Елизавета Йоркская: Роза Тюдоров

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Похоже, вслед за Елизаветой в Вестминстер стекалась половина знати страны, и лондонцы восторженно встретили свою любимицу. Вдовствующая королева, восстановленная в своих правах, оказала ей теплый прием и почти забыла о горестях, когда вернулся ее сын Дорсет. Елизавета официально находилась под опекой матери, но благоразумно настояла, чтобы часть их апартаментов сохранили за ней лично. Это были самые уютные апартаменты во всем Вестминстере, и Генрих предусмотрительно распорядился, чтобы их держали в надлежащем порядке. Хотя все полагали, что он поспешит укрепить свои позиции союзом с наследницей Йорков, о свадьбе речь не заходила.

Первая встреча Елизаветы с Генрихом Тюдором оказалась вовсе не такой, как она себе представляла в своих романтических мечтах в Шериф Хаттон. Он довольно долго ездил по графствам и, наконец, решил нанести им формальный визит. В том, как он держался, не было заметно и тени той радости, с которой его ждала Елизавета. Он показался ей серьезным, сдержанным молодым человеком, выглядевшим намного старше своих лет и не настолько красивым, каким он представал в рассказах его матери и Стенли. Не то чтобы он был слишком обыкновенным или лишенным чувства королевского достоинства, — но лицо его покрывала бледность и выражался он многословно и скучно. Но разве может он быть веселым и весело шутить — ведь ему столько пришлось перенести в жизни, думала Елизавета; и хотя он говорил с легким французским акцентом, в манерах его не было ничего французского.

— Почему он так редко заходит к нам? — спросила она Стенли, когда новый король поселился в противоположном крыле дворца.

— Потому что у него очень много дел, — ответил Стенли, пытаясь оправдать Генриха, — то ли потому, что ему нравилась деловитость его приемного сына, то ли потому, что тот недавно пожаловал ему графство Дерби. — Его Величество уже завоевал популярность среди лондонских купцов, причем, в отличие от бывшего короля, он не закатывал им пышные банкеты, а просто обещал обеспечить рынки сбыта за рубежом. Он раздает важные посты способным людям типа Мортона, намереваясь ограничить власть баронов и тем самым реально укрепить в стране мир. А сейчас он созывает свой первый Совет, так что можно будет начать подготовку к коронации.

«Возможно, он ничего не говорит о свадьбе оттого, что ему несколько не по себе, — размышляла Елизавета, — из-за того, что он прекрасно понимает, что я выше его по праву престолонаследия». И в один из тех редких случаев, когда Генрих нанес ей визит и их на несколько минут оставили наедине, она обратилась к нему со словами, исполненными подлинного благородства.

— Надеюсь, вам тут нравится, — робко произвела она, снова с горечью вспомнив о его безрадостном детстве. — Вы должны знать, что все, чем я владею, и я сама принадлежит вам, Генрих, в награду за то, что вы с риском для жизни отважились отмстить за моих братьев. Лорд Дерби рассказал мне, как тепло вас принял народ, и, поскольку мой народ и ваш скоро соединятся…

Но, похоже, он ничего не хотел от нее и даже не желал вспоминать о своем собственном отдаленном родстве с Плантагенетами через Джона Гонта, и это больно задело ее.

— Предки моего отца были королями Уэльса, и я не нуждаюсь ни в каком другом новом имени, — холодно отметил он. — И кроме всего прочего, хочу вас уверить, кузина Елизавета, что вам незачем беспокоиться обо мне: я король по праву победителя.

После того как ее драгоценный дар швырнули ей обратно прямо в лицо, Елизавета, несмотря на свою обычную покладистость, вспыхнула.

— Даже ваша победа была бы невозможна без моего участия, — заметила она, вспомнив о том, как рискнула пробраться в таверну на тайное собрание. — Вы победили благодаря моему обещанию выйти за вас и умелым продуманным действиям лорда Стенли.

— И еще благодаря популярности моего дяди Джаспера в Уэльсе, — с убийственной точностью добавил Генрих.

И вот уже подошла осень, а приготовления к свадьбе так и не начинались. Однако прошла коронация. Елизавета, ее мать и сестры присутствовали на ней как почетные гости, но не более того. Генрих Седьмой, сделав все для того, чтобы прочно обосноваться на троне, похоже, упорно отказывался от намеченного для него личного будущего.

