Эйнемида I. Семена раздора.

Глава IX

Вернувшись домой, Энекл принялся переодеваться к ужину. Сборы его были по-военному недолгими: он скинул пропитаную пылью и потом одежду и, не дожидаясь, пока приготовят ванну, вымылся по-урвософорски, в холодной воде. Рабы, хорошо знающие привычки господина, уже приготовили уличный наряд: по-военному короткий песочно-жёлтый хитон, тёмный плащ-хламида и сандалии. Поверх пояса Энекл, на манер эферских моряков, накинул обшитый бронзовыми бляшками ремень-обманку из воловьей кожи – такой одним движением превращается из украшения в опасное оружие.

Когда он вышел, уже почти стемнело, повсюду горели многочисленные светильники, заливая светом главные улицы. Это было настоящее море огней, над которым, в недосягаемой вышине, пламенели шесть разноцветных солнц – вершины великих нинуртских зиккуратов, увенчанные огненными коронами ‒ от яркого золота Ушшура до мертвенной зелени Марузаха. Далеко внизу, у подножия циклопических башен, кипела ночная жизнь Нинурты, порой опасная, но полная всевозможных удовольствий и соблазнов, притягивающих гостей со всех сторон света. Сегодня, правда, было довольно безлюдно. Опасаясь волнений, многие предпочли в этот вечер остаться дома. То и дело навстречу попадались вооружённые отряды стражи, время от времени по улицам проходил конный разъезд.

Энекл жил в Среднем городе, неподалёку от Зиккурата Тузулу, где селились, в основном, состоятельные купцы и ремесленники. Он быстро добрался до многолюдной улицы Тузулу-лур, откуда начинался знаменитый Квартал Увеселений, предлагающий развлечения на любой вкус, кошель и совесть. Здесь Энекл не задержался, направившись в сторону реки Закарашар, что отделяла Средний город от Нижнего.

Место, куда он направлялся, находилось в самой глубине Речного квартала – двухэтажный дом из глиняного кирпича, освещённый десятком масляных ламп и украшенный неприхотливой росписью. Над входом покачивался розовый фонарь, какими в Мидонии обозначали таверны и винные лавки. Дверь из настоящих кедровых досок говорила о процветании – в бедную лесами Срединную Мидонию хорошее дерево завозили издалека, и стоило оно недёшево.

За дверью открылся просторный зал с большим очагом и десятком столов, окружённых плетёными стульями. Сегодня заведение пустовало, лишь в дальнем углу расположилась небольшая компания мидонян. Возле очага возился с вертелами высокий лысый толстяк с бордовой повязкой на левом глазу. Эбеново-чёрная кожа, белый льняной жилет с цветной вышивкой и белая юбка до колена выдавали в нём уроженца Кахама. Завидев посетителя, он просиял и кинулся навстречу.

– Энекл, мой дорогой друг, хвала добрым богам, что привели тебя в мой скромный дом! – воскликнул толстяк по-эйнемски, смешно коверкая слова.

– Привет и тебе, Пхакат, – ответил Энекл по-мидонийски, прекрасно зная о довольно скромных познаниях владельца таверны в эйнемском языке. – Думаешь, боги стали бы тратить время на то, чтобы проводить меня до винной лавки?

– Причудливы пути богов, уж в этом я разбираюсь. Не зря же я посвящённый жрец Келу первой ступени, – толстяк с гордостью похлопал себя по лысой голове.

– Всегда забываю спросить: неужели всех поваров в Кахаме посвящают в жрецы?

– О, нет, нет, отнюдь не всех! Тому, кто готовит пищу, чтобы не умереть с голоду, посвящение ни к чему, но тот, кто желает стать настоящим творцом, должен прикоснуться к божественному и узнать священные секреты. Стоя у очага, я возношу хвалу богам, и они направляют мою руку, потому и блюда мои божественно вкусны.

– Чему в вашем храме точно не учат, так это тому, что скромность угодна богам и приятна людям, – рассмеялся Энекл. – Скажи мне, однако, не приходил ли ещё Диоклет? Мы договорились встретиться здесь.

– Как же, конечно приходил. Обильный достоинствами Диоклет сейчас на внутреннем дворе вместе с моим помощником, выбирает рыбу для ужина. Идём, я провожу тебя к столу.

– Ох уж эти знатные. Выбирает рыбу для ужина... Карп он и есть карп, какая разница, которого из них ты зажаришь?

– О, ты не прав, мой друг! Ты очень не прав! – кахамец закатил глаза и воздел руки к небу. – Выбирать рыбу ‒ великое искусство, а тем более карпа – царя всех рыб. До полудня лучше съесть рыбу помоложе и порезвее, это сообщит телу и духу бодрость и лёгкость, вечером же стоит предпочесть рыбу постарше и покрупнее, дабы насытиться и достичь умиротворения. Посмотри на её повадки и на облик: как она двигается, какого цвета чешуя, как выглядят плавники и хвост, узнай где и когда её выловили. Эти признаки расскажут тебе о её вкусе и свойствах лучше, чем даже она сама, если бы умела говорить. Так ты поймёшь, как её следует готовить, какие лучше взять приправы и с чем лучше подать. Правильная пища услаждает душу и дарит здоровье телу, а всякая иная бесполезна, а то и вредна.

– А по мне, лучшая пища – простая, свежая и сытная. Любоваться на рыбьи плавники – занятие для богатых бездельников. У нас в Технетриме рыбу привыкли есть, а не разглядывать. Что Сефетарис-благодетель в сети послал, то и в котёл, с лавра листьев нарви – вот и приправа. И вкусно, и сытно, и не нужно никаких плавников, – вспомнив вкус эферского морского супа Энекл на з миг зажмурился, а рот тут же наполнился слюной.

– Боги, какое варварство! – всплеснул руками Пхакат. – Как можно класть в котёл что попало?! Ведь у всякой рыбы и у всякого зверя есть тот, с кем он хорошо соседствует, и тот, с кем его сочетать не должно! Но не волнуйся, я прекрасно знаю, что тебе по нраву. Как только славный доблестью Диоклет сообщил, что мой добрый друг Энекл сегодня будет ужинать под этой крышей, я трижды по три раза возблагодарил богов и немедля велел ставить на огонь молодого козлёнка, что ещё утром пасся на склонах Лурранских холмов. А ещё мне недавно привезли настоящее эйнемское вино – с самого Келенфа!

– Неужели настоящее келенфское?!

