Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Глава десятая. Революции телохранитель

Гул толпы доносился неясно, словно издалека... Он еле просачивался сквозь холодную толщу тюремных стен, сквозь наглухо забитые оконные рамы. А толпа бушевала совсем рядом — здесь, на улице перед Бутырской тюрьмой. Расплывчатый гул напоминал шум отдаленного морского прибоя. Он то нарастал, то стихал, чтобы снова подняться в многоголосом кипении. Феликс настороженно прислушивался к этому гулу, так напоминавшему шум разволновавшегося моря у скалистого берега на острове Капри. Но что это такое здесь, в Москве?.. Привыкшие к томительной тишине камер, заключенные недоуменно прислушивались к долетавшим сюда необычным звукам.

В первый день марта 1917 года взбудораженная событиями толпа пришла к Бутыркам, чтобы освободить заключенных.

Потом человеческий прибой придвинулся ближе, и можно было уже различить приглушенные каменными стенами крики:

— Открывай!.. Да здравствует революция! Да здравствует свобода!..

Эти слова всколыхнули камеры. Тюрьма ожила, откликнулась неистовым стуком в двери и стены, громкими зовами... Растерянные надзиратели ошалело бегали по коридорам, останавливались у дверей, требовали прекратить беспорядок, — но их уже никто не слушал.

— Долой самодержавие! — все явственнее доносилось с улицы.

Толпа продолжала штурмовать тюрьму. К ее высоким стенам примчался на грузовике летучий отряд революционных солдат. Раздались винтовочные выстрелы. Перепуганная охрана распахнула тюремные ворота. Люди ворвались во двор, бросились внутрь помещений. По каменным ступеням, по коридорам затопали сотни ног.

— Отворяй камеры!.. Граждане, свобода! Выходите! Да здравствует свобода!

Обезоруженные жандармы-ключники дрожащими руками отпирали кованые двери. Лязгали замки, задвижки, распахивались камеры, и узники заключали в объятия своих освободителей. Вскоре поток людей, упоенных победой, отхлынул. Смешавшись с толпой, сотни заключенных исчезали в переулках, уходили все дальше от ненавистной тюрьмы.

В тот день — первого марта 1917 года — среди освобожденных из Бутырской тюрьмы был и Феликс Эдмундович Дзержинский.

Еще в камере кто-то стиснул его в объятиях и потянул за собой.

— Быстрее, Юзеф!

Дзержинского и многих других узников-революционеров товарищи вынесли из тюрьмы на руках. Извозчик ждал за углом. Громыхая по неровным булыжникам и намерзшему к вечеру льду, пролетка покатила к центру. На сиденье уселись двое — Дзержинский и товарищ Василий, третий примостился в ногах, прямо на кожаном фартуке пролетки. Верх ее был откинут, и Феликс Эдмундович возбужденно оглядывался по сторонам. На улицах было полно народу.

— Ну как? — спросил Василий, вглядываясь в исхудавшее лицо Дзержинского. Они давно не встречались, и Василия поразил болезненный вид товарища Юзефа.

— Хорошо! — отвечая своим мыслям, воскликнул Феликс. Он наслаждался и свежим воздухом, напоенным запахами весны, и видом возбужденной толпы, и ощущением внезапной свободы.

— А вы ведь меня не узнали, товарищ Юзеф, — сказал Василий. — Помните казармы на Пулавах, в Александрии?.. Перед восстанием в нашем полку...

Нет, Юзеф не вспомнил. Тогда было столько людей, все происходило в темноте — горела только одинокая свечка.

— Ну а Варшавскую цитадель помните? — не отступал Василий. — Листочки из дневника кто от вас принимал?..

— Так вот вы кто! — Феликс Эдмундович стремительно повернулся к Василию и горячо его обнял. — Но узнать вас, признаюсь, невозможно. Тогда был безусый солдат, а сейчас цивильный, да еще с бородой... Вот уж не думал о такой встрече... Ну а вы-то как здесь очутились?

— Так и очутился. С вашей помощью, — улыбнулся Василий в рыжеватую свою бородку. — Сперва караулил в крепости революционера Дзержинского, а теперь вот освободил его... А между двумя этими событиями был и дезертиром царской армии, и «Долой войну!» кричал, и на каторге побывал. Сбежал оттуда и к большевикам примкнул. Теперь, как говорят, профессиональный революционер.

— Удивительно! — воскликнул Дзержинский. — Удивительная встреча! Но куда вы меня везете?

— В Замоскворечье, к вашей сестре. Ее предупредили.

— Подождите, подождите, вы говорили о митинге в городской думе... Поедемте сначала туда.

— Ну, как хотите. На митинг так на митинг.

Пролетка замедлила ход — ближе к Лубянской площади толпы заполнили всю Сретенку, и дальше ехать было трудно. Кое-как добрались до Охотного ряда и отпустили извозчика. Здесь было совсем рядом.

Они подошли к кирпичному зданию рядом с Красной площадью и проникли внутрь. Митинг уже начался. Василий протиснулся вперед и шепнул что-то на ухо человеку, который открывал митинг. Когда говоривший оратор закончил свою речь, тот громко объявил:

— Слово имеет товарищ Дзержинский. Он только что освобожден из Бутырской тюрьмы...

Сообщение вызвало сочувственный гул. Дзержинский, зажав в руке суконную бескозырку каторжника, высоко поднял ее над головой.

— Товарищи! Граждане! Самодержавие свергнуто! — он резко опустил руку, словно разрубил воздух.

Поздней ночью явился он к сестре Ядвиге, которая жила в тесной комнатке в глухом переулке Замоскворечья. Название соответствовало трущобам — Кривой переулок.

Последний раз Ядвига видела брата в суде прошлой весной, здесь, в Москве, в судебной палате. Приговорили его еще к шести годам каторги. Ядвига была в суде, слушала и беспрестанно вытирала слезы. Невозможно было видеть его на скамье подсудимых, такого бледного, изнуренного...

И вот он здесь. Ядвига уже перестала ждать брата, думала — не удалось, видно, освободить его из тюрьмы. А Феликс стоял перед ней в сером тюремном халате, в суконной бескозырке, с красным бантом на груди. Глаза его сияли радостью.

— Вот я и вернулся, — сказал он, обнимая сестру.

Каким блаженством было для него в эту первую ночь вытянуться на стареньком диване, вдыхая свежесть белоснежного белья. Но заснуть он не мог — слишком были напряжены нервы. Он ворошил в памяти пережитое...

