), частота пульса через полупрозрачную кожу 92 удара в минуту (лёгкое возбуждение).

"Интересно," – подумал Кайрос, принимая её приглашение. Не потому что хотел – просто новая переменная для анализа. В её квартире он действовал методично, как при решении сложного уравнения. Каждое движение было просчитано заранее, каждое прикосновение – очередной параметр.

Когда она опустилась перед ним на колени, он рассматривал это как новый набор данных для анализа. Её губы касались его плоти с осторожностью, которая раздражала своей предсказуемостью. "Изменить параметры," – решил Кайрос, направляя движения незнакомки более требовательно. Глубина погружения, давление, ритм – всё это были переменные в его личном эксперименте.

Её рефлекторные спазмы горла регистрировались как новые значения в его внутреннем журнале наблюдений. Слёзы, выступившие в уголках глаз – просто физиологическая реакция организма на раздражитель. Кайрос отмечал каждый звук, который издавала девушка, классифицируя их по частоте и интенсивности.

Переход к основному этапу эксперимента был логичным продолжением. Без подготовки, без лишних движений – прижав незнакомку к столу – просто резкий вход, чтобы зафиксировать первичную реакцию. Её мышцы сжались вокруг него, как идеально подогнанные компоненты механизма. Боль, которую он прочитал в её глазах, была просто новым значением в его исследовании.

Каждое движение внутри неё было рассчитано до миллиметра. Угол наклона, глубина проникновения, сила толчков – всё это составляло сложную систему координат.

Кайрос менял параметры как дирижёр оркестра: скорость, ритм, силу воздействия. Наблюдал за тем, как её организм реагирует на различные комбинации раздражителей. Это было не насилие в человеческом понимании – это был научный эксперимент высшей категории.

Когда она достигла оргазма, Кайрос отметил время (3 минуты 12 секунд), интенсивность сокращений мышц (7.8 баллов), частоту дыхания. Его собственный оргазм был просто физиологическим завершением эксперимента – никаких эмоций, только регистрация факта.

Лежа рядом с ней после, он анализировал полученные данные. Это был не секс – это было исследование возможностей тела как биологической системы. Чистая наука без примеси эмоций.

Именно в этот момент он понял главное различие между собой и другими. Для них это было проявление чувств, эмоций, желаний. Для него – сбор данных, расширение границ понимания процессов. Даже когда Кайрос покидал квартиру незнакомки, его мысли были заняты не моральным аспектом произошедшего, а анализом эффективности различных техник воздействия.

Это не было жестокостью или бесчувственностью. Это было следствием его природы – видеть мир через призму формул и уравнений. Понимать жизнь как последовательность взаимодействий различных систем. И если другие существа не могли этого понять – это была их проблема, а не его. А мораль? Мораль – это просто ещё одна переменная в уравнении, которую можно игнорировать при наличии достаточных данных.

Полиция нашла его на четвертый день. Родители забрали его домой, но что-то уже изменилось. Теперь он знал вкус свободы. И хотя вернулся к учебе, внутри него поселилась трещина. Маленькая, почти незаметная, но достаточная, чтобы время от времени напоминать о себе.

В конце года он поступил в Зенотар. Не потому что родители хотели этого, а потому что сам решил так. Теперь, в свои девятнадцать, он продолжает играть свою роль. Перед родителями – идеальный сын, машина для решения задач. Перед другими студентами – загадочный наблюдатель, который всегда стоит чуть в стороне.

Иногда, глядя на Лиру и Лео, Кайрос видел что-то неуловимо знакомое. То же стремление к свободе, которую они сами толком не понимают. То же желание выбить трещину в идеально отполированной поверхности своего существования. Только у них это получается иначе. Они не прячутся за масками, не играют роли. Они просто живут.

"Какие же вы дети," – думал он иногда, наблюдая за их перепалками. Но в глубине души Кайрос завидовал им. За их способность быть собой. За их хаотичность. За их смелость ошибаться. Особенно Лиры. В её действиях есть что-то неподконтрольное. Она делает шаг, потом ещё один, не всегда понимая, куда идет. Но каждый её шаг – настоящий. Без расчётов, без страхов, без многолетнего планирования.

Иногда Кайрос представлял, каково было бы жить так же. Отказаться от контроля. Просто существовать в моменте. Но знал, что не сможет. Его аналитический ум не позволит. Да и слишком долго он учился держать всё под контролем.

По ночам, когда никто не видит, он писал. Не формулы, не аналитические отчеты. Строки. О тех, за кем наблюдал. Об их странной, хаотичной, несовершенной красоте. Эти записи – его маленький бунт против системы. Против родителей, которые никогда не поймут, что потеряли сына, пытаясь вырастить гения.

