Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Глава одиннадцатая. Год восемнадцатый

В летописи Октябрьской революции восемнадцатый год занимает особое место. Советская республика была молода, не защищена от натиска контрреволюции. На Дону подняли восстание царские генералы Каледин и Корнилов, на Украине орудовали гайдамаки, в Оренбуржье атаман Дутов объявил Советам беспощадную войну «без раненых и пленных». В Москве и Петрограде возникали все новые подпольные контрреволюционные организации.

Сразу после революции освобожденному народу приходилось иметь дело, в конечном счете, с врагами презренно-жалкими, мизерными — Керенским, бандами юнкеров и буржуйчиками... Теперь против Советской республики поднялся германский империализм — враг сильный и опытный. Переговоры о мире, который Советы декларировали в первый же день революции, были прерваны, и германские войска перешли в наступление по всему фронту. Главный удар был нацелен на Петроград. Из тридцати немецких дивизий, принимавших участие в наступлении, половину кайзер бросил на Питер. Войска двигались через Нарву и Псков. Во главе этой группировки стоял принц Александр Гессенский, родной брат русской царицы Александры Федоровны, супруги свергнутого народом Николая II... Германский принц мечтал любой ценой вернуть сестре трон Российской империи.

О том же самом мечтал и генерал-монархист Каледин, который утверждал, что для восстановления монархии «не нужно считаться с человеческой жизнью», надо «вешать противников направо и налево».

Но свершилось невероятное: только что рожденная Красная Армия остановила, отбросила войска Вильгельма.

В те тревожные дни германского наступления, перегруженный неотложными делами, Феликс Эдмундович Дзержинский снова должен был вернуться к делу группы офицеров-террористов. Следствие было закончено, и арестованные ждали решения своей судьбы.

Восемнадцатого февраля в Смольный пришла тревожная телеграмма: немцы перешли в наступление, заняли Псков. Наступление продолжается. Рано утром в городе было расклеено ленинское обращение: «Социалистическое отечество в опасности!». Совет Народных Комиссаров призывал граждан приложить все силы к воссозданию армии для отпора врагу.

И вот вдруг из арестантской комнаты Бонч-Бруевичу принесли письмо, адресованное Владимиру Ильичу. На обороте воззвания было написано:

«Мы, покушавшиеся на Вашу жизнь, прочтя Ваше воззвание, решили просить Вас немедленно мобилизовать нас на фронт, где мы обещаем Вам смыть вполне осознанный позор и преступность нашего поступка, в непреклонной борьбе на самых передовых позициях нового фронта...»

Бонч-Бруевич показал письмо Владимиру Ильичу.

— Оно подписано и тем самым подпоручиком, дневник которого я вам показывал, — сказал Бонч-Бруевич.

Владимир Ильич прочитал торопливые строки и написал резолюцию: «Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт».

С первым бронепоездом офицеров-террористов отправили на фронт для борьбы с наступавшими германскими войсками...

Феликс Дзержинский в те дни писал Зосе в Швейцарию:

«Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время — это одно непрерывное действие... Мысль моя заставляет меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за мыслью до конца. Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать ко все более решительным мерам».

И он шел — нежный, человеколюбивый и беспощадный во имя любви к людям...

В эти самые тяжелые дни борьбы, когда на карту было поставлено все, даже само существование Советской республики, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия обратилась к народу с таким сообщением:

«До сих пор комиссия была великодушна в борьбе с врагами народа, но в данный момент, когда гидра контрреволюции наглеет с каждым днем, вдохновляемая предательским нападением германских контрреволюционеров, когда всемирная буржуазия пытается задушить авангард революционного интернационала — российский пролетариат, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия... не видит других мер борьбы с контрреволюционерами, шпионами, спекулянтами, громилами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами, кроме беспощадного уничтожения на месте преступления».

Первым, кого настигла суровая кара Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, был князь Эболи — грабитель-авантюрист, наглый и неуловимый. Особенно он был опасен тем, что грабил под видом обысков, называя себя чекистом, и в подтверждение показывал удостоверение Чрезвычайной Комиссии с подписями и печатью. Первой услышала о похождениях князя Эболи чекистка Праня Путилова. В сопровождении сотрудника из своего отдела она пришла в господский особняк на Литейном проспекте, чтобы изъять запрятанное буржуями продовольствие. Мужчин в особняке не было, а испуганная хозяйка, то и дело хватаясь за виски, твердила:

— Но у нас только что был обыск... Сегодня ночью. Нельзя же так часто...

Оказалось, что сюда действительно из ЧК приходил человек средних лет и с ним молодая женщина, оба вооруженные. Они интересовались фамильными ценностями. Забрали все, что показали им хозяева, составили акт и ушли. Подпись в акте была неразборчивой, но дворник из понятых сказал: приходил князь Эболи, который работает на Гороховой в Чрезвычайной Комиссии.

На Гороховой никто не знал такого сотрудника. Дзержинский распорядился найти и арестовать таинственного «чекиста». Обнаружили его недели через две. С обыском послали усиленный наряд. Князь Эболи жил в аристократической квартире, загроможденной, как антикварный магазин, картинами, посудой и еще невесть чем. С ним жила и его любовница. В квартире при обыске нашли оружие, чистые бланки разных учреждений, в том числе и ВЧК, много золотых вещей, драгоценных камней, уникальные произведения искусства, похищенные из Зимнего дворца...

Арестованных доставили в ЧК на Гороховую улицу, провели следствие, и Чрезвычайная Комиссия приняла решение: князя Эболи приговорить к расстрелу. То был первый смертный приговор, вынесенный в Советской России.

Обстановка в Петрограде, да и по всей России оставалась тревожной. Совнарком решил перевести правительство в Москву, подальше от фронта.

Переехала в Москву и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Она разместилась в одном вагоне: штат ее составлял тогда около сорока человек.

С переездом в Москву на Дзержинского свалились новые заботы. Город напоминал глухую провинцию, и не только внешним видом. Зима в тот год стояла снежная, близилась весна, но на улицах лежали осевшие сугробы плотного снега. На солнечной стороне, изъеденные за день мартовскими лучами, они превращались к вечеру в скользкие ледяные заторы, по которым, спотыкаясь, брели пешеходы, поторапливаясь засветло вернуться домой.

Ночью в городе хозяйничали грабители, отряды анархистов, и не всегда их можно было отличить друг от друга. Над особняками, захваченными анархистами, висели черные флаги. В дверях на вахте стояли люди в штатском и рядом другие — в бушлатах, перепоясанные ремнями, пулеметными лентами, вооруженные кольтами, пулеметами, бомбами. Цитаделей анархии в Москве было много — на Поварской, на Малой Дмитровке, во всех концах города. По первым сведениям, поступившим к Дзержинскому, в Москве насчитывалось до двадцати пяти центров анархистов. И каждая анархистская группа имела свое название: «Ураган», «Независимые», «Немедленные социалисты», «Анархия — мать порядка»... В такие крепости простых смертных не допускали. В анархистских особняках до глубокой ночи шли пьяные кутежи, звучали песни, слышались выстрелы. К подъездам в любое время суток подъезжали грузовики, забитые всякой всячиной, конфискованной у буржуев.

Стычка с анархистами произошла в первый же день по приезде чекистов в Москву. С вокзала шли пешком. Проголодавшись, зашли в первую попавшуюся по дороге чайную. Там еще с вечера гуляли подвыпившие анархисты. Они открыли стрельбу. Один чекист был убит, двое ранены. Дебоширов разоружили, доставили в ЧК. Дзержинский приказал немедленно произвести расследование. В тот же вечер коллегия ВЧК приговорила виновников к расстрелу.

Но этот приговор имел неожиданные последствия: «левые коммунисты», стоявшие во главе Московского Совета, запротестовали против сурового приговора ЧК. Дзержинский стоял на своем и потребовал немедленно разоружить анархистов, чтобы иметь возможность навести революционный порядок в новой столице.

В середине апреля анархисты в течение одной ночи были разоружены. На стороне чекистов насчитывалось двенадцать убитых. Но произвол и беззакония, совершавшиеся анархистами, прекратились.

Члены правительства поселились сначала в «Национале» — гостинице рядом с Кремлем. Но Дзержинский предпочел жить на Лубянке в своем кабинете. Ему поставили там железную койку с подушкой и матрацем, набитыми сеном. Постель была застлана солдатским одеялом и отгорожена ширмой.

Уже вторую неделю Феликс Эдмундович находился в Москве, занятый делами. Он до сих пор так и не выбрал времени зайти к сестре Ядвиге. Послал ей открытку, предупредив, что в ближайшее воскресенье постарается ее навестить. И вот он с утра отправился к Ядвиге. Сестра обрадовалась, не знала, где усадить, чем угостить, как принять брата...

