Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Глава седьмая. "Долой самодержавие!"

Был октябрь 1905 года.

Накал революционной борьбы в России достиг своей кульминации, и царь вынужден был издать манифест о политических свободах, амнистии политическим заключенным. Любыми средствами стремился он погасить революционное движение, охватившее всю страну.

В политической забастовке участвовало больше двух миллионов промышленных рабочих, железнодорожников, служащих, студентов, и впервые забастовщики настойчиво требовали уже не прибавки жалованья, не сокращения рабочего дня, а свержения царского правительства, установления иного социального строя. В рабочих центрах возникали первые Советы рабочих депутатов.

Царская власть держалась на волоске. Хорошо понял это граф Витте, председатель Комитета министров в Санкт-Петербурге. Он и убедил царя издать манифест — наобещать народу златые горы и тем самым выиграть время...

Манифест царя обнародовали семнадцатого октября, а через три дня политических заключенных выпустили из тюрем. Из Варшавской цитадели вместе с другими вышел и Феликс Дзержинский.

Они с Ганецким продирались сквозь возбужденные толпы людей, обсуждавших на улицах невероятное событие: царь дал народу свободу!.. Яков Ганецкий с самого утра дежурил у главных ворот цитадели, дожидаясь, когда выпустят политических. Когда узники появились в воротах тюрьмы, их встретили аплодисментами, громкими возгласами, криками «ура».

Полицейских на улицах не было. Трамваи в городе стояли, извозчики куда-то исчезли, и от самой цитадели к центру все шли пешком.

Было уже за полдень, когда Юзеф с Ганецким добрались до улицы Краковское предместье. Яков сказал, что Юзефа ждут на конференции, которая сегодня должна состояться в конспиративной квартире на Цегляной улице.

— В таком случае, сразу туда и отправимся! — сказал Дзержинский.

Но добраться до Цегляной было не так-то просто. Казалось, что митингует вся Варшава. Где-то на углу Владимирской Феликс не выдержал и, сменив выступавшего перед ним оратора, взобрался на тумбу.

— Долой царское самодержавие! — громко крикнул он, высоко вскинув руку.

Это был сознательный ораторский прием. Выступивший перед ним оратор назвал себя представителем ППС и длинно говорил о дарованной, наконец, свободе, о единении национальных сил Королевства Польского... Оратору аплодировали. Феликс заговорил совсем о другом — о низвержении царизма. Это сразу привлекло внимание.

— Я только что вышел из варшавской тюрьмы, — продолжал он. — Меня освободили потому, что все вы потребовали от царя амнистии заключенным. Спасибо вам, братья!.. Но царское правительство обещает свободы только потому, что иначе оно не удержалось бы у власти. Не доверяйте подачкам царя! Не доверяйте буржуям! У рабочих есть свои цели, своя дорога — дорога к социализму. Рассчитывайте только на свои силы! Поэтому мы, социал-демократы, говорим: долой царизм! Да здравствует революция!

Феликсу тоже дружно зааплодировали, как и выступавшему перед ним оратору. Все были опьянены кажущейся свободой — ведь теперь каждый мог говорить все, что он хочет...

Феликс спрыгнул с фонарной тумбы, и друзья пошли дальше. В толпе мелькнуло лицо знакомой девушки. Она с трудом пробивалась к ним.

— Здравствуйте, Юзеф! Я вас сразу узнала... Помните, я приходила к вам с письмом?.. Вас хорошо слушали, Юзеф!

— Конечно, помню! Вас зовут Чарна, верно?

— Ну конечно! У вас отличная память...

Обменявшись еще несколькими фразами, они распрощались.

Феликс помнил эту невысокую черноглазую девушку, которая приходила зимой «к Антону» — в подпольную типографию: приносила почту из Кракова, отправленную на ее имя. Чарна давала уроки музыки, это для связной очень удобно — никаких подозрении: ученики ее жили в разных районах. Встреча «у Антона» была короткой: пришла, отдала письмо и сразу, как требует конспирация, исчезла.

До улицы Цегляной, где находилась конспиративная квартира, добрались к вечеру. По условному стуку их впустили в прихожую. Было темно: в квартире, расположенной на первом этаже, не зажигали света, чтобы не привлекать внимания с улицы.

— Кто пришел? — послышалось из комнаты.

— Юзеф и Куба, — ответил Ганецкий. — Прямо из цитадели...

В темноте началось невообразимое. Заговорили все сразу, но сдержанно, почти шепотом. Послышался приглушенный смех — кого-то приняли в потемках за Юзефа. Кто-то чиркнул спичкой, и в ее лампадном свете делегаты увидели стоявшего среди комнаты улыбающегося, несколько растерянного Юзефа.

Конференцию вел Станислав — член Варшавского комитета партии.

— Товарищи, я предлагаю дальнейшее ведение конференции поручить товарищу Юзефу! — сказал он, когда все немного угомонились.

В темноте раздались одобрительные возгласы, и Станислав, нащупав руку Дзержинского, потянул его к себе и усадил на председательское место.

— Извините, что мы с Кубой своим внезапным появлением нарушили работу конференции, — послышался голос Дзержинского, — но уж если вы поручили мне вести ее дальше, разрешите сказать несколько слов. Главное теперь — оружие. Надо вооружить рабочих, готовить их к вооруженному восстанию. Царские подачки скоро иссякнут. Будем готовиться к революции. Наш лозунг — к оружию!

Предостережение о царских подачках подтвердилось раньше, чем можно было предполагать. На другой же день после того, как царский манифест дошел до Варшавы, конные полицейские и казаки разогнали социал-демократический митинг на Театральной площади. Конники яростно обрушились на демонстрантов, избив, изранив сотни людей.

А еще через неделю Королевство Польское вновь объявили на военном положении, словно бы и не было манифеста о гражданских свободах.

Продолжались и аресты, и разгон демонстраций, и стрельба в безоружных людей, и расправы с рабочими-забастовщиками.

Вырвавшись на свободу, Дзержинский все больше задумывался: почему же так безошибочно охранка наносит удары по революционному подполью?.. Он вспоминал недавние события в Пулавах, где все было так тщательно подготовлено к восстанию ново-александровского военного гарнизона. Это была заслуга Военно-революционного комитета социал-демократов. То было еще до царского манифеста. План разработали простой и дерзкий: захватить склады оружия, раздать крестьянам окрестных сел и вместе с солдатами поднять восстание.

Все подготовили так, как задумали. Даже подводы пригнали из деревень, чтобы забрать оружие. И вот — неудача, таинственная и непостижимая. Провал произошел в последний момент. Восстание готовил прапорщик Антонов-Овсеенко — его больше знали под кличкой Штык, — он едва избежал ареста. Юзеф и Барский, тоже находившиеся в Пулавах, спаслись чудом, сбежав из солдатских казарм.

То же самое случилось и в лесу, возле станции Демба-Вельки. Как охранка могла узнать, что именно там, на поляне, именно в тот день соберется партийная конференция? Кто направил туда полицейских?

Тревожили и события последних дней — опять произошли аресты курьеров, возивших нелегальную литературу из Кракова.

Трудно работать, не зная, откуда грозит опасность. Может быть, кто-то, подобно шпику Ставинскому, и сейчас сидит за одним с ними столом. О своих раздумьях Феликс не говорил ни с кем, кроме Кубы.

В разговорах с Ганецким они все чаще возвращались к волновавшей их теме. Прикидывали так и эдак и не могли найти ответа. Откуда им было знать, что в Санкт-Петербурге, в Департаменте полиции создан отдел, занимавшийся сыском и наблюдением за партией социал-демократов.

А между тем начальник Варшавского жандармского управления доносил в Санкт-Петербург, в Департамент полиции:

«Согласно сообщению вверенного мне охранного отделения, стало известно, что 17 июля текущего года из Варшавы на станцию Демба-Вельки прибудут поездом члены преступного сообщества под названием «Социал-демократическая партия Королевства Польского и Литвы», в количестве до семидесяти человек, для устройства в лесу сходки с социалистическими целями. Агентурные сведения указывали также, что в тот день туда должны прибыть руководящие работники партии для проведения там конференции социал-демократов...»

И еще одно, более раннее донесение:

«По агентурным данным, Феликс Эдмундов Дзержинский изменил подпольную кличку и стал называть себя именем Юзеф. В Ново-Александрии он образовал военную организацию и пытался провести вооруженное восстание с помощью рядовых солдат. Один из нижних чинов должен был взорвать динамит в офицерском собрании, после чего мятежники предполагали захватить склады оружия, раздать таковое прибывшим на полсотне подвод крестьянам и развезти оружие по деревням. В последний момент рядовой отказался взорвать динамит. Дзержинский, переодевшись в солдатскую форму, пришел в казарму с тремя единомышленниками и успел вооружить часть нижних чинов. Встретив в одной из рот сопротивление, он скрылся вместе с 4—5 солдатами...

Согласно тем же агентурным источникам, он, Дзержинский, и по настоящее время продолжает свою преступную деятельность в воинских частях, расквартированных в Привисленском крае. Узнав неизвестными путями о распоряжении из Санкт-Петербурга варшавскому генерал-губернатору господину Скалону — перебросить войска из Привисленского края для участия в подавлении революционных беспорядков в Москве и центральных губерниях империи, он и его единомышленники развили преступную деятельность в целях нарушения сего правительственного распоряжения путем агитации в войсках, демонстраций и забастовок на железных дорогах и в промышленных предприятиях».

Получалось, что охранка о многом знала через своих секретных осведомителей. Все теснее сжимала она кольцо вокруг революционного подполья...

Феликс Дзержинский и Яков Ганецкий были очень близки к действительности, когда предполагали, что где-то рядом с ними находится провокатор, связанный с варшавской охранкой.

Россия клокотала, и вот-вот мог грянуть революционный взрыв. Несколько недель, минувших после освобождения из тюрьмы, Феликс почти не бывал в Варшаве — то уезжал в Лодзь, то задерживался в Домброве, то ненадолго останавливался в Ченстохове, чтобы через день-другой снова быть в Ковно или на побережье. Готовилась политическая стачка.

Сложная обстановка складывалась в Домбровском бассейне. Казалось бы, все подготовили здесь для всеобщей забастовки. Ждали только сигнала. Ждали, собственно, не сигнала — примера: кто первый начнет. Так уж издавна повелось, что борьбу начинали доменщики, сталевары металлургического завода «Гута Банкова». Но последнее время на заводе происходило что-то неладное. Среди рабочих верховодили националисты-пилсудчики из ППС и никого не допускали на завод, в свою вотчину. Особенно это касалось социал-демократов: «чужаков» и близко не подпускали к заводским воротам.

Некогда отвлеченные споры переходили теперь в открытую борьбу. У ППС на все был готовый ответ. Касалось ли это поддержки революции в России или совместных выступлений польских и русских рабочих в Домбровском бассейне. «У поляков свои интересы, — твердили они. — Какое нам дело до москалей!»

— Ну и что будем делать? — спросил Феликс, когда члены районного комитета социал-демократов рассказали ему о положении в Домброве.

— Вот то-то и оно, что делать... Сами ломаем головы.

— Ну а рабочие-то сами как на все смотрят?

— Понимают... С каждым в отдельности поговоришь — согласны. Кто ж возразит против того, что за рабочие права надо вместе бороться! Но все это за заводскими воротами. А на заводе — дело другое...

А если обойтись без ППС? Собрать митинг и поговорить с рабочими?..

— Как с ними поговоришь? Не пускают!

Когда шли к заводу, уверенности в успехе не было. Обед заканчивался, и сторожа собирались закрывать ворота. Этим моментом и решили воспользоваться: с последними рабочими прошмыгнуть на завод. Но вахтеры были натренированы, сразу опознали чужих и перед их носом попытались захлопнуть тяжелые железные створки. Еще секунда — и все пропало бы: завод что крепость, пройти невозможно. В последний момент, когда ворота должны были сомкнуться, Феликс поставил сапог в щель между створками. С той стороны кто-то нажал, видно уперся плечом, но сапог мешал, ворота не закрывались. Тогда уже нажали снаружи, оттеснили сторожей и прорвались на завод. Во дворе еще толпились рабочие, не успевшие разойтись по цехам.

— Товарищи, все на митинг! Зовите всех на митинг! — кричали «чужаки». Они искали глазами хоть какое-то возвышение и, не найдя ничего другого, взобрались на пожарную лестницу.

Через несколько минут на заводском дворе стало тесно, а из цехов валом валили все новые толпы.

Первым говорил Дзержинский. Поднявшись по ступенькам лестницы, он увидел перед собой сотни и сотни рабочих, глядевших на него и еще не знавших, что им скажет незнакомый оратор. Говорить нужно было очень коротко. Успеть сказать главное, пока заводская администрация еще не опомнилась.

— Товарищи! Я привез вам привет от варшавских рабочих, которые объявили всеобщую политическую забастовку в поддержку наших русских братьев, поднявшихся против царского самодержавия. Варшавские пролетарии уверены, что вы тоже будете с нами... Бросайте работу, товарищи! Долой царское самодержавие!.. Прошу поднять руки, кто за всеобщую стачку.

Поднялось множество рук.

В этот момент Феликс увидел, что от доменного цеха приближается взвод солдат, подгоняемый офицером. Феликс мгновенно соскользнул с лестницы.

— Где сирена? Давайте сигнал! — скомандовал он.

С кем-то из рабочих он побежал к заводской котельной. Поднялись на площадку, бросились к рычагу сирены.

И вот над заводом — сначала басовито, негромко, затем все сильнее, резче и тревожнее — загудел гудок. Он гудел долго, потом стал утихать и, снова перейдя на басовые ноты, умолк.

Какое-то время стояла тишина, потом где-то в Сосновице ответила сирена. К ней подключился другой гудок, еще, еще... Теперь заводские гудки звучали со всех сторон, их зов плыл над землей, сливаясь над поселками и городками Домбровского промышленного района.

— А теперь, Юзеф, давай уходить! Сторожа злые, как осы... Здорово у нас получилось! — восторженно говорил один из спутников Юзефа, с которым накануне они придумывали, как проникнуть на «Гуту Банкову». — Весь Домбров гудит! Вот силища!

Лабиринтом тесных переходов между корпусами, ныряя под краны и вагоны, вышли на глухой пустырь, заваленный грудами проржавевшего лома. Проскользнули в калитку давно не открывавшихся ворот и очутились на улочке рабочего поселка.

— Давай пробираться на Стржемешице. Проводим тебя до станции. Там сядешь в поезд... Помнишь, как гудело в Стржемешице?

Феликс отлично знал станцию, где возглавлял забастовку. Это было сразу после петербургских расстрелов. В Домброве тогда готовили забастовку всего бассейна, и Феликса избрали руководителем стачечного комитета. Комитет находился как раз на этой станции. Заседали в паровозном депо. Но в тот день, на который назначили забастовку, на Стржемешице высадили роту солдат. Они оцепили депо, мастерские и получили приказ не выпускать рабочих на улицу, если те вздумают бастовать.

И все же забастовку решили начинать, в тот же самый час: сразу после обеда. Только перед тем надо было убрать солдат.

За помощью обратились к шахтерам в Казимеж — на соседнюю шахту. В депо пришли запальщики с бикфордовым шнуром, с динамитом, которым обычно рвали породу. На всех паровозах поставили дежурных. Им наказали: как только загудит маневровый паровоз, сразу включаться в паровозный хор.

Так и получилось. Только раздался сигнал, его тут же подхватили десятки паровозов, стоявших под парами на станции Стржемешице. Тут же вокруг станции загрохотали взрывы: шахтеры-запальщики начали взрывать динамитные шашки, создавая видимость боевых действий.

Солдаты тревожно прислушивались к взрывам, к гудкам и вдруг, как по команде, бросились в разные стороны.

Деповские рабочие построились в колонну и с красным знаменем, с песнями пошли в Сосновец на митинг. В Домбровском бассейне началась всеобщая стачка...

Увлеченные воспоминаниями, Юзеф и его товарищи шагали ни дороге, засыпанной шлаком, когда откуда-то из-за строений появился отряд драгун. Конники шли рысью, приподымаясь на стременах. Ни свернуть, ни отойти в сторону было уже невозможно.

— Руки из карманов, — негромко сказал Феликс. — Разговаривайте, смейтесь! — он весело хлопнул кого-то по плечу и громко засмеялся.

Конники проскакали мимо.

— Это зачем еще — из карманов руки?

— Чудаки! — воскликнул Феликс. — Драгун прислали нас усмирять. Они напуганы, мерещится им бог знает что. Руки в карманах насторожат: может, у нас оружие? Начнут обыскивать, вот и попались...

Действительно, не у всех, но у многих в карманах, за поясами были револьверы.

Подошли к станции, дождались поезда, кого-то послали взять билет для Юзефа. Он вскочил на подножку, когда вагоны уже набирали скорость, помахал товарищам рукой и скрылся в тамбуре.

Теперь все помыслы были направлены на подготовку приближающейся революции. Добывали оружие, делали «македонки» — самодельные бомбы, способ изготовления которых вывезли из Болгарии. Одним из важнейших заданий стала работа среди солдат. Требовалось привлечь их на сторону революции или хотя бы изолировать в предстоящей вооруженной борьбе. Подпольщикам удалось связаться с воинскими частями в Варшаве, Лодзи, в Брестской крепости, в других гарнизонах, расквартированных в Королевстве Польском. Военно-революционной организацией руководил студент-медик, бежавший из Киева после неудачного солдатского мятежа.

У студента было несколько подпольных кличек, а по-настоящему его звали Федором Петровым. В уличном бою Федора тяжело ранили, он долго скрывался, затем из Киева его переправили в Польшу.

От варшавских социал-демократов в штаб «военки» входил Дзержинский. Вместе с Федором ходили они на солдатские сходки, выпускали нелегальный «Солдатский листок», через солдат добывали оружие. На тайные встречи в зарослях ивняка на берегу Вислы собиралось иной раз до трехсот солдат, которые приходили послушать выступления революционных ораторов. Возникли боевые группы для охраны солдатских сходок от провокаторов, шпиков. Организация разрасталась, и в конце года удалось даже провести конференцию военных представителей разных гарнизонов.

Конференция проходила на улице Лешно, недалеко от Театральной площади, на конспиративной квартире. Феликс рассказал о революционных событиях в России, о необходимости поддержать российский пролетариат, о том, как важно не допускать переброски войск из Польши в Центральную Россию.

Затем выступали делегаты с мест. Слова попросил представитель Варшавской цитадели, артиллерист. Он вышел к столу в цивильной одежде. Пиджак и косоворотка явно были ему тесны, как и ботинки, которые даже с незавязанными шнурками, видно, доставляли ему мученья. Нудная боль отвлекала, мешала ему говорить. Наконец солдат не вытерпел и, не прерывая речи, сбросил башмаки с ног...

Артиллерист выступал горячо, он был убежден, что все поддержат его.

— Мешкать нам теперь нечего, — говорил он. — Захватим крепостные орудия в цитадели, наведем их на дом, где живет генерал-губернатор. В случае чего — шарахнем, и дело с концом. Потом объявим Варшаву республикой...

Оратор с башмаками в руках протопал на свое место.

Предложение артиллериста пришлось по душе многим. Поднялся шум, делегаты потребовали без долгих разговоров голосовать... Потребовалось немало усилий Мархлевского, Феликса, Федора Петрова, чтобы переломить настроение аудитории. Решили сосредоточить внимание на том, чтобы поддерживать пролетариат России, который поднялся на борьбу с самодержавием. И еще постановили: разъяснять рабочим, солдатам, что не время начинать восстание в Варшаве.

Как ни наивно звучало выступление артиллериста, оно убедительно говорило о настроениях людей, горевших желанием быстрее начать решительную борьбу с царской властью.

После неудачи, которая постигла шефа варшавской жандармерии, звезда его закатилась, он то ли уволился в отставку, то ли получил назначение в одну из окраинных губерний империи.

На место начальника охранного отделения в Варшаву прислали подполковника Заварзина из Ростова. Челобитов быстро нашел с ним общий язык, заранее разузнав через приятелей о старой службе Заварзина, о его привычках и склонностях.

Заварзин слыл мастером хитроумнейших провокаций. Где-то на юге он дал революционерам деньги на подпольную типографию, потом сам же их арестовал, раскрыл типографию и получил награду за усердие по службе.

Челобитов только потирал сухонькие ручки, дочитывая письмо от приятеля.

Начали с того, что состряпали дело об изъятии имущества купца Пинкерта: он держал гастрономический магазин на Маршалковской улице. Через агента охранки Райхеля, в прошлом уголовника — специалиста по ограблению магазинов, сколотили группу темных и малограмотных ребят. Каждому из них было по девятнадцать-двадцать лет. Райхель и подговорил их устроить налет, посулил каждому изрядный куш...

Грабителей захватили на месте преступления и объявили политическими преступниками, которые будто бы действовали по указке эсеров. Для большой убедительности Райхель подкинул им бомбу-«македонку», захваченную не так давно у эсеров-боевиков.

Провокатору Райхелю помогли скрыться. В награду дали ему сто рублей, а сотрудники варшавской охранки получили из Санкт-Петербурга поощрение за усердную службу. Новый начальник не таился от подчиненных, рассказывая им о своих «художествах», он был уверен, что именно так и надобно поступать в борьбе с крамолой.

Дверь из приемной в кабинет начальника охранного отделения часто бывала открыта, и слова Заварзина отчетливо доходили до слуха Бакая.

Однажды Челобитов прошел в кабинет начальника в сопровождении невысокой молодой женщины, одетой модно, но несколько крикливо. С высокой шляпы, закрывая лицо, спускалась густая вуаль. В кабинете они пробыли недолго, ротмистр проводил женщину и вернулся обратно.

— Как же мы назовем эту особу? — донесся голос Заварзина.

— Как-нибудь покрасивее. Она себе цену знает.

— Ну, пусть будет Гортензия... Так и запишем.

Выйдя в приемную, Челобитов склонился к столу, за которым работал чиновник для особых поручений Бакай.

— Видал?! — восторженно воскликнул он.

— Ну, пропал ротмистр Челобитов, — шутливо ответил Бакай. — Кто же эта дама с камелией?

— Во! Именно с камелией. Так бы и назвать ее надо. Это Янина Барская, новый агент из Кракова.

Пришла сама и предложила услуги. Возит нелегальную литературу. И представьте себе, сразу поставила условие: сто рублей в месяц, не меньше. Вот женщина! Подполковник предложил семьдесят пять, согласилась.

— Поздравляю с новым приобретением.

— Тогда поздравьте еще раз! В нашем женском полку прибыло. Читайте! — Ротмистр вынул из папки и протянул Бакаю письмо, написанное неровным, неряшливым почерком.

Письмо было от княгини Святополк-Мирской.

— Она имеет какое-то отношение к его сиятельству Святополк-Мирскому, который был министром внутренних дел? — спросил Бакай.

— Дальняя родственница. По мужу. Сейчас в разводе. Господин генерал-губернатор приказал внимательно рассмотреть заявление.

Михаил Бакай прочитал:

«Я хочу поступить в тайную полицию. Раз я на это решилась, буду усердно исполнять принятую на себя обязанность.

Образование мое, громкая фамилия, которую я ношу, дают мне возможность бывать во всех слоях общества, разумеется, при условии, если у меня будут средства. Кроме польского и русского, владею французским языком, что пригодится, если мне понадобится бывать по делам службы за границей.

Гарантией моего усердия может служить мое безвыходное положение — долги, нужда и ненависть ко всему человечеству. Я не могу жалеть людей, когда никто из них пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне, брошенной с сыном мерзавцем-мужем.

Итак, отныне я отдаю мою жизнь на службу его императорскому величеству. Сейчас я живу только одной надеждой, если и это не исполнится, положение мое сделается критическим. Мне останется только наложить на себя руки, что и мне нежелательно, и вы потеряете во мне человека, который может принести вам много пользы.

Анеля Святополк-Мирская».

Оставшись один, Бакай стиснул руками виски. Лицо его исказилось. «Боже мой! Сколько грязи! Сколько грязи...» Но через мгновенье он снова деловито склонился над бумагами. Темные очки скрывали выражение его глаз.

Примерно в то же самое время — в начале девятьсот шестого года — Яков Ганецкий принес Феликсу невероятную новость.

— Читай! — войдя в комнату, сказал он Дзержинскому. — Я ничего не понимаю.

В записке было всего несколько строк:

«Берегитесь провокатора Янины Барской из Кракова, работает на кольпортаже. Агент охранки».

Феликс прочитал и вопросительно глянул на Ганецкого:

— Что это за письмо? От кого? Здесь не может быть провокации?

— Не знаю. Письмо пришло вчера на нашу почту. Значит, автор его знает явку. Непонятно, к кому относятся слова «агент охранки». Так подписывается автор или это относится к Барской?

— Да. Случай странный, — задумавшись, проговорил Феликс. — А знаешь что? Нам нужно в конце концов создать группу для борьбы с провокаторами. Что-то вроде особого комитета или комиссии по делам провокаций... Нам требуется организация, которая защищала бы подполье от шпиков, от агентов охранки. Поручим это самым надежным, опытным

конспираторам! Ты согласен? Ну, а по поводу письма — пока никому ни слова. Надо прояснить. Одну Барскую я припоминаю, но к ней это относиться не может. Она замужем за видным социал-демократом. — Дзержинский назвал фамилию революционера, жившего в эмиграции. — Попробуем еще поговорить с Мартином...

В апреле Дзержинский, вместе с Ганецким и Барским, уехали в Стокгольм, где собирался Объединительный съезд российской социал-демократической партии.

Делегаты-поляки, прибывшие в Стокгольм, были просто угнетены обстановкой на Объединительном съезде.

Барский, известный больше под старой подпольной кличкой Варшавский, еще в вагоне заговорил об этом с Юзефом и Ганецким.

— Что-то мне не нравится, братцы, возня, затеянная меньшевиками вокруг нашего объединения... Так не объединяются.

Переехав на железнодорожном пароме через Большой Бельт, они приближались к цели своего путешествия. Скоро Копенгаген, а там уж рукой подать до Стокгольма. После Фленсбурга число пассажиров сократилось, теперь они ехали в купе одни, разговаривать можно было свободно.

— Почему ты так думаешь? — спросил Ганецкий.

— В Берлине я встречался с Даном. Он интересовался, как мы смотрим на объединение большевиков с меньшевиками, кого поддерживаем — Ленина или Плеханова. Ответил, как думал: позиции Ленина нам ближе. Потом я спросил Дана, когда на съезде будет решаться наш вопрос о приеме поляков в РСДРП. Я сказал, что лучше бы сделать это в начале съезда. Дан замялся, ответил неопределенно: «Будет зависеть от ситуации». Но я этого господина знаю, он относится к тем людям, которые перешагивают через соломинку с таким видом, будто перед ними бревно. Вопрос-то с нашим объединением уже решен. Потом пришел Плеханов, и разговор оборвался.

— Вот фигура, которая вызывает удивление: Плеханов! — включился в разговор Феликс. — Быть марксистом и перейти на позиции либеральной буржуазии... Непостижимо!

— Да! И эта его убийственная фраза после декабрьского восстания: «Не надо было браться за оружие», — поддержал Ганецкий.

— В том-то и дело, — продолжал Барский. — Не съезд, а Ноев ковчег. И знаете, что я подозреваю? Не думают ли господа меньшевики использовать нас в качестве разменной монеты на съезде в игре с большевиками?

— Говорят, они будут иметь большинство на съезде и хотят использовать ситуацию.

— В том-то и дело. Они сначала расправятся с большевиками, а потом начнут объединяться с нами, выдвинут свои условия...

На съезде Барский повторил эти слова, выступив на первом же заседании, которое посвятили обсуждению порядка дня. Как он и предполагал, меньшевики дружно отклонили предложение начать съезд с приема в партию социал-демократов Польши и Литвы. Среди делегатов меньшевики составляли хотя и незначительное, но большинство. Они могли диктовать съезду все, что заранее решили на своей фракции. Все знали, что польская делегация поддерживает Ленина, и меньшевики опасались, что преждевременный прием поляков изменит соотношение голосов на съезде. Они полагали, что приемом надо заниматься после того, как будут решены все другие вопросы.

Меньшевик Дан выступил против объединения. Вот тогда и взял слово Барский.

Яростно сверкая глазами, он раскрывал хитрый план — отодвинуть прием на конец съезда, чтобы не потерять большинства при выборах и голосовании резолюций.

— Вы хотите, господа, сначала «съесть», «зарезать» большевиков, а потом соединяться с нами... Но это нечестная игра!

В один из дней Ленин завел с поляками общий разговор, не касавшийся съезда.

Феликс впервые встретился с Владимиром Ильичем, работы которого читал с таким большим интересом.

Столики в буфете были заняты, и собеседники разговаривали стоя, держа в руках бокалы с пивом и картонные тарелочки с сосисками.

— А я вас знаю, наслышан про вас, — обратился Ленин к Юзефу. — О вашем аресте, потом о побеге писали в «Искре». О самом побеге тоже читал. В «Червоном штандаре». На польском языке одолел... Как это вы там в купцов превратились?! Отлично!.. Ну а мамонтову кость-то хоть привезли? — Ленин рассмеялся и, заметив вошедшую в буфет молодую женщину, подозвал ее: — Наденька, познакомься! Это тот самый Астроном, про которого я читал тебе в польской газете, помнишь?.. — Владимир Ильич снова повернулся к Юзефу и, понизив голос, заговорщицки сказал с хитринкой в глазах: — Я про вас все знаю, пан Доманский!

В работе Объединительного съезда Феликс Дзержинский принимал участие под фамилией Доманского.

Барского Владимир Ильич поблагодарил за поддержку на съезде в полемике с Плехановым.

— В том-то и заключается причина, по которой «меки» не хотят раньше времени сделать вас полноправными делегатами съезда! — сказал Ленин.

Они встречались на съезде не раз — Ленин и польские делегаты, но эта первая непринужденная встреча особенно запомнилась Феликсу.

И все же объединение польских и русских социал-демократов произошло. Решение приняли в конце съезда почти единогласно.

Отныне польские социал-демократы вливались в единую Российскую социал-демократическую рабочую партию. В состав Центрального Комитета от Королевства Польского вошли Варшавский и Юзеф Доманский.

А после Стокгольма опять начались рабочие будни подполья. Месяца через два провели съезд польских социал-демократов. Собрались в Закопане — в австро-венгерской части Польши, под видом туристов, приехавших сюда отовсюду. Заседали то в студенческом санатории «Братская помощь», то на пригорке, с которого открывалась чудесная панорама близких Татр, то в старой корчме с очагом посредине и широкими деревянными скамьями, покрытыми шкурами.

От имени Главного правления докладывал Франковский. Под этой фамилией на съезде выступал Юзеф.

Как ни тяжек был путь, как ни велики были жертвы, понесенные партией за минувшие три года, успехи совместных усилий в революционной работе были несомненны. Под знаменами социал-демократии в Королевстве Польском насчитывалось около тридцати тысяч рабочих, интеллигентов, солдат и крестьян. Только в одной Варшаве было около девяти тысяч социал-демократов. И это в условиях царского террора, угрозы каторги, ссылок, арестов, смертных приговоров.

Франковский говорил о делах, в которых партия принимала участие, ему многое надо было сказать товарищам. Лицо его становилось суровым и скорбным, когда он вспоминал о жертвах, понесенных в борьбе с царизмом, — о Марцине Касшпаке, принявшем ночной бой с жандармами в подпольной типографии, о молодом подпольщике Кароле Шонерте, убитом на демонстрации, о старом котельщике Зыгмунте Кемпе, сраженном пулей на той же первомайской демонстрации в Варшаве, о павших на баррикадах в Лодзи... Юзеф говорил об успехах всеобщей забастовки, о демонстрации солидарности с восставшей Пресней в Москве, о сбывшейся давней мечте объединиться с российскими большевиками в единую пролетарскую партию...

— От широких народных выступлений, — говорил он, — остался лишь один шаг к массовым выступлениям с оружием в руках — вооруженному восстанию. И честь первой попытки восстания, первой массовой баррикадной борьбы в государстве царей принадлежит польскому пролетариату города Лодзи, где в июне 1905 года под руководством социал-демократии разыгралась трехдневная драма вооруженной революционной борьбы...

В конце лета Феликс уехал в Питер для работы в Объединенном Центральном Комитете Российской социал-демократической партии. В столице он сразу погрузился в атмосферу борьбы не только с правительством, но и с меньшевиками, с оппортунистами.

И в письмах тех лет, как и всегда, интересы его вращаются вокруг нелегальной литературы, оружия, бескомпромиссной борьбы с меньшевиками.

«Пришлите мне заказной бандеролью комплект «Червоного штандара», — обращается он к товарищам. — Лежит он в моих вещах, в малой корзинке, внизу. Комплект мне здесь очень нужен».

Комплект нелегальной партийной газеты Феликс относит к своим вещам... Есть ли у него еще какие-то другие свои вещи? Едва ли. Он гол как сокол! Подпольщик, профессиональный революционер, он убежденно считает, что собственность только приковывает, связывает, мешает работе, свободе передвижения.

Последнее письмо из Петербурга Феликс закончил так:

«Как видите, воюю, вношу предложения, но большой ли из этого толк — сомневаюсь... Большевики говорят, что мое пребывание здесь полезно, что в результате этой борьбы ЦК с нами больше считается и вследствие моего «неистовства» меньшевики менее уверены в себе.

Пока кончаю. Хожу на большевистские собрания — о них напишу отдельно».

Неожиданное письмо из Варшавы побудило Феликса срочно уехать из Петербурга. Писал ему Яков Ганецкий. Он сообщал о провалах в варшавской организации. Арестованы Мархлевский, Ледер. Организация осталась без руководства. Куба подозревал, что в данном случае опять не обошлось без провокаторов. Значительную часть письма Ганецкий написал шифром. Просил срочно приехать и предупреждал, что на вокзале Юзефа встретит Миця, которая и доставит его в безопасное место.

Миця — это Михалина, сестра Здзислава Ледера. Феликс знал ее и не раз с ней встречался.

Встревоженный письмом, Феликс отправил условную телеграмму и немедленно покинул Петербург. Был октябрь 1906 года.

На вокзале никто не встречал. Уже стемнело. На перроне зажглись газовые фонари. Выйдя из вагона, Феликс раздумывал: куда же деться, чтобы избежать опасности? В этот момент к нему подошла молодая, элегантно одетая женщина в клетчатом пальто из легкой шотландской материи, в нарядной шляпке, с цветами в руках.

— Пан Рацишевский! — воскликнула она, протягивая руку. — Я рада вашему приезду. Идемте! Вы, кажется, плохо знаете город. Михалина не могла приехать, — тихо сказала она. — Меня зовут Сабина. — Затем опять громко: — Надеюсь, вы благополучно доехали, пан Рацишевский?

Взяв извозчика, они положили багаж в пролетку и поехали к Сабине. Жила она на Маршалковской. Сабина предупредила — там их ждут Куба и Михалина. Михалина — ее сестра. У Феликса исчезли последние сомнения. Значит, опасаться нечего: встретившая его девушка посвящена в дела подполья.

— А я и не подозревал, что у Здзислава две сестры, да еще такие... — засмеялся Феликс.

— А я вас видела в прошлом году на митинге в филармонии...

Феликс предостерегающе кивнул на извозчика, и Сабина замолчала.

Ехали через Вислу. Внизу, у берега, стояли раскрытые баржи, заваленные грудами яблок, толпился, как на ярмарке, народ, и аромат яблок достигал даже высокого моста. Каждую осень вся Варшава запасалась здесь яблоками на зиму. Их привозили баржами из садов, раскинувшихся по берегам Вислы.

По дороге, как старые добрые знакомые, говорили о пустяках, о варшавских новостях. Феликс осторожно разглядывал спутницу, ее четкий профиль, тонко очерченные губы, широко расставленные глаза, прикрытые тенью широкополой шляпы. Она походила на брата задорным выражением лица и пристальным взглядом.

Квартира на Маршалковской, куда они приехали, была просторна и заставлена старинной мебелью. Она оставляла впечатление той особой строгой торжественности, что присуща домам, обжитым несколькими поколениями.

Сабина, выполнив поручение сестры, ушла к себе в комнату, а Михалина, Куба и Феликс расположились в гостиной за столом, покрытым тяжелой расшитой скатертью.

— Ну, что же здесь случилось? — спросил Феликс.

— Случились непостижимые вещи, которых я никак не могу понять.

Куба рассказал о том, что произошло за последние два месяца.

Здзислава Ледера варшавская охранка разыскивала по старому делу, связанному еще с Каспшаком и вооруженным сопротивлением при аресте мокотовской типографии. И вдруг его неожиданно арестовали на улице, хотя Здзислав был отлично законспирирован: другой паспорт, другая кличка, он даже изменил внешность. Видно, о нем стало известно в охранке. Но от кого?

Ледера арестовали во Вроцлаве, и Куба немедленно отправился туда, чтобы попытаться его освободить.

— Конечно, это была авантюра, — рассказывал Ганецкий, — но ничего другого мы не могли придумать. Я узнал, что во Вроцлаве заправляет делами ротмистр Енаков, и поехал к нему в тюрьму. Оделся примерно так же, как мы были одеты с тобой, когда ехали в Лодзь с транспортом литературы: изображал знатного барина, варшавского коммерсанта.

Пришел, закрыл за собой дверь и сказал: «Я приехал из Варшавы, чтобы освободить Вольмана. Это мой компаньон». У Здзислава был паспорт на имя Оскара Вольмана. «Конечно, — говорю, — я мог бы все это сделать иным путем, но не хочу». — «Каким путем?» — спросил ротмистр. «А вот таким», — я достал браунинг и положил перед собой на стол. Ротмистр, видно не робкого десятка, тоже вынул из стола револьвер и положил перед собой. Сидим, смотрим друг на друга. Говорю ему: «Это я пошутил». «Я тоже пошутил», — сказал он. Оружие убрали. Стали говорить начистоту. Так, мол, и так, мне необходимо перевести Вольмана в больницу, прошу не препятствовать. Больше мне от вас ничего не нужно, в накладе вы не останетесь. Вынул из кармана пачку денег, показал ему и положил обратно. Енаков говорит: «Нужна справка от доктора». «Будет, — говорю, — справка, через час могу привезти. А сейчас я хочу встретиться с моим компаньоном, хотя бы в вашем присутствии». Разрешил! Вызвал дежурного и распорядился доставить к нему арестанта Вольмана. Входит Здзислав, видит меня, и глаза у него от удивления лезут на лоб. А я, не дав ему опомниться, говорю: «Завтра же дайте распоряжение в банк выдать деньги по предъявлении ассигнации номер такой-то. После этого вас переведут в больницу». Он сразу включился в мою игру: «Хорошо, — говорит, — сделаю». А ротмистр глядит на нас алчным взглядом.

На этом встреча с Здзиславом закончилась. Перед уходом он засмеялся и сказал: «Вы знаете, я же собирался ехать на запад, в Англию, а теперь меня обещают услать на восток. Обвиняют в связи с каким-то Каспшаком, говорят про какую-то типографию... Так я им на это ответил: не возражаю, земля ведь круглая, можно и через восток ехать. Сначала по сибирской дороге, потом в Нью-Йорк, а там в Англию...» В общем, Здзислав предупредил, что арестовали его по старому делу о мокотовской типографии.

— Ну и чем же все это кончилось? — спросил Феликс, внимательно слушавший рассказ Ганецкого.

— В тот же день вечером мы условились встретиться с ротмистром в ресторане «Виктория», — продолжал Куба. — Я должен был передать ему медицинскую справку и часть денег. Чтобы уточнить время встречи, обещал позвонить ему по телефону. Договорились на восемь часов. Я пришел раньше, в ресторан пока не заходил, наблюдал с другой стороны улицы. Ротмистр явился в сопровождении полицейских. Значит, передумал — может, испугался... Здесь охранка продолжает свирепствовать. И Михалина заметила за собой слежку. Поэтому вместо нее мы попросили поехать на вокзал Сабину.

Михалина добавила: шпика она заметила в конке. Вероятно, ее выследили, когда встречалась с братом — за несколько дней до его ареста. Михалина долго водила шпиков по городу. Потом она нырнула в ворота знакомого дома, вышла проходным двором на другую улицу и исчезла.

В гостиную вошла Сабина, пригласила пить чай и познакомила Юзефа со своей матерью. В столовой шутили, разговаривали о посторонних делах. Но на душе у всех было пасмурно.

За столом Феликс сидел напротив Сабины. Свет лампы падал на ее лицо. Сабина все больше привлекала его внимание. Временами она поднимала на Юзефа свои широко расставленные глаза.

Владимир Бурцев, бывший террорист-народоволец, бежавший когда-то из ссылки, отошел от революционной работы и стал заниматься издательской деятельностью. В чем была причина, трудно сказать. Может быть, разочарование: террористическая деятельность не давала ожидаемых результатов, а может, были какие-то личные мотивы, но интерес к революционной работе он потерял.

Уехав за границу, Бурцев в начале века выпустил в Париже первый помер историко-революционного журнала «Былое». Он стал издателем и редактором журнала, рядовым его сотрудником и экспедитором. Выходившие за границей тетради «Былого» обратили на себя внимание читателей России. После октябрьского манифеста и объявленной царской амнистии Бурцев переселился в Петербург, где продолжал издавать журнал, уже легально. Редакция находилась неподалеку от Литейного.

Однажды в редакцию «Былого» зашел незнакомый посетитель — молодой человек в темных очках, худощавый шатен, назвал себя Михайловским. В комнате, пребывавшей в хаотическом беспорядке — заваленной книгами, рукописями, комплектами газет, Бурцев сидел один. Он работал, освободив для себя место за письменным столом. Перед ним лежала стопка писчей бумаги и несколько остро заточенных карандашей.

Посетитель подошел к столу, поздоровался и протянул Бурцеву небольшого формата фотографическую карточку.

— Вы узнаете здесь себя? — спросил он. — По этой фотографии вас разыскивала полиция после вашего побега из ссылки...

Бурцев удивленно взглянул на фотографию, потом на посетителя.

— Но как она к вам попала?

— Очень просто. Я служу в Департаменте полиции чиновником особых поручений при Варшавском охранном отделении... Фотографию взял в Департаменте, чтобы доказать вам, что я не лгу.

— Ну и что же привело вас ко мне? — все так же спокойно спросил Бурцев. Обнаружив, что посетителю негде присесть, он вышел из-за стола, поднял с кресла кипу бумаг, подержал в руках и, не найдя куда положить, опустил на пол. Кивнул на кресло: — Садитесь!

— Привело меня следующее. По своим убеждениям я эсер и сознательно пошел служить в полицию, чтобы знать, что там происходит. Теперь я хочу спросить: могу ли я быть чем-нибудь полезен освободительному движению?

Бурцев подумал: «Человек интересный... а ну если провокатор?» Здесь, в Петербурге, в пределах досягаемости российской охранки, поддерживать подобные контакты было делом опасным. Ответил уклончиво:

— Видите ли, я литератор и ни к какой партии не принадлежу. Единственно, что меня интересует, — мой журнал, история революционного движения. Ну, и в частности — выяснение провокаторства в прошлом и настоящем. Тоже, так сказать, в историческом аспекте.

— Вот здесь я мог бы быть вам полезен, — сказал посетитель. — Знаете ли вы, например, что в Центральном комитете социалистов-революционеров есть провокатор, связанный много лет с Департаментом полиции?

— Кто?!

— Азеф! Член Центрального комитета и руководитель боевой организации эсеров!

— Но это и есть провокация, молодой человек! — Бурцев с гневом взглянул на Михайловского. — И я могу сказать, кому она нужна: жандармскому управлению! Я уже слышал подобное в прошлом году. Слухи не подтвердились.

— И все же это так... Если подтвердились подозрения в отношении Николая Татарова, почему этого не может произойти в отношении Азефа? Вы не думали об этом, господин Бурцев? Они работали вместе, хотя и не знали друг друга.

— Так это вы сообщили о них в партию эсеров? Было анонимное письмо о том, что Азеф и Татаров предатели. Можно было предположить, что письмо исходит из недр Департамента полиции.

— Нет, то был кто-то другой... Я пытался связаться в Варшаве с социал-демократами по поводу сотрудницы охранки Барской. Мне не поверили... Но я расследовал убийство Татарова, совершенное террористом Савинковым. Могу подтвердить, что он действительно служил в Департаменте полиции. Татаров был засекречен даже от Варшавского охранного отделения. Провокаторы доносили о нем как об активном революционере. Татаров — поляк-националист, выдавал русских революционеров и никогда — поляков.

— Подождите, — возразил Бурцев. — Но какое отношение это имеет к Азефу? Азеф — руководитель боевой организации эсеров, ответственный за организацию всех террористических актов этой партии, в том числе за убийства министра Сипягина, министра Плеве, за покушение на московского генерал-губернатора Дубасова и так далее, и так далее. Азеф — личный друг террориста Бориса Савинкова.

И этот человек, по вашему мнению, может оказаться провокатором?!

— Я утверждаю то, что сказал: Азеф — провокатор. И попытаюсь доподлинно вам это доказать. И чтобы у нас с вами не было никаких недомолвок, хочу сообщить: мое настоящее имя — Михаил Бакай. Вы понимаете, чем я рискую, раскрывая себя...

Через несколько дней Бакай снова пришел в редакцию «Былого» к Бурцеву и сказал, что уезжает обратно в Варшаву.

— Хочу вернуться к нашему разговору, — сказал Бакай. — Ведь в тот раз вы так до конца мне и не поверили... Так вот — вчера в Таммерфорсе закончился съезд боевой организации эсеров, а сегодня об этом стало известно в Департаменте полиции... Хотите знать, что там было?

— Хочу. Но больше всего хочу знать, откуда это известно вам. Вам — сотруднику варшавской охранки, как вы утверждаете.

— Я вам отвечу. По пути сюда я заходил в Департамент полиции. Как вы знаете, это недалеко. И встретил там заведующего отделом по боевым организациям эсеров, он и рассказал мне, что происходило в Таммерфорсе.

— Ну и что же там происходило?

Бакай перечислил вопросы, которые обсуждались на съезде, рассказал о выступлениях, резолюциях, принятых боевиками.

— А главным из того, что обсуждалось в Таммерфорсе, был вопрос о цареубийстве.

— Что? Что вы сказали?

— Вопрос о покушении на Николая Второго. Я говорю, кажется, достаточно ясно.

Бурцев был достаточно осведомлен о съезде боевых дружин в Таммерфорсе, но об этом, о подготовке цареубийства, слышал впервые. Неужели Бакай и в самом деле обо всем осведомлен?..

— Оставим это! — раздраженно перебил Бурцев. — Мне нужны совершенно конкретные доказательства. Сомневаюсь, что смогу их получить... Скажите-ка лучше — работать в охранку вы пошли по собственному почину или были кем-то посланы?

— Сам! — выкрикнул Бакай. — И сам отвечаю теперь перед своей совестью. Вот уже несколько лет я задыхаюсь в грязи, в атмосфере предательства, подлости и думаю только о том, чтоб не замарать душу. О руках не говорю — приходится... Иначе меня сразу разоблачили бы.

— Что же вы думаете делать теперь?

— Не знаю... Прежде всего хочу предать огласке списки провокаторов, этих гнуснейших сподвижников русского царизма. Мечтаю выступить с разоблачением методов охранки в Государственной думе, рассказать о том, что знаю...

— Не будьте наивны! Кто вас подпустит к трибуне Государственной думы! Хотите послушать добрый совет?

— Разумеется...

— Возможно быстрей уходите из охранки и начинайте писать мемуары. Я говорю вам это как редактор и революционный историк.

— Я уже думал об этом. Но сейчас мне нужно вернуться в Варшаву, привести в порядок свои записи, забрать документы. Это займет несколько месяцев. Боюсь, на большее у меня не хватит сил. И еще одно обстоятельство, которое может задержать меня в охранке, — я должен собрать дополнительные улики провокаторской работы Азефа. На меня пока не ссылайтесь. Придет время, и я открыто скажу сам то, что знаю.

Бакай уехал в Варшаву.

Первым, кто встретил его на службе, был Челобитов.

— Рад, рад видеть вас, любезнейший Михаил Егорович, — приветствовал он Бакая. — Признаться, стосковался без вас. И рассказать есть что. Тут у нас такие дела творятся! Помните, я вам когда-то говорил про лабораторию бомбистов? Так вот, извольте прочитать... Получилось! Сперва, конечно, чего греха таить, была одна фикция — ни бомб, ни революционеров. В пору хоть самим таскать динамит. А потом клюнули, пришли социалисты, анархисты всякие. Мы их и прихлопнули. Читайте!

Челобитов протянул Бакаю «Варшавский вестник» и отчеркнул ногтем заметку в полицейской хронике.

«Прошлой ночью в предместье Воля на Гурчевской улице, — прочитал Бакай, — в сарае обнаружена лаборатория по изготовлению бомб. Арестовано двенадцать человек».

— Его превосходительство генерал-губернатор Скалон рад-радешенек, приказал Заварзина на полковника представить. Вот ведь как! Ну а вы новостишки привезли какие? Когда нас покидаете? Говорят, вам должность предлагают в Санкт-Петербурге?

— Был разговор, но пока ничего определенного...

Михаил Бакай продолжал играть тяжкую роль преданного сотрудника варшавской охранки. Волей-неволей ему приходилось участвовать в гнусных делах охранки. А результат? Что дал он освободительному движению, ради которого надел на себя личину верного царева слуги — жандарма? Уж не совершил ли он где-то ошибки, непростительной, неисправимой?..

Быть может, именно эти раздумья и вызвали в душе Бакая стремление ускорить разоблачение провокаторов. Конечно, он помог раскрыть провокатора, выдавшего типографию социал-демократов в Мокотове. Но пока это все. Не слишком густо! А дама с вуалью — Барская — все еще ходит в честных людях, продавая и проваливая своих недавних товарищей. Он сделал попытку предупредить подпольщиков — и никакого толку: Барская каждый месяц является в охранку за деньгами — значит, работает... Чего же смотрят социал-демократы? Правда, у них произошли тяжелые провалы. Бакай звал об этом по донесениям, поступавшим в охранку. Кто же остался? Мартин, Юзеф. Охранке удалось расшифровать эти клички, вписать вместо них настоящие имена. Но обладатели имен оставались неуловимыми. Надо пытаться с ними встретиться. Но как это сделать?

Время шло. Наступила зима, близились рождественские праздники. Как-то вечером ротмистр Челобитов, как черный ангел, принес мрачные новости. Положив на стол папку с надписью «Дело социал-демократов Королевства Польского и Литвы», он сказал Бакаю:

— Полюбопытствуйте, любезный Михаил Егорович! — тонкие губы Челобитова вытянулись в самодовольной улыбке. Он всегда улыбался не раскрывая рта. — Долгонько мы за ними охотились! Почитайте, получите удовольствие.

Папка изобиловала донесениями, справками. Ротмистр нашел нужный ему листок. Начальник охранного отделения Заварзин, теперь уже полковник, доносил варшавскому генерал-губернатору:

«В конце декабря сего года в Варшавском охранном отделении по агентурным данным стало известно, что в квартире химика пивоваренного завода «Сальватор» Леона Ландау, проживающего по Цегляной улице, 3, происходят противузаконные собрания польских социал-демократов.

По тем же агентурным данным, очередное сборище было назначено на тринадцатое число сего декабря.

Для задержания противузаконной сходки мною был откомандирован полицейский пристав Ухач-Огородов, прибывший на место около полудня и обнаруживший в квартире пять посторонних лиц.

После задержания сходки были взяты под надзор квартиры участников преступного сборища. На квартире Осипа Красного па Силезской улице установили полицейскую засаду. Вскоре туда стали собираться неизвестные лица. Среди них оказался Феликс Дзержинский, по паспорту Роман Рацишевский.

Задержанная здесь же Михалина Ледер при аресте пыталась скрыться, для чего вышла в другую комнату и начала спускаться по веревке вниз. Сорвавшись, она упала, повредила ногу и вновь была арестована.

По проверенным агентурным сведениям, Леон Ландау, как и Феликс Дзержинский, являются членами Главного правления социал-демократической партии. Франтишка Ландау — член Заграничного комитета, связана с известной Розой Люксембург.

При обыске задержанных лиц обнаружена переписка. В квартире Ландау изъяты два письма, за подписью «Юзеф».

У задержанного Дзержинского — Рацишевского изъято письмо личного содержания от неизвестной Сабины из Цюриха.

Сообщая о вышеизложенном, прошу указаний вашего превосходительства, как поступить с арестованными».

Бакай прочитал донесение и посмотрел на Челобитова.

— Как же, в самом деле, поступить с арестованными? — раздумчиво спросил он. — Ведь кроме как на административную высылку они не потянут. Ничего определенного... В чем же их обвинять?

— Э, — отмахнулся Челобитов, — был бы арестант, статья найдется. Натянем!

Он забрал папку и ушел к себе.

Вскоре Бакай уехал в Петербург. Он давно обращался в Департамент полиции с просьбой уволить его в отставку. Решение объяснял тем, что не может сотрудничать с начальником Варшавского отделения Заварзиным, который свою работу строит на провокациях, привлекает к ней уголовников, проституток...

Бакаю предложили новую должность — начальника охранного отделения в Одессе, его не хотели отпускать из полиции. Но Бакай отказался и, получив новогодние наградные, уволился в отставку.

Теперь он жил в Петербурге, в квартирке, выходившей окнами на Петропавловскую крепость. Писал мемуары.

Он часто встречался с редактором журнала «Былое», даже дружил с ним. Бурцев ждал от Бакая его записок, уверившись наконец в том, что бывшему чиновнику для особых поручений известны многие закулисные дела полицейского департамента. В одно только не верил редактор историко-революционного журнала: в то, что Евно Азеф, глава боевой организации эсеров, готовивший покушение на царя Николая II, — сотрудник жандармского управления.