– Самое настоящее! Красное, будто кровь, густое, словно мёд и сладкое, как поцелуй четырнадцатилетней девы. Почтенный Диоклет снял пробу и нашёл его превосходным. Я велел распечатать сразу несколько кувшинов, чтобы добрые духи воздуха напитали вино своей силой и раскрыли его лучшие свойства. Если желаешь, велю подавать.

– Конечно желаю. Подавай и не медли. Да скажи Диоклету, чтобы шёл сюда – хватит уже плавники разглядывать!

Энекл с Пхакатом знали друг друга очень давно. Таверна кахамца была одним из немногих мест, где подавали приличные цивилизованному человеку пищу и питьё, ибо мидонийская еда была для эйнемского желудка совершенно неудобоварима. Мидоняне почти не ели рыбы, не знали священной оливы, а всем яствам на свете предпочитали баранину, верблюжатину и конину. Любимейшим их лакомством было жирное мясо, жареное в сале, смешаное с крупой и приправленное огромным количеством пахучих пряностей. Чтобы эта варварская еда не стала в желудке колом, следовало заедать её солёным луком, от которого отвратительно пахло изо рта и мучила изжога. Ко всему этому подавалось кислое вино из сбродившего кобыльего молока либо мутное пиво с таким количеством шелухи и ячменных зёрен, что приходилось не пить, а тянуть через соломинку. В таких обстоятельствах, Пхакат и его заведение были настоящим даром богов. Кахамец готовил блюда своей родины, и делал это искусно, не уступая даже царским поварам. В его кладовой не переводилось душистое масло из Хегева, а в погребе всегда имелось отменное вино. Славилось и пиво, которое Пхакат варил по тайным рецептам кахамских жрецов, чистое и пенистое. Такое нравилось даже иным эйнемам, хотя Энекл не понимал, к чему тратить время на подобное пойло, раз уж боги даровали людям виноградную лозу и раскрыли секрет её благословенного напитка.

Диоклет себя ждать не заставил. Он успел переодеться в голубой хитон с белым плащом, и можно было спорить, что они стоят раза в два дороже энекловых, хотя и выглядят почти так же. С тех пор, как при Нахарабалазаре эйнемский наряд вошёл в моду, молодые придворные постоянно докучали Диоклету, прося помощи и совета. Для Энекла хитон был просто хитоном, а хламида – хламидой, лишь бы удобно сидели и долго носились.

– Хайре! – кивнул Диоклет, подсаживаясь к столу. – Слышал, Пхакат откуда-то раздобыл келенфского. Лучшая новость за сегодняшний день.

– Слышал и как раз отправил его за кувшином, пока ты любовался рыбьей чешуёй.

– Отлично, самое время выпить. Кстати, карп сегодня будет отменный: свежий, в меру жирный и самого подходящего возраста.

– Да, вечером лучше взять рыбу постарше, чтобы насытиться и умиротвориться, – с самым умным видом изрёк Энекл, и расхохотался. – Что ты так уставился? Мне тут Пхакат, пока тебя не было, целый трактат про рыбьи плавники рассказал, не хуже, чем учитель в гимнасии.

– Священный Шар Эйленоса, я думал, мир перевернулся с ног на голову и дождь пошёл снизу-вверх. Правильно сделал, что рассказал. Умение наслаждаться жизнью, да будет тебе известно, отличает человека от животного – так утверждал Эхелеон из Клихем. К пище это тоже относится.

– Клянусь Копьями Хороса, этот твой Эхелеон сказал чистую правду! И именно этим я сейчас собираюсь заняться: буду наслаждаться жизнью, поедая огромный кусок жареного мяса и распивая кувшин доброго эйнемского винца.

– Затея хороша. Всю эту дрянь следует хорошенько запить. Как вспомню эти крики...

– Ну, ладно тебе, – махнул рукой Энекл, – На то они и варвары, чего от них ещё ждать? По мне, так всё равно, пусть хоть друг друга живьём жрут. Лишь бы особо не докучали, да вовремя платили.

– Ты сегодня чуть головы не лишился, а говоришь тебе всё равно.

– Помню. И повторю ещё раз: надо валить домой, пока не поздно. Да, обидели Каллифонта эферияне, но когда оно было?

– В этом я его прекрасно понимаю. Толпа носила его на руках, героя, победителя при Кинее и Эргоскелах, и та же толпа изгнала его, решив, что он может стать тиранном ‒ без доказательств.

– И что с того? Там его изгнал народ, а тут то же самое может сделать царь. Так ли уж велико это могущество?

– Раб царя или раб толпы, что лучше? – Диоклет пожал плечами. – Каллифонт решил, что первое надёжнее. Ну или, по крайней мере, лучше оплачивается.

– Главное, чтобы это не оплатилось могилой.

Их разговор прервало появление владельца таверны с кувшином вина. Следом шествовала целая процессия рабов: один нёс поднос с посудой, другой – хлеб и оливковое масло, а третий – всё необходимое для омовения рук. Расставив всё на столе, рабы удалились, а Пхакат принялся смешивать вино с водой в высоком кратере. Добавлять воду в вино было не в обычае у кахамцев, но Пхакат всегда безупречно определял нужную пропорцию и мог бы посрамить многих известных в Эйнемиде симпосиархов.

– Благодарим тебя, достойный, – сказал Диоклет, когда кахамец подал чаши. – Не желаешь ли выпить с нами?

Таков был их давний обычай. Пхакат, казалось, знал всё и обо всём, что происходит в Нинурте. Бывало, слухи и сплетни, рассказанные Пхакатом, оказывались правдивее сведений из царского дворца.

– Это слишком большая честь, достопочтенный Диоклет, – сказал кахамец, подсаживаясь к столу и наливая себе вина. – Большая честь и удовольствие, ибо если сам Диоклет похвалил вино, значит это напиток достойнейший из достойных.

– Значит его следует скорее выпить, ибо в моей глотке сухо, будто в чёрной пустыне! Талаксимос эсметениймо! – Энекл, во славу бессмертных, плеснул каплю на пол, и сделал хороший глоток. Вино оказалось великолепным.

– Хом таласхоимо кариэй, эсметениймэ, – усмехнувшись, Диоклет капнул на пол и пригубил вино. Кахамец выпил молча, сделав над своей чашей особый знак рукой.

– Маловато у тебя сегодня посетителей, – заметил Энекл.

– Воистину так, мой друг, воистину так. Кроме вас да этих почтенных господ, – Пхакат кивнул на соседний стол, – за весь день зашёл только купец Мерод, хегевец, у него лавка неподалёку. Но и за то нужно благодарить добрых богов, в такой-то день. Утром я думал, что не заработаю сегодня даже медного сикля и только зря сожгу масло в лампах.

– Да уж, денёк тот ещё…

– О, мне рассказывали про то, что сегодня случилось. Бунт, драка, какое-то чудовище сожрало старого иллана, а уж когда я узнал, что там были мои добрые друзья, моёму волнению не было предела. Я вознёс множество молитв и успокоился не прежде, чем получил известие, что вы в добром здравии. Ведь так, Махтеб? Все мы очень волновались за наших друзей? – обратился он к полноватому чернокожему юноше, принесшему блюдо солёных олив.

– Дядя так переживал, что съел за обедом всего пять куропаток вместо семи. Думаю, можно считать, что это был пост, – улыбнулся юноша, ставя свою ношу на стол. – Отборные оливы из Гесарена, только вчера прибыли с караваном.

– Прочь отсюда, бездельник! – воскликнул Пхакат и развёл руками. – Простите этого негодника, сам не знает, что болтает. Это сын моей сестры. Так-то парень толковый, ещё совсем молод, а уже умеет писать и священным письмом, и по-мидонийски, и даже по-хегевски, только вот слишком дерзок. На самом деле я люблю его, и, думаю, это заведение достанется ему, когда я взойду на ладью Хема, только ему пока об этом знать не стоит, – добавил он вполголоса и подмигнул.

– Не рано ли ты собрался в Великое Плавание, Пхакат? – усмехнулся Диоклет. – Если ты нас покинешь, кто же будет готовить твоего знаменитого глиняного гуся?

– Если Махтеб будет уделять меньше времени пустякам, очень скоро у него получится настоящий хамасский гусь. В конце концов, он из семьи Ке-Пхат, а значит склонность к благородному искусству приготовления пищи у него в крови. Но ему следует поспешить: в такое время, как теперь, никто не знает, когда темноликий Хем призовёт его на борт. Об одном только и молю богов: успеть передать всё, что должен, и предстать перед предками с чистой совестью, – Пхакат, покачал головой и сделал большой глоток. – Казнь – дело обычное, кто-то прогневал правителя и потерял голову, так от века заведено и так всегда будет. Мятежи и прочие беспорядки вызывают у разумного человека разлитие желчи, но это неизбежно в Мидонии и вообще везде, где правят люди, а не живой бог, как у нас в Кахаме. Будь благословен канда Несхемани и да славится его имя вечно! – воздев руки к потолку, Пхакат что-то быстро прошептал. – Так вот, раз правит страной не бог, а человек, то конечно люди не имеют к нему почтения, а отсюда и беспорядки. Так случалось и при отце нынешнего царя, и при его деде и ещё тысячу лет до них. Пошумят, подерутся, самых громких крикунов накажут, остальным дадут подачку и всё пойдёт дальше, как было. А вот когда в город вводят войска и заключают под стражу уважаемых людей, то верный признак – нужно ждать беды.

– Постой, Пхакат, войска – ладно, но кто кого заключил под стражу? – удивился Энекл.

– А вы ещё не слышали? Сразу после полудня в Нижнем городе начались аресты. Сперва хватали тех, кто возвращался с площади, уши царя дали людям разойтись, а потом стали вламываться в дома и забирать мужчин. Сопротивляться никто не пытался, на улицах были отряды рогатых, а все знают, что этим чудищам убивать милее чем есть, пить и совокупляться. Взяли человек сто, потом прихватили нескольких квартальных старшин и других городских чиновников – десятка три человек. Здесь, в Среднем городе, тоже кое-кого схватили, но меньше и без лишнего шума.

– И всё это пока мы были на совете во дворце. А Нефалима там не было... – Диоклет задумчиво покачал головой.

– Да уж, узнаю руку, – хмыкнул Энекл.

– Вот так всё и произошло, – сказал Пхакат. – Всех отвели в тюрьму, что возле зиккурата Ушшура. Родственники хотели что-то узнать, но их прогнали.

– Значит будет суд. Свободных мидонян без суда даже безумный Абитушуллум не осмеливался казнить, – заметил Диоклет. – Впрочем, увидим. Что было дальше?

– Да в общем-то и ничего. Все разошлись по домам, в Нижнем городе сейчас на улицах ни души – уж больно все напугались. К домам городских советников приставлена стража, болтают даже что царь потребовал у совета заложников, но уж это, конечно, выдумки.

– Да, наверное... – эйнемы многозначительно переглянулись.

– Получается, город вполне усмирён, ‒ сказал Энекл. ‒ Это не так уж плохо. По крайней мере не получишь горшком по голове.

– Да, мир и покой, слава великому царю царей, но вот что я тебе скажу, мой друг: хороший повар не станет плотно закупоривать котёл, в котором кипит вода, ибо тогда пар может сорвать крышку и наделать бед. Мудрость властелина шести частей света соперничает глубиной с Великим морем, но не слишком ли тяжёлую крышку он выбрал?

– Ещё и сверху сел, – хохотнул Энекл. – Но стоит ли тебе из-за этого тревожиться? Уж кто-кто, а владельцы таверн да борделей во время смут только жиреют да богатеют.

– Ты прав, мой друг, ты прав, лучше времени для заработка, и не придумать. Чернь громит богатые дома, лавки, усыпальницы, а потом мародёры и грабители могил приносят добычу в кабак. Они платят мерой золота за меру пива – стоит ли скупиться, если завтра будешь висеть на стене ногами вверх? Ещё можно неплохо нажиться, скупая награбленное, ибо когда царские воины расправятся с бунтовщиками, всё это добро сразу станет раз в шесть дороже. А куда пойдут воины, устав вешать бунтовщиков? Конечно в тот же самый кабак, и их кошели будут полны золота, ведь они непременно разграбят всё, что не разграбили до их прихода. Само собой, при этом всю посуду перебьют, всю мебель переломают, а всех служанок старше семи и моложе семидесяти лет изнасилуют. Бывает ещё, что грабят винные лавки, поджигают таверны, избивают, а то и убивают, их владельцев, но, при такой прибыли, это всё вполне допустимые тревоги и затраты. Да, немало состояний сколотили во время смут, ох немало... Нет, мой друг, я уже слишком долго жил на свете и слишком многое повидал, чтобы радоваться такой наживе – уж больно неверное это дело.

– Так или иначе, в ближайшее время новых беспорядков, кажется, можно не ждать, – сказал Диоклет.

– Беспорядки, – махнул рукой Пхакат. – Так или иначе, они будут усмирены. Не это заставляет меня молить богов смилостивиться над нами.

– А что же? – спросил Энекл.

– Я скажу вам так, – понизив голос, владелец таверны придвинулся к собеседникам, – царь наш, добродетельный и милосердный Нахарабалазар, воистину лев среди людей, одарён бесчисленными достоинствами и украсил свою молодость славными победами. Всё это так, вот только ни одна из его побед не одержана за пределами Мидонии. Пять лет правит молодой царь и все пять лет сражается с мидонянами: то со своим братом, то с восставшими рабами, то со мятежными вельможами, теперь вот с народом. Ставлю золотой сикль против обглоданной куриной кости, что немало глаз следят за всем этим с большим вниманием. На острове Занбар, к примеру, или в Мехероне, а может и в Плоской Земле.

– Ты хочешь сказать, кто-то из соседей может захотеть напасть на Мидонию? Брось, где ты найдёшь такого безумца? – Энекл махнул рукой. – Мидонию нельзя завоевать! Она больше и богаче всех в Архене, у неё воинов, как вшей на бродяге. При старом царе очень многие это почувствовали на своей шкуре – на всю жизнь запомнят.

– Вот только старый царь уже шесть лет как мёртв, а память у людей короткая. Долго помнят только обиды, а их у соседей немало. Кому-то может показаться, что царство ослабло, а что из этого выйдет, ведомо лишь богам. Что ж, спасибо за вино, друзья мои, но мне пора. Ваша еда, верно, уже почти готова, да и, может, другим гостям угодно чего-нибудь.

– А кстати, кто они? – Диоклет покосился на единственный занятый стол. – Вид у них довольно мрачный.

Действительно, компания выглядела не так, как должны выглядеть люди, собравшиеся на пирушку. С такими лицами было бы уместнее явиться на тризну, а беседа их совсем не походила на пьяный галдёж. Один – длинный и тощий как палка, с торчащим кадыком – особенно горячился, всё время норовя повысить голос, собеседникам то и дело приходилось его одёргивать. Все пятеро довольно молоды, одеты хорошо. Энекл решил, что они либо из зажиточных купцов, либо мелкие аристократы.

– Не знаю, никогда раньше не встречал, – пожал плечами Пхакат. – Тот, в зелёной одежде, вроде бы держит лавку, но не поручусь. Гости неплохие: уже почти полчана пива выпили, да не моего, а местного, а я-то уж боялся, выливать придётся. Сами знаете местное пиво: что завтра не выпил, то послезавтра вылил. Ладно, пойду я, вон Махтеб уже машет, видно козлёнка пора снимать. Приготовьте свои животы, старый Пхакат припас для них кое-что вкусное. Иду, я, иду, ничего без меня не могут, лентяи!

Ворча на племянника и распекая слуг, Пхакат вышел из залы. Не прошло и десяти минут, как в дверях появились рабы с полным блюдом дымящегося сочного мяса, чей аромат тут же заставил Энекла с Диоклетом на время забыть о невзгодах.

Когда они уже утолили первый голод и лениво потягивали вино в ожидании второго блюда, дверь таверны распахнулась, впустив молодого эйнема – худощавого, невысокого, с копной встрёпанных светлых волос и гладко выбритым подбородком. На нём был длинный лимонно-жёлтый хитон с просторными рукавами, а на плече висел тиснёный кожаный тубус для свитков. Завидев Диоклета и Энекла, вошедший просиял, и устремился к их столу.

– Хайре, соотечественники! Калиспера! В общем, возрадуемся! – он шумно уселся, по-хозяйски наливая себе вина в забытую Пхакатом чашу. – Так и знал, что найду вас здесь. Вы, вояки, потрясающе предсказуемы.

– Хайре, Феспей, присядь с нами, преломи хлеб, выпей вина, – ухмыльнулся в бороду Энекл.

– Нет, нет и нет, – молодой человек решительно замотал головой. – Не бывать тому, чтобы я, Феспей из Фрины, сын Тинасодора, людьми невежественными прозванный «Разбойником», хоть на миг предположил, будто доблестный воитель может не пригласить к столу скромного слагателя стихов, да ещё и соотечественника. Будь спокоен, Энекл, я всегда буду садиться за твой стол, не прося разрешения, и в том даю тебе своё слово. Да будет мне свидетелем Сагвенис подающий радость, предводительствующий пирами.

– Думаю, у Энекла после твоей клятвы сильно полегчало на душе. Теперь его стол не останется без доброго нахлебника, – улыбнулся Диоклет.

– Только не подумай, что я несправедлив: тебе я клянусь в том же самом. Что это тут у нас? Ягнятина, козлятина? – Феспей придвинул к себе блюдо, придирчиво выбирая кусок. – А второе блюдо будет?

– Печёный карп уже ожидает чести быть съеденным автором «Клифены» и «Гарпий».

– Диоклет самолично рассмотрел ему плавники, – вставил Энекл.

– Карп... – Феспей вздохнул. – Конечно, местный карп не так уж и плох, но разве можно сравнить хоть одну речную рыбу с той, что выловлена из моря? О, стремительный тунец, о прекраснопёрый лаврак и среброблещущая кефаль – щедрые дары Сефетариса зеленобрадого, пастыря волн, как я тоскую по вам в этом засушливом краю!

– Подумать только, впервые в жизни я с ним согласен, – хмыкнул Энекл.

– Так выпьем же за это! – воскликнул Феспей и, плеснув каплю вина на пол, одним махом осушил чашу. – О, неужели эйнемское? Превосходно! Ну да ладно, рассказывайте, что вы сегодня устроили? О ваших подвигах судачит весь дворец.

– Интересно, что именно? – спросил Диоклет.

– Ну, в частности, то, что вы наступили на хвост Сарруну. На вашем месте, я бы теперь почаще оглядывался по сторонам и гулял подальше от высоких зданий – мало ли что может оттуда свалиться.

– Да уж, плохо дело, – сказал Энекл. – Как думаешь, можно с ним как-то примириться? Подарок сделать или ещё что-нибудь.

– Разве что ты подаришь собственное сердце на блюде. Ни разу не слышал, чтобы Саррун кого-то простил, а уж тех, кто облегчил участь Нан-Шадуру... Или ты не слышал, что Саррун ненавидел его страшной ненавистью?

– Конечно слышал, но не думал, что настолько сильно.

– Да ты что! Bедь это он первым сказал вслух, что сын Сарруна был использован в качестве женщины. Представляешь, что должен думать такой человек как Саррун о том, с чьей подачи его единственный сын прослыл царской наложницей? Такое для местных в тысячу раз хуже убийства.

– Проще говоря, старик доболтался, – сказал Энекл. – С чего он вообще решил, что сын Сарруна имел дело с мужчинами? Одевается парень, конечно, как баба, но таких теперь полным-полно.

– Сразу видно усердного командира: он больше времени проводит в военном лагере, чем во дворце и не знает сплетен. Поверь мне, придворному трутню: повод у него был. Стоило ли это делать – другой вопрос.

– Ты что-то знаешь? – поднял бровь Диоклет. – Я тоже слышал всякое, но думал, что всё это слухи.

– Конечно же знаю. Скажу больше: немногим из смертных, живущих под светом лучезарного Иллариоса и попирающих ногами землю-мать, ведомо больше вашего покорного слуги, – поэт самодовольно поднял палец. – Но, знание это столь опасно, что я предпочитаю хранить его глубоко в тайниках своего сердца, запертым на сто засовов.

– Рассказывай уже, хранитель, – нетерпеливо бросил Энекл. – Если ты и впрямь что-то знаешь, я совсем не удивлён, что об этом болтают на площадях.

– Клянусь Эникс Хранительницей Тайн, если этот секрет стал известен, то не от меня!

– Ну да, конечно.

– Истинная правда. Не такой я дурак, чтобы связываться с Сарруном. Такую тайну можно доверить разве что людям надёжным и благоразумным.

– Диоклет, я его сейчас убью, – спокойно сказал Энекл.

– Я подтвержу, что ты защищался.

– Ладно, ладно, не горячитесь. Конечно же вы люди надёжные, можно сказать, твёрдые словно Керкинские скалы... В общем началось всё с того, что наш великий царь, как всем известно, большой любитель Эйнемиды, да и сам наполовину эйнем – скажу больше, сын моей соотечественницы! – в один прекрасный день захотел узнать эту самую культуру, что называется, поглубже. Разумеется, речь идёт о том способе любви, который всюду называют эйнемским, а в Эйнемиде – эферским. Только не спешите браниться! Так уж повелось: филисиян называют тугодумами, анфейцев – распутниками, герийцев – пьяницами, леванцев – хвастунами и тоже пьяницами, а про эфериян говорят, будто милее зада юнца для них лишь демократия да чужое добро, да и те только до ужина.

– Да, да, знаю, – кивнул Энекл, – А про этелийцев, говорят, что боги рано или поздно испепялят вас за ваши дерзость и болтливость. Если так случится, я не удивлюсь.

– Ну это вряд ли, – рассмеялся Феспей. – Боги знают, что без этелийцев в этом мире станет совсем скучно. Между прочим, ты даже не представляешь сколько в Этелии хмурых молчунов и постных святош.

– В Эфере, знаешь ли, тоже не все имеют дело с мальчиками. Мне, например, это и в голову не приходило, а тебе Диоклет?

– Мне тоже, но это неважно. Пусть болтают. Итак, царь решил попробовать любовь по-эйнемски. И что было дальше?

– Ну, поскольку в одиночку заниматься этим затруднительно, он стал искать себе напарника, и нет ничего удивительного в том, что его выбор пал на меня.

– Ну тут уж ты точно врешь! – хлопнул по столу Энекл. – Даже если царю вдруг припала такая охота, с чего бы ему идти с этим к тебе, а не к кому-то из своих дружков?

– Энекл, ты может и хороший воин, но в делах любовных разбираешься не лучше, чем рыба в пении. Не мог царь пойти с этим к другим мидонянам, для них это страшный позор. Остаются чужеземцы, а среди них более подходящего, чем я, не найти. Во-первых, царь видел, как я играю женщин, во-вторых, я эйнем. Конечно царю, как сыну иолийки, следовало бы знать, что в Этелии такие дела между мужчинами считают постыдными, но, думаю, он просто не придал этому значения. Наконец, в-третьих, я хорош собой.

– И очень скромен, – добавил Энекл.

– Именно так. Поэтому, как видишь, выбор царя был вполне очевиден.

– Ну ладно, допустим, я тебе поверил. И что ты сделал?

– Как что? Разумеется, я согласился!

– Ты бы постеснялся, – Энекл хмыкнул. – Сам только что сказал, что у вас это считают постыдным, да и у нас, кстати, тоже бы не одобрили. Ты ведь уже не юнец, у тебя растёт борода, хоть ты её и бреешь.

– Бессмертные боги, эфериянин учит этелийца блюсти целомудрие бёдер! Видно вскоре небо с землёй поменяются местами, рыбы выйдут на сушу, а коровы и козы научаться плавать под водой. Каждый, знаешь ли, прокладывает себе дорогу в жизни, чем может. У кого-то есть доблесть, у кого-то происхождение, у кого-то богатство, у кого-то крепкие кулаки. У меня ничего этого нет, есть только мой дар, а с этим пробиться непросто, так что, если кто-то предлагает подтолкнуть сзади, привиредничать не приходится. Был бы я кифаред или декламатор, ещё можно было бы проявлять норов, но театральное представление без серебра и покровителей не поставишь. Так что, можно сказать, своё целомудрие я бросил на алтарь искусства.

– Ну и как там было, на алтаре? – саркастически ухмыльнулся Энекл. – Не жёстко?

– Я бы даже спросил, не очень ли давило на спину? – добавил Диоклет, смеясь.

– Да вы знаете, совсем нет. Было мягко и удобно. Дело в том, что любовный пыл царя угас прежде, чем дошло до дела, если появлялся вообще. В этом я его, кстати, прекрасно понимаю: скажите, что может быть возбуждающего страсть в мужской заднице? То ли дело пленительные девичьи бёдра, стройный лебяжий стан, сочные груди и нежные губы, словно алаффский коралл... Впрочем, что это я? Увлёкся… Ладно, говоря короче, всё вышло даже лучше, чем предполагалось. Задница осталось нетронутой, но моя покладистость пришлась царю по душе, так что с тех пор моё искусство оплачивается полной мерой, да и мне перепадает. Вы бы видели, что я приготовил для «Стратинского мыса»! Всего не расскажу, чтобы не испортить впечатление, но будет даже настоящая морская битва! Земляного масла для иллюминации закупили сто бочек и привезли танцоров меча, обученых в самом Веррене...

– Про это потом расскажешь, – нетерпеливо махнул рукой Энекл. – Ты лучше говори, что там дальше было. Что-то я пока не вижу, каким боком эта твоя история относится к сыну Сарруна.

– Так слушай дальше. Итак, расстались мы с царём неплохо, хотя он и был расстроен – видать вбил себе в голову, что утончённый человек не любить мальчиков не может, благо многие эйнемы именно так и считают. Как там, у Полифипа: «...а кто к прелести юнцов равнодушен, тот должен быть по праву отнесён не к людям, но к скотам, понимания красоты лишённым». Я, конечно, заверил царя, что это всё чушь, но, по-моему, он не поверил. Так или иначе, я отправился к себе, но не успел я отойти от первого в жизни неудачного любовного свидания, как на пороге появился Шалумиш, сын Сарруна хаз-Болг собственной персоной. Боги, это надо было видеть: с кинжалом в руке, красный от злости, глаза навыкате, кричал, бранился, угрожал, называл шлюхой и развратником, а потом бросил кинжал, сел на пол и разрыдался. Словами не описать, как я был поражён, когда понял, что это ни что иное, как сцена ревности. Клянусь лирой Мелии, если я узнаю, что жена Сарруна не была добродетельна, я не удивлюсь. Впрочем, это на моё счастье: разгневай я так самого Сарруна, сейчас не сидел бы здесь, а беседовал на дне Закара с родственниками той рыбы, что нам несут.

Исходящий ароматным парком свежеизжаренный карп, водружённый поверх запечённого с орехами лука-порея и обложенный солёными лимонами, точно осаждённая крепость вражьим войском, лёг на стол, и беседа прервалась, ибо непросто поддерживать разговор с битком набитым ртом.

– Ну так вот, – откинувшись на стул продолжил Феспей, когда от карпа остались лишь куча костей, хвост и бессмысленно вытаращившаяся голова. – Представьте себе какая выдалась ночка. Сперва чуть не возлёг с мужчиной, а теперь мужчина сидит на моём пороге и рыдает, словно девица. Хочешь не хочешь, пришлось его успокаивать, отпаивать вином, давать главную эйнемскую клятву, что между нами с царём нет любви...

– Какую клятву? – переспросил Энекл.

– Да я её там же и придумал, переиначил какой-то особо выспренный стих Эвриала. После такого неотразимого довода он мне поверил, да настолько, что поведал всю историю своей позорного, для мидонянина, пристрастия, весьма, надо сказать, трогательную. В общем, кое-как мне удалось его успокоить, а успокоившись, он тут же стал просить меня научить, как добиться любви. Он возомнил, будто я очень хорошо разбираюсь в таких вещах, и разубедить его не получилось.

– Любопытно, – хмыкнул Диоклет. – И как ты поступил?

– Пришлось соглашаться. Во-первых, кто знает, как бы он себя повёл, откажи я ему, а во-вторых, иметь в должниках царского любимца – дело очень неплохое.

– Как же ты собрался ему помогать? – усмехнулся Энекл. – Сам же говоришь, царь оказался к этому совсем не склонен.

– Угу, вот именно об этом я тогда и думал. Согласиться-то я согласился, но как это осуществить? Мои способности к обольщению мужчин, как вы помните, оставляли желать лучшего, так что я понятия не имел, что делать дальше. Кого-то это досадное затруднение поставило бы в тупик, но не Феспея, сына Тинасодора. «Если я не знаю, как обольщать мужчин, значит мне нужен тот, кто знает!» – решил я и на следующий же день, взяв с собой Шалумиша, направился прямиком к Нире.

– К Нире? Я знаю одну Ниру, она царская наложница, – сказал Диоклет.

– Не просто наложница – любимая наложница. Иные даже поговаривают, что это будущая Артимия, а учитывая, что настоящая Артимия относится к таким разговорам на удивление спокойно, это дорогого стоит. Нира – настоящая умница, и лично у меня нет ни на медный обол сомнений в том, что рано или поздно она достигнет самого высокого положения.

– И ты так близко знаешь царскую наложницу, что вот так вот запросто пошёл к ней? – сказал Энекл.

– А вот веришь или нет – знаю. Нира – хегевка, но ребёнком переехала во Фрину и жила там почти пять лет, пока её не продали за папашины долги, а я во Фрине родился, так что, общие темы у нас сразу нашлись. Можно сказать, мы с ней добрые приятели.

– Мне кажется, что я не в Мидонии, а в Этелии: в кого ни плюнь, один из Иола, другой из Фрины. Так скоро окажется, что сам Саррун из Симарна или там из Кефелы, – проворчал Энекл. – Ладно, и что сказала Нира?

– Кстати, моя прабабка по матери иолийка, – улыбнулся Диоклет. – Но и правда, что об этом подумала Нира?

– Если честно, у меня были сомнения. Не будем забывать, что Шалумиш, доверяясь нам с Нирой, серьёзно рисковал: свободный мидонянин, использованный как женщина, от позора не отмоется. Причудливые формы порой приобретает любовь... М-да… Но, на счастье Шалумиша, Нира отнеслась к этому делу благосклонно, и даже более чем: хохотала она, клянусь Свирелью Сагвениса, не меньше получаса. Ну а когда отсмеялась, мы начали составлять план кампании.

– Что за план?

– О, – протянул Феспей, – будьте уверены, это был просто замечательный план. Даже мудрый Метеон и его полководцы у Соловьиной горы вряд ли планировали тщательней, да и той западне, что они подстроили ахелийцам, наш план не уступит ничем. Мы корпели над ним целую ночь, а под утро я бросился к себе и, забыв про сон, схватился за стило. Вы когда-нибудь слышали историю про Нарменнар?

– Нет, – уверенно ответил Энекл.

– Читал, – кивнул Диоклет. – И, кажется, вижу связь...

– А вот я никакой связи не вижу. Может быть кто-нибудь объяснит?

– Воистину, нет на свете ничего слаще невежества, иначе его не избирали бы столь многие, – фыркнул Феспей.

– Это старая иллумийская легенда, – быстро сказал Диоклет, не давая приятелю времени разозлиться. – Сейчас расскажу, как запомнил. У Таллу, правителя Ирала, был любимый друг по имени Нарменну. Дружба их была столь велика, что боги позавидовали ей. Послали они на землю чудовище Баррур – огромную змею с тремя хвостами, шестью головами и десятью руками...

– Змея с руками? – усмехнулся Энекл.

– Почему нет? Живут же в Теметене люди со змеиными хвостами. Короче говоря, Баррур принялась разорять земли Ирала, а бог Мулиллу в обличье нищего пришёл к Нарменну, который как раз справлял свадьбу с прекрасной Тилассар. Мулиллу раззадорил Нарменну и хитростью вынудил поклясться, что тот не возляжет с молодой женой, прежде чем одолеет Баррур. Наутро Нарменну выступил в поход. Долго сражались они, но Нарменну был сильнее, он отсёк своим топором все три хвоста, десять рук и пять голов. Занёс он уже топор, чтобы отрубить последнюю голову, но тут Мулиллу позвал Нарменну голосом его жены. Нарменну обернулся, и чудовище тут же откусило ему голову, после чего издохло. Опечалился правитель Таллу, узнав о гибели Нарменну. Так горько рыдал он и так горячо молил богов вернуть друга, что дрогнули даже их медные сердца, и устыдились они своего коварства. Один Мулиллу был доволен, но, видя, что остальные боги жалеют Таллу, притворился, будто раскаивается больше всех. Решили боги воскресить Нарменну, но как это сделать, ведь его голову пожрало чудовище? Не может человек жить без головы. Сказала тут мудрая Ланнар: «Коли лишился он одной части, хорошо было бы заменить её другой, ибо если в одном месте убыло, то в другом да прибудет». Обрадовались боги, но тут же задумались: как выбрать, какую часть заменить? Без руки не может муж править колесницей и держать топор. Без ноги не выйдет на поле боя, не сможет танцевать танец победы. Долго спорили они, но так и не смогли решить, что лучше. Вышел тут вперёд Мулиллу и сказал: «Я погубил храброго Нарменну, я же должен и искупить вину. Отправлюсь-ка я на землю и воскрешу его, а что предпочесть, решу наилучшим образом». Согласились с ним боги, ибо Мулиллу славился хитроумием. Тут же бросился Мулиллу с небес на землю, в душе лелея коварство. «Что рука, – думал он, – что нога? Воскрешу я его без его мужской силы! Что может быть для мужа постыднее? Не возляжет он с женой, не родит детей, мужчины изгонят его из своего круга и всякий скажет ему: «Ты – евнух!» Произнёс Мулиллу тайные заклинания, но вышло всё не так, как он замыслил. Нарменну и впрямь возродился без своей мужской силы, но не мужчиной, а прекрасной женщиной по имени Нарменнар, обликом сходной с Нарменну будто брат с сестрой. Поразился этому царь Таллу, но тут же возрадовался. «Утратил я друга, – воскликнул он, – но дали мне боги в утешение жену!» Взял царь в жёны Нарменнар, а второй женой вдову Нарменну Тилассар, и стали они жить в великой любви. Радовались боги, глядя на них, а Мулиллу был столь разгневан, что от злобы перевоплотился в безумный дух пустыни, вечно жаждущий крови путников и разоряющий караваны.

– Неплоха история, – прервал Энекл наступившее после рассказа молчание.

– И не говори, – удивлённо согласился Феспей. – А каков рассказчик! Почти слово в слово как в книге. Слушай, Диоклет, а ты никогда не думал променять копьё на лиру и стать декламатором либо поэтом? Мне кажется, ты бы затмил многих.

– Разве что в старости, – небрежно отмахнулся Диоклет, хотя было видно, что он польщён. – Я предпочёл бы, чтобы не я писал о чужих подвигах, а другие о моих.

– Ну и напрасно. Насчёт деяний великих героев, даже их внуки уже сомневаются, что было на самом деле, а что приврали, но в существовании тех, кто воспел эти самые деяния никаких сомнений нет. Готов спорить, через тысячу лет люди будут думать, что иуллы, автарки, мегадевки, клеоны и прочие никогда не существовали, а если и существовали, то всё было совсем не так, а вот творения поэтов переживут своих создателей и будут свидетелями их славы даже через тысячу лет!

– Возможно, – улыбнулся Диоклет, – но и тогда люди скорее предпочтут походить на Мегадевка с Клеоном, чем на авторов трагедий о них. Даже думая, что Мегадевк с Клеоном никогда не существовали.

– Ибо, как я уже говорил, невежество для людей привлекательнее знания. Но, быть может, через тысячу лет люди станут умнее нынешних и предпочтут разум силе.

– Сомневаюсь. Раз уж минувших тысячелетий для этого не хватило...

– Значит нужно стать сразу героем и поэтом, – рассмеялся Энекл. – Написал о самом себе – и тебя чествуют вдвойне. Подумай об этом, Диоклет.

– Клянусь лирой Мелии, удачная мысль! – хохотнул Феспей. Диоклет улыбнулся, но бросил на товарища настороженный взгляд. Среди вещей, что Диоклет брал с собой в походы, имелся некий тубус для папирусов. Он не говорил, что хранилось внутри, но Энеклу как-то удалось мельком взглянуть на содержимое. Насколько он сумел понять, это было нечто вроде хроники их пребывания в Архене с описанием народов и земель. Разумеется, Энекл сохранил всё втайне, но от небольшой подначки не удержался.

– Непременно задумаюсь, – сказал Диоклет. – Так что же было дальше с царём и Шалумишем? Ты написал пьесу о Нарменнар, так?

– В кратчайший срок, и надо сказать, все эти события так разогрели моё воображение, что пьеса получилась отменной, когда-нибудь я непременно представлю её публике. Я полностью отбросил Стратилов канон с этими его масками и хорами, а за основу взял развратные представления, что разыгрывают для посетителей в дорогих борделях. Никаких канонов и масок, никаких стихов, всё настоящее, как в жизни.

– И ты правда собираешься это представить прилюдно? Тебе, видно, мало, что половина поэтов Эйнемиды величает тебя Разбойником, а на Плиофенте постановка твоей «Клифены» приравнена к развращению молодёжи.

– Конечно мало! Неужто ты не знаешь, Диоклет: театр – это скандал. Чем больше ханжи меня порицают, тем вернее заполняются скамьи в театре. Впрочем, моя «Нарменнар» – новое слово не столько в искусстве скены, сколько в науке любви. Клянусь Чашей Сагвениса, за нашу с Нирой задумку хороший бордель дал бы весьма увесистый мешочек монет, и среди них не сыскалось бы ни одной медной.

– Что за задумка? – спросил Энекл.

– Ты знаешь, как это обычно делается? Берётся какой-нибудь сюжет поскабрезней, и рабы с рабынями разыгрывают его перед посетителями, особое внимание уделяя сценам совокупления – ничего особенного, всё просто, как ячменная лепёшка. Наша «Нарменнар» отличалась тем, что главную роль в ней играл сам, если можно так выразиться, посетитель. Представляете, сколько золота может вытрясти бордель, дав гостю почувствовать себя Мегадевком у семи сестёр Океана или там Иуллом, победившим богиню горы Ина? А уж всякие нимфы, кентавры и сирены открывают ну просто невероятные возможности, – весело рассмеявшись, Феспей сделал большой глоток вина. – Но у нас, конечно, всё было относительно пристойно. Нахарабалазар – большой любитель театра, вот мы и ему предложили разыграть для придворных небольшую пьесу. Царь, разумеется, играл царя, Шалумиш – Нарменну, Нира – его жену Тилассар, ну а вашему покорному слуге достались роли злого Мулиллу и отвратительного чудовища.

– Женщина на орхестре? – рассмеялся Энекл. – Такого не случалось, пожалуй, со времён Сотворения Мира, разве что в борделе.

– Да, женщина на орхестре, и, уверяю тебя, этот случай не будет последним! Увидев игру Ниры, я окончательно уверился, что женщину лучше женщины не сыграет никто, а все эти ряженые юнцы годны только для услады развратников. Скажу больше, на царские деньги я приобрёл десяток рабынь и обучил их актёрскому мастерству, так что в «Стратинском мысе» на сцену выйдут самые настоящие актрисы. Эх, испортил вам впечатление! Ну, ничего, поражённых громом будет предостаточно. Должны быть келенфские посланники, да и местных эйнемов будет немало. Бьюсь об заклад, не успеет смениться луна, как об этом будет судачить вся Эйнемида.

– Ты действительно сумасшедший... – усмехнулся Диоклет.

– Театр – это скандал, Диоклет. Театр – это скандал, и чем он громче, тем лучше. Ладно, раскрою вам ещё один секрет: следующая моя трагедия – стратилова «Эфела», только без Стратилова канона. В роли Эфелы и Орины мои лучшие актрисы, и все актёры без масок.

– Всё, не хочу больше слушать, – Диоклет, смеясь, махнул рукой. – Если тебе угодно, чтобы твои сочинения жгли на агорах, так тому и быть. Лучше расскажи, что дальше было. Ваша задумка, как я понимаю, удалась

– Слушать не можешь, а всё-таки придёшь, и все придут. А если кто-то решит сжечь пару свитков, так это и замечательно: мои сочинения как брюква, чем лучше пропечёшь, тем вкуснее! Что до моей истории, то да, ты угадал, всё прошло как нельзя лучше. Нира, как я уже сказал, играла великолепно, я, – Феспей снисходительно усмехнулся, – тут даже нечего обсуждать, ну а Шалумиш – от любви, не иначе – играл так, что заткнул за пояс самого Ификлита Лессенского, а ведь про того говорят, будто он получил актёрский дар от самого Сагвениса, встретившись с ним на каком-то перекрёстке... Звал я его в Нинурту, но этот болван заявил, будто играть перед варварами это то же, что кормить собак омарами. Много он понимает, всю жизнь просидев в Эйнемиде… Ну да ладно, к гарпиям Ификлита. В общем, трагедия удалась, все играли великолепно, и царь конец уже толком не помнил, зовут его Нахарабалазар или Таллу. Ну а после сцены свадьбы рабы доставили «новобрачных» в особый покой, где Нира уже подготовила всё, что нужно для любовных утех – там даже лампы были заправлены особым маслом. Так вот всё и вышло: царь вкусил-таки эйнемской любви и вообще хорошо повеселился, Нира с Шалумишем попали в милость, а я получил немало подарков и от царя, и от Шалумиша, и даже Нира подарила хороший кусок шёлка на платье. Кстати, ещё неизвестно, в какой степени Саррун обязан своим возвышением себе, а в какой – бёдрам отпрыска. В общем, все довольны, но в Золотом Дворце тайны не скроешь, немудрено, что пошли слухи. Эх, жаль, что нужно хранить всё в тайне – какая комедия бы получилась! Хотя, как знать, может спустя много лет, находясь далеко-далеко отсюда, я и решусь, но не прежде, чем Саррун отправится в чертоги Урвоса или там к этому их Марузаху.

– Да, – протянул Энекл– странные вещи случаются на свете. Ты ему веришь?

– Почему бы и нет? Очень похоже на Нахарабалазара.

– Я оскорблён твоим недоверием, Энекл, – фыркнул Феспей, – разве я когда-то тебе лгал?

– Сегодня, нет. Но тогда что же мы думаем? Раз ты оказал такую услугу Шалумишу, может попросить его замолвить за нас словечко перед папашей?

– Знал, что ты спросишь. Я тоже об этом подумал, но это бесполезная затея. Саррун сына презирает. В лучшем случае он просто не обратит внимания на его просьбу, в худшем – задумается, с чего бы это он за вас заступается, и не известно ли вам что-нибудь особенное.

– Это из-за мужеложства? – спросил Энекл.

– Думаю, Сарруну плевать на мужеложство, а вот то, что его сын слаб, изнежен и похож на бабу... Такой человек, как Саррун, должен быть от этого в ярости. Счастье Шалумиша, что оба его брата погибли, иначе, готов спорить, он давно бы уже неудачно упал с лошади или там подавился костью.

– Ну что ж, будем ходить по улицам осторожнее.

– Уж пожалуйста. Я люблю пиры, но тризну по вам с удовольствием пропущу.

– Надеюсь, мы все её пропустим. По крайней мере в ближайшие лет сто, – сказал Диоклет. – Давайте лучше о чём-нибудь хорошем, всякой дряни на сегодня уже довольно. Что ты там рассказывал про новую трагедию? Когда будешь представлять?

– О, рассказ о высоком нельзя вести просто так. Сперва нужно выйти на двор и, в свете звёзд, наполнить сердце вдохновением. Ну и опустошить пузырь, естественно. Сейчас вернусь и расскажу.

Что-то насвистывая, Феспей вышел на задний двор. Переглянувшись, Энекл с Диоклетом рассмеялись и, отсалютовав друг другу чашами, выпили. Свежевыпеченный хлеб источает божественный запах, кувшин полон отличного вина, завтра не нужно ни во дворец, ни в казарму – к гарпиям Сарруна и всех варваров вместе с ним! О них можно подумать и утром – подходящая тема для больной от вина головы.