В Москве было голодно, продовольствие добывали с трудом. Но Ядвиге неожиданно повезло, не пришлось даже ехать на Сухаревский рынок. В квартиру накануне зашел мешочник и предложил настоящую крупчатку. Вот тогда Ядвига и решила сделать брату сюрприз — накормить его домашними оладьями, которые Феликс так любил в детстве. Мука стоила дорого, но, поторговавшись, Ядвига заплатила то, что потребовал спекулянт. И, предвкушая радость домашнего праздника, отнесла миску с мукой в свою комнату.

Оладьи удались на славу. Феликс еще с порога ощутил их запах. Сели за стол. Феликс между делом спросил:

— Но где же ты это достала? Смотри, какие аппетитные. Помнишь Дзержиново? Твои оладьи всегда были такие чудесные...

Ядвига зарделась от похвалы.

— Где же теперь достанешь муку, кроме как у спекулянта...

Лучше бы не говорила она этого Феликсу! Он вспыхнул, ноздри его затрепетали, как бывало в детстве.

— Зачем же ты подводишь меня, Ядвига? — Феликс вскочил из-за стола. Он взял блюдо с оладьями и шагнул к окну...

Ядвига глядела на брата глазами, полными слез. Феликс вернулся к столу.

— Ты знаешь, Ядвига, где я работаю?

— В Чрезвычайной Комиссии.

— А как она полностью называется?

— Так и называется — Чрезвычайная Комиссия.

— Нет. Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Слышишь? И спекуляцией... А ты меня решила угощать тем, что купила у спекулянтов. Как же это можно? Мы сами обязаны показывать людям пример, даже в мелочах, если хотим требовать этого от других. Ну ладно, давай-ка пить чай...

— Но у меня ничего нет к чаю, — призналась Ядвига.

— И не надо. Расскажи о новостях...

Ядвига посмотрела на брата и вдруг улыбнулась.

— Какой же ты, Фелик... — она сразу не могла подобрать слова, — какой же ты чудной и неистовый. Как в детстве. Между прочим, Альдона писала про твой приезд в Дзержиново, про наши ценности, которые ты приказал конфисковать...

— Не могу, Ядзинька, не могу я быть другим. Ты уж меня извини. Иначе не сделаешь революции!

Ядвига говорила о последней поездке Феликса в Дзержиново, когда оттуда пришла весть о смерти старшего брата Стася. Его убили бандиты. Феликс Эдмундович провел на хуторе несколько дней, занимаясь семейными делами. Вернувшись, написал письмо Альдоне после долгого-долгого перерыва:

«Дорогая Альдона... Объяснить тебе всего я в письме не могу... Одну правду я могу сказать тебе — я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего. Любовь сегодня, как и раньше, она все для меня, я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе... Меня ты не можешь понять. Солдата революции, борющегося за то, чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы. Война — ужасная вещь. На нас двинулся весь мир богачей. Самый несчастный и самый темный народ первым встал на защиту своих прав — и дает отпор всему миру. Хотела б ты, чтобы я оставался в стороне?.. Если б ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза, — ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше...

Посылаю тебе вещи из Дзержинова. Наиболее массивные ценности были конфискованы, согласно нашим законам. Я знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить — таков у нас закон о золоте».

Если бы Альдона побывала в Москве, она бы увидела, как аскетически скромно живет ее брат. Да, он был таким же, как прежде, — щепетильным во всем, что касалось взглядов, убеждений.

Из «Националя» члены правительства переселились, наконец, в Кремль. Комендант Мальков, матрос с крейсера «Диана», сбился с ног, пока ему удалось наладить мало-мальски надежную охрану.

Дзержинский не торопился переезжать в Кремль. Семьи его все еще не было. Зося не могла выехать из Швейцарии, отъезд постоянно откладывался: то заболевал Ясик, то возникали такие обстоятельства, что нечего было и думать о переезде через враждебную Германию.

При титанической работе, которую выполнял Дзержинский, необходимы были элементарный режим, отдых, питание. Но этого не было. Феликс Эдмундович строго-настрого запретил хоть чем-либо выделять его среди других. Получал общий хлебный паек, общие обеды в столовой. Однажды, поднимаясь к себе на третий этаж, Феликс Эдмундович потерял сознание. Это был голодный обморок, усиленный жестоким переутомлением. Председателя ВЧК внесли в кабинет, уложили на койку. Прибежал врач и подтвердил то, что не раз уже говорил: нужен отдых и нормальный режим.

Об этом случае узнал Яков Михайлович Свердлов и рассказал Владимиру Ильичу. Ленин встревожился. Решили: надо принимать какие-то меры. Какие? Заговорили о семье Дзержинского. Кто мог бы помочь — это Зося, жена.

— Может быть, ему самому поехать за ней в Швейцарию? — предложил Свердлов.

— Это идея. Но сейчас он не согласится никуда уезжать. Слыхали про Савинкова, про его «Союз защиты родины и свободы»? Дзержинскому действительно невозможно сейчас покинуть Москву. Но это ненадолго... А знаете что, — предложил Ленин, — зайдите-ка вы к нему, сами посмотрите, как он живет. Пойдите с Клавдией Тимофеевной, она скорее заметит женским глазом, в чем он нуждается. Потом и решим. Но ему — ни единого слова!

В этот момент дверь кабинета распахнулась и на пороге появилась высокая худощавая фигура Дзержинского.

— Вот, на ловца и зверь бежит! — воскликнул Владимир Ильич и заговорщически глянул на Свердлова. — Что нового с «Союзом защиты»?

— Затем и приехал, Владимир Ильич. Дело серьезнее, чем могло показаться.

Они сидели втроем вокруг письменного стола, и Дзержинский рассказывал.

Началось это так... Некий юнкер Андрей Иванов заболел, и его положили в госпиталь Покровской общины. Там он влюбился в сестру милосердия, ходил за ней тенью, вызывался оказывать какие-то услуги, не спал ночами и без конца говорил о своих чувствах. Однажды он пришел сумрачный и стал умолять девушку немедленно покинуть Москву.

— Но куда я поеду, зачем? — отмахивалась сестра милосердия.

Юнкер настаивал, ничего не объясняя толком. Девушка рассердилась. Тогда он не выдержал и воскликнул:

— Ну как вы не понимаете!.. Уезжайте, уезжайте немедленно! Здесь очень опасно. Вся Москва скоро зальется кровью. Уезжайте хотя бы на месяц... Будет восстание!

Девушка рассказала об этом знакомому командиру-латышу, охранявшему Кремль. Так эта история дошла до Дзержинского.

Вскоре поступил еще сигнал, тоже от рядовых москвичей. В приемную ЧК пришел рабочий завода «Каучук» Нифонов. Недавно ему дали ордер на комнату в буржуйской квартире — по уплотнению. Он очутился в окружении «бывших». В том же доме находилась частная лечебница, пациенты которой вызвали подозрение у Нифонова. В лечебницу приходили все больше здоровяки с офицерской выправкой, а тамошние доктора признавали их больными и укладывали в постель.

Юнкер Иванов вскоре выписался из госпиталя. За ним установили наблюдение. Это привело чекистов в Малый Левшинский переулок, в квартиру, где ежедневно собирались какие-то подозрительные люди. Произвели обыск. Оказалось, что в Малом Левшинском обосновался штаб так называемого повстанческого полка, сформированного из офицеров. Среди арестованных был штабс-капитан Пинка, который сразу начал рассказывать все, что знал. Штабс-капитан сообщил, что во главе «Союза защиты родины и свободы» стоит Борис Савинков, что организация объединяет людей самых разных политических взглядов — от монархистов до меньшевиков, всех, кто против Советской власти. Основной костяк составляют бывшие офицеры царской армии. В Москве их насчитывается несколько тысяч. Они готовят восстание, которое затем распространится на другие города России.

Пинка рассказал о паролях, отличительных знаках, по которым заговорщики узнают друг друга. Организация разделена на пятерки, каждый член союза может знать только четырех боевиков. Вербовка офицеров почти закончена. В любое время можно ожидать восстания. Сам штабс-капитан Пинка руководил вербовочным пунктом на Большой Полянке, в столовой «Курляндия».

Участники заговора рассчитывали одновременно и на войска недавних союзников, и на немцев. Установлены контакты с германским послом графом Мирбахом, который совсем недавно прибыл в Москву. Пинка добавил, что немцы скупают акции русских промышленников. Платят гроши, но рассчитывают получить полную стоимость.

Штабс-капитан назвал адреса заговорщиков в Москве и в других городах. Клялся, что навсегда порвал с заговорщиками, потому и рассказывает все, что ему известно. Его освободили. Вскоре Пинка бежал из Москвы.