Ему нет еще сорока. Из них двадцать два года он отдал революции, борьбе с самодержавием, если считать с того дня, когда в Вильно гимназисты давали свою клятву... Феликс улыбнулся: как давно это было!

Одиннадцать лет его жизни прошли в тюрьмах, в ссылках, на каторге. Шесть арестов и три побега. Таков календарь революционера... И каждый раз тюремная тишина, в которой слышен даже червь, точащий деревянные нары. И непрерывная гнетущая тоска по воле и близким...

Сон все не шел к недавнему узнику. Он повернулся, заскрипели пружины, напомнив почему-то о кандалах. Два последних года он провел в каторжных тюрьмах, закованный в кандалы, в Орле и Москве. Два года!.. Кандалы сняли совсем недавно, несколько недель назад. Под ними образовались незаживающие язвы. Но не это заставило тюремщиков снять кандалы. Дзержинскому предстояла далекая каторга, и арестант не выдержал бы такого пути в кандалах. Да к тому же кандалы мешали работать на швейной ножной машине. В мастерской при Бутырской тюрьме выполнялись военные заказы — арестанты шили солдатское обмундирование. Начальник тюрьмы добивался, чтобы заключенные выполняли норму. А тут кандалы... Странно: кандалы непрестанно впитывают человеческое тепло — и остаются всегда холодными...

Заснул он лишь под утро, когда в окне забрезжил неясный рассвет. И снова увидел он так часто повторявшийся сон-мечту. Перед ним бескрайнее поле, просторное небо и много-много цветов. Он идет с сыном по земле, щедро залитой солнцем. А на душе так радостно и светло...

Годы тюремных лишений подорвали силы Дзержинского. Он свалился и несколько дней пролежал. Потом его отправили полечиться за город.

Но отдых был недолгим. Дзержинский не выдержал. И снова начались митинги, собрания, бессонные ночи, жизнь впроголодь и всухомятку...

Прошел март и половина апреля. С приездом Ленина из Швейцарии в Петроград началась подготовка к Всероссийской партийной конференции, на которую в составе московской делегации избрали и Дзержинского. Здесь Феликс Эдмундович снова встретился с Владимиром Ильичем, встретился, чтобы больше не расставаться.

Только на несколько недель он уехал под Оренбург на кумыс, как рекомендовали ему врачи, опасавшиеся за его ослабленные легкие.

В Петроград Феликс Эдмундович вернулся в июле. За это время в столице произошли большие события — подняла голову контрреволюция. Владимир Ильич должен был уйти в подполье — правительство Керенского издало приказ об его аресте. Агенты контрразведки рыскали всюду. Их бесило, что в газетах все время появлялись статьи Ленина. Значит, он был рядом. Но где именно?

К Владимиру Ильичу Дзержинский поехал вскоре после того, как вернулся из Оренбургских степей. Сопровождать его вызвался Яков Михайлович Свердлов — он уже бывал в Разливе, знал дорогу, людей и необходимые пароли. Познакомились и сдружились они на Апрельской партконференции, когда пришлось пользоваться одними и теми же «ночевками» — жильем для делегатов, которое предоставляли им коренные петроградцы-большевики. Иного пристанища у приехавших делегатов не было.

Соблюдая всяческие предосторожности, сели на Приморском вокзале в поезд и сошли на станции Разлив. Тесной улочкой прошли через станционный поселок и остановились у небольшого домика вблизи озера, поросшего камышом. Встретила их молодая женщина. Она узнала Якова Михайловича и настороженно оглядела Дзержинского.

— Свои, свои, — успокоил ее Яков Михайлович. — Сам-то дома?

— На покосе... Обещал к вечеру воротиться.

— Тогда мы одни поедем. Ботик дадите?

Женщина проводила их к озеру, отомкнула стоявшую на приколе лодку, принесла весла. Феликс взялся грести, а Яков Михайлович сел на корму. Сначала шли вдоль берега, потом переплыли на другую сторону. Лодка мягко врезалась в низкий берег, поросший шершавой осокой.

Из кустарника вышел человек в косоворотке. Приветливо поздоровался.

— Я за вами давно слежу, Яков Михайлович. Сперва не узнал: кто это, думаю, не вовремя едет?.. Пойдемте, Владимир Ильич будет доволен.

Хозяин подпольной явки большевик Емельянов пошел вперед.

— Жена ничего не наказывала? — спросил он, не оглядываясь.

— Что, заскучал? — шутливо спросил Свердлов. — Сказала только, что ты на покосе, ну мы и поверили.

— Она у меня молодец...

Через несколько минут вышли к приземистому шалашу, окруженному густым кустарником. Перед шалашом бесцветным пламенем нежарко горел костер, на почерневших рогульках висел чугунный котел. Чуть поодаль стоял косарь и сосредоточенно точил косу. Он равнодушно посмотрел на пришедших и отвернулся.

— Вот и пришли...

Дзержинский огляделся — а где же Ленин? Недоуменно взглянул на Свердлова. Яков Михайлович весело рассмеялся.

— Отличная конспирация! — воскликнул он, поняв, что Владимир Ильич решил подшутить над новичком.

Молчаливый косарь снова повернулся и тоже рассмеялся. Только теперь Дзержинский узнал в нем Владимира Ильича. Бритый, без усов и бороды, в парике, он был неузнаваем. Выдавали только сощуренные глаза, в которых горели лукавые огоньки.

— Вот вас-то я не ждал, Юзеф! И тем более приятно вас видеть. Когда прибыли? Кумыс, вижу, пошел на пользу! Ну, рассказывайте, что повидали...

Сидели долго, до самого вечера. Проголодавшись, ели селедку с черным хлебом и холодной картошкой, которые Владимир Ильич принес из шалаша. Потом пили чай из жестяных кружек. Владимир Ильич расспрашивал, слушал, говорил сам и несколько раз возвращался к теме, которая, видимо, особенно его занимала.

— Теперь мирный путь развития революции уже невозможен. Да, да, уверяю вас! Надо готовить массы к вооруженному восстанию. Оно не за горами...

Когда стемнело, собрались уезжать. Владимир Ильич хотел проводить их до берега, но Емельянов запротестовал: нельзя, могут встретиться посторонние.

Прощались у шалаша. Владимир Ильич передал несколько писем товарищам, записку Надежде Константиновне.