Утром он снова надевал маску. Холодный, расчетливый, безупречный Кайрос. Тот, кто всегда знал ответы. Который видел закономерности там, где другие видят только хаос. Который понимает окружающих лучше, чем они сами себя понимают.

Но в этих редких моментах ночного письма... В эти моменты он позволял себе быть… собой. Хотя бы чуточку. Хотя бы настолько, чтобы помнить: он тоже живой. Со своими страхами, желаниями, сомнениями. Просто научился прятать их лучше, чем другие.

Это было его парадоксом: тот, кто больше всех умеет анализировать, меньше всех понимал самого себя. Иногда ему казалось, что вся его жизнь – это один большой эксперимент. Где он одновременно и исследователь, и подопытный. Где каждое действие – часть неведомого уравнения, решение которого он пока не был готов увидеть. И, возможно, никогда не будет готов.

Но это нормально. Потому что в мире, где всё подчинено логике и расчету, самое прекрасное – это неразрешимые парадоксы. Те самые трещины в идеальной системе, через которые пробивается свет. И Кайрос, несмотря на все свои знания и умения, оставался тем самым лучом света, который сам не понимал, почему существует. Но продолжал светить. Просто потому что не мог иначе.

Лекция по физиологии ксендрианцев превратилась в мучительное испытание. Лира сидела в первом ряду, чувствуя спиной тяжелый взгляд Лео. Она знала, что он там – во втором ряду справа, между Элли и Марком – соларианцами, с которыми в последнее время Лео смог наладить контакт. Знала, как он пытается поймать её взгляд, как хочет подойти после занятий.

Люминарий Солт демонстрировал голограмму ксендрианского скелета.

– Обратите внимание на дополнительные шейные позвонки, – говорил он, а Лира механически записывала каждое слово. – Хвост ксендрианцев служит не только для равновесия, но и как дополнительный орган осязания. Их чешуйчатая кожа содержит особые рецепторы...

Кайрос сидел через проход, слегка повернув голову так, чтобы видеть их обоих. Его аналитический ум отмечал каждую деталь: то, как Лира нервно постукивала рукой по столу, как Лео постоянно поправлял волосы, хотя они и так выглядели лучше, чем обычно.

После лекции Кайрос наблюдал, как Лира почти бегом покинула аудиторию, а Лео остался стоять, сжимая в руках коммуникатор. Его плечи были опущены, угол между лопатками увеличился на 12 градусов по сравнению с обычным состоянием. Признак глубокой эмоциональной травмы.

– Приветствую, – Кайрос подошел к Лео, намеренно загораживая ему путь. – Заметил изменения в вашем поведении.

Лео вздрогнул, будто очнулся от транса.

– Это... это заметно?

– Достаточно, чтобы заинтересовать меня.

Кайрос прищурился, анализируя микродвижения лица собеседника.

– Хочешь обсудить?

– Не думаю...

На следующий день в кафетерии ситуация повторилась. Лира сидела за своим обычным столиком, делая вид, что полностью погружена в лекции по ксенобиологии. Лео подходил к приятелям, стараясь выглядеть непринужденно, но его глаза постоянно скользили в её сторону.

Кайрос выбрал момент, когда она осталась одна в учебной зоне. Девушка сидела, уткнувшись в коммуникатор, но её пальцы замерли над экраном, когда он бесшумно опустился на стул напротив.

– Ты избегаешь его, – констатировал ниралиец без предисловий.

– Это заметно? – её голос дрогнул.

– Как сигнал тревоги. – Он наклонился ближе. – Хочешь поговорить?

– Нет! – слишком быстро ответила она, и это было красноречивее любых слов.

– Он сказал тебе те три слова?

Лира замерла, её пальцы сжались на краю стола.

– Откуда ты...

– Анализ поведения. Вычисление вероятностей. – Кайрос чуть наклонил голову. – И ты испугалась.

– Я запуталась, – прошептала она, не поднимая глаз. – Я не знаю, что чувствую. Я не готова...

Его рука метнулась вперед с точностью хищника, захватывая её подбородок и поворачивая лицо так, как ему было нужно. Пальцы с острыми ногтями слегка впились в нежную кожу, не причиняя настоящей боли, но давая понять, что это не будет нежным прикосновением.

– Может быть, стоит проверить?

– Что... – начала девушка.

Кайрос не стал предупреждать или готовить Лиру к тому, что собирался сделать. Его губы накрыли её рот с силой, которая не оставляла места для сомнений – это был акт доминирования, а не романтического увлечения. Поцелуй был совсем не таким, как у Лео. Первый контакт был жестким, почти болезненным. Его зубы царапнули её нижнюю губу, заставляя инстинктивно раскрыть рот от неожиданности – именно этого он и ждал.

Язык проник внутрь без спроса, исследуя каждый миллиметр её рта с методичностью ученого, изучающего новый образец. Он двигался резко, требовательно, иногда слишком сильно ударяясь о её зубы. Каждое движение было рассчитанным: угол наклона головы, давление губ, глубина вторжения.