— Что же вы теперь намерены делать? — спросил Владимир Ильич, когда Дзержинский закончил информацию.

— Ликвидировать заговор. Под видом представителей московского штаба «Союза защиты» в Казань послали двух чекистов. Нити сейчас в наших руках. Но я серьезно озабочен появлением в Москве Бориса Савинкова. Эсер-террорист, который убивал царских губернаторов, теперь вступил в союз с бывшими генералами. Приехал в Москву с заданием генерала Алексеева...

— Где же он сейчас, этот Савинков?

— В Москве. Были сведения, что укрылся в английском консульстве. Сейчас следы потеряны... Пинка сказал, будто Савинков разгуливает по Москве в красных гетрах и в костюме английского покроя, цвета хаки... Дешевый трюк! Я знаю почерк этого господина. Не так он глуп, как хочет казаться. Конспиратор отличный. Уверен, что Савинков раз-другой, может быть, и появлялся в таком виде на улицах, но только для того, чтобы привлечь наше внимание к своим красным гетрам, а сам отсиживается на конспиративной квартире. Рассчитывает, что мы станем охотиться за красными гетрами...

Через несколько дней «Союз защиты родины и свободы» был ликвидирован. Массовые аресты произвели в Москве, в Петрограде, в Казани; Бориса Савинкова и начальника штаба заговорщиков Перхурова захватить не удалось.

События набегали одно на другое, и Свердлов только через несколько дней смог выбрать время, чтобы побывать у Дзержинского. Вместе с женой, Клавдией Тимофеевной, он отправился на Лубянскую площадь.

Через Троицкие ворота вышли к Охотному ряду, повстречали по дороге монахов, которые все еще жили в Кремле, в кельях Чудова и Вознесенского монастырей. Бородатые, в рясах, монахи нехотя предъявляли пропуска в Кремль часовым у Троицких ворот.

— Бедный Мальков! — усмехнулся Свердлов, вспомнив недавний разговор с моряком-комендантом. — В Смольном его одолевали благородные девицы, здесь надо выдавать пропуска монахам...

— Но это же рискованно — держать здесь таких битюгов! — воскликнула Клавдия Тимофеевна. — Посмотри, как исподлобья они глядят...

— Что поделаешь. Сейчас Малькову дали задание переселить монахов из Кремля. Но куда их деть? Мальков ворчит: «Я, — говорит, — матрос, комендант Кремля, а не квартирьер всяким попам и монахам...»

После Февральской революции в кремлевских дворцах остались старые слуги — швейцары, дворецкие. Среди них были два старика — Алексей Логинович и Иван Никифорович. В общей сложности им насчитывалось не меньше ста пятидесяти лет. На их памяти был не только последний царь, но и его дед Александр.

Новых хозяев Кремля — членов Советского правительства — служители приняли настороженно, с опаской, даже прятали от них посуду и столовое белье. Особые подозрения вызывал у них комендант Мальков. В матросе, который не расставался с бушлатом, тельняшкой и бескозыркой, они уж никак не хотели признавать хозяина. При его появлении они начинали шушукаться, тайком следили за ним и после его ухода пересчитывали тарелки и столовые приборы...

Свидетельством, говорившим о переходе дворцовых служителей на сторону Советской власти, были... посудные черепки. Оба они — и Александр Логинович и Иван Никифорович — старательно хранили битую посуду. Для отчета: воротится царская власть, и они предъявят черепки в свое оправдание — ничего, мол, не пропало, не растащено. И вот старики отнесли на помойку все, что было разбито за это время... Об этом событии в Кремлевском дворце Клавдия Тимофеевна рассказала, смеясь, Свердлову по дороге к Лубянской площади.

В подъезде Яков Михайлович предъявил часовому свой мандат Председателя ВЦИКа, и они поднялись на третий этаж. Длинными переходами добрались до кабинета Дзержинского.

— Вот и застанем его врасплох! — громко воскликнул Свердлов, чтобы Дзержинский услышал.

Феликс Эдмундович сидел, склонившись над бумагами. Он радушно поднялся навстречу нежданным гостям. На краю стола перед ним стоял недопитый стакан остывшего чая, на блюдце — маленький кусочек черного хлеба.

— А это что? — спросил Свердлов. — Нет аппетита?

— Аппетит-то есть, да хлеба в республике маловато, — отшутился Дзержинский. — Вот и растягиваем паек на весь день...

Мужчины заговорили о делах. На востоке чехословацкий корпус поднял мятеж. Давно ли генерал Гайда клялся, что его корпус сохранит нейтралитет и покинет Россию, как только доберется до Владивостока... Теперь Гайда переметнулся к белым. В корпусе пятьдесят тысяч штыков. Он растянулся по железным дорогам от Пензы до Владивостока. И по сигналу поднял мятеж против Советской власти.

Клавдия Тимофеевна слушала, не принимая участия в разговоре. Она осмотрела все, что окружало ее в кабинете Дзержинского, примечая каждую мелочь. За ширмой, чуть отодвинутой в сторону, — койка, похожая на больничную. Поверх одеяла брошена шинель. Видимо, Феликс Эдмундович спит не раздеваясь. В кабинете сыро, хотя уже наступило лето. Рядом с письменным столом — этажерка. Фотографии в рамках. Фотография Ясика. Дзержинский перехватил взгляд Клавдии Тимофеевны и сказал:

— Это мой сын... К сожалению, вижу его только на снимке.

— Послушай, Феликс, — сказал Свердлов, — надо как-то переправлять сюда Зосю с Ясиком. Живешь как бобыль.

— Я уже думал. Но как? Когда наши возвращались из Швейцарии, она не могла выехать — заболел ребенок. Теперь это сложнее...

Через некоторое время Свердловы поднялись. Уже стоя, мужчины заговорили о спекуляциях графа Мирбаха. Недавно арестовали и приговорили к расстрелу валютчиков братьев Череп-Спиридовичей. Они продали германскому посольству акции национализированных рудников стоимостью в пять миллионов рублей. Теперь новое дело: Дзержинский рассказал, что у какого-то германского подданного чекисты конфисковали акции хлопчатобумажного товарищества на астрономическую сумму — на тридцать миллионов рублей.

— А купил их, вероятно, за бесценок, — предположил Свердлов.

— Совершенно верно! Мы установили, что старым владельцам акций спекулянт отдал сто пятнадцать золотых десятирублевок. А Мирбах-то рассчитывает получить с нас полную сумму...

Дзержинский проводил гостей до лестницы и распрощался.

На улице Яков Михайлович молчал, был задумчив и сосредоточен. Какая-то мысль не давала ему покоя.

— Да, плохо живет наш Феликс, — огорченно заговорил Яков Михайлович. — Сгорит, если так будет продолжаться. Не спит как следует. Питается плохо.

Клавдия Тимофеевна поддержала:

— Ты знаешь, меня больше всего поразил этот кусочек заветренного черного хлеба... Он оставил его на обед.

— Надо посоветоваться с Владимиром Ильичем.

Но разговор с Лениным пришлось отложить. Новые события, касавшиеся жизни молодой республики, отодвинули все остальное.

В субботу, шестого июля 1918 года, Владимир Ильич позвонил Дзержинскому по внутреннему телефону.

— Вы знаете, что террористы только что убили графа Мирбаха?..

Феликс Эдмундович ничего об этом не знал. Он так и ответил:

— Нет, не знаю, Владимир Ильич, и это подтверждает, что мы плохо работаем.

— Немедленно сами займитесь расследованием. Несомненно, готовится какая-то огромная провокация...

Захватив своего помощника Беленького и оперативного сотрудника, Дзержинский вышел из подъезда и распорядился ехать в Денежный переулок. Перед тем заехали еще в Наркомат иностранных дел, пригласили заместителя наркома. Ехали молча, подавленные случившимся. Никто ничего не знал. Дзержинский мог только предполагать, какие силы действовали в этом террористическом акте. Напрягая память, он вспоминал последние события, которые могли иметь отношение к убийству германского посла.

Недели три назад из германского посольства поступили туманные сведения о том, будто кто-то на кого-то готовит покушение. Доктор Рицлер, первый советник графа Мирбаха, известил об этом заместителя наркома иностранных дел, а тот предупредил Дзержинского. Как ни голословны были слухи, Феликс Эдмундович поручил своим заместителям расследовать поступившее сообщение.

Затем неопределенные слухи стали обрастать новыми подробностями. Из посольства от доктора Рицлера поступили списки адресов, по которым якобы можно найти преступников. Рицлер располагал даже текстом антигерманской листовки, который он и приложил к спискам адресов. Листовку прислали в переводе на немецкий язык, оригинала не было.