— Не представляю, как можно тебя короновать, пока ты не стала его женой, — мягко заметила Маргарита Ричмонд, видя, что она вне себя от гнева.

— Не ему давать мне корону! — высокомерно отрезала Елизавета. — Потому что я и так уже королева.

— Да, конечно, но только в сердцах людей, — согласилась Маргарита. — Но, дитя мое, дай моему сыну немного времени залатать дыры на теле этого несчастного растерзанного королевства, и тогда вы, наконец поженитесь. И ты увидишь, какой блестящей будет ваша свадьба. А потом не забывай: хоть вы и очень дальние родственники, Генрих все равно должен получить разрешение Папы на ваш брак.

Что же, все логично. Генрих, как всегда, был абсолютно прав. И Елизавета ждала своего часа, почти не выходя из своих комнат и чувствуя себя униженной оттого, что человек, который собирался жениться на ней, похоже, не испытывает к ней никакого влечения. И когда к ней заходили выразить свое почтение Томас Стеффорд и другие молодые люди, она чересчур откровенно радовалась встрече с ними, что, естественно, не к лицу девушке, которая обручена и скоро выйдет замуж.

Однажды вечером она заставила их рассказать, что в действительности произошло при Босуорте, — ей недостаточно было формальностей ланкастерского отчета. И они о многом поведали ей. О том, как Стенли в последнюю минуту предал Ричарда и перешел на сторону противника; и как король, вместо того чтобы спасаться, полез в гущу схватки и принялся разить врагов направо и налево. Как он рассек мечом ланкастерского знаменосца и как копыта его коня, рвущегося вперед, топтали вражеский штандарт, пока он не оказался на расстоянии вытянутой руки от узурпатора Тюдора. С непокрытой головой, без латных перчаток, он сражался до конца. А потом они перебросили голое окровавленное тело бывшего короля через спину маленькой лошадки; его голова стучала о бревна, когда они проезжали по мосту, направляясь в Лестер, где их встретили опечаленные монахи из монастыря Грей Фрайере. Они же и похоронили Ричарда.

Слушая их рассказ, Елизавета закрыла ладонями лицо.

— Он был последним королем из рода Плантагенетов. Но то, что я разрушила, я сама же и восстановлю, — поклялась она. — Я выношу в своем чреве будущих Тюдоров.

Свадьба Елизаветы прошла роскошно, как и обещала свекровь. Тут было все: великолепная церемония бракосочетания в Вестминстерском аббатстве, торжественная процессия по улицам Лондона. И когда люди, радуясь тому, что наконец, кончилась изнурительная война, разожгли костры в снегу и принялись плясать вокруг них, Елизавета знала, что в своих песнях они выражают неподдельную любовь к ней. Ее сестры умоляли, чтобы им позволили помочь ей надеть свадебный наряд, а Сесиль и Анна, стройные взрослые девушки, несли шлейф. Вспомнив, какое разочарование ей принес ее первый свадебный наряд, Елизавета благодарила Бога за то, что ее сегодняшнее платье не сулит ей пожизненной ссылки в чужие края. На этот раз оно было украшено не лилиями, а искусно вышитыми алыми и белыми розами; и когда ее родственник, кардинал Буршье, вложил ее руку в руку Генриха, люди заплакали от радости, потому что в тот момент привычные эмблемы, символизировавшие беспощадную войну, обратились в один благоухающий цветок — в большую розу Тюдоров, белую в середине, красную по краям. И, к удовольствию Елизаветы, Генрих сделал эту розу их общей эмблемой, она уже была заранее выткана на портьерах в их спальне, на его троне и на ливреях королевских слуг.

В минуту собственного торжества ей было приятно снова увидеть гордость в глазах матери и счастье на милом стареющем лице Маргариты Бофорт; но в глубине души самую большую благодарность Елизавета испытывала к Папе Иннокентию, который, давая разрешение на брак, специально подчеркнул, что она «несомненная наследница своего знаменитого отца», тем самым навсегда смыв пятно с ее доброго имени.

Но пышность, с которой отмечалась их свадьба, не могла заставить ее забыть, что день венчания слишком долго откладывался. Битва при Босуорте произошла в августе, а Генрих женился на ней только под Рождество — и то потому, что парламент, встревоженный растущим ропотом в народе, обратился к нему с особой петицией. А ввиду того что хитроумные члены парламента одновременно пообещали ему пожизненно выплачивать процент с фунта стерлингов и корабельный сбор, Елизавета уж и не знала, что думать: то ли Генрих вспомнил о данном ей обещании, то ли его прельстила перспектива увеличить свой доход.

Сама Елизавета шла под венец с радостью. Будучи мягкосердечной по натуре, она переборола обиду и старалась быть веселой, чтобы угодить будущему мужу. Снова и снова она напоминала себе, что, по сути, они чужие люди и знают друг о друге только понаслышке, и надеялась, что в скором времени они начнут понимать.

— Ты не видел, что написал о нас наш верноподданный поэт Джон де Жигли? — спросила она однажды утром, сидя на своем королевском ложе и от души смеясь над тем, что сочинил поэт в своем поздравительном послании. — Он называет меня «прекраснейшей из дочерей короля Эдуарда». Но я вряд ли красивее моей утонченной сестры Анны.

Она была намного красивее, и вопрос ее был настолько провокационным, что любой муж откликнулся бы на этот призыв со всем пылом любви. Но Генрих Тюдор рано встал с постели и уже надевал меховой халат, чтобы без промедления заняться своими многочисленными делами.

— Смотри, Генрих, что говорит этот славный человек о счастье, которое мы с тобой принесем нашему народу! — продолжала Елизавета, помахав перед его носом свитком с льстивыми стихами.

Девяносто девять мужчин из ста бросили бы к черту свои дела и заключили в объятия ее благоухающее тело, но Генрих лишь взял в руки свиток. Его не очень волновало счастье англичан, однако из вежливости он пробежал глазами поэтические строки. Ему, с его более критическим и широким взглядом на вещи, показалось, что в этих стихах больше чувства, чем отточенности стиля, и поэт слишком увлекается прославлением Йорков.

— Вижу, что он имеет дерзость полагать, будто я взял твой титул, — заметил он, бросая свиток с вдохновенными виршами на роскошное покрывало, лоб нахмурился, и Елизавета поняла, что до сих пор он старался скрывать свое недовольство им обстоятельством, кажущимся естественным многим англичанам.

— И ты не станешь читать дальше? — уговаривала она. — Там много замечательных слов о тебе.

— Боюсь, мнение мастера де Жигли не имеет для меня особого значения, а секретарь мой уже заждался, — извинился он, засовывая худые ноги в ночные туфли, аккуратно поставленные рядом.

— Твой секретарь для тебя важнее жены? — спросила она нахмурившись.

Генрих снисходительно улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать ее, объясняя ей что-то насчет своих планов сократить личные войска баронов, которые он должен успеть подготовить до парламентской ассамблеи. Но Елизавета почти не слушала его, чувствуя, как горькая обида переполняет ее сердце.

— Неужели тебе безразлично, что другие мужчины считают меня красивой! — воскликнула она.

— Мне совсем не безразлично, — заверил он, стараясь держать себя в руках и приглаживая волосы на голове, которые взъерошила ее упрямая ручка.

— Тогда почему ты и виду не подаешь? — настойчиво продолжала она, и в ее ярко-голубых глазах заблистали слезы разочарования.

Вместо того чтобы прижать ее к сердцу и всеми возможными способами показать, как он ее любит, Генрих протянул ей свой носовой платок.

— Дорогая моя, я уже успел показать, как я горд тем, что ты стала моей женой, когда устроил это пышное свадебное шествие, которое обошлось мне намного дороже, чем коронация, — спокойно заметил он.

Он старался угодить ей, но был слишком сдержан в похвалах, и это еще больше возмущало ее. К тому же его правильные английские фразы звучали как заученные, а отдельные предложения строились, как перевод с французского, хотя, как она полагала, в устах других, — может быть, более остроумных? — людей они казались бы очаровательными.

— Если говорить о публичном шествии, во время которого собравшиеся прикидывают, что тебе удалось получить за твои деньги, — да! — гневно воскликнула она.

В ней взыграл нрав ее отца. — Но вот мы остаемся одни, в постели, и что?

Она не очень заботилась о том, чтобы подбирать слова, и выпаливала все подряд, совсем как ее младшие братья. В их семье привыкли не скрывать своих эмоций. Но, хотя ее мужу не раз приходилось рисковать своей жизнью, он был на удивление сдержан, и она почувствовала себя настоящей грубиянкой, заметив его замешательство. «Хотя, — раздраженно думала она, — постель — единственное место, где он милостиво остается со мной наедине. Но и это лишь входит в реестр его государственных обязанностей».

Увидев, что она расстроена, он подошел и сел рядом.

— Такие браки, как наш, устраивают специально, — терпеливо напомнил он.

Совершенно очевидно, что он не мог понять истинной причины ее негодования, но выглядел озабоченным и даже, пожалуй, несколько растерянным.

— Конечно, ты прав, и, наверное, глупо было с моей стороны надеяться… на что бы то ни было, — грустно согласилась Елизавета.

Ей нелегко было признать, что из них двоих лишь она предавалась розовым романтическим мечтам. Что в то время, как ее воображение рисовало сказочного рыцаря-избавителя и трогательную встречу благодарной красавицы с ее героем, он, скорее всего, думал лишь о снабжении и обозах. Что же, в конце концов, это очень разумно с его стороны. И даже после его приезда, когда ее сердце горело от нетерпения и она металась в стенах Вестминстера, она знала: Генрих сейчас занят лишь тем, что старается укрепить свое положение и придумывает множество мудрых планов для переустройства жизни в стране, и потому ни на что другое у него уже не остается времени. И все же он счел нужным по-своему ее успокоить.

— Ведь ты не думаешь, что я женился на тебе под давлением палаты общин? — спросил он. — Если бы я хотел и дальше откладывать свадьбу, я бы сослался на эпидемию, которая тогда охватила Лондон, но я же не стал этого делать.

Что тут возразишь: действительно, эпидемия оказалась настолько серьезной, что даже ее мать советовала, даже настаивала перенести церемонию из страха заразиться. Вначале Елизавета думала, что Генрих — самый непритязательный человек на свете, но очень скоро поняла, как много для него значили его собственные права и возможности.

— Я никому не позволю управлять собой, — объяснил он, хотя в этом не было никакой необходимости. — Я сделаю то, что мне надо, не раньше и не позже, чем я сам решил это сделать.

«Как всемогущий Бог», — мелькнуло у нее в голове, но, поймав себя на том, что, думая так, она скорее похожа на покойного Дикона, и решив, что такая дерзость, даже в помыслах, не к лицу королеве, постаралась ответить с подобающим достоинством и почтительностью супруги.

— Я отлично понимаю причины, по которым ты хотел сначала короноваться, и молю Бога, чтобы наш «устроенный» брак, который был так тебе необходим, не оказался слишком пресным. Мы оба не дети, и ты долго жил за границей. У нас обоих было предостаточно времени, чтобы встретить кого-то, с кем мы вступили бы в брак с большей охотой.

Она с удовлетворением отметила, что он с интересом поднял на нее глаза, не ожидая услышать такие слова, и решила задать ему главный вопрос, чтобы раз и навсегда закрыть эту тему.

— Скажи, Генрих, тебе, наверное, пришлось особенно нелегко — ведь когда-то ты был влюблен в Мод Герберт?

— Откуда ты знаешь? — порывисто спросил он, и его обычную сдержанность как рукой сняло.

— Твоя мать рассказала, как к тебе относились лорд и леди Герберт, когда мой отец сослал тебя в замок Пемброк, и как ты дружил с Мод. Но в те времена ты был еще подростком, и я надеялась, что, уехав с дядей в Бретань, ты забыл ее.

Губы Генриха Ричмонда растянулись в озорной мальчишеской улыбке.

— Не думаешь же ты, что я так покорно принял свою судьбу! Твой отец и твой воинственный дядя, наверное, еще раньше сошли бы в могилу, если бы узнали, что я дерзнул вернуться домой, в Уэльс!

— Ты бывал в Уэльсе? — Елизавета наклонилась вперед, с любопытством разглядывая его и пытаясь представить себе юного бесстрашного графа Ричмонда. Сейчас она увидела его другими глазами, и он вызвал в ней живой интерес, какого раньше она к нему не испытывала.

— И не раз. Моя обитель не успевала остыть, как я снова возвращался. — Он коротко рассмеялся. — И виделся с Мод. — Его рискованные вылазки заставили ее иначе взглянуть на дочь правителя Пемброка. — Естественно, я тайно приезжал в Пемброк. Мы любили вместе кататься верхом и читать. Леди Герберт была бы рада, если бы мы поженились. Но твой отец счел более подходящим выдать ее замуж за Перси Нортумберленда…

Генрих, который всегда четко и до конца выражал свои мысли, вдруг оборвал фразу и отошел к окну.

— Значит, ты любил ее по-настоящему? — Елизавета посмотрела на него с жалостью.

Он только пожал плечами и принялся собирать какие-то бумаги и искать свою записную книжку, которую он всюду таскал с собой, — и Елизавета подумала, что рискует никогда не услышать ответа на свой вопрос.

— Думаю, да, — ответил он, наконец, вытащив откуда-то свою драгоценную записную книжку. — Мы жили во власти кельтских грез. Но, постранствовав по свету и узнав жизнь, вырастаешь из детских мечтаний.

— Неужели? — тихо промолвила Елизавета, вспомнив о неувядающей любви ее дяди Ричарда и дочери графа Уорвика. — А не так давно ты надеялся жениться на дочери герцога Бретанского, и, может быть, потому ты сейчас жалеешь…

— Моя дорогая Елизавета, я ни о чем не жалею, — перебил ее Генрих. Он уже потерял достаточно много времени, и даже его завидное терпение начинало истощаться. — Зачем мне она? В ней и наполовину нет той красоты, какая есть в тебе. Я собрался жениться на тебе, и я это сделал.

Одной этой фразы было достаточно, чтобы зажечь в Елизавете огонь надежды, но Генрих тут же потушил его. Он отвернулся и добавил:

— Кроме того, судьба Англии для меня важнее!

Елизавета старалась совладать с собой, чтобы не возненавидеть его за холодную расчетливость. Наверное, когда человека лишают его законных прав, и он вынужден полагаться на гостеприимство иноземных владык, которые продадут его в любой момент, думала она, ему в первую очередь необходима холодная расчетливость. Она пыталась представить себе Генриха таким, каким он был в годы юности, — несчастным и преисполненным мечтаний, — до того, как его лоб избороздили преждевременные морщины и прямые темные волосы поредели. А ведь сейчас он не намного старше.

Елизавета была уверена, что Маргарита Бофорт отнюдь не для того, чтобы обмануть ее, так расхваливала своего сына. Именно таким она, его мать, помнила его и, возможно, до сих пор видит его таким. Потому что Генрих всегда демонстрировал ей свою сыновнюю любовь и не скрывал, что признает, скольким обязан ей; любой человек склонен видеть в дорогих ему людях часть самого себя и своих дорогих воспоминаний. Ей, его жене, не следует забывать, как внимателен он был к ней и к членам ее семьи еще до свадьбы, как заботился, чтобы они ни в чем не чувствовали недостатка, она должна надеяться, что, окружив его любовью и теплом, растопит ледяной барьер, возведенный им. Или судьбой? Ей нужно держаться с ним естественно и не обращать внимание на то, что они такие разные.

— Генрих, я давно хотела спросить у тебя одну вещь, — рискнула она обратиться к нему перед тем, как он уйдет.

— Да? — откликнулся он, уже взявшись за ручку двери.

— Это о моем дяде, — промолвила она, не осмеливаясь поднять на него глаза. — Мне сказали, что монахи из монастыря Грей Фрайерс приняли его искромсанное тело. Он был твоим врагом, но он храбро сражался…

— И чуть не убил меня, — согласился Генрих. В его голосе не было слышно раздражения, и она решила продолжать.

— А не можешь ли ты… Не мог бы ты проявить великодушие победителя и похоронить его в таком месте, которого он более достоин по праву своего происхождения? — умоляюще спросила она.

— Его друзьям разрешено подобрать ему более подходящую могилу в Лестере, — бесстрастно произнес Генрих.

Новый король, горящий желанием поскорее приступить к своим многочисленным дневным обязанностям, с облегчением закрыл дверь. Он благодарил Бога — и долготерпение Генриха Тюдора! — за то, что не сорвался, не ударил ее и не отказался удовлетворить ее женское любопытство и невиданно бестактную просьбу. Он не сделал ничего этого — и даже не подозревал, что более откровенный разговор и настоящая добрая ссора могли бы разрядить напряженность в их супружеских отношениях.

Не успела за ним закрыться дверь, как его расстроенная жена уткнулась лицом в огромную тюдоровскую розу, вышитую на ее подушке, и горько зарыдала.

— Человек, который не способен ненавидеть, — воскликнула она в сердцах, — не способен и любить!