Он покусывал её язык, словно проверяя реакцию на раздражитель. Иногда легкие укусы переходили в более сильные, заставляя Лиру вздрагивать. Одновременно его другая рука зарылась в её волосы на затылке, сжимая их достаточно сильно, чтобы она не могла отстраниться.

Всё это время его чёрные глаза оставались открытыми, наблюдая за каждой эмоцией, отражающейся на её лице. Когда она попыталась закрыть рот или отстраниться, его хватка только усилилась. Это был не просто поцелуй – это было исследование границ, тестирование реакций, эксперимент по изучению человеческих эмоций.

Даже когда он наконец отстранился, его пальцы ещё несколько секунд держали её подбородок, будто он боялся пропустить последнюю переменную в своём эксперименте. Его дыхание оставалось ровным, в то время как Лира тяжело дышала, пытаясь осознать произошедшее.

– И? – его голос был таким же холодным, как и всегда. – Чувствуешь ли ты что-то?

В этот момент его острые зубы блеснули в полумраке, создавая почти демонический оскал. Но в его глазах читалось нечто большее – профессиональный интерес исследователя, получившего новые данные для анализа.

– Я... – Лира попыталась сфокусироваться. – Я не...

– Чувствуешь ли ты сейчас хоть что-то похожее на то, что чувствовала с ним?

– Ты... ты не имел права...

– А кто имеет? Тот, кто признался тебе в любви? Или тот, кто просто хочет помочь разобраться? – Он наклонился ближе. – Ты чувствуешь возбуждение? Желание? Или просто пустоту?

Лира задрожала, её глаза наполнились слезами.

– Я не знаю…

– Вот именно. – Кайрос отпустил её, откинулся на спинку стула. – Теперь ты понимаешь, почему избегаешь его. Потому что боишься своих чувств. Боишься, что они окажутся недостаточно сильными.

– Прекрати анализировать меня!

– А кто будет? – он поднялся, глядя на неё сверху вниз. – Разберись с этим, Лира. Пока не стало слишком поздно.

Девушка смотрела ему вслед, чувствуя, как внутри всё переворачивается. Поцелуй Кайроса был правильным решением проблемы – с точки зрения логики. Но её сердце болело от этого поцелуя.

Когда Лео позже пытался заговорить с ней в коридоре, Лира снова отстранилась. Но в этот раз её голос был мягче:

– Мне нужно время, Лео. Просто... дай мне немного времени.

Лео кивнул, принимая условия игры. Но в его глазах девушка прочла то, чего не могла принять – настоящую, глубокую любовь. И это пугало Лиру больше всего.

Кайрос наблюдал за этой сценой издалека, анализируя результаты своего эксперимента. Интересно, понимает ли она, что его поцелуй лишь подтвердил то, что он уже знал? Что её реакция на него была лишь физиологической, а истинные чувства принадлежат другому?

В этот момент он понял, что сам начал слишком глубоко погружаться в человеческие отношения. Слишком много переменных, слишком сложно вычислить результат. Может быть, пора остановиться? Но инстинкт исследователя не позволял отступить. В конце концов, даже самые сложные уравнения имеют решение. Просто нужно найти правильный подход.

Всё детство Кайроса Д'Арка — это окно. Оно было в конце коридора, напротив двери в туалет, где маленький ниралиец просиживал часы, пока мать редактировала его решения. Окно — вот где жили другие дети. Они бегали по двору, кричали, падали, поднимали снег в комьях размером с их дурацкие детские кулаки. Иногда Кайрос видел, как они обнимались — так, будто их тела сливались в какое-то живое, дышащее существо. А он стоял у стекла.

Однажды Кайрос спросил мать, можно ли выйти. Она смотрела на него через линзы очков, которые делали ее лицо похожим на карту какого-то астрономического явления.

– Ты просишь о разрешении?

Мальчик кивнул, и она хмыкнула.

– Неужели ты думаешь, что твое время лучше потратить на игру в снежки, чем на изучение квантовой механики?

Он молчал. Мама взяла журнал Кайроса, где были записаны все его ошибки, и сунула под нос.

– Смотри, здесь ты допустил тридцать семь неточностей. Тридцать семь, Кайрос. Ты уверен, что готов тратить время на глупости?

Кайрос вернулся к окну. Дети уже ушли. На земле остались следы их ботинок, кучи снега, сломанные ветки. Он сел на пол и начал записывать координаты каждого следа. Координаты, расстояния, углы. Может, если запомнить их все, это заменит игру?

А потом был день, когда Кайрос увидел девочку. Она стояла одна у забора, который отделял наш дом от соседнего участка, и рисовала в снегу палкой. Мальчик не мог разглядеть, что именно. Но она смеялась. Смех звучал как треск льда под сапогом — хрупкий, но живой. Кайрос открыл окно. Мать ненавидела, когда он трогал окна.

– Эй! — крикнул мальчик. Голос дрожал, как у какого-то дурацкого младенца. Девочка обернулась. У нее были веснушки и волосы, похожие на птичье гнездо.

–Ты что, призрак?

Кайрос показал пальцем на свой череп — прозрачную часть, которая начинала проступать под кожей.

– Я — да, — соврал он.

Она рассмеялась.

– Призраки не носят очки, — сказала она и указала на мои линзы.

Мальчик не знал, как ответить. Тогда он достал из кармана кусок карандаша и бросил в снег, чтобы она могла им рисовать. Девочка подняла его, как драгоценность.

– Меня зовут Элли.

На следующий день он ждал ее. Элли не пришла. А через неделю Кайрос услышал, как мать разговаривала с отцом.

– Надо что-то с этим делать, — говорила она. — Он начал общаться с соседскими детьми. Это отвлекает.

– У нас нет времени на отвлечения, — сказал отец. – Может, мы его… изолируем?

И тогда они сделали окно непрозрачным.

Мать научила Кайроса считывать эмоции. Сердце бьется чаще — это страх или возбуждение. Дрожь в руках — возможно, тревога. Но все это вторично. Важно, что скрывается за этим. Она говорила это, как будто эмоции — это уравнения, которые можно разложить на части. Однажды Кайрос спросил ее, какие чувства испытывают, когда обнимают. Она нахмурилась.

– Это вопрос науки. Контакт двух тел, тепло, химические реакции. Ничего особенного.

Кайрос попытался обнять мать. Она замерла, как статуя, ее пальцы сжали плечо мальчика в замерзшей хватке.

– Ты мешаешь мне работать.

Она отстранилась, и Кайрос увидел в ее глазах что-то похожее на страх. Или это был гнев? Он не мог понять.

Отец научил его, как быть «эффективным». Он говорил, что эмоции — это «брак в системе». Как-то раз Кайрос упал в коридоре, когда пытался подпрыгнуть повыше, чтобы увидеть всю детскую площадку. Он ругался, пока мальчик лежал, прижав руку к кровоточащему локтю.

– Ты видишь, что произошло? — кричал отец. — Ты отвлекся. Ты позволил себе быть слабым.

Кайрос не плакал. Плакать было глупо — это только увеличивало количество переменных.

Однажды Кайрос увидел Элли на улице. Она играла с воздушным змеем. Он был ярко-желтым, как солнце, которое Д'Арк редко замечали за окнами. Элли заметила ниралийца, и Кайрос замер. Она помахала рукой. Кайрос отвернулся. Мать говорила, что «нельзя отвлекаться на случайные величины».

В тринадцать лет Кайрос понял, что никогда не будет нормальным. Что эти дети за окном живут в другом мире, недоступном для него. Он начал вести записи. Нет, не формулы и вычисления - мальчик писал о других детях. Об их смехе, их падениях, их объятиях. Эти записи Кайрос прятал под матрасом, когда родители проверяли комнату.

Теперь, в академии, Кайрос наблюдал за Лирой. Она ходила по коридорам академии, как будто она тоже ищет окно, которое можно разбить. Её страх — это простые уравнения: панические атаки, дрожь в руках, учащенное сердцебиение.

Кайрос мог бы рассказать Лире о заборе. О том, как он ждал, пока Элли вернется. Как ее смех растворился в воздухе, как будто его никогда не было.

Но Лира вряд ли захочет слушать истории о детях, которые превращаются в статистику. Она хочет, чтобы её поцеловали, чтобы обняли, чтобы кто-то сказал ей, что она — не ошибка системы. А Кайрос? Он все еще сидел у окна. Только теперь Кайрос смотрел на неё, а Лира не видела, как юноша запоминал каждое её движение, каждую слезу, каждое дыхание.

“Я до сих пор завидую тем детям за окном. Их грязным коленкам, их способности любить и быть любимыми. Но пока я остаюсь тем, кто наблюдает,” – Кайрос сделал небольшую запись в своём дневнике. – “Кто знает, что самое страшное не в том, что мы одни. А в том, что одиночество — это единственное, что мы можем назвать своим.”

Иногда Кайросу снилось, как он встретил своих родителей в будущем. Холодных, расчетливых стариков. Как он подошел к ним и сказал: "Вот ваш успех. Вот ваш идеальный сын. Но знаете что? Я бы отдал всё это за один день нормальной жизни. За один день с родителями, которые могли бы просто любить меня."

А потом он просыпается в своей комнате, где вместо обоев - графики, вместо картин - формулы, и вместо любви - пустота. И начинает новый день, анализируя мир вокруг себя, потому что ничего другого Кайрос просто не умел.