У председателя Чрезвычайной Комиссии складывалось впечатление, что немцы сами занимаются расследованием, что у них существует своя посольская контрразведка. Но чего-то они не договаривают, уклоняются от ясного ответа на вопрос, откуда им все это известно. Тем не менее оперативные работники из ЧК провели обыски в квартирах, указанных советником Рицлером. Но ничего не обнаружили. За отсутствием улик пришлось задержанных освободить.

Тогда появилась мысль: может, кто-то шантажирует сотрудников германского посольства? Им подбрасывают ложные сведения ради каких-то целей?.. Все оставалось неясным и непонятным.

И вот неделю назад через замнаркома иностранных дел поступил новый материал из германского посольства. На этот раз сообщали, что на сотрудников посольства и представителей Советской власти готовится покушение. Доктор Рицлер настаивал: надо сегодня же в девять часов вечера — именно в девять — послать людей на Петровку, в дом 19, для обыска и ареста преступников. Доктор предупреждал: если там обнаружат зашифрованные материалы, надо немедленно доставить в посольство, где их тотчас же расшифруют. Советник посольства назвал даже фамилию хозяина квартиры — Адрианов. У него живет якобы англичанин Уайбер, на него и следует обратить особое внимание, Уайбер и есть главный организатор заговора.

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил Дзержинский, когда Мартин Лацис доложил ему о документах, поступивших из немецкого посольства.

— Чувствую себя, как бычок на веревочке, — ответил Лацис. — Иду, куда меня тянут... Создается впечатление, что немцы сами занимаются расследованием, а когда у них не получается, обращаются к нам.

— Нам, видимо, не доверяют, — добавил Петерс.

— Так вот, надо об этом прямо и сказать немцам, — заключил Дзержинский. — Пусть не мешают нам работать... А обыск по новому адресу надо провести и появиться там точно в указанное время.

Ровно в девять оперативная группа чекистов была на Петровке. Мистер Уайбер назвал себя учителем английского языка, уверял, что политикой не занимается, не имеет к ней никакого отношения. Но в книге, лежавшей на столе, обнаружили зашифрованные записи. Англичанин сказал, что впервые видит эти листочки, не понимает, как они могли попасть в его книгу...

Один из листков отправили в германское посольство. Наутро получили его обратно. В расшифрованной записке ничего существенного не сообщалось, но в ней упоминалась осведомительница германского посольства. Однако вместо фамилии стояло многоточие. Доктор Рицлер по-прежнему не доверял чекистам.

Феликс Эдмундович позвонил замнаркому иностранных дел и попросил передать в посольство: он настаивает на том, чтобы доктор Рицлер познакомил его с осведомителем и передал в распоряжение ЧК дополнительные материалы, имеющиеся в посольстве.

Доктор Рицлер сам приехал к Дзержинскому. Сопровождал его лейтенант Миллер, заместитель военного атташе. Советник привез ключ от шифра и пообещал на другой день привезти к Дзержинскому главного осведомителя. Сделать это он согласился при одном условии: осведомителю будет гарантирована полная неприкосновенность.

Дзержинский спросил:

— Скажите, доктор, чем объяснить недоверие, которое проявляет к нам германское посольство?

— Откуда вы это взяли? — возразил Рицлер.

— Я говорю на основании фактов. Ну, например, даже в записке, которую расшифровали, вы не называете фамилию осведомительницы. — Дзержинский протянул Рицлеру расшифрованный текст. — Согласитесь, что это затрудняет расследование.

— Нас уверяют, что ваша Чрезвычайная Комиссия смотрит сквозь пальцы на заговоры, направленные против безопасности членов германского посольства! — выпалил Рицлер. Он заколебался, но все же добавил: — В том числе и вы, господин Дзержинский... Это понятно. В ваших глазах германское посольство представляет страну, которая продиктовала условия перемирия, не совсем выгодные для России. Мы с вами еще далеко не друзья... Граф Мирбах участвовал в подготовке Брестского договора, который вы называете «похабным».

— Благодарю за откровенность... Но вы смешиваете две стороны вопроса — личные и государственные отношения. Разрешите мне тоже быть откровенным. Что касается лично моей точки зрения, вы, может быть, и правы: у меня нет симпатий к стране, вернее — к правительству, которое могло так поступить с Советской Россией. Но в то же время на мне лежит ответственность за охрану государственной безопасности, в том числе и посольств, аккредитованных в Москве. Не так ли? Поэтому все, что вам сообщают, — выдумка и чепуха. Меня интересует иное: кто и зачем это делает? Вам не кажется, что вас кто-то интригует, господин советник?

— Для чего? — недоуменно спросил Рицлер. — Денег за это никто не получает.

— Но могут быть разные мотивы для мистификаций...

И вот в четверг состоялась, наконец, встреча с осведомителем, которого немцы так старательно скрывали. Явился он в сопровождении Миллера. Это был человек странного вида — вихляющийся, будто на шарнирах. И одет необычно: в светло-серых бриджах, коротком спортивном пиджаке, в котелке с узкими полями и желтых крагах — ни дать ни взять жокей с ипподрома. Представился работником кинематографии, назвал фамилию — Гинч. Держался настороженно, пугливо озирался, боялся, видимо, что его задержат на Лубянке. На вопросы отвечал путанно, сбивчиво. Первые же его ответы показали, что сам Гинч играет какую-то неясную пока роль, интригуя для чего-то сотрудников посольства. Дзержинский подумал о шифровках, найденных у англичанина Уайбера, совершенно беспомощных с точки зрения конспиративной техники, и решил для себя: перед ним провокатор. Но чей?..

Вечером Феликс Эдмундович позвонил заместителю наркома иностранных дел и высказал ему свое мнение: осведомителей посольства надо немедленно арестовать. Он просил сообщить об этом доктору Рицлеру.

Ответа из посольства так и не получили.

И вот граф Мирбах убит.

Кто-то умело запутывал следы, отвлекал внимание посольских работников, а тем временем готовил покушение на Мирбаха. Кто это мог быть? Прежде всего — монархисты. Они готовы блокироваться с германскими войсками, лишь бы восстановить царский режим. Конфликт кайзеровской Германии с Советской Россией может привести этих господ к цели. Но, с другой стороны, это могут быть и представители Антанты. Они тоже заинтересованы в том, чтобы Брестский мир был взорван, а Россия снова втянута в войну. А может быть, Савинков, который тоже готов блокироваться с кем угодно... Пока — уравнение со многими неизвестными.

Все это и следовало выяснить в германском посольстве, куда ехал Дзержинский.

В переулке перед посольским особняком уже стояли машины ЧК с оперативными сотрудниками. В дверях Дзержинского встретил лейтенант Миллер.

— Hу, что вы теперь скажете, господин Дзержинский? — с укором спросил он, провожая прибывших в зал, где только что был убит посол. Зал назывался Малиновым, по цвету атласных обоев. Около двери в полу был виден след взорвавшейся бомбы, всюду валялась осыпавшаяся штукатурка, еще стоял кислый запах пироксилина. Лейтенант Миллер сказал, что это произошло около трех часов дня. Террористы приехали несколько раньше — в обеденный перерыв — и минут двадцать ждали в приемной. Один был бородатый брюнет с лохматой шевелюрой, другой — повыше ростом, худощавый, в коричневом костюме и косоворотке. Брюнет был, видимо, главным. Он сказал, что они из Чрезвычайной Комиссии и хотят побеседовать с послом по делу, его интересующему. Разговаривал с ними советник Рицлер. Он сказал, что уполномочен вести переговоры на подобные темы. Но посетители хотели говорить только с графом, и советник пошел наверх, к Мирбаху.

— Они назвали свои фамилии? — спросил Дзержинский.

— Да. Брюнет представился Блюмкиным, второй — Андреевым.

— Не может быть! — вырвалось у председателя ВЧК.

Это мог быть кто угодно — монархист, кадет, английский диверсант, но не левый эсер Блюмкин, сотрудник Чрезвычайной Комиссии! Левые эсеры входили в правительство, поддерживали Советы, делили с большевиками власть, и вот... Не может быть!

— Но это так! — подтвердил Миллер. — Преступники оставили документы. Они прибыли в посольство по вашему распоряжению, господин Дзержинский.

Удостоверение было напечатано на бланке ВЧК, и Дзержинский прочитал:

«Всероссийская Чрезвычайная Комиссия уполномочивает ее члена Якова Блюмкина и представителя революционного трибунала Николая Андреева войти в переговоры с господином германским послом в Российской республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу».

И подписи: «Председатель ВЧК Ф. Дзержинский, секретарь Ксенофонтов».

Подписи оказались поддельные. Но круглая печать на удостоверении была подлинной. Печать обычно хранилась у заместителя председателя ВЧК Александровича, тоже, кстати, левого эсера. Подозрение начинало переходить в уверенность. Покушение на посла Мирбаха — дело рук левых эсеров!

