Эйнемида I. Семена раздора.

Глава II

В самом разгаре летнего месяца эйлениона, в крепкостенной Ордее, столице Герийского Царства, выпал снег. Явление не столь уж редкое для гористой Верхней Герии, но перед самым началом жатвы весьма неприятное, и не один земледелец помянул недобрым словом горную нечисть, наворожившую столь несвоевременный снегопад. Хвала Даяре, снег шёл недолго и лишь припорошил землю, не успев нанести полям сколь-нибудь серьёзный ущерб.

В этот предрассветный час, улицы Ордеи пустовали, лишь пройдёт иногда отряд стражи, да изредка появится припозднившийся гуляка. Последних, правда, было немного: даже самых заядлых кутил холод заставил либо остаться дома, либо ночевать, где развлекались. Что до добропорядочных подданных славного царя Пердикки, то они ещё спали и видели последние перед пробуждением и полным трудов днём сны.

Конское копыто разбило замёрзшую лужицу и цокот копыт по булыжной мостовой разорвал тишину. Чёрный словно ночь, и стремительный как ветер, конь проскакал от царского дворца по Горному Тракту – главной улице Ордеи. Он мчался по безлюдным улицам, направляясь к Серым Воротам – северному въезду в город. Конём правил всадник, чьи лицо и фигура скрывались под просторным тёмным балахоном.

У ворот всадник остановил коня и, выхватив короткий дурагский меч, трижды стукнул рукоятью в окованные медью створки. Дверь привратницкой распахнулась, из темного проёма появился заспанный стражник.

– Входить и выходить из города до восхода солнца запрещено указом высокочтимого царя Пердикки, – недовольно сообщил он. Не только голос, но даже походка его казалась раздражённой, – Жди утра и…

Тут голос стражника пресёкся, будто он только сейчас рассмотрел нежданного посетителя. Всадник извлёк из глубин своего балахона некий свиток и бросил его стражнику. Коротко взглянув, тот почтительно вернул кусок папируса владельцу и с подобострастным «сейчас-сейчас» бросился открывать.

Когда ворота за всадником закрылись, стражник задвинул засов, сделал охранный знак, сплюнул и направился в привратницкую.

– Кто там был, Аркипп? – произнёс сонный голос, едва стражник вошёл внутрь.

– Опять эта ведьма, Эол, всё ей неймётся, – зло проворчал Аркипп, садясь за грубо сбитый стол и проверяя, не осталось ли в кувшине киафона – бодрящего напитка из особых зёрен, растущих в Селакских горах. Кувшин был безнадёжно пуст, что не добавило стражнику благодушия.

– Какая ещё ведьма? – удивлённо спросил всё тот же голос.

– Какая-какая, – проворчал Аркипп ещё более зло. – Кинана, дочь этой колдуньи Калаиды, покойной жены нашего царя.

– Чтооо… – взъярился голос, и в сторожке появился второй стражник, тоже заспанный, но с налитыми кровью глазами и сжатыми кулаками. – Как ты назвал высокочтимую царевну Кинану,и нашу будущую царицу?

– Ха, царица! Это мы ещё поглядим! – сказал Аркипп, становясь против Эола. – Поглядим, захотят ли герийцы видеть на троне женщину, да ещё и ведьму.

– А ты, значит, у нас поклонник Аминты, этого сопляка, что в свои тринадцать на коня толком сесть не может? Или тебе по нраву его мать-чужеземка? То-то я слышу, как ты повторяешь их лживые бредни.

– Царица Талая – просвещённая женщина и царского рода, в отличие от Калаиды, а Аминта – мужчина, и, по обычаям цивилизованных стран должен стать царём!

– Ещё раз я услышу, как ты хулишь высокочтимую Калаиду и её дочь, клянусь Эйленосом, заколочу слова обратно в твою поганую глотку! Как ты смеешь говорить такое о прямом потомке Аланфа?! Никакая чужеземка не сравнится с потомком Аланфа, пусть хоть все её родственники будут цари! А что это за речи про цивилизованные страны?! Мы, герийцы, по-твоему, кто, варвары?! Нет мудрее нашего обычая: дети царя равны друг другу, а если кто считает иначе, пускай убирается прочь к своим чужеземцам!

– Аланф хоть и был героем, но всего лишь подданным царя Клитомаха, а семья Талаи правит на Келенфе со времён Обретения – потомок такого рода достоин царства! От этого больше пользы Герии!

– Аланф, значит, всего лишь подданный. Ну всё, Аркипп, это уже чересчур…

Стражники потянули из ножен мечи, но тут у входа громыхнуло:

‒ Тому, кто достанет сейчас меч, ещё до восхода станет нечем его держать!

В привратницкую вошёл декадарх-эпистат Тилем, седовласый ветеран, ходивший в походы ещё с покойным царём Аркелаем, а по достижении преклонного возраста получивший непыльную должность десятника городской стражи. Рослый и сильный воин, чей тяжелый бронзовый доспех покрывали многочисленные наградные знаки, а лицо и тело – не менее многочисленные шрамы, казался самим олицетворением силы и внушительности. Эол с Аркиппом замерли, вытянувшись и затаив дыхание, а грозный декадарх приблизился к ним и пристально заглянул каждому в лицо. Не опустить глаз под этим тяжёлым взглядом было сложнее, чем держать на плечах гору. Суровый лик ветерана, пересечённый страшным багровым шрамом от гисерской ромфеи, имел на подчинённых почти колдовское воздействие.

– Вы что, собаки трёххвостые, на плаху захотели? – грозно прорычал декадарх, – Поднять меч на боевого товарища! Оскорблять членов царского дома! В Кахаме черномазые каждого из вас, идиотов, за вдвое меньшее преступление сварили бы заживо в масле, и, я считаю, правильно бы сделали. Ты у нас, кажется, поклонник чужеземных обычаев? – Тилем обернулся к Аркиппу так резко, что молодого человека обдуло ветром. – Как думаешь, стоило бы у нас такой ввести? Хотя бы до завтрашнего вечера?

Декадарх замолчал, грозно разглядывая молодых людей, не смевших и выдохнуть.

– Н-да, – прервал, наконец, молчание Тилем. – Наши законы, конечно, не столь хороши, но тоже неплохи. Стратиот Эол, напомни-ка мне, что говорится в Аэроповых Правилах про умышленное нанесение или попытку нанесения боевому товарищу ран оружием? Какое там наказание положено?

– Отсечение правой руки, десять ударов кнутом, позорное изгнание из войска, декадарх-эпистат.

– Отлично, – довольно протянул Тилем. – Какое замечательное знание Правил! А как насчёт умышленного убийства или попытки убийства боевого товарища?

– Тридцать ударов кнутом, отсечение рук и головы, декадарх-эпистат.

– Просто, превосходно. Так держать! – декадарх хлопнул Эола по плечу так, что тот едва не свалился с ног. – Ну а ты, стратиот Аркипп, скажи-ка мне, какое наказание положено за оскорбление и поношение членов царского дома словами или действием?

– Для граждан, за первый случай – штраф пятнадцать царских сориев, за второй – пятьдесят царских сориев и пятнадцать дней работ на царских полях, за третий и больше – сто царских сориев, десять ударов кнутом и тридцать дней принудительных работ. Для военных… – Аркипп замялся.

– Не слышу, стратиот Аркипп. Что там у нас с военными?

– Для военных – пятнадцать ударов кнутом, лишение двухнедельного жалования и двенадцать дней одиночного заключения, декадарх-эпистат.

– Вот и прекрасно. Итак, до убийства, будто бы, дело не дошло, значит остаются двадцать пять ударов кнутом, двенадцать дней одиночного заключения и отсечение руки. Позорное изгнание, правда, придётся произвести посмертно и жалование тоже уже не понадобится, потому как двадцать-тридцать ударов гражданским бичом кое-кто выдерживал, а вот до двадцать пятого удара войсковым ещё никому, на моей памяти, дожить не удавалось. Пойду докладывать пенинт-эпилоху Селену.

Тилем направился было к двери, оставив застывших от ужаса стражников за спиной, но на полпути вернулся и вновь посмотрел в побледневшие лица.

– Ну, как вам решение, нравится? – спросил он. – Нравится? Не слышу.

– Нет, декадарх-эпистат! – хором ответили оба стражника.

– Отлично. Чистку уборных за невнимание к вопросу командира, добавлять к списку не будем. А теперь подумайте о том, что будь здесь кто-нибудь не такой добрый, как я, палач спустил бы с вас, лесных свиней, кожу уже завтра утром! На первый раз, так уж и быть, живите. Что надо сказать?

– Благодарю, декадарх-эпистат! – совершенно искренне проорали Аркипп и Эол.

– Пожалуйста, – проворчал Тилем. – Стратиот Аркипп.

– Слушаю, декадарх-эпистат!

– Отправляйся на западную башню и смени стратиота Орома. Ты назначен в ночную стражу на этой башне до конца следующей недели. Орома пришлёшь ко мне. Пускай тут, в тепле отоспится, коли тебе неохота. Вопросы?

– Нет, декадарх-эпистат!

– Замечательно. Стратиот Эол.

– Слушаю, декадарх-эпистат!

– Ты до конца следующей недели назначаешься в оружейную. Пойдёшь и доложишь об этом пролепт-эпистату Силону. Посмотрим, насколько ты хорош в чистке оружия и уборке. Я позже особо побеседую с Силоном на твой счёт. Вопросы?

– Нет, декадарх-эпистат!

– Вот и славно. Потом поменяетесь. Надеюсь, холод и труд выбьют из вас обоих дурь, и храни каждого из вас Хорос Бранелюбивый, если этого не случится. Ещё раз узнаю о таком, и мы поступим буква в букву по Аэроповым Правилам. На этот случай, советую заранее подружиться с войсковыми палачами, потому как недружелюбный мастигомаст может, при желании, снять всю кожу со спины не за двадцать, а за четыре удара. Ясно?

– Да, декадарх-эпистат!

– Свободны!

Троекратно ударив правым кулаком в нагрудник, стражники удалились, и Тилем, недовольно хмыкнув, уселся за стол. Убедившись, что кувшин с киафоном пуст, декадарх разочарованно вздохнул.

– Даяра неистовая, непокоряющаяся, дай долгих лет царю Пердикке и сделай так, чтобы его пережил только один из наследников, – сказал он после недолгого молчания и снова вздохнул. – А если уж можно выбирать, то пусть это будет не наследник, а наследница.

Долго ещё сидел ветеран за столом, предаваясь тяжёлым раздумьям и, время от времени, вздыхая. Так его и застали первые лучи рассвета.

***

А чёрный конь уносил всадницу всё дальше и дальше от города. Позади остались предместья Ордеи с их бесконечными грядками капусты и репы возле круглых домов, краснеющих покатыми черепичными крышами. Первую зарю всадница и конь встретили посреди Крийских виноградников, чьи янтарно-жёлтые плоды, собраные в последнем месяце осени и тронутые первыми заморозками, давали знаменитое сумеречное вино или Слёзы Эникс, прозванное поэтами осенью в кувшине. Миновав Крию, всадница оказалась в Лехейской пуще – части густого лесного массива, покрывавшего южные предгорья Селакских гор. Пуща издавна слыла таинственным и священным местом, её посещали, разве что, охотники да целители в поисках редких трав, потому и хоженых троп здесь имелось немного, но всадницу это нимало не беспокоило. Уверенно правя конём и не задумываясь, в какую сторону ехать, она всё дальше углублялась в лес, пока деревья не расступились, открыв небольшую поляну с бревенчатой хижиной, крытой соломой. Здесь всадница спешилась, привязала коня и вошла внутрь.

Переступив порог, всадница откинула капюшон, из-под которого показалось лицо девушки пятнадцати, самое большее шестнадцати лет. Заостённый нос, тонкие бледные губы, худые скуластые щёки, еле тронутые лёгким загаром – не красавица, но любой удивился бы выражению гордой решимости на юном лице и жёсткому проницательному взгляду больших серых глаз. Чёрные прямые волосы, небрежно уложенные в простонародный конский хвост, перехватывала драгоценная лента из чёрного шёлка, какой привозили из неведомых стран на дальнем краю известного мира.

Убранство хижины не отличалось изяществом. Посередине – грубый дощатый стол, на нём в беспорядке навалены деревянные тарелки, ложки, кувшин, какие-то ягоды, полкаравая хлеба и пара лисьих черепов. Волчьи меха на стенах и деревянном топчане, рядом огромный, окованный бронзой дубовый сундук, некогда дорогой, но изрядно потрёпанный временем. В углу сложенный из крупных камней очаг ‒ над еле теплящимся огнём висит чёрный от нагара котёл. В столь убогой обстановке странно смотрелся настоящий герметический стол прекрасной работы: дорогое тёмное дерево, ножки покрыты замысловатой резьбой и письменами, круглая крышка разделена на четыре, затем на двенадцать и затем на тридцать шесть долей, соответствующих первичным, вторичным и третичным элементам, в середине жаровня и штативы для сосудов, по краю – ёмкости для веществ. На этом замечательном столе, украсившем бы рабочую комнату любого герметика, поблёскивали несколько колб и реторт из редкого прозрачного стекла.

Девушка быстро огляделась и громко крикнула: «Эйхена!». Не дождавшись ответа, она сняла перчатки для верховой езды, бросила их на стол, и скинула балахон. Одежда юной всадницы удивила бы любого эйнема, но здесь, в Герии, на самом краю цивилизованных земель, такой наряд считался вполне обычным: чёрная, подбитая мехом куртка дурагского покроя запахнутая на груди и перетянутая очень широким кожаным поясом. На поясе справа – прямой дурагский полумеч-полукинжал лангдаз, а слева – изогнутый гисерский меч-копис, заточенный по внутренней стороне клинка. Cтройные ноги девушки были обтянуты тёмными гисерскими штанами с вычурной шнуровкой по бокам, а вид её высоких сапожек из мягкой кожи напоминал о мидонянах и их соседях – степных кочевниках.

Позвав ещё раз, девушка раздула огонь в печи и принялась быстрыми шагами прохаживаться по комнате. Один из лисьих черепов, видимо, показался ей чем-то примечательным, она подняла его со стола, с усмешкой рассмотрела и, подбросив в руке, вернула на место. Затем, уже громче, повторив: «Эйхена!», быстрым движением распустила волосы и принялась раздеваться, небрежно швыряя вещи куда попало. Оставшись без одежды, девушка встала на сброшенный балахон, и по её телу пробежала лёгкая дрожь ‒ комната ещё не успела достаточно прогреться. Она была поджарой, с угловатой фигурой подростка – длинные мускулистые ноги, плоский живот, небольшая девичья грудь, чересчур широкие для девушки плечи, обе коленки сбиты, а на левом бедре, на животе и на правом плече тонкие белые шрамы.

Дверь отворилась, впустив маленькую седовласую женщину с вязанкой хвороста на спине, до пят закутаную в тёмно-серый балахон. Увидев посетительницу, вошедшая бросила свою ношу, всплеснула руками и радостно воскликнула:

– Кинана, девочка моя!

– Здравствуй, Эйхена. Я тоже рада тебя видеть. Я не поздно?

– Ну что ты, дорогая, ну что ты, в самый раз, – проворковала Эйхена, за руку подводя гостью к очагу. – Там уже все готовятся, сейчас мы с тобой тоже приготовимся и как раз вовремя поспеем.

Эйхена приподняла крышку котла, взяла черпаком густую бурлящую жидкость тёмно-бордового цвета, и понюхала. Помешав варево, она снова накрыла котёл и обернулась к Кинане.

– Ну вот, совсем чуть-чуть дойдёт, и начинаем, – она довольно оглядела девушку. – Какая ты уже большая стала – быстрее травинки растёшь! А ведь я помню, как тебя на ручках носила.

– Эйхена, ты это говоришь всякий раз, как меня видишь. Неужели никак не привыкнешь? В моём возрасте расти – это, как говорят философы, сообразно естественному ходу вещей.

– Эх, девочка моя, вот доживи до моих лет, посмотри, как надевают брачное покрывало те, кто недавно ходил под стол, не нагибаясь, тогда и поговорим.

– Поговорим-поговорим… Слушай, а почему ты в котле варишь? Или мой подарок не нравится? – Кинана кивнула в сторону чудесного герметического стола.

– Хорош, девочка, очень хорош подарок, как ни взгляну, нарадоваться не могу, однако кто же велию в реторте варит? На столе тонкие снадобья хорошо приготовлять, точные, с равновесием долей, с переходами, а для велии этого совсем не нужно. Из деланий одна термонеротерапея, по-простому варка, количества входящих примерные, на глазок. Такое на столе делать, всё равно, что сапоги тонкой иголкой да шёлковой ниткой чинить: дорого, долго и толку немного.

– Прости, я не догадалась, – смутилась Кинана.

– Девочка моя, не переживай, для своих лет ты в нашем искусстве разбираешься очень даже неплохо. Доживёшь до моих лет, ещё и меня, старую, чему-нибудь поучишь, – Эйхена кудахтающе рассмеялась и вдруг встрепенулась. – Однако заболтались мы, велия-то, пожалуй, готова. Подними руки вверх.

Кинана послушно подняла руки. Отбросив крышку с котла, Эйхена воздела узловатые руки над бурлящим варевом. Громовым голосом, совершенно не вязавшимся с её обликом, она произнесла:

– Ийэ Дайарэ эстема, эстенессема. Дайаро аксимос, эстемо, эстенессемо.

Едва отзвучали слова священного языка, зелье взбурлило и сменило цвет на грязно-зелёный. Эйхена кивнула, провела рукой над котлом и нараспев произнесла:

– Дайара ном онтимос, Дайара ном калахтимос, Дайара ном сенестимос, Дайара ном стевастимос. Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема!

Последнюю фразу ведьма выкрикнула надрывно, словно терзаясь нестерпимой болью. Жидкость снова забурлила и стала ярко-зелёной, светящейся.

– Эвкромос офо, Дайара, эстима, эстенессема! – Эйхена голыми ладонями зачерпнула из кипящего котла и обернулась к Кинане.

– Дайара ном онтихомос, Дайара ном калахтихомос, Дайара ном сенестихомос, Дайара ном стевастихомос. Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема! – нараспев произнесли обе. Эйхена резко выплеснула зелье на грудь девушки и принялась грубо втирать. Жидкость, даром что недавно бурлила в котле, обжигала холодом. Закончив с грудью, Эйхена снова зачерпнула из котла и стала втирать зелье в живот девушки, затем в пах и в бёдра. Обе нараспев повторяли заклинание, ритм с каждым разом ускорялся, сбившись под конец в исступлённый речитатив.

Когда содержимое котла покрыло Кинану целиком, чтение оборвалось. Эйхена посмотрела девушке в глаза, довольно кивнула и скомандовала: «На колени!». Кинана повиновалась. Собрав остаток зелья со дна, ведьма сказала:

– Прими силу Даяры!

Кинана покорно разомкнула губы и Эйхена, сложив ладони лодочкой, влила ей в рот содержимое. Жидкость оказалась одновременно терпкой, горькой и острой. Дыхание сразу же перехватило, девушка закашлялась, и вдруг почувствовала во всём теле необычную лёгкость. Не в силах сдержаться, она громко рассмеялась. Стряхнув с рук оставшиеся капли, Эйхена извлекла из сундука неподрубленный балахон грязно-зелёного цвета.

– Встань! – сказала она. Кинана поднялась, и тяжёлый колючий балахон лёг ей на плечи. Талию туго перехватила грубая верёвка

– Всё прошло удачно, – довольно кивнула ведьма. – Слава Госпоже. Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема!

– Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема! – повторила девушка.

– Теперь мы можем идти, – сказала Эйхена, – но сперва как та, кого ты избрала в спутницы, я должна дать тебе наставление. Помни, что путь к Посвящению, это не просто дорога. Это знак, это символ, это обет. Пройдя по нему, ты разделишь свою жизнь на то, что было до, и то, что будет после, но подумай – то же можно сказать о любом событии. Мир изменяется каждый миг, и ты изменяешься вместе с ним. Осознать, принять и слиться с этим – путь Даяры, неистовой, непокоряющейся. Не путай его с путём Тимерет неудержимой, наполняющей паруса, она ценит изменения ради самих изменений и презирает любую власть. Их иногда путают, но это разные сущности. Путь Даяры – добровольное подчинение и добровольное неповиновение, свобода выбора и решения, понимание изменений и управление ими. Посвящение и дорога к нему, это твой первый шаг на пути, здесь нет мелочей. Труд, холод, боль – это очищение через смирение и терпение, это средство отбросить всё, что не является тобой, и вступить на путь тем, что ты есть, не больше и не меньше. Думай об этом и не забывай, чему тебя учили.

– Спасибо тебе, Эйхена. Я запомню твои слова.

– Ты умная девочка, я всегда это говорила, а теперь, повернись.

Кинана повиновалась, старуха затянула ей глаза серым платком и за руку вывела из хижины.