— А вот это нужно обязательно напечатать в газете, — Владимир Ильич протянул пачку мелко исписанных листков, вырванных из блокнота. — Обязательно и немедленно! Это наш ответ на прокурорское расследование июльских событий. Пакостным клеветникам нельзя давать спуску. Их надо сечь при всем честном народе. Сечь розгами, чтобы не было повадно!..

Вскоре открылся Шестой съезд партии. Ленина на нем не было. Одним из первых обсуждался вопрос, нужно ли Владимиру Ильичу явиться в суд.

На трибуну поднялся Дзержинский.

— Я буду краток, — сказал он. — Товарищ, который говорил передо мною, выразил и мою точку зрения. Мы должны ясно и определенно сказать, что хорошо сделали те, кто посоветовал Ленину не идти под арест. Мы должны ясно ответить на травлю буржуазной прессы, которая хочет расстроить ряды рабочих! Мы должны разъяснить товарищам, что мы не доверяем Временному правительству и буржуазии, что мы не выдадим Ленина...

Партийный съезд высказался за то, чтобы Ленину в суд не являться.

Владимир Ильич оставался в подполье. Подготовка к вооруженному восстанию шла полным ходом, и руководил ею он, Ленин. Но жизнь вне Петрограда осложняла работу. В начале октября Владимир Ильич вернулся в Питер и через несколько дней участвовал в заседании Центрального Комитета.

— Не рано ли? — спросил Дзержинский, пожимая руку Владимиру Ильичу. Он встретил Ленина в дверях конспиративной квартиры.

— Что рано — делать революцию? — как бы не поняв, отшутился Ленин.

— Да нет, не о том. Не рано ли вам появляться в городе?

— Лишь бы не было поздно, — снова засмеялся Владимир Ильич.

На заседании ЦК РСДРП(б) решался важнейший вопрос — о вооруженном восстании.

За столом сидели двенадцать членов Центрального Комитета, и только двое высказали несогласие с Лениным. Заседали до утра. Владимир Ильич предложил резолюцию, набросал ее тут же на листе разлинованной в клетку бумаги:

«Признавая... что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы...»

Дзержинский сидел напротив Владимира Ильича, по другую сторону стола, и следил за выражением его лица. Оно будто закаменело, стало суровым, глаза прищурились еще больше. Ленин читал медленно, внятно, жестикулируя свободной рукой, словно подчеркивая отдельные, особенно нужные, важные слова.

Кто-то сказал:

— Давайте голосовать!

Почти все подняли руки. Только двое выступили против предложения Ленина — Каменев и Зиновьев.

Вопрос о вооруженном восстании был решен.

Дзержинский увидел, как дрогнула мышца на щеке Владимира Ильича, когда он взглянул на этих двоих. Не на них самих, нет: на одинокие руки их, поднявшиеся над столом. Впрочем, может быть, Феликсу только показалось: мгновенный взгляд, который метнул Ленин, и такое же молниеносное движение мускула на лице...

Дзержинский поднялся и предложил создать бюро во главе с Лениным для политического руководства восстанием. Предложение приняли.

Моросил холодный дождь, когда члены ЦК поодиночке расходились из конспиративной квартиры. Дзержинский вышел с Владимиром Ильичем, прошел вперед, осмотрелся — набережная была пустынна. Ленину предстоял неблизкий путь на Выборгскую сторону, где он скрывался у надежных людей. Он был в одном пиджаке и невольно поежился от порыва холодного ветра, пахнувшего от речки. Дзержинский сбросил с себя плащ и накинул на плечи Владимира Ильича. Ленин запротестовал, но Феликс Эдмундович был непреклонен:

— Извольте надеть плащ, иначе я вас не отпущу... Я буду теперь вашим телохранителем.

— Ну, если так... — Ленин запахнул плащ. — Но станьте лучше телохранителем революции.

Вдруг он спросил:

— Послушайте, Юзеф, а кем бы вы были, если бы жили, предположим, во времена французской революции? Вероятно, якобинцем?

— Скорее всего, — улыбнулся Дзержинский, — если учесть, что Каменев и Зиновьев несомненно были бы жирондистами.

Они рассмеялись.

— Знаете что? — Владимир Ильич перешел на серьезный тон. — У меня появилась идея. Вы, кажется, в подполье возглавляли группу по борьбе с провокаторами?

— Да, мы называли ее следственной комиссией по делам провокаций.

— Так вот, думаю, что я правильно определил, чем следует вам заняться. Но об этом после. Сейчас слишком поздно для деловых разговоров. Помните, в Париже... — помолчав, начал Ленин.

Они вспомнили последнюю встречу во Франции. После заседания Ленин повел Юзефа к себе домой, на улицу Мари-Роз. Пили чай в кухоньке. Говорили, шутили, спорили.

Удивительная была у Ленина способность вслушиваться в слова собеседника...

Дни, проведенные в Париже, особенно запали в память. Дзержинскому вскоре пришлось уехать из Франции — в Кракове ждали неотложные дела. Ленин сам просил его поторопиться. Дзержинский увез с собой доклад Владимира Ильича о положении в партии, тщательно переписанный с оригинала. Феликс Эдмундович просидел за переписыванием всю ночь до рассвета.

Сейчас, на улице ночного Петрограда, он рассказывал Владимиру Ильичу, как удалось сохранить этот доклад.

— А вы помните, Юзеф, наш договор по поводу голосовцев? Представьте себе, записка тоже уцелела какими-то судьбами... Обнаружили ее через несколько лет. Вероятно, Надежда Константиновна прибрала.

Дзержинский проводил Владимира Ильича до самого дома. В подъезде Ленин вернул ему плащ, крепко сжал руку, словно молча благодарил Юзефа за все — за теплую заботу, за решительную поддержку там, на заседании Центрального Комитета.

Дзержинский постоял у подъезда, дождался, когда наверху хлопнет входная дверь, потом, зябко кутаясь в плащ, вышел на темную улицу.

Шестнадцатого октября Центральный Комитет партии заседал снова. И снова с той же повесткой дня — о вооруженном восстании. На этот раз здесь было много рабочих с петроградских заводов, транспортников, представителей районов. Вопреки угрозе ареста, Ленин снова явился на заседание.

Расположились в двух смежных комнатах, распахнули настежь двери. Стульев не хватило, и большинство участников заседания расселись на полу, подстелив газеты. На обе комнаты горела одна лампа, подвешенная к потолку и прикрытая темным абажуром. Углы комнат исчезали во мраке.

Вел заседание Яков Михайлович Свердлов. На этот раз на заседании присутствовало гораздо больше людей, и почти все они высказались за вооруженное восстание. И опять те же двое — Зиновьев и Каменев — проголосовали против.

Оставшись после заседания, члены Центрального Комитета утвердили состав Военно-революционного комитета для руководства восстанием. В него вошел и Феликс Эдмундович Дзержинский. Это было предложение Ленина. Феликс подумал: «Уж не об этом ли говорил Владимир Ильич, когда возвращались с заседания?».

До вооруженного восстания оставалось несколько дней. Но вдруг события повернулись так круто, что вся подготовка к восстанию грозила пойти насмарку:

Зиновьев и Каменев, несогласные с Центральным Комитетом по поводу вооруженного восстания, разболтали об этом в петроградской газетке «Новая жизнь», отличавшейся своей желтизной. Это было предательством, штрейкбрехерством. Именно так Ленин и оценил их поведение.

Военно-революционный комитет, созданный перед восстанием, обосновался в Смольном — в бывшем институте благородных девиц. Именно здесь расположился штаб, куда сходились нити руководства октябрьским вооруженным восстанием.

С глазами, воспаленными от бессонных ночей, накинув на плечи шинель, Дзержинский сидел в комнате, заполненной гомонящими людьми. Было тесно, накурено, каждый шел сюда со своим неотложным делом. Голоса людей, треск пишущих машинок, лязг оружия, звонки телефонов сливались в общий гул. И в то же время здесь существовал четкий порядок: каждый занимался своим делом. Одни получали задания, им вручали мандаты, тут же продиктованные, напечатанные на машинках. Другие докладывали о выполнении заданий.

За сводчатыми окнами бурлил город, поднимавшийся на революционное восстание, который тысячами нитей был связан со Смольным, со штабом.

Пришли моряки с крейсера «Диана», с каких-то других кораблей. В бушлатах и бескозырках, в широченных брюках-клеш. Пришли за оружием и советами. Подвойского — председателя военревкома — не было, и матросов принимал Дзержинский. Моряки доложили, что тысяча двести штыков по вызову ревкома прибудут следом.

— Тысяча двести! — радостно удивился Дзержинский. — Мы рассчитывали хотя бы на тысячу.

Проводив матросов, Дзержинский вернулся к столу и принялся выписывать мандаты революционным комиссарам — в Арсенал, в Петропавловскую крепость, в Государственный банк... Среди комиссаров Военно-революционного комитета были: сапожник Феликс Сенюта, металлист Иван Газа, моряки Павлин Виноградов и Анатолий Железняков — тот самый, который вскоре стал живой легендой, героем гражданской войны.

Подготовка к восстанию, первые его дни для Дзержинского пронеслись, как мгновенье, как молния, сверкнувшая и озарившая все вокруг. Навсегда сохранились в памяти: Смольный институт, превращенный в штаб революции, вооруженные люди с горящими глазами, стрельба и непогода на улицах, встречи, разговоры с Владимиром Ильичем... Все, все так, как оно было. Только время промелькнуло неправдоподобно быстро — доли секунды.

Может быть, это произошло потому, что в повседневных делах не было перерыва в работе. Дзержинский бодрствовал и ночью и днем — в любое время суток он оставался на посту, и казалось, что усталость не вольна над ним, не может свалить его с ног. Только казалось.

А текущие дела шли потоком, требовали немедленных решений. От этого зависела судьба революции.

Пролетариат вооружался. Революционному комитету моряков нужно восемьсот винтовок и пятнадцать револьверов, патроны к ним. Дзержинский пишет распоряжения от руки, печатать на машинке, вероятно, уже не хватает времени.

Одновременно он выполняет обязанности коменданта Смольного. Дел много: прежде всего нужно навести порядок. В нижнем этаже Смольного до сих пор живут классные дамы, прислуга, какие-то приживалки. Здесь был институт благородных девиц. К благородным девицам шляются всякие юнкера. А кто знает, кто они такие? Потом надо достать пулеметы. Где? Следует установить круглосуточную охрану. Все нужно решать самому и делать немедленно.

Тем временем красногвардейские отряды столицы перешли на казарменное положение. Это тоже было распоряжение Дзержинского. Вот уже в Смольный вызвали две тысячи красногвардейцев, чтобы захватить первоочередные стратегические объекты.

Утром двадцать четвертого октября Дзержинский сам вывел один из отрядов на боевое задание. Центральный Комитет поручил ему обеспечить захват Центрального телеграфа и телефонного узла. К вечеру партийное задание было выполнено.

Владимир Ильич находился еще в подполье. Он требовал держать его в курсе событий.

Нервы были напряжены, и Ленин покинул конспиративную квартиру. Обходя стороной уличные патрули юнкеров, Владимир Ильич поздно вечером неожиданно пришел в Смольный.

Узнать Владимира Ильича было невозможно: в парике, бритый, без бороды и усов, щека перевязана шерстяным платком... Ленин был так озабочен, что забыв про парик, снял его вместе с кепкой.

Только тогда увидели, что это Владимир Ильич. Бурно приветствовали его и дружелюбно смеялись над его промашкой. Владимир Ильич растерянно взглянул на парик, потом улыбнулся и рассмеялся вместе со всеми. Махнув рукой, сказал:

— Ладно уж, теперь не до конспирации...

Вместе с кепкой сунул парик в карман своего пальто и прошел в отведенную для него комнату.

В дверях уже стоял на часах моряк-балтиец. Дзержинский заранее позаботился об охране.

Ночью, надев в рукава шинель, Дзержинский нахлобучил солдатскую шапку, сунул за пазуху наган и исчез куда-то с группой вооруженных красногвардейцев. Пылкая его натура не выдерживала сейчас даже минуты покоя. Он рвался туда, где шел бой: ему надо было знать, видеть, что происходит...

Ветер гнал холодные струи дождя, перемешанного со снегом. Со стороны Невского доносился дробный треск выстрелов. Дзержинский забрался в грузовик, полный вооруженных людей, кто-то протянул ему руку... Здание Смольного светилось в октябрьской ночи, как пароход, плывущий по бурному морю. Сырой ветер бил в лицо, кисло пахло мокрым солдатским сукном...

Возвратившись в Смольный, Феликс Эдмундович сразу прошел к Ленину. Вести отрадные! Восстание развивается успешно.

Теперь донесения стекались отовсюду. В час двадцать пять ночи занят Главный почтамт. В два часа захвачен Николаевский вокзал. В шесть утра — здание Государственного банка. В семь — у юнкеров отбит последний мост через Неву...

К рассвету важнейшие стратегические пункты столицы были в руках восставших. Только Зимний дворец еще держался. Там, по неточным данным, собралось до восьмисот юнкеров, солдат, верных Временному правительству.

Под утро Ленин ушел к Бонч-Бруевичу, но спать не пришлось — сидел и писал. Составлял первые декреты первого в мире рабоче-крестьянского государства. Утром, утомленный, вернулся в Смольный. Лицо его сияло радостью.

— С первым днем социалистической революции, товарищи! — воскликнул Владимир Ильич, входя в просторную комнату, где все еще продолжалась работа. Только с десяток красногвардейцев, сморенных усталостью, спали вповалку на полу.

Владимир Ильич написал обращение «К гражданам России!». Дзержинский отправил его в типографию, распорядившись срочно отпечатать.

Вечером двадцать пятого октября грянула пушка «Авроры», начался штурм Зимнего дворца. Вскоре в Смольном открылся Второй съезд советов. В четвертом часу утра делегатам съезда сообщили: Зимний дворец занят отрядами Красной гвардии. Временное правительство арестовано. Революция победила!

В актовом зале Смольного института появление Владимира Ильича встретили ликованием. Он долго не мог начать говорить.

На том же заседании съезда, принявшего власть в стране, говорил и Дзержинский.

— Мы знаем, — сказал он, — что единственная сила, которая может освободить мир, это пролетариат, который борется за социализм...

Это было на рассвете двадцать седьмого октября.

Когда новой власти шел всего-навсего второй день от ее рождения, в Военревкоме узнали о заговоре. Оказалось, что генерал Краснов по призыву Керенского двинул с фронта войска на революционную столицу. Он занял Гатчину и, бахвалясь, грозил прибыть в Петроград, чтобы навести свои порядки. А контрреволюция, еще не сформировавшаяся, но уже поднимавшая голову, готовилась к встрече генерала Краснова.

События развивались стремительно. У дворца Кшесинской красногвардейский патруль задержал подозрительного человека. Он оказался членом Центрального комитета партии эсеров Брудерером. В кармане у него нашли приказ Полковникова, который до недавнего времени был командующим Петроградским военным округом. Полковников приказывал всем юнкерским училищам, отрядам георгиевских кавалеров привести себя в боевую готовность и ожидать дальнейших распоряжений.

Арестованного привели в Смольный. Брудерер держался высокомерно, на вопросы не отвечал. Но и без признаний ясно было, что контрреволюция готовится к мятежу. Нити заговора вели в юнкерское училище.

У новой власти, исчислявшей свое существование пока лишь часами, не было, да и не могло быть специального учреждения для борьбы с контрреволюцией. Все это как-то само собой легло на Военно-революционный комитет, в том числе на Дзержинского.

То была его первая схватка с российской контрреволюцией. Опыта в таких делах у него не было, если не считать долгой и не всегда успешной борьбы против царской охранки, борьбы, направленной на защиту подполья от провокаторов, проникавших в организацию.

Зарождавшийся мятеж питерских юнкеров удалось погасить в самом начале, но все же несколько вооруженных групп, покинув училище, захватили Телефонную станцию. Была стрельба, была осада здания, но путч обошелся без жертв с той и другой стороны. Через два часа порядок в городе восстановили. Юнцов распустили по домам под честное слово, что они больше не станут играть в мятежи.

А за спиной безусых юнкеров стоял все тот же Александр Керенский, глава свергнутого Временного правительства. В платье сестры милосердия, в машине под американским флагом, он выбрался из восставшего Петрограда и появился в корпусе генерала Краснова. Собрав казачьи части, бросил их на Петроград. Но произошло, казалось бы, невероятное: жители городских окраин вместе с красногвардейцами, солдатами и моряками разбили красновские войска у Пулковских высот. Генерал Краснов сдался в плен.

Но контрреволюция не сдавалась. Взбешенная октябрьским переворотом, неудачей красновской авантюры, она продолжала накапливать силы. Вот когда Дзержинскому пришлось поистине стать телохранителем революции!

В те дни новый комендант Смольного матрос Мальков доложил Дзержинскому, что какой-то неизвестный человек добивается встречи «с кем-нибудь из Военревкома». Зачем пришел, не говорит, но уходить не собирается...

Посетитель оказался кондитером из ресторана «Медведь». Разговор начался в присутствии Малькова. Кондитер неохотно выкладывал дело, недружелюбно поглядывая на моряка, и Дзержинский подмигнул Малькову, чтобы тот вышел из комнаты.

Кондитер понизил голос до шепота и рассказал, что вскоре, как объявили Советскую власть, к ним в ресторан нанялся повар, но очень странного поведения. Работать не работает, а все шушукается с приходящими к нему господами. Некоторых кондитер примечал и раньше среди завсегдатаев ресторана. Конечно, никакой он не повар, а барин. По всем повадкам видно: то ему дай, другое подай. Поселился в комнатке рядом с кондитерской. А сегодня с утра пришли к нему двое, видно военные, принесли с собой чемодан и разговаривали об оружии. Зовут повара Владимиром Митрофановичем, фамилии своей он не называет.

Сигнал был неясный, непонятный. Тем не менее Дзержинский поручил проверить личность «повара».

Оказался им не кто иной, как Владимир Митрофанович Пуришкевич, главарь российских черносотенцев, один из основателей «Союза русского народа» и крупный бессарабский помещик, владевший тысячами десятин земли. Называли его цепным псом императорского двора, был он представителем самой крайней русской реакции. Он и возглавил первый монархический заговор против Советской республики.

Дзержинский сам руководил расследованием, обыском и арестом Пуришкевича. В ресторане и в квартирах его приспешников захватили оружие, обнаружили сильнодействующие яды, письма, нашли подложные документы, которыми Пуришкевич обменивался с генералом Калединым, бежавшим на юг России.

Дело передали в революционный трибунал. Но трибунал очень мягко отнесся к заговорщикам. Пуришкевича приговорили к четырем годам тюрьмы с освобождением условно через год. Генерала Краснова освободили, взяв с него, как с юнкеров, честное слово, что он не станет бороться против новой власти. Революционный трибунал проявил гуманное отношение к противникам Советской власти, но противники почувствовали безнаказанность и продолжали готовиться к свержению неокрепшего советского строя.

Вскоре Военревком раскрыл другие контрреволюционные организации. Как грибы-поганки, возникали они повсюду, и Дзержинскому приходилось обезвреживать бесчисленных врагов Советской власти. На него свалилось множество самых разных больших и малых дел. То он писал в Лугу, призывая местный Совет «не пропускать в Петроград эшелоны, которые направляются по велению низложенного правительства», то занимался поисками ценностей, похищенных из Зимнего дворца, то давал предписание запретить заседания распущенной городской думы или рассматривал жалобу посетителя, у которого отобрали продовольственные карточки. В Гатчину писал комиссару, просил содействия, чтобы отремонтировать для нужд ревкома автомобиль, брошенный Керенским во время бегства из Петрограда...

Дел было непочатый край всюду, куда ни глянь. Дзержинский безропотно принимал на себя все новые обязанности. Недели через три после переворота его назначили членом коллегии Народного комиссариата внутренних дел.

Но пока наркомата не существовало. Было только громадное здание, запертое на ключ сторожем-швейцаром. Где находился сторож, никто не знал. А сотрудники бывшего министерства участвовали в бойкоте новой власти и перестали ходить на службу. Саботаж государственных служащих распространился на весь Петроград. Здесь тоже не обошлось без контрреволюционных происков. В особняке графини Паниной арестовали еще одного заговорщика. Он возглавлял стачечный комитет государственных служащих. Этот комитет и руководил саботажем в государственных учреждениях. Чиновникам выплатили вперед жалование и приказали не выходить на работу.

Чиновники не признавали Советской власти. Их нарочитая бездеятельность — в продовольственном снабжении, в банковской системе, на транспорте — грозила парализовать республику, ввергнуть ее в хаос, в анархию. На то и рассчитывали организаторы бойкота.

Новые члены коллегии Наркомата внутренних дел — Дзержинский, Петровский, Урицкий отправились к месту службы. Пришли утром, но наткнулись на запертые двери. Стучали, звонили — никакого ответа. Наконец по ту сторону зеркальной двери появился швейцар. Члены коллегии показали ему через стекло свои мандаты, выданные Совнаркомом, но на швейцара бумаги не произвели впечатления.

— Не велено пущать! — прокричал он, разглядывая с безразличным видом настойчивых посетителей. Голос его едва доносился сквозь тяжелую дверь.

Старик стоял в ливрее, расшитой золотыми галунами, бородатый и представительный. Складывалась трагикомическая обстановка. Феликс начинал нервничать, Урицкий посмеивался. Швейцар все раздумывал, отпирать дверь или нет. Он сходил за ключом, снова поразмышлял и наконец открыл дверь, предупредив, что «господа хорошие» в случае чего должны за него заступиться перед начальством. Прибывших членов коллегии за начальство он не признавал.

В громадном здании их встретили запертые столы, шкафы, гулкие комнаты.

Через день-другой стали появляться служащие — курьеры, уборщицы, кто-то из мелких чиновников. Но пользы от них было мало. Члены коллегии с утра и до вечера разбирались с делами. Работали голодные — столовая помещалась в Смольном, ходить туда было далеко, да и не хотелось терять времени.

Старик-швейцар оказался услужливым и общительным человеком. Он превратился, по крайней мере на первое время, в главного представителя старого министерства: показывал, кто где сидел, чем занимался, в каком управлении работал. В первый же день он торжественно распахнул двери министерских апартаментов и подробно перечислил былых хозяев величественного кабинета с лепным потолком, обставленного тяжелой мебелью, шкафами с книгами в золоченых переплетах. Все было строго и торжественно. Старик называл бывших министров почтительно, перечисляя их чины и звания...

Чиновничий саботаж распространялся повсюду. Он ощущался и в милиции, созданной после Февральской революции. Милиция, сформированная подчас из чинов царской полиции, отнюдь не радела за Советскую власть. Дзержинский издал по этому поводу особый приказ: «Отстранить от должности всех милиционеров, не подчиняющихся Советской власти».

Казалось бы, революция закончилась. Была она самой бескровной, прошла почти без жертв. Только штурм Зимнего дворца стоил отрядам моряков и Красной гвардии шести убитых. В городе восстанавливался порядок. Вскоре издали постановление: «Для удобства передвижения по улицам снять проволочные заграждения, сравнять окопы». Но контрреволюция никак не хотела сравнивать окопы и убирать проволочные заграждения. По всей России — и на Дону, и в столице, и в оренбургских степях контрреволюция накапливала силы, плела заговоры, готовила восстания, мятежи. Это тревожило всех, кто стоял у руководства республикой. Советской власти шел лишь второй месяц со дня рождения.

Управляющим делами в Совнаркоме с первых дней революции работал старый подпольщик Бонч-Бруевич — интеллигентный, энциклопедически образованный человек. Обычно, накопив к вечеру груду неотложных дел, он отправлялся к Владимиру Ильичу.

Однажды хмурым декабрьским вечером они сидели в рабочем кабинете Владимира Ильича. Бонч-Бруевич докладывал о тревожных вестях, о происках контрреволюции. Владимир Ильич внимательно слушал, лицо его помрачнело. Он поднялся с кресла и зашагал по кабинету. Затем остановился перед Бонч-Бруевичем.

— Неужели у нас, Владимир Дмитриевич, не найдется своего Фуке-Тенвиля, который сумел бы обуздать расходившуюся контрреволюцию?

— Надо подумать, Владимир Ильич, — ответил Бонч-Бруевич, — но наш Тенвиль должен быть не только общественным обвинителем, как у якобинцев в революционном трибунале. Ему нужно возглавить борьбу с контрреволюцией.

— Да, да, согласен с вами, — сказал Владимир Ильич. — Давайте подумаем...

Разумеется, речь шла не только об общественном обвинителе, как у якобинцев в революционном трибунале. Речь шла о человеке, которому нужно возглавить борьбу с контрреволюцией.

Вскоре Совет Народных Комиссаров поручил Дзержинскому доложить о мерах, предпринимаемых для борьбы с саботажниками и контрреволюцией. В день заседания Владимир Ильич написал записку и просил срочно передать ее Дзержинскому. Он просил учесть в докладе его личное мнение и заранее хотел обосновать его.

«Буржуазия идет на злейшие преступления, подкупая отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов. Сторонники буржуазии, особенно из высших служащих, из банковых чиновников и т. п., саботируют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социалистических преобразований. Доходит дело даже до саботажа продовольственной работы, грозящего голодом миллионам людей».

Записка Владимира Ильича и легла в основу доклада Дзержинского на заседании Совнаркома. Когда встал вопрос о формировании комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, Владимир Ильич сказал:

— Вот здесь-то нам и нужен хороший пролетарский якобинец...

Таким «пролетарским якобинцем» стал Феликс Эдмундович Дзержинский. Именно его назначили председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Произошло это на сорок третий день после свершения Октябрьской революции.

Поначалу Чрезвычайная Комиссия выполняла весьма скромные функции. Располагала она ограниченными правами: могла производить различные конфискации, выселять из города лиц, виновных в преступлениях, оказывая на них моральное воздействие, а именно — публиковать фамилии виновных для всеобщего сведения в списках врагов народа. Но среди мер воздействия, имевшихся в распоряжении ВЧК, самой действенной, пожалуй, было право Чрезвычайной Комиссии лишать продовольственных карточек наиболее активных противников нового строя.

Члены коллегии ВЧК, утвержденные декретом Совнаркома, отправились к месту своей работы — на Гороховую, в бывший дом петроградского градоначальника. И снова был пустой особняк, как в Министерстве внутренних дел, а сотрудников ВЧК, что пришли с Дзержинским, было всего два десятка, включая шофера-самокатчика. Он же был и курьером, и оперативным сотрудником. Была здесь Прасковья Путилова, девчонка восемнадцати лет, в красной косыночке и кожаной куртке, с веселым задорным лицом. Она стала и делопроизводителем, и следователем по делам спекуляций, выезжала на обыски, когда не хватало людей. А людей всегда не хватало...

Среди ответственных работников ЧК был еще Петерс, совсем молодой парень, в косоворотке с крупными белыми пуговицами, большеглазый, с копной густых волос; Ксенофонтов, Орджоникидзе. Но Серго, так и не начав работать в ЧК, получил новое назначение.

Раздобыв где-то веник, Праня принялась подметать пол в комнате, где довольно просторно расположились сотрудники Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. С первых дней приходилось заниматься не только спекулянтами, мешочниками или телефонистками, не желавшими работать на Советскую власть. Через день после своего назначения Дзержинский передал в печать сообщение о контрреволюционных происках американской военной миссии. Делом этим Дзержинский занимался еще в Военно-революционном комитете. Он собрал сотрудников и дал им прочитать материалы, которые Прасковья Путилова должна была отнести в редакцию «Известий». «Последнее предостережение» — так называлась статья о соучастии американских военных в заговоре генерала Каледина на Дону.

«Отдельные союзные офицеры, — говорилось в статье, — члены союзных военных миссий и посольств позволяют себе самым активным образом вмешиваться во внутреннюю жизнь России, разумеется, не на стороне народа, а на стороне контрреволюционных империалистических калединско-кадетских сил. Мы предостерегали этих господ не раз. Но настал, по-видимому, час последнего предостережения. Виднейшие представители Соединенных Штатов оказываются замешанными в калединский заговор; они принимали все меры, чтобы оказать ему содействие. Под видом поезда Красного Креста, предназначавшегося для Юго-Западного фронта, американские офицеры... и их соучастники, русские офицеры... сделали попытку обмануть бдительность советских властей, отправить несколько десятков автомобилей и многое другое на Дон, в распоряжение Каледина.

Заговор был раскрыт. Захвачены бумаги исключительной важности... В захваченных бумагах имеется подписанное г. Френсисом (послом Соединенных Штатов) удостоверение в том, что поезд идет «из Петрограда в Яссы». Сейчас этот таинственный поезд никуда не пойдет. Он задержан в Петрограде Советской властью».

Дальше публиковались документы, изобличавшие американского посла в России Дэвида Френсиса и других представителей Соединенных Штатов в заговоре с генералом Калединым на юге России.

Прошло совсем немного времени, и российская контрреволюция вновь попыталась нанести удар. Первого января, за несколько дней до открытия Учредительного собрания, террористы совершили покушение на Владимира Ильича.

С сестрой Марией Ильиничной и швейцарцем Фрицем Платтеном Владимир Ильич возвращался из Михайловского манежа, где в тот день выступал на митинге. Вдруг где-то рядом раздались выстрелы. Пули зацокали по мостовой, ударили в стекло машины. Произошло это так внезапно, что никто не понял, в чем дело. Мария Ильинична, сидевшая рядом с водителем, спросила:

— Что это? Вроде стреляют...

Фриц Платтен мгновенно пригнул рукою голову Владимира Ильича. Водитель дал полный газ, машина рванулась вперед и свернула в первый же переулок. Обстрел прекратился...

В ту ночь Феликс Эдмундович поздно задержался на Гороховой. Через несколько дней должно было открыться Учредительное собрание, и многочисленные, главным образом офицерские, контрреволюционные организации готовили в этот день вооруженные выступления в Петрограде против Советской республики. Ближе к полуночи раздался телефонный звонок. Дзержинский взял трубку.

— Что, что? — переспросил он. — Стреляли? — Он перехватил в руке трубку, теснее прижал к уху. — Да, да. Сейчас еду...

— Что случилось? — спросил Ксенофонтов.

— Покушение... Полчаса назад стреляли в Ленина...

Ночь провели без сна. Председатель ВЧК сам выезжал на место происшествия — на мост через реку Фонтанку. Улицы были пустынны, туман был такой густой, что уличные фонари казались тусклыми, расплывчатыми пятнами. Машины стояли на мосту с включенными фарами, но свет едва пробивался сквозь белесую пелену. Долго шарили по снегу и ничего не нашли — ни стреляных гильз, ни других улик.

По всей вероятности, преступники стреляли из наганов. Это подтвердилось осмотром машины, на которой ездил Ленин: в задней стенке увидели пробоины от револьверных выстрелов и еще нашли пулю, застрявшую в спинке сидения, тупоносую, искореженную — ясно, что от нагана. И это все. Следов преступников не обнаружили...

Кое-что прояснилось недели через три.

В Смольный пришел солдат, недавний фронтовик, и потребовал пропустить его к Бонч-Бруевичу, управляющему делами Совнаркома. Солдат назвался Яковом Спиридоновым, сказал, что идет по неотложному секретному делу. Дежурный позвонил, доложил, и солдата пропустили.

То, что рассказал Яков Спиридонов, оказалось чрезвычайно важным.

Солдат Спиридонов состоял в Союзе георгиевских кавалеров, и ему поручили наблюдать за квартирой Бонч-Бруевича, к которому иногда приезжал ночевать Владимир Ильич. Зачем наблюдать? Чтобы похитить Ленина, взять заложником, а если не удастся — убить. Говорили, что Ленин — германский шпион. Спиридонов сперва поверил, а потом присмотрелся и понял, что дело неладное. Не может быть шпионом человек, который стоит за крестьян и рабочих.

При удаче солдату обещали заплатить.

— Зачем мне нужны иудины деньги, — закончил Спиридонов рассказ. — Зазрила меня совесть, вот и пришел к вам...

Яков Спиридонов сообщил адреса, где жили и собирались заговорщики. Чекисты в ту же ночь произвели аресты. На Забалканском проспекте взяли подпоручика, перед арестом пытавшегося выбросить в форточку портфель, в котором обнаружили документы и наган с боевыми патронами.

Через несколько дней в «Правде» появилось сообщение о готовившемся похищении Владимира Ильича, где говорилось:

«Есть основания предполагать, что, вероятно, в скором времени удастся установить... участников покушения на Ленина, которое было произведено некоторое время назад при проезде его с митинга в Михайловском манеже при отправлении на фронт первых эшелонов социалистической армии».

Таким основанием были документы, найденные в портфеле арестованного офицера. Там среди бумаг лежала клеенчатая тетрадь-дневник с записями подпоручика. В своих записках автор подробно рассказывал о покушении, которое он должен был совершить. С особым вниманием перечитывал Дзержинский последние страницы дневника, где говорилось о событиях последнего дня, о раздумьях и терзаниях террориста.

«Сегодня утро Нового года, — читал Дзержинский. — Смутно, туманно, морозно начинается его первый день. Проснувшись, нахожу свои книги на полу и свечку, сгоревшую до основания. Не хочется двигаться... Слышу в коридоре мягкие, уверенные шаги Капитана, шаги сильного зверя. «Я вернусь через полчаса», — говорит он в столовой. Хлопнула входная дверь. Шаги Капитана и его голос обрывают радостные нити новогодних мечтаний. Нету радости впереди. Бездна впереди и неизвестность.

За углом в переулке наша конспиративная квартира, Капитан, наверно, ушел туда. Там живут охотники, которые выслеживают его. Они смелы, настойчивы и упорны... Когда его выследят, наверняка придут ко мне и скажут. Я убью его. За тем я и явился сюда и жду... Но где же большая радость грядущего подвига? Тайным ядом сомнений отравлен разум...

Настроение кислое, и я возвращаюсь к себе, сажусь за дневник, гляжу в окно. Где-то там, в этих улицах, уходящих в туман, в большом доме у реки Невы живет тот, чья жизнь должна столкнуться с моей в один из ближайших роковых дней. Кто он такой? Уж много дней ходим по его следу. По газетам слежу за ним. Кто он, обольстивший собой простых и бесхитростных людей? Откуда его губительная власть надо мной? Кто лишил меня сознания правоты своего дела, как проникло в душу сомненье? Наган и бомба приготовлены у меня для него, но иногда кажется, что он у меня в груди, что мне не убить его, даже если он будет мертв. Кто он — говорящий правду или сеющий ложь? Великий враг или провидец, глашатай новой правды, устремленный к человеческому счастью? Кто, кто же он?»

Заговорщика-террориста обуревают сомнения. Но он борется с собой, он уговаривает себя, повторяет, что человек, которого должен убить, — «германский шпион, доставленный в Россию в запломбированном вагоне». Это по его вине распалась российская армия. В дневнике появляется фраза: «Я — игрушка Кого-то сильного и большого».

В состоянии глубокого душевного смятения он уходит на задание, прорывается в помещение Манежа, где провожают на фронт красных солдат. Он видит Ленина и чувствует вдруг, что его самого, как и других, охватывает обаяние, исходящее от этого человека.

«Он! Разве могу я не узнать его сразу? Плотный, городское пальто, руки в карманах, шапка... Он стоит величественно и просто. Он улыбается и терпеливо ждет. А люди в шеренгах кричат и кричат, не хотят остановиться. И я слышу, что тоже кричу. Не раскрываю только рот, как нужно делать, чтобы видели другие, а нутром кричу, потому что кричится, потому что не могу не кричать, потому что забыл вое, потому что рвется из нутра что-то неудержимое, стихийное... И кажется, нет ничего — только ощущение захватывающего простора, беспредельной шири и безграничной радости...»

И все же террорист идет выполнять задание. Решает дисциплина. Он стоит на мосту и ждет в тумане.

А когда появляется машина, его покидают силы. Он не может бросить бомбу, зажатую в руке... Не вынув предохранительной чеки, он швыряет бомбу в речку.

Подскочивший капитан стреляет по автомобилю, но тот уже далеко, сворачивает в переулок и исчезает...

«Так вот как оно было! — думает Дзержинский. — О дневнике террориста надо рассказать Владимиру Ильичу».

Год восемнадцатый начинался с ожесточенной борьбы. Советская власть предупреждала своих врагов. В газетном сообщении после покушения на Ленина было сказано:

«Берегитесь!

1 января, когда т. Ленин ехал с митинга, он был обстрелян контрреволюционными негодяями. Швейцарский товарищ Платтен, который ехал вместе с ним, был легко ранен. Господа контрреволюционеры открыли снова огонь по революции...

Пролетариат не любит подставлять другой щеки и «прощать врагам». Он борется за освобождение всего человечества. И когда в этой отчаянной борьбе... негодяи буржуазии пытаются казнить вождей пролетариата, пусть не пеняют, что пролетариат расправится с ними так, как они того заслужили».

А в следующем номере «Правды» Всероссийская Чрезвычайная Комиссия сообщала жителям Петрограда:

«Чрезвычайная Комиссия по охране города Петрограда получила сведения, что контрреволюционеры всех направлений объединились для борьбы с Советской властью, днем своего выступления назначили 5 января — день открытия Учредительного собрания.

Известно также, что руководителями этих контрреволюционных замыслов являются: Филоненко, Савинков и Керенский, прибывшие в Петроград с Дона от Каледина».

Год 1918 наступил. Ленин с Надеждой Константиновной встретили его вместе с рабочими Выборгской стороны. Там Владимир Ильич, предостерегая рабочий класс Советской России, сказал:

— Год этот будет очень трудным и очень суровым годом. Мы можем предвидеть это по бешеным нападкам на нас со стороны контрреволюции, как внутренней, так и международной.