— Что было дальше? — спросил Дзержинский.

Дальше в Малиновый зал спустился посол Мирбах и предложил посетителям кресла. Все расположились у мраморного стола. С одной стороны — Блюмкин, с другой — немцы: граф Мирбах, советник Рицлер и лейтенант Миллер, который переводил разговор. Только Андреев почему-то сел в стороне, загородив креслом дверь.

Блюмкин открыл портфель, достал дело арестованного военнопленного Роберта Мирбаха. Он обвинялся в спекуляции старыми акциями национализированных предприятий.

— Через два дня предстоит суд над Робертом Мирбахом, — сказал Блюмкин. — Он утверждает, что вы, господин посол, — его дядя. Об этом сообщает также датский генеральный консул в Москве...

— Но у меня нет племянника Роберта, — возразил посол. Лицо его стало замкнутым, высокомерным.

Тогда Андреев сказал:

— Господину послу, возможно, интересно будет узнать, какие меры могут быть приняты в трибунале по отношению к его родственнику.

Вероятно, эти слова послужили сигналом к действию. Блюмкин торопливо полез в портфель, выхватил револьвер и выстрелил — сначала в Мирбаха, потом в Рицлера и Миллера. Но ни в кого не попал. Мирбах вскочил и бросился в соседнюю комнату. Андреев выстрелил вслед и бросил бомбу, выхваченную из портфеля.

Дальнейшее произошло в какие-то секунды. Террористы выбежали следом за Мирбахом и, увидев его распластанным на полу, бросились к распахнутому окну. Когда Миллер и Рицлер пришли в себя, они увидели убегавших преступников. Андреев успел уже перемахнуть через железную ограду, а Блюмкин, прихрамывая, только подбегал к забору. Лейтенант Миллер сделал несколько выстрелов, но промахнулся. Террористы вскочили в машину и умчались.

В то время, когда происходил этот разговор, помощник Дзержинского Беленький позвонил из посольства в отряд Попова, созданный для охраны и для выполнения оперативных заданий ЧК. Спросил, нет ли там Блюмкина. Сообщили, что Блюмкин был, но уехал в больницу. Беленький доложил об этом Дзержинскому.

— Я сомневаюсь, Феликс Эдмундович, что Блюмкин покинул отряд, — добавил помощник. — Скорее всего, он там и находится.

— Вполне вероятно. Командир отряда Попов тоже левый эсер. Где, как не у него, скрываться Блюмкину... В таком случае поедем туда, — решил Дзержинский.

По дороге обменивались впечатлениями.

— Со времен Азефа подобных провокаций еще не было, — сказал Дзержинский. — Трудно себе представить, каковы будут теперь последствия этой провокации; возможны любые, вплоть до войны, к которой мы, кстати говоря, не готовы... В подобной войне заинтересованы многие, не только монархисты или левые эсеры, но и сами немцы. Я говорю о наиболее агрессивных кругах Берлина. Вот послушайте: Брестский мир остановил немецкие дивизии на полдороге к Москве и Петрограду. А если бы не было перемирия? Кайзер смог бы захватить обе столицы и значительную часть России. Убийство Мирбаха может стать поводом для срыва Брестского мира, а стало быть — для расширения оккупации. Возникает вопрос: а что, если в германском посольстве есть люди, которые только играют роль неопытных конспираторов? Уж слишком по-детски они себя вели, те же Рицлер и Миллер...

Разговор не докончили. Замнаркома иностранных дел вышел из машины, и автомобиль Дзержинского свернул к Покровским воротам.

Отряд Попова занимал несколько одноэтажных домиков купеческого типа — каменных, под железными крышами, с низкими потолками. Только штаб находился в большом особняке.

В воротах потребовали пропуск. Дзержинский назвал себя, и машину пропустили. В помещении штаба их встретил Попов — молодой парень в матросской форме.

— Где Блюмкин? — не отвечая на приветствие, спросил Дзержинский.

— Уехал в больницу, товарищ Дзержинский, — ответил Попов. — Сел на извозчика и уехал. Повредил где-то ногу.

— А это что? Чья фуражка? Блюмкина? — спросил Дзержинский.

Попов смутился:

— Не могу знать...

Дзержинский потребовал вызвать людей, которые могли бы подтвердить отъезд Блюмкина. Пришел старшина отряда. Он подтвердил: да, действительно уехал в больницу.

— В какую?

— Не могу знать...

Вызвали постовых. Те вообще ничего не видели.

— Хорошо, — сказал Дзержинский. — Вы можете, Попов, дать честное слово революционера, что Блюмкина здесь нет?

— Даю честное слово, что не знаю, здесь ли он, — уклончиво ответил Попов.

В штабе теснились матросы, вооруженные кто чем — винтовками, кольтами, карабинами, перепоясанные пулеметными лентами. У многих на поясах рядом с гранатами были подвязаны новые, ненадеванные башмаки.

— Всем оставаться на местах! — приказал Дзержинский.

Начали осматривать помещения. Появились болезненно худой Карелин и чернобородый Прошьян — члены Центрального комитета левых эсеров.

— Не затрудняйтесь, Феликс Эдмундович, — сказал Карелин, — не ищите Блюмкина. Мирбах убит по решению Цека партии левых эсеров...

— В таком случае объявляю вас арестованными! — едва сдерживая себя, проговорил Дзержинский. — Прошу следовать в мою машину. Если Попов откажется выдать вас, убью его как предателя...

Все вышли из домика, что стоял напротив штаба отряда. Прошьян и Карелин сделали несколько шагов к машине и вдруг бросились к штабу. В дверях мелькнула фигура Александровича, Дзержинский узнал еще Черепанова, Спиридонову — тоже членов Центрального комитета левых эсеров. Он пошел следом за Прошьяном и Карелиным, но они исчезли за дверью, около которой стоял часовой. Часовой не пропустил Дзержинского. Тогда Феликс Эдмундович обратился к матросам, толпившимся рядом:

— Вы знаете меня, товарищи?

Один ответил:

— Дзержинский, председатель ЧК.

— Да, председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. И приказываю вам содействовать аресту предателей.

Наступило растерянное молчание, затем тот же матрос сказал:

— В ту комнату, товарищ председатель, входить запрещено...

— Пройдите силой и арестуйте!

Из соседней комнаты вышел Саблин, одетый с иголочки: светлый костюм, бабочка у подбородка, белая сорочка. «Собрался весь Центральный комитет левых эсеров...» — подумал Дзержинский.

— Сдайте оружие! — потребовал Саблин.

— Позовите ко мне Попова! — не обратив внимания на слова Саблина, сказал Дзержинский.

Попов не вышел, но вместо него появился коренастый его помощник. Он подошел сзади, схватил Дзержинского за руки и обезоружил. Обезоружили и остальных, всех, кто приехал с Дзержинским.

Комнату заполнили матросы. Они молча наблюдали, не вмешиваясь и не выражая своего отношения к происходящему. Дзержинский снова обратился к ним, требуя оказать ему помощь. Матросы заколебались... Но тут вошла Мария Спиридонова, молодая женщина с гладко зачесанными черными волосами. Тонкие, плотно сжатые губы делали ее лицо строгим, как лик иконы.

— Большевики пошли вместе с Мирбахом... — начала она. А закончила тем, что попросила моряков разойтись.

Они подчинились.

В штаб вызвали шофера, который привез в отряд Дзержинского и его спутников. Вошел Александрович.

— Ты за кого? — спросил он шофера.

— За Советскую власть, товарищ Александрович.

— Еще раз спрашиваю: за кого ты?

— За Ленина.

— Еще за кого?

— За Дзержинского.

Александрович отвернулся от него.

— И этого туда же, — распорядился он и вышел из комнаты.

Всех, кто приехал с Дзержинским, отвели в пустую комнату на первом этаже и приставили караул. Феликс Эдмундович спросил шофера:

— Почему вы не уехали?

— Ждал вас, товарищ Дзержинский.

— Я слышал ваш разговор с Александровичем. Молодец!

Вскоре к дверям подошел матрос комендантского взвода и спросил:

— Кто здесь шофер Дзержинского? Поедем в ЧК.

Дзержинский тихо сказал:

— Поезжайте и сообщите обо всем Петерсу...

Уходя от машины, шофер на всякий случай вырвал провод зажигания и теперь, повозившись для виду в моторе, незаметно присоединил провод.

В машину набилось полным-полно вооруженных людей. Как только выехали в переулок, дорогу им преградил патруль. Матрос, тот, что вызывал шофера, назвал пароль, и машина тронулась дальше. Не доезжая до Кисельного переулка, шоферу приказали остановиться. Матрос увел людей в переулок, велел ждать его здесь. Но как только незваные пассажиры исчезли за углом, шофер включил мотор и дал полный газ.

На Лубянке, в Чрезвычайной Комиссии, он сразу побежал к Петерсу. Доложил о случившемся, сообщил пароль, которым пользуются левые эсеры.

Тем временем в отряд Попова привозили новых и новых людей. Ввели Смидовича, председателя Московского Совета. Он ехал в Сокольники на митинг, и его задержали на Мясницкой около почтамта.

Почтамт был уже захвачен мятежниками. Доставили командира полка Виглинского, члена коллегии ВЧК Лациса... Здесь было уже человек десять — двенадцать.

Время от времени в комнату врывались ликующие эсеры, сообщая самые невероятные новости. Зашел Попов. От него разило водкой. Пьяно улыбаясь, сказал:

— Я всегда выполнял ваши указания, товарищ Дзержинский. Но сейчас действую по решению моего Центрального комитета... Власть теперь в наших руках. В Москву прибыло две тысячи казаков из Воронежа. Теперь у нас шесть тысяч человек. За нами все Замоскворечье. Считайте, мы победили.

Лицо Дзержинского побледнело от ярости.

— Дайте мне ваш револьвер, Попов.

— Это зачем?

— Чтобы пустить вам пулю в лоб как предателю и негодяю!

Попов уставился на Дзержинского. Хмель сразу улетучился. Не найдя что ответить, Попов, потоптавшись на месте, вышел из комнаты.

Появился Черепанов. Светло-серые глаза его, словно лишенные зрачков, казались холодными, безжизненными.

— Ну вот, — потирая руки, обратился он к арестованным. — У вас была Октябрьская революция, а у нас теперь июльская. Мир сорван, Брестский договор превратился в ненужную бумажку. Вам с этим придется считаться...

— Вы провоцируете войну! — воскликнул Дзержинский. — Что вы станете делать, если немцы займут Москву?..

— Что будем делать? — с беззаботным видом переспросил Черепанов. — А ничего! Уйдем в подполье и станем вести партизанскую войну, как на Украине. Станем ожидать мировую революцию. Она не за горами...

— Это авантюризм! Вы ставите под угрозу судьбу революции!

Спор оборвал вбежавший Попов. С пьяной истеричностью он выкрикивал:

— Марию арестовали в Большом театре! Вместе с нашей фракцией. Вы теперь все заложники! За Марию Спиридонову снесу половину Лубянки, полтеатра, половину Кремля, если надо... Едем освобождать Марию!

Он выскочил из комнаты, скомандовал матросам:

— В ружье!

Послышался топот ног, грохот прикладов, рокот мотора. Затем все стихло — главарь мятежного отряда помчался выручать арестованную Марию Спиридонову.

Дзержинский сказал Черепанову:

— В таком случае, если нас объявили заложниками, вы должны немедленно меня расстрелять: Спиридонова арестована, и я первый буду требовать, чтобы ее не освобождали...

— Когда будет нужно, тогда и расстреляем, — холодно ответил Черепанов. — Сейчас мы — правящая партия.

Но «правящая партия» провалилась. Мятеж левых эсеров продолжался менее суток. Его никто не поддержал.

Граф Мирбах был убит около трех часов дня. В пять часов того же дня Совнарком поручил Николаю Подвойскому погасить восстание. К четырем часам утра войска начали сосредоточиваться на исходных позициях — у храма Христа-спасителя, на Страстной площади, а резервные части — на Арбатской.

В распоряжении Подвойского было всего семьсот двадцать штыков и двенадцать трехдюймовых орудий. Левые эсеры, по предварительным данным, имели около тысячи восьмисот пехотинцев — более чем двойное превосходство. И тем не менее решено было дать бой мятежникам, не дожидаясь подхода частей, находившихся под Москвой в лагерях. Рассчитывали больше на успех политический, чем военный. Войска мятежников вели себя неуверенно. Главари знали об этом и постарались укрепить их боевой дух. Утром они выпустили листовку:

«Палач трудового русского народа граф Мирбах, — говорилось в ней, — убит карающей рукой революции по постановлению Центрального комитета партии левых эсеров. Вперед, к свержению германского империализма! »

Дальше шло нечто несусветное:

«В распоряжение Мирбаха был прислан из Германии для организации шпионажа известный русский провокатор Азеф, который опознан нашими товарищами в Москве и Петрограде...

Под видом конной милиции в Москве сосредоточен германский конный корпус».

Бойцов, верных республике, призывали переходить на сторону эсеров, сообщая, что в отряде Попова всем раздают консервы и новое обмундирование.

А ночью во все концы республики ушла телеграмма мятежников:

«Всем, всем, всем! К сведению телеграфистов. Всякие депеши за подписью Ленина и Свердлова задерживать, признавая их вредными для Советской власти вообще и правящей в настоящее время партии левых эсеров в частности».

Но Черепанов, Камков, Спиридонова, Саблин поторопились назвать себя правящей партией.

Около шести утра группы войск, выделенные для подавления мятежа, повели наступление, охватывая с двух сторон район штаба мятежников.

Вскоре с белым парламентерским флагом в район Чистых прудов вышел адъютант Попова. Он предлагал начать переговоры, но на требование прекратить сопротивление ответил отказом. Тогда, выкатив орудия на руках, артиллеристы ударили по штабу. Эти несколько выстрелов и решили судьбу мятежа. Все, кто оставался еще в районе штаба мятежников, начали отходить к Курскому вокзалу и дальше, вдоль Нижегородской железной дороги.

К полудню мятеж был ликвидирован.

Часовые, охранявшие Дзержинского, Лациса и других, не ушли с отрядом Попова. Когда обстрел прекратился и в штабе никого не осталось, они освободили арестованных.

Дзержинский отправился в Кремль, чтобы обсудить с Лениным то, что произошло в городе за последние сутки.

Ленина не было. Дзержинского встретил Свердлов.

Ходили по залу и разговаривали. Дзержинский был потрясен вероломством левых эсеров: ведь они работали с ним вместе в Чрезвычайной Комиссии!

— Ты знаешь, Яков, я никак не могу понять, почему мятежники не расстреляли меня, — сказал он вдруг. — Это было бы полезно для революции: сразу раскрыло бы их подлость, предательство...

— Их подлость и без того раскрыта провокацией войны, — возразил Свердлов. — Как ты можешь так говорить?! Хорошо, очень хорошо, что так получилось! Нам с тобой еще надо работать и работать!.. — Свердлов обнял Дзержинского за плечи.

Вскоре в распоряжение Всероссийской Чрезвычайной Комиссии поступило решение Центрального комитета левых эсеров, заседавшего перед убийством Мирбаха.

«Обсудив настоящее положение, — говорилось в решении, — ЦК нашел, что в интересах русской и международной революции необходимо в самый короткий срок положить конец так называемой передышке, создавшейся благодаря ратификации большевистским правительством Брестского мира. В этих условиях ЦК левых эсеров считает возможным и целесообразным организовать целый ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма».

В первый день восстания по приговору коллегии ВЧК расстреляли двенадцать левоэсеровских мятежников, захваченных с оружием. Среди них был заместитель Дзержинского Александрович, который выполнял главную роль в покушении на Мирбаха. Почуяв провал восстания, Александрович попытался сбежать из Москвы. Его арестовали на Курском вокзале перед отходом поезда. Он успел переодеться в чесучовый костюм, изменить свою внешность.

Считая себя морально ответственным за события, Дзержинский написал заявление об отставке.

Совнарком удовлетворил просьбу Дзержинского.

Однако вскоре его снова поставили во главе Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Революционный трибунал, который рассматривал дело о покушении на Мирбаха, приговорил к расстрелу командира отряда Попова. Гражданам Советской республики предписывалось при обнаружении Попова сообщить о нем представителям власти.

Остальных — Блюмкина, Прошьяна, Андреева и других — приговорили, тоже заочно, к трем годам тюремного заключения. После тюрьмы они подлежали высылке за пределы Советского государства.

Саблина и Марию Спиридонову, учитывая их заслуги перед революционным движением, приговорили к году тюрьмы. Президиум ВЦИК применил к ним амнистию и освободил от тюремного заключения.

В тот самый день, когда был убит Мирбах, в Ярославле и в других городах начались контрреволюционные восстания.

Разгорался мятеж в чехословацких войсках.

Феликс Эдмундович устало потянулся и откинул голову на спинку кресла. Хотелось спать, в глаза, казалось, был насыпан мелкий, колючий песок... Феликс Эдмундович почти не спал эту ночь, прилег под утро и вскоре поднялся, лишь разморив себя, не ощутив никакого отдыха.

Последнее время его все чаще одолевали неотвязные противоречивые мысли. Как же быть-то, в конце концов?! Обстановка подталкивала его к вынужденной, защитной, ответной жесткости по отношению к врагам, с которыми он поставлен бороться.

Но как это не соответствует его натуре, характеру, как претит всему ого существу!

Вот и сейчас, оторвавшись от работы, он возвращался снова и снова все к тем же раздумьям.

Не так-то просто прийти к решению...

Давно ли ЧК предостерегала врагов — лаконично, подбирая твердые, суровые слова о том, что ЧК не видит больше иных мер борьбы с контрреволюцией, как только беспощадное уничтожение на месте преступления? Конечно, если вдуматься, это говорилось больше для устрашения, для морального подавления противника. Не было стремления немедленно осуществлять угрозу. Но противник не понял, не принял предостережения. Дзержинский вспомнил, как пришлось арестовать и расстрелять князя Эболи. А положение не изменилось, контрреволюция рвалась в бой, в драку. Рвется и сейчас.

Ладонями Дзержинский провел по лицу. Он допил холодный чай, забытый с утра на столе. Прочитал донесение о кулацком мятеже в Ливнах. Восстание в Ливнах поразило его бессмысленной, звериной жестокостью противника. Там добивали раненых, выкалывали глаза, вырезали звезды на теле. Подлая месть! Разнузданная стихия.

Дзержинский подумал о Пране Путиловой, девушке, которая пришла в ЧК в те самые дни, когда только создавали комиссию, в косынке и кожаной курточке, веселая, с вздернутым носиком. Она запомнилась с веником в руке, когда выметала мусор в доме градоначальника на Гороховой улице. И вот ее тоже нет... Праню растерзали белогвардейцы в Рузаевке. Арестовали и растерзали. А Пране было всего восемнадцать лет. Девчонка! И ее не пощадили.

Как же выглядит теперь его инструкция, которую он, председатель Чрезвычайной Комиссии, написал для своих сотрудников? Дзержинский требовал от подчиненных такого поведения, которое соответствовало бы его взглядам, его убеждениям.

«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей, — писал он, — есть зло, к которому в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда... А потому все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым... помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти».

Дзержинский писал это в разгар борьбы — весной восемнадцатого года. Призывал к снисхождению. И вот — Ливны. Враги использовали террор как оружие против революции. Не кажется ли в такой ситуации, думал Дзержинский, что председатель Комиссии по борьбе с контрреволюцией смахивает на Дон Кихота, проповедуя в такое время снисхождение?.. Инструкцию выполняла и Праня Путилова. А Праню схватили и растерзали...

Есть над чем задуматься! Не лучше ли говорить с врагами на их собственном языке? И все же — нет, нет и нет! Он, Дзержинский, и сейчас подписал бы свою инструкцию. Чистота в революционных действиях нужна для самой революции. Конечно, прежде всего это касается чекистов. Чекист обязан иметь горячее сердце и холодный рассудок. Низменные инстинкты вызвать куда проще, чем воспитать благородство. Революция обязана превосходить контрреволюцию, и прежде всего высокими моральными качествами людей, ставших у власти.

Так размышлял Дзержинский. Казалось бы, в рассуждениях председателя Чрезвычайной Комиссии все было логично и ясно. Но ход борьбы вносил свои поправки... И тем не менее Феликс Дзержинский был по-прежнему глубоко уверен в своей правоте.

Пройдет еще несколько лет, и бессменный председатель ЧК вновь повторит свой призыв. На пятилетием юбилее Чрезвычайной Комиссии Дзержинский взволнованно скажет своим товарищам:

— Если кто из вас очерствел, чье сердце уже не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение, то уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь доброе и чуткое к страданиям других сердце...

Мятеж в Ливнах удалось подавить, это стоило крови. Но если бы то был единственный в стране мятеж!.. А ярославская авантюра! Она длилась почти три недели. Теперь ясно: мятеж был связан с происками международной реакции. Ярославль — Лондон. Да и не только Лондон. Берлин тоже приложил руку к восстанию. Дзержинский вспомнил: после убийства Мирбаха немцы потребовали ввести в Москву батальон своих войск для охраны посольства. Кому же не было ясно, что это означало бы начало германской оккупации! Ленин отверг немецкие требования.

Была еще измена левого эсера Муравьева — командовавшего войсками, действовавшими против чехословаков. Она совпала с левоэсеровским мятежом в Москве.

Муравьев надеялся повернуть войска фронтом против столицы, открыть дорогу чехословацкому корпусу. А на севере — в Архангельске, в Мурманске — высадились английские, американские, французские войска...

Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Контрреволюция внутренняя смыкалась с международной. Сторонников Советской власти убивали из-за угла. Республику душили голодом. Россия, и без того голодавшая, жила теперь на восьмушке хлеба в день, а спекулянты на черном рынке бессовестно торговали всем, чем угодно. Чекисты раскрыли шайку спекулянтов из «Российского союза торговли и промышленности». Обнаружилось, что «Союз торговли» отправил на черный рынок больше десяти миллионов пудов пшеничной муки, семьсот тысяч пудов чая, горы консервов... Если учесть сократившееся население столицы, то из этих запасов на каждого москвича пришлось бы по десятку пудов хлеба. В Москве вообще не возник бы голод. А сколько было таких шаек?! Ущерб республике они нанесли громадный.

Но все же самой тяжелой утратой тех дней была потеря золотого запаса России. Опасаясь за судьбу золота, хранившегося в государственных кладовых, правительство отправило его в тыл, в Казань. А Казань — с помощью чехословацкого корпуса — захватили белые войска. Около десяти тысяч пудов золота оказалось в руках Колчака. Десять тысяч пудов золота!

А в Ярославле орудовали не только Савинков или монархист Перхуров. Дело не обошлось без участия германской военщины.

По сговору с тем же Рицлером, генерал Перхуров использовал хитрый ход. Когда стало ясно, что мятеж провалился, Перхуров объявил, что «сдается» па милость... германской комиссии по учету военнопленных. Такие комиссии существовали по Брестскому договору, но им следовало заниматься только своими военнопленными, оставшимися в России. А в Ярославле германская миссия вдруг опубликовала воззвание и адресовала его жителям города. Походило это больше на дипломатическую ноту, которая исходит из германского посольства. В обращении было написано:

«Допущенная па основании Брестского договора правительством РСФСР и уполномоченная тем же правительством германская комиссия № 4 в Ярославле имеет честь оповестить о следующем:

Штаб Ярославского отряда Северной Добровольческой армии находится в состоянии войны с Германией с 6 июля текущего года.

Так как военные операции не привели к желаемым результатам, Ярославский отряд Северной Добровольческой армии предложил 21 августа 1918 года сдаться Германии и сдать ей свое оружие.

Германия полностью приняла это предложение и всех сдавшихся военнопленных, принимая на себя их охрану, направляет в Москву, в распоряжение германского посольства.

Да займутся обыватели многострадального города вновь своими делами и заживут с полной надеждой на лучшее будущее.

Председатель германской комиссии № 4 лейтенант Балк».

В распоряжении германской комиссии по учету военнопленных не было никаких вооруженных сил, поэтому охрану сдавшихся мятежников поручили... самим мятежникам.

Доктор Рицлер, исполнявший обязанности германского посла в Москве, полагал, что Советское правительство не осмелится после убийства Мирбаха вступить в новый конфликт с Германией. Но части Красной Армии, закончив ликвидацию эсеровского мятежа в Ярославле, разоружили «охрану» и арестовали штаб генерала Перхурова. Сам генерал бежал из Ярославля: уплыл на пароходике вверх по реке.

Председателю Чрезвычайной Комиссии временами казалось, что республике приходится сражаться с многоголовым драконом, как в старой сказке: отсечешь одну голову — вырастает другая...

Преодолевая усталость, Дзержинский откинулся в кресле и принялся растирать ладонями виски.

Он услышал легкий стук в дверь, и в комнату вошел Эдуард Берзин, которому была поручена охрана Кремля. Рослый и статный латгалец, с густой, тщательно подстриженной бородкой, одетый в военную, ладно сшитую форму, в руке держал холщовую, плотно набитую чем-то сумку.

— Вот еще один взнос в доход республики, — поздоровавшись, сказал Берзин и, приподняв сумку, опустил ее на пол. Из сумки вывалились пачки ассигнаций. — Получил миллион двести тысяч. За Локкартом еще миллиона три... Боюсь, что не удастся получить все. Пора заканчивать дело.

— По-моему, тоже. Спасибо вам, товарищ Берзин. Вы умело выполнили свою роль. А как вам кажется, Локкарт ничего не заподозрил?

— Трудно сказать. Как будто нет. Доверяет! И мне, и Шмидхену с Бредисом. И все же не надо больше испытывать судьбу.

— Так, вероятно, и поступим, — согласился Дзержинский.

Операция, о которой шел разговор, была задумана еще несколько месяцев назад, вскоре после переезда правительства в Москву. Эдуард Берзин тогда об этом не знал и не имел никакого отношения к Чрезвычайной Комиссии. В большую игру с иностранными разведками он включился позже.

Однажды на коллегии Чрезвычайной Комиссии Феликс Эдмундович высказал мысль, что все заговоры, контрреволюционные восстания, диверсии, покушения скорее всего взаимосвязаны и являются звеньями одной цепи. Не исключено, что существует некий центр, который и направляет, поддерживает российскую контрреволюцию.

Коллегия решила подобрать наиболее энергичных, преданных чекистов, лучше из бывших офицеров, и отправить их в Петроград. Ян Петерс, заместитель Дзержинского, остановился на двух кандидатурах, на двух Янах — Спрогисе и Буйкисе. Оба служили в одном полку, оба были подпоручиками, росли в одном селе, на одной улице. И в партию вступили вместе, и рядом шли на штурм Зимнего дворца...

Дзержинский сказал им:

— Вам, товарищи, придется поехать в Петроград, вступить в контрреволюционные организации и обнаружить нити, которые тянутся к иностранцам. Через две недели доложите.

Буйкис превратился в Шмидхена, Спрогис — в Бредиса. Это была одна из величайших тайн Чрезвычайной Комиссии, тайна, которая раскрылась только через сорок лет.

Прошло две недели. Шмидхен и Бредис вернулись с пустыми руками. Никакой организации в Петрограде они не нашли, никуда не вступили. О неудаче доложили Дзержинскому. Шмидхен сказал:

— Замените нас, товарищ Дзержинский, ничего у нас не получается. Ни опыта нет, ни знаний.

Яны стояли перед Дзержинским с виноватыми лицами.

— Нет опыта, говорите? — переспросил Дзержинский. — А у кого он есть? Мы все пришли в ЧК почти в одно время... Продолжайте работу! Заменить вас некем. Дело сложное, и потому не огорчайтесь первыми неудачами.

И снова Бредис и Шмидхен уехали в Питер. Прошло еще три месяца, прежде чем наметился первый успех начинающих советских контрразведчиков. Организация бывших офицеров, в которую они вступили, поддерживала, как и предполагали, связь с британским военно-морским атташе, профессиональным разведчиком мистером Кроми. Латышских офицеров представили ему, как «самых надежных противников большевистского режима». Кроми свел чекистов с другим разведчиком — Сиднеем Рейли. Он и предложил молодым офицерам представиться главе британской дипломатической миссии сэру Роберту Брюсу Локкарту. Так полностью именовался английский резидент, руководитель британской разведки в России.

Кроми написал рекомендательное письмо Локкарту в Москву, передал его латышам. Адреса на конверте не было. На словах Кроми сказал: Локкарт живет в Большом Харитоньевском переулке, дом девятнадцать.

Конечно, пакет с большими предосторожностями сначала доставили Дзержинскому и только после этого — отнесли Локкарту.

Фамилия Локкарта была уже известна в Чрезвычайной Комиссии. Именно британский резидент Локкарт был связан с такими разведчиками, как американский капитан Вебстер или французский посол Нуланс. Связан он был с генералом Алексеевым, Корниловым, Керенским, Савинковым, Деникиным... Локкарт помог Керенскому бежать из России. Сам выписал ему фальшивый паспорт на имя военнопленного сербского офицера. Керенский выехал из Москвы в Мурманск, оттуда — за границу... Все это стало известно Чрезвычайной Комиссии.

В мае в Вологде собрались на совещание три посла-разведчика великих держав — Англии, Франции и Соединенных Штатов. Но разговор они вели далеко не дипломатический: решали вопрос о совместных действиях против большевистской России.

Это был сговор, который впоследствии стали называть «заговором послов». Во главе стоял все тот же Брюс Локкарт. К нему-то мистер Кроми и адресовал Шмидхена и Бредиса.

Локкарт принял пакет, ушел в другую комнату, прочитал послание Кроми и попросил офицеров прийти к нему на другой день в то же время.

Вечером Локкарт встретился с коллегами по разведке — англичанином и французом. Обсудил с ними новые возможности нанести удар по большевикам. Главное заключалось в том, чтобы через Шмидхена и Бредиса подкупить латышскую охрану Кремля, арестовать Советское правительство и покончить раз и навсегда с большевистским режимом в России.

Об этом Локкарт и завел разговор с латышами на следующей встрече. Он просил их подобрать надежного человека, готового возглавить заговор. Шмидхен и Бредис обещали подумать...

Вот тогда в игру разведок и вступил Эдуард Берзин. В качестве «надежного человека» он явился в сопровождении Шмидхена в Большой Харитоньевский переулок. Потом были другие встречи, на которых обсуждали детали фиктивного заговора. Локкарт спросил, много ли нужно денег для подкупа латышских стрелков и офицеров. Берзин небрежно ответил:

— Меня лично это не интересует. Но, вероятно, понадобится миллионов пять...

Локкарт не возражал. Он просил не стесняться в расходах, тратить сколько надо. Первый миллион Берзин уже получил и передал в Чрезвычайную Комиссию.

Феликс Эдмундович пригласил Петерса, и они втроем обсудили, что делать дальше. В это время позвонил по телефону Владимир Ильич: убит председатель Петроградской Чрезвычайной Комиссии Урицкий.

Через сорок минут Дзержинский был на вокзале. Перед отъездом условились с Петерсом: группу Локкарта брать немедленно. Операцию в Москве и Петрограде проводить одновременно. Руководство операцией в Питере Дзержинский взял на себя.

Дзержинский уехал, а вечером того же дня произошло новое покушение на Владимира Ильича.

Стреляла эсерка Каплан. Дзержинский услышал о покушении только на другой день, когда приехал в Петроградскую ЧК на Гороховой улице. Он молча сидел, стиснув челюсти. Затем спросил:

— Когда уходит в Москву ближайший поезд?

Предложили прицепить для него служебный вагон, но Дзержинский отказался. Уехал первым же поездом в переполненном общем вагоне. Перед отъездом у него хватило сил проинструктировать петроградских чекистов, как брать английского агента Кроми и всех, кто будет находиться вместе с ним.

Феликса Эдмундовича привезли на автомобиле к Николаевскому вокзалу. Он молча прошел на платформу — в потертой гимнастерке и брюках, в простых сапогах и солдатской фуражке. Всю ночь председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии лежал с открытыми глазами на жесткой полке. Он думал о подлом покушении на Ленина, и руки его сжимались в кулаки. Он молил судьбу, чтобы Владимир Ильич остался в живых.

Владимир Ильич лежал без сознания, все окружающие говорили шепотом. Врачи, проводившие консилиум, были мрачны. В комнату к Ленину никого не пускали. Только для Надежды Константиновны, скорбной, осунувшейся, с заплаканными глазами, делали исключение.

Феликс Эдмундович постоял возле закрытой двери, потом бесшумно, как все, вышел из комнаты. Поехал на Большую Лубянку. Там его ждали неотложные дела.

Операция, которую проводили минувшей ночью в Москве, прошла успешно. Локкарта арестовали и доставили на Лубянку. Хуже обстояло дело в Петрограде. Кроми оказал сопротивление, убил одного чекиста, двоих ранил и сам был убит во время перестрелки. Но чекисты все же захватили заговорщиков, в том числе американского разведчика Каламатиано, в трости которого нашли документы, изобличавшие арестованных в подготовке диверсий, террористических актов, в связях с внутренней контрреволюцией.

Известие об аресте британского резидента Локкарта вызвало негодование в Лондоне. Разгоралась шумная кампания против Советской России. Чтобы погасить страсти, решили освободить Локкарта, тем более что «заговор послов» практически был уже ликвидирован. Однако освобождение резидента не дало желаемых результатов. В Лондоне арестовали и объявили заложником советского полпреда Максима Литвинова. Тогда Локкарта снова арестовали.

Феликс Эдмундович все больше убеждался в том, что ранее мог только предполагать: государственные политики в Европе и Соединенных Штатах делают все, чтобы вернуть старые порядки в России.

Но среди всех преступлений самым подлым было покушение на жизнь Владимира Ильича Ленина. В тот же вечер Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет опубликовал воззвание:

«Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение па товарища Ленина...

На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции».

Воззвание подписал председатель ВЦИК Яков Михайлович Свердлов. Здесь впервые были сказаны слова о массовом терроре как оружии пролетариата, защищающего завоевания Октября.

«Преступная авантюра эсеров, белогвардейцев и всех других лжесоциалистов заставляет нас на преступные замыслы врагов рабочего класса отвечать массовым террором. Карающая рука рабочего класса разрывает цепи рабства, и горