Эмили из Молодого Месяца. Искания

I

«17 ноября, 19

Есть два прилагательных, которые никогда не употребляются отдельно друг от друга, если речь идет о ноябрьском дне — скучный и мрачный. Они повенчаны на заре рождения языка, и не мне разводить их теперь. Соответственно, этот день скучный и мрачный, и на открытом воздухе, и в стенах дома, и материально, и духовно.

Вчера было не так плохо. Светило теплое осеннее солнце, и большая куча тыкв кузена Джимми казалась прелестным ярким озером на фоне старых серых амбаров, а долина внизу У ручья была залита нежным золотом можжевельника. Я бродила днем среди зловещего очарования ноябрьских лесов и во второй раз вышла на прогулку вечером в последних отблесках осеннего заката. Вечер был мягким, укутанным в серую задумчивую тишину безветренных полей и холмов, тишину, которая все же была пронизана множеством легких, красивых, волшебных звуков. Мне удавалось насладиться ими, если я прислушивалась душой в той же мере, что и ушами. А потом на небо вереницей вышли звезды, и я получила от них послание.

Но сегодня было очень мрачно. И в этот вечер мужество покинуло меня. Весь день я писала, но писать в этот вечер не могла. Я закрылась в моей комнате и расхаживала по ней как запертое в клетку существо. „Часы на башне замка полночь бьют“[50], но бесполезно даже думать о том, чтобы уснуть. Я не могу спать. Стук дождя по оконному стеклу наводит тоску, и ветры маршируют как армии мертвецов. Меня преследуют все маленькие призраки восторгов прошлого и страхов будущего.

Я сижу и все думаю и думаю — как это ни глупо — о Разочарованном Доме… Там на холме, где вокруг него ревут дождь и ветер… Почему-то именно мысль о нем самая болезненная для меня в этот вечер. В другие вечера я страдаю из-за того, что даже не знаю, где Дин проводит эту зиму, или из-за того, что Тедди не пишет мне ни строчки, или просто бывают такие часы, когда ощущение одиночества буквально выжимает из меня всю жизненную силу. В такие моменты я обращаюсь за утешением к этому старому дневнику. Он для меня верный друг, с которым можно поговорить».

II

«30 ноября, 19

У меня в комнате расцвели две хризантемы и роза. Роза — песня, и мечта, и очарование; всё вместе. Хризантемы тоже прелестны, но нельзя ставить их слишком близко к розе. Когда видишь их одних, это красивые, яркие, розовые и желтые, веселые цветы, и похоже, очень довольны собой. Но стоит придвинуть к ним розу, и перемена поистине забавна: вульгарные неряшливые кухарки рядом с величественной белой королевой. Бедные хризантемы не виноваты в том, что не родились розами, и я, чтобы быть честной по отношению к ним, любуюсь ими, держа их подальше от розы.

Сегодня я написала хороший рассказ. Думаю, даже мистер Карпентер остался бы им доволен. Я была счастлива, когда трудилась над ним. Но когда я закончила его и вернулась к реальности…

Нет, я не собираюсь стонать. Так или иначе, жизнь вновь становится сносной. Всю осень было иначе. Я знаю, тетя Лора думала, что у меня начинается чахотка. Ну уж нет! Такого от меня не ждите! Это было бы слишком по-викториански. Я все преодолела и победила, и теперь я снова здравомыслящая свободная женщина. Хотя временами все еще ощущаю привкус моей прежней глупости, и он очень горек.

О, дела у меня действительно идут очень хорошо. Я начинаю зарабатывать вполне достаточно на жизнь, а тетя Элизабет читает мои рассказы вслух по вечерам тете Лоре и кузену Джимми. Я всегда могу прожить сегодня совсем неплохо. Но завтра для меня невыносимо».

III

«15 января, 19

Сегодня я выходила прогуляться под луной на снегоступах. В воздухе стоял приятный кусачий морозец, и вечер с его холодной звездной поэзией света был необыкновенно изысканным. Некоторые вечера как мед, некоторые как вино, а некоторые как полынь. Сегодняшний вечер как вино… белое вино… какой-то чистый, искристый, сказочный напиток, который немного ударяет в голову. Я вся пульсирую надеждой, и ожиданием, и ощущением победы над некими силами, которые одолели меня накануне в третьем часу ночи.

Я только что отодвинула штору и выглянула в сад. Он лежит под луной холодный и неподвижный, весь в эбеновых тенях и серебряных сугробах. А над ним, на фоне неба, ажурные узоры, в которые сплетаются голые ветви печальных, кажущихся мертвыми деревьев. Но только кажущихся. Кровь жизни сохраняется в их сердцах и еще побежит снова, и они оденутся в подвенечный наряд из молоденьких зеленых листиков и розовых цветов. А там, где лежит самый большой сугроб, из земли поднимут свои трубы утра золотые человечки — так называет желтые нарциссы кузен Джимми.

Вдали за нашим садом поля, белые и одинокие в лунном свете. Одинокие? Я не собиралась писать это слово. Оно сорвалось с пера. Я не одинока, у меня есть моя работа, и мои книги, и надежда на весну… и я знаю, что это спокойное, тихое существование гораздо лучше и счастливее той лихорадочной жизни, которую я вела прошлым летом.

Я верила в это до того, как написала последнюю фразу. А теперь не верю. Это неправда. Это застой!!!

О, я… я одинока… одиночеством неразделенной мысли. Какой смысл отрицать это? Когда я вошла в дом после прогулки, я была победительницей, но теперь мое знамя снова повержено во прах».

IV

«20 февраля, 19

Что-то сильно досадило февралю. Такой брюзгливый месяц. Погода в последние несколько недель жила, несомненно, в полном соответствии с традициями Марри.

Снова бушует отвратительная метель, и ветер гоняет по холмам несчастных призраков. Я знаю, что вдали за деревьями лежит пруд — печальная черная дыра в белой пустыне снега. Но оттого, что за окнами громадная темная зимняя ночь, моя уютная маленькая комнатка с потрескивающим в камине огнем кажется еще уютнее, и я чувствую себя гораздо более довольной миром, чем это было в ту прекрасную январскую ночь. Нынешняя ночь не так… не так оскорбительна.

Сегодня в журнале „Глассфорд“ появился рассказ с иллюстрациями Тедди. Мое собственное лицо смотрело на меня со страницы, где была изображена героиня. Прежде это всегда вызывало у меня очень странное чувство. А сегодня я еще и рассердилась. Он не имеет права рисовать мое лицо, раз сама я для него ничего не значу.

Но, несмотря на это, я вырезала его фотографию, размещенную в колонке „Кто есть кто“, и вставила в рамку, и поставила на мой письменный стол. У меня нет ни одного портрета Тедди. А вечером я вынула ее из рамки, положила на угли в камине и следила, как она сморщивается. Перед тем как догореть, она странно дрогнула, и Тедди, казалось, подмигнул мне, озорно, издевательски, словно говорил: „Думаешь, ты забыла, но, если бы ты забыла, ты не сожгла бы меня. Ты моя, ты всегда будешь моей, а мне ты не нужна“.

Если бы вдруг передо мной появилась добрая фея и предложила исполнить одно мое желание, я пожелала бы, чтобы Тедди Кент пришел и свистел, снова и снова, в роще Надменного Джона. А я не вышла бы… не сделала бы ни единого шага.

Это невыносимо. Я должна вычеркнуть его из моей жизни».