Елизавета Йоркская: Роза Тюдоров

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда Елизавета поселилась в Шин — одном из самых живописных мест по течению Темзы, она решила, что здесь наконец, будет ее настоящий дом. Генрих почти целиком перестроил старинный замок, и теперь он приобрел нарядный вид. Стены покрывали вьющиеся растения, башенки и огромные решетчатые окна, сверкающие на солнце, радовали глаз входящего, и им с матерью нравился этот замок больше, чем все остальные. Они назвали его своим родовым имением Ричмонд. «Здесь я проведу свои дни и буду воспитывать детей после того, как меня коронуют в Лондоне», — думала Елизавета.

Однако, несмотря на свое торжественное обещание, Генрих не торопился короновать ее. Сначала это было невозможно, потому что после родов у нее началась жестокая горячка. А теперь, в разгар лета, когда она находилась всего в нескольких милях от Лондона, из-за отсрочки коронации все ее друзья-йоркисты ополчились против короля и принялись шептаться по углам. Особенно усердствовал Дорсет, Ловелл и ее кузен, молодой одаренный граф Линкольн, который, будучи сыном одной из сестер Эдуарда Четвертого, считался наследником престола до того, как родился Артур Тюдор. Опасность исходила и от матери Елизаветы, которая пустила в ход свой острый язычок и начала высмеивать Генриха, как прежде высмеивала Ричарда. Она заманивала в свои сети неосторожных слушателей, приглашая их в уютные апартаменты, отведенные ей Ричардом, чтобы позлословить о короле.

— Только бы она не принялась за старое, — озабоченно сказала Елизавета, уединившись в своих апартаментах.

— Пусть тебя не беспокоят ее колкости, потому что она уже потеряла свою силу, — успокаивала ее Цецилия. — Она ничего не в состоянии сделать.

— Сама — конечно, — согласилась Елизавета. — Но мне не нравится, что Дорсет и мой кузен Линкольн приводят к ней своих друзей посплетничать о короле, когда неотложные государственные дела заставляют его уехать в Вестминстер. А Генрих слишком часто бывает в отлучке.

— По-моему, это все из-за того молодого ирландца, — заметила Джейн Стеффорд, у которой была возможность узнавать новости от своего брата.

— Какого молодого ирландца? — спросила Елизавета.

— Того, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, — сказала Джейн, полагая, что сестры в курсе дела.

— Какой сыр-бор? Кто этот человек, Джейн? — недоуменно воскликнула Цецилия.

— Мы бы и сами хотели это знать, мадам, — весело ответила Джейн, рассматривая вышивку на королевских шелках. — Вначале все решили, что он — молодой герцог Ричард Йорк, который…

Сесиль больно наступила ей на ногу, и она тут же запнулась и покраснела, сообразив, что сказала глупость.

— А теперь все говорят, что он кузен вашей светлости, граф Уорвик, — поспешно добавила она.

Возникла неловкая пауза, во время которой ни одна из них не решалась поднять глаза на королеву, лицо которой сначала озарила безумная надежда, потом исказило горькое разочарование. Теперь на нем было написано недоумение.

— Но наш кузен в Тауэре, — сказала Сесиль.

— Он мог сбежать оттуда, — возразила Джейн, от смущения упрямо продолжавшая твердить свое.

— Сбежать из Тауэра! — воскликнула Елизавета, иронично усмехнувшись. — Ну, ты и сказала, Джейн! Как только за спиной узника захлопнутся ворота и опустится решетка, он едва ли сможет когда-нибудь выбраться оттуда, как бы он этого ни хотел. И ни один здравомыслящий человек не поверит, что Уорвик, это простодушное создание, уехал в Ирландию без разрешения короля.

Но оказалось, что многие в это верят. Может быть, потому, что им хотелось верить, или потому, что Белая роза корнями проросла в их сердцах. Дошло до смешного: многие не желали высаживать в своих садах красные розы! Несмотря на то, что Генрих старался добросовестно управлять страной, они все равно мечтали вернуть на трон безалаберного Йорка.

— Генрих говорил, что претенденты обязательно появятся, — сказала его жена и с гордо поднятой головой прошествовала к своей раме с вышиванием. Ей очень хотелось спросить мужа, что он знает об этом, но он хранил молчание, а она считала ниже своего достоинства черпать подобные сведения от такой сплетницы, как Джейн.

Вместо этого она пошла к своей матери, полагая, что ее интересы должны совпадать с интересами дочери.

— Как ты считаешь, наверное, нет никаких оснований верить в слухи о том, что Дикон жив… — начала она, потому что после неосторожных слов Джейн не могла думать ни о чем другом.

— Ни малейших, — ответила вдовствующая королева. — Этот молодой человек выдает себя именно за Уорвика. Если его мошенничество ни к чему не приведет, то вся эта история должна, по крайней мере, разоблачить твоего скрытного мужа. Уже несколько недель никто не видел юного Эдварда Уорвика. Я убеждена, что Генрих нисколько не лучше твоего дяди и, возможно, умертвил Уорвика, как Ричард умертвил твоих братьев!

— Уверена, что он не способен на это, — в отчаянии возразила Елизавета. — Генрих очень… просвещенный человек.

— Очень осторожный — возможно, — пожала плечами вдовствующая королева. — Он догадывается об участии в этом деле Дорсета?

Заметив тревогу в проницательных темных глазах матери, Елизавета полностью уверилась в том, что и она, и Дорсет связаны с появлением «претендента».

— Он ни разу не упоминал ни о чем подобном, — холодно ответила Елизавета.

— Ни разу не говорил об этом с тобой? Со своей женой? Даже в постели? А этот комедиант, этот выскочка уже коронован в Дублине! — повысила голос вудвилльская дама. — Неудивительно, что ты никак не дождешься, когда он соизволит короновать тебя.

Чувствуя гнев и обиду, Елизавета решила заставить Генриха сказать ей правду. Услышав от лорда Стенли, что он инспектирует войска в Блэкхите, она сама встретила его у реки, когда он вернулся.

— Это потому, что Уорвика короновали в Ирландии, ты так спешно поднимаешь войска? — спросила она удивленного мужа, как только тот сошел на берег.

Он бросил на нее недоуменный — нет, скорее, неприязненный взгляд. Неприязненный, возможно, потому, что она вздумала покушаться на независимость его решений.

— Мой уполномоченный в тех краях, граф Килдэр, счел уместным устроить эту дурацкую церемонию с двойником Уорвика, — сказал он и резко повернулся, чтобы отдать приказ капитану барки.

Но от Елизаветы не так просто было отделаться.

— Ты бы мог сам рассказать мне об этом! Я не какая-нибудь лавочница из Истчипа, которая только и знает, что питается сплетнями! — выговаривала она, догнав его и шагая с ним в ногу по садовой дорожке, ведущей в замок.

— Зачем тебя волновать, когда ты еще не совсем здорова? — возразил он.

— Ты имеешь в виду горячку, о которой я уже почти забыла? — горько усмехнулась она. — Думаешь, мне пошло на пользу, что я впервые узнала обо всем чуть ли не от собственных служанок?

— В любом случае в этой истории много вздора. Елизавета с уничтожающей невозмутимостью

оглядела его с ног до головы.

— И поэтому ты надел на себя доспехи?

— Я вооружаюсь против таких, как Ловелл и твой кузен, которые ели мой хлеб, а теперь поддерживают самозванца и собирают огромное наемное войско, — огрызнулся Генрих, не замедляя шага. — А, кроме того, — добавил он с каким-то особым удовольствием, — моему казначею придется разобраться с дамой, чей изобретательный ум придумал всю эту опасную белиберду.

Елизавета поняла, что он говорит о ее матери — и, наверное, у него есть для этого основания. Она промолчала в ответ, стараясь не отставать от него. Но дойдя до садовой решетки, она схватила его за руку.

— Так кто же этот претендент? — спросила она, все еще думая о своем умершем брате. Возникшая надежда не хотела умирать.

К ее облегчению, у Генриха, похоже, не было ни малейших сомнений на этот счет.

— Это пятнадцатилетний юнец по имени Ламберт Симнел. Сын одного преуспевающего торговца из Оксфорда. Булочник, насколько я знаю.

— Булочник, который выдает себя за Плантагенета!

— Не он в этом виноват. Я не против того, чтобы народ изучал грамоту, но его родители дали ему образование, которое не соответствует его положению. Его наставник хитер и честолюбив, и, возможно, его подкупили. По-моему, к этому делу причастна и твоя тетя Маргарита Бургундская. Она до такой степени обожала твоего отца, что непременно приложит руку к тому, что может навредить мне.

— Насколько же легковерны люди…

— Да, они могут поверить в самые невероятные вещи. Похоже, даже в лондонцах зашевелилось сомнение, судя по хмурым физиономиям, которые мне попадались на улицах. Кажется, Симнел такой же стройный и светловолосый, как все в вашем роду. Естественно, что мои враги именно на нем остановили свой выбор.

— Какая дерзость! — посетовала Елизавета. — Что ты предпримешь, Генрих?

— Есть только один достойный выход. Забрать настоящего Уорвика из Тауэра и провезти его по улицам Лондона в сопровождении внушительной свиты, чтобы каждый мог его увидеть. И после того, когда все убедятся в мошенничестве, расправиться с теми, кто поддерживал самозванца и рискнул предпринять высадку войск в Англии.

Елизавета против своей воли почувствовала восхищение. Он не стремился произвести на нее впечатление, но она не могла не оценить его ум, потому что на ее памяти он был, пожалуй, единственным человеком, который предложил такое простое и вместе с тем эффективное решение. И ей стало стыдно от того, что в какой-то момент она перестала верить ему и начала подозревать его в злодейской расправе над Уорвиком.

Генрих словно угадал ее мысли и повернулся к ней с ироничной улыбкой.

— И я бы хотел, чтобы ты сама встретила Уорвика и публично приветствовала его. Именно ты, поскольку с детства жила с ним бок о бок, — сказал он.

В Стоуке, неподалеку от Ноттингема, Генрих разбил своих врагов-йоркистов и уничтожил заговорщиков. Он ввел в бой только авангард своей армии, хитрым маневром опрокинул противника, да так, что даже самые отчаянные храбрецы не смогли спастись. В тот день погибли все — граф Линкольн, лорд Ловелл, граф Киллер и Мартин Суарт, который командовал германскими наемниками. Только Дорсет, который должен был помочь им войти в Лондон, убедил короля в своей невиновности и избежал наказания, отделавшись лишь непродолжительным тюремным заключением в Тауэре. Генрих возвращался домой победителем и его позиции еще более окрепли; и казалось, без всякой особой цели он захватил с собой отца Саймона, наставника самозванца, и самого Ламберта Симнела.

— Как ты с ними поступишь? — спросила Елизавета.

Генрих не был обжорой, но сейчас, вернувшись из боевого похода, с жадностью набросился на еду.

— Священника, конечно, следует засадить куда-нибудь в тюрьму, — сказал он, ломая хлеб.

— Не повесить? — с досадой воскликнул казначей Эмпсон.

— А Симнела? — спросил Стенли.

Выбрав мясистую куриную ляжку, Генрих с улыбкой обернулся к жене:

— Ты можешь отправить его на свою кухню, дорогая, — предложил он. — Сын булочника, наверное, будет не против, постоять у печи.

За столом сидели те, кто помнил, как расправлялся с предателями его предшественник. Их вилки замерли в воздухе, и они с удивлением уставились на короля.

— Прошу вас не забывать, сэр, — заметил Стенли, — что Симнел имел наглость провозгласить себя королем.

— Дорогой Стенли, а есть ли смысл делать из него мученика? — вежливо возразил Генрих. — Сейчас лондонцы стыдятся, что позволили обвести себя вокруг пальца, и, надеюсь, они выразят готовность одолжить мне немного денег.

— А Его Величество прав! — рассмеялся красавец Джаспер Тюдор, с гордостью взирая на племянника. — Чем раньше забудется эта история, тем лучше. В этой кухонной идее что-то есть, хотя всем нам хотелось бы увидеть Ламберта Симнела болтающимся на виселице. Однако насмешка порой разит сильнее, чем острый меч.

А поскольку высказывания опытного седовласого предводителя валлийцев всегда отличались здравомыслием, к этой теме больше уже никто не возвращался.

Однако Елизавету больше занимал загадочный характер ее мужа, а не судьба Симнела.

— Ты действительно хочешь отправить его на кухню? — спросила она мужа вечером, когда Генрих вошел в спальню.

— Пусть у слуг появится повод вдоволь посмеяться, — зевая, сказал он.

— А настоящий Уорвик?

— Он может завтра вернуться в Тауэр.

— И тебя даже не возмущает, что сын булочника хотел выдать себя за него? — упрямо спрашивала она, пытаясь понять мужа.

— Как я уже говорил, это не его идея, — ответил Генрих. — Возможно, идеи у него возникают только применительно к пище. А с теми, кто все это затеял, я расплатился сполна. Не вижу причин вообще испытывать беспокойство по этому поводу.

Ее разозлило, что он вздумал так официально говорить с ней, и не где-нибудь, а в спальне. Да, похоже, он не способен ни любить, ни ненавидеть. Ей претило то, что он позволял заглянуть в его душу только матери и, пожалуй, Мортону. Наверное, Генрих не хочет мстить, чтобы никто не догадался, что он боится: как узурпатор он боится тех, у кого больше прав на престол, чем у него самого, или кто способен внушить народу, что трон принадлежит ему, а не ныне царствующему королю. Как бы то ни было, его так называемое милосердие может сделать жертвой издевательских насмешек того, кто совсем недавно «претендовал» на престол, оказаться страшнее, чем месть людей более грубых.

Елизавета не считала себя трусихой, но его она побаивалась. Она смело прекословила королю-злодею Ричарду Плантагенету, но не знала, как защититься от холодной вежливости Генриха Тюдора. С годами ее внутренний бунт утихнет, и личность ее сотрется. Вся ее душа восставала против того, чтобы мужчина, лежа с ней в постели, зевал или называл ее «мадам», и мечтала когда-нибудь откровенно сказать ему об этом. «Я для него племенная кобыла, его недвижимость, — с горечью думала она, покорно отдаваясь его дежурным ласкам. — Видит Бог: это я законная королева Англии!»

На следующее утро на исповеди Елизавета призналась в том, что она непокорная жена, и умоляла Бога дать ей смирение, которое она провозгласила своим девизом, но которое, увы, никак не приходило к ней. А позже, днем, она отправилась успокаивать свою мать, обиженную тем, что король урезал сумму на ее содержание.

— Война невероятно истощила казну, когда он занял трон, — миролюбиво объясняла Елизавета, — а палата общин даст ему только половину того, что он просил, — и то в качестве займа.

— Но ведь это так несправедливо по отношению ко мне, если учесть, что я изо всех сил помогала ему одолеть Ричарда! — жаловалась ее мать.

— Да, а не так давно изо всех сил старалась навредить ему! — вспыхнула Елизавета, которую возмутило то, что мать пытается прикинуться овечкой. И добавила уже более мягко, когда мать расплакалась: — Думаю, никто не может упрекнуть Генриха в том, что он несправедлив. Скорее, это мы были несправедливы к нему, обвиняя его в том, что он не торопится с коронацией. А он все это время занимался распутыванием зревшего заговора.

— Так может разговаривать с матерью только неблагодарная дочь! — вскричала вудвилльская дама. — Я хочу, чтобы негодяя Симнела казнили!

— Боюсь, он сам мечтает об этом! — ответила Елизавета и поспешно удалилась, чувствуя, что вот-вот сорвется.

Проходя довольно близко от двух своих молоденьких служанок, которые были настолько увлечены беседой, что не заметили ее, она расслышала взволнованные слова одной из них.

— Я заглянула в окошко кухни и увидела его. Они поставили ему на голову кастрюлю и вместо скипетра заставили взять в руку кочергу. Она была накалена докрасна, представляешь… Шеф-повар за четыре пенса впускал на кухню зрителей с улицы. Ты бы слышала, как поварята надрывались от смеха!

Елизавета тихо прошла мимо и даже не стала их упрекать за то, что они оторвались от работы. У нее перед глазами стояла тягостная картина. Симнелу сейчас было столько же лет, сколько исполнилось бы ее братьям, если бы они остались в живых. Вначале даже ходили слухи, что он выдает себя за одного из них, а не за Уорвика. Эта мысль весь день не давала Елизавете покоя. И еще ее мучило чувство ответственности за то, что происходит между ее слугами.

— Я иду в кухню, — объявила она к вечеру, взяв с собой лишь двух фрейлин. — Дальше я пойду одна, — сказала она, оставив их ждать в коридоре.

В главном помещении кухни вовсю шли приготовления к ужину, и все повара были поглощены работой, так что в первый момент вертельщики туш и поварята не заметили ее, продолжая сновать между колодцем и печами. Когда из маленькой комнатки, кланяясь и расшаркиваясь, сопровождаемый частью кухонной прислуги, вышел управляющий кухней, она жестом отозвала его в сторону.

— Скажите им, чтобы они вернулись к работе, — приказала она. — Где тот парень, которого зовут Ламберт Симнел?

Ей указали на одинокую фигуру, согнувшуюся в три погибели над открытым огнем в дальнем конце огромной сводчатой комнаты. Старательно и неловко, как человек, не привыкший к такой работе, бедняга поворачивал над пламенем вертел с тушей свиньи. Сразу бросилось в глаза, что с ним никто не желает знаться.

— Я поговорю с ним наедине, — сказала королева Англии, изящно приподнимая свои юбки, чтобы пройти по кирпичному полу.

Услышав за спиной чьи-то шаги, Симнел резко обернулся и прикрыл рукой голову, ожидая удара. Его покрасневшие от дыма глаза не сразу разглядели ее. Крепко сбитое тело этого парня смешно смотрелось в кухонном халате, который был ему явно мал.

— Ты и есть сын торговца, который выдавал себя за графа? — спросила она.

— Да, госпожа, — ответил он, пытаясь понять, кто перед ним.

— А теперь тебя приставили к вертелам?

— Король оказал мне эту милость, — бодро ответил он.

— Его Величество обошелся с тобой лучше, чем ты того заслуживаешь.

— Да, это лучше, чем быть повешенным. Я не хотел умирать. — Парень потер рукой уставшие глаза и еще больше размазал по лицу сажу. — У меня не было желания навредить ему, госпожа, — сказал он с достоинством в голосе. — Я делал только то, что приказывал мой наставник. Сейчас я понимаю, что это было дурно.

— Это было глупо, — заявила Елизавета, глядя на его большие руки и засаленный камзол и впервые заметив безобразный синяк на лбу под спутанными волосами. Рядом потрескивал яркий огонь, а он стоял весь мокрый, и она догадалась, что совсем недавно его окатили помоями.

— Значит, ты доволен, что работаешь в кухне? — спросила она, стараясь не обращать внимания на исходившее от него зловоние.

— Благодарен, мадам. Но не доволен.

Несмотря ни на что, в нем чувствовалась мужественность, и, хотя он говорил с резким провинциальным акцентом, его речь была грамотной.

— А они… очень плохо с тобой обращаются? — тихо спросила она.

Только сейчас он заметил, что она необыкновенно красива.

— С этим я справлюсь сам, — неловко пробормотал он.

Как и ее отец, Елизавета всегда ценила в людях мужество. «Сейчас передо мной человек, — думала она, — наделенный тем внутренним, не бросающимся в глаза мужеством, благодаря которому Англия снискала себе славу на полях сражений». У нее мелькнула мысль, что Генрих, удививший всех столь милосердным приговором, казалось, не заметил этого.

— А что бы вас удовлетворило? — неожиданно для себя спросила она.

Почувствовав запах подгоревшего мяса, Симнел повернул вертел.

— Наверное, мне никогда не разрешат вернуться домой в Оксфордшир, — произнес он с тоской в голосе.

— Боюсь, что нет, — ответила Елизавета с извиняющейся улыбкой.

Он вздохнул и откинул назад свои сальные, забрызганные грязью волосы. Хотя перед ним стояла важная леди в роскошных одеждах, с ней, похоже, можно было говорить начистоту.

— Это открытое пространство… — робко начал он. — Иногда слуги уходят в поля за городской стеной. Думаю, они это делают лишь для того, чтобы, вернувшись, похвастаться, что подцепили какую-нибудь девчонку, — простите меня за откровенность! Но для меня это — радость свободы, небо над головой, чистый воздух. Я ненавижу эту грязь больше, чем их пинки. — И впервые на его глаза навернулись слезы. — Если бы я только мог выбраться из этой кухни и снова услышать, как поют птицы…

Она заметила, что под слоем грязи скрывается чистое румяное лицо и добрая линия рта.

— Ты любишь птиц? — спросила она.

— Да, госпожа, я могу подражать голосам почти всех птиц.

Неожиданно он осекся. Возможно, он почувствовал, что за ними наблюдают слуги, замершие на почтительном расстоянии.

— Но какое до меня дело таким, как вы? Кто вы, миледи?

— Женщина, у которой когда-то были любимые братья, — тихо сказала Елизавета. В ее голосе всегда слышались проникновенные нотки, когда она говорила о своих братьях. И тут ей в голову пришла неплохая мысль. — Ты знаешь что-нибудь о соколах, Симнел?

— Совсем немного, — признался он. — У себя дома я иногда помогаю сокольничим графа Осфорда чистить клетки, а за это граф разрешает мне смотреть, как они тренируют птиц. Однажды мне было позволено нести его сокола и снять с его головы чехол. Быстро учится, похвалил меня тогда граф. У этих птиц такие сильные крылья, и они так стремительно взлетают в воздух!

Королева преисполнилась сострадания к нему, глядя на то, во что он превратился, и корила себя за эту жалость. В глубине души она знала, что спустилась в это отвратительное место лишь потому, что надеялась увидеть человека, который хотя бы отдаленно походил на Дикона. А для этого она могла бы отправиться и в преисподнюю. Но стоящий перед ней юноша не имел ничего общего с ее братом. Конечно, посторонние могли обмануться сходством: он стройный, светлый, голубоглазый. Но где утонченность, где грация? Где жизнерадостность и врожденная интуиция? Она перестала вслушиваться в его бессвязную болтовню.

— Знаешь, кто это? — резко спросила она, вытащив из корсажа своего платья изящную миниатюру, которая висела у нее на шее на тонкой золотой цепочке.

Оторопевший от ее неожиданного вопроса, Симнел наклонился и взглянул на портрет.

— Я никогда раньше не видел этого молодого человека, — признался он.

— Это мой брат Ричард, герцог Йоркский, — сказала она, поспешно пряча миниатюру. — Жаль, что ты не видел его портрета раньше. И, не в силах совладать с болью в сердце, она воскликнула горестно:

— Ты так же похож на Плантагенета, как эта свинья на вертеле похожа на солнце!

Очевидно, он решил, что она, как и другие, пришла посмеяться над ним, и по выражению его лица она поняла: уважение, которое он начал было испытывать к ней, сменилось разочарованием, оказавшимся для него страшнее, чем все издевательства поваров.

— Но я спрошу короля, как он отнесется к тому, чтобы обучить тебя охоте с соколами, — все же пообещала она перед тем как уйти.

Судя по тому, с каким изумлением он воззрился на нее и с каким подобострастием склонились перед ней слуги, она подумала, что он, наверное, наконец-то догадался, кто она.

Но то ли она слишком разволновалась, то ли на нее подействовали запахи кухни, только, вернувшись в свои апартаменты, Елизавета почувствовала, что у нее снова начинается лихорадка, от которой она не так давно избавилась. Она села у окна, выходившего в ее любимый сад, и, сложив руки на коленях, попыталась унять охватившую ее дрожь. Так она сидела и удивлялась самой себе: ну не глупо ли было принимать так близко к сердцу судьбу какого-то сына булочника, уличенного в мошенничестве! Он был из другого мира и не имел никакого отношения к той блестящей жизни, которой жила она и ей подобные.

И в эти минуты долгожданного покоя случилось то, о чем она давно мечтала: дверь широко распахнулась, и вошел король, чтобы сообщить ей, что в воскресенье, двадцать пятого ноября, состоится ее коронация.

Неожиданно маленькая комната наполнилась важными сановниками, с которыми он согласовал дату коронации, и, глядя на их довольные лица, она сообразила, что им стоило немалого труда заставить его принять это решение. Ей лучезарно улыбался Стенли, Джаспер Тюдор поцеловал ей обе руки и даже на обычно непроницаемом лице епископа Мортона проглядывало удовлетворение.

«Мы с Генрихом женаты уже два года, я родила ему сына, однако только заговор в лагере йоркистов убедил его в том, что небезопасно слишком долго водить меня за нос», — невольно подумала Елизавета. Она поднялась с кресла, склонилась перед королем в глубоком реверансе и вежливо поблагодарила его, надеясь, что он не заметит признаков лихорадки на ее лице и иронических ноток в голосе. Но увидев, что его секретарь держит в руке пачку бумаг, и выслушав подробный отчет о том, какие ведутся приготовления, она убедилась, что на этот раз Генрих сдержит слово.

— Я организовал для тебя торжественную процессию по улицам Лондона, а мы с моей матерью будем наблюдать за тобой из какого-нибудь окна, — сказал он, когда они остались вдвоем. — Ты проявила редкое терпение, Елизавета, и я хочу, чтобы этот день стал твоим днем.

Она устремила на него взгляд, полный радостной надежды. Когда в его словах звучала похвала, начинало казаться, будто он хотя бы немного любит ее, а не просто старается отблагодарить за то, что она подарила ему наследника.

— Я с удовольствием проеду по улицам Лондона и наконец стану королевой, — ответила она. — И я сделаю все, чтобы ты гордился мною.

— Тебе это не составит большого труда, ведь ты так красива, — заметил он, углубившись в свои бумаги, тогда как любой другой на его месте в этот момент смотрел бы на жену влюбленным взглядом. — А, кроме того, я вложил огромную сумму, чтобы процессия была действительно пышной. Ну, зачем, зачем в этот момент упоминать о деньгах? Хотя, конечно, нелегкая жизнь научила Генриха считать каждую монетку… Ее сияющие глаза сразу потухли, и, наблюдая за ним, Елизавета вспомнила свою мать, которая всегда умудрялась выбрать удобный момент, когда можно замолвить словечко о ком-нибудь из своих родственников.

«Вот сейчас ты можешь попросить Генриха о чем угодно, Бесс», — прошептала мать ей в ухо, если бы находилась рядом.

Но что можно пожелать, когда самое дорогое унесла смерть? Другая, на ее месте попросила бы бриллианты, но бриллианты слишком холодны для того, кто больше всего на свете мечтает о тепле человеческой души.

— Может быть, у тебя есть какая-нибудь просьба? — спросил Генрих, словно угадав ее мысли.

В этот момент у Елизаветы не было никаких особых желаний. И потому, хотя речь шла о подарке ко дню коронации, она обратилась к нему с весьма скромной просьбой. Как бы, между прочим она сказала:

— Я была бы не против, если бы беднягу Симнела забрали из кухни и приставили к соколам. Думаю, в компании с хищными птицами он будет чувствовать себя лучше, чем с людьми, не знающими жалости.

Возможно, Генриха удивили ее слова, но виду он не подал. Ему не было дела до сына булочника. Он даже не стал спрашивать, видела ли она Ламберта Симнела и с чего это вдруг она решила удовольствоваться такой скромной просьбой.

— Как пожелаешь, дорогая, — согласился он. — Я отправлю его в ученики к своему главному сокольничему в Черинге.

Она внимательно следила, как он раскрыл свою внушительную записную книжку и занес в нее просьбу: теперь можно быть уверенной, что он не забудет о своем обещании. И она представила себе, как опрятный, уверенный в себе молодой человек снова радуется голубому небу. А Генрих, который так легко уступил скромному желанию жены, увидел в этом возможность в очередной раз явить миру милосердие Тюдоров, не потратив на это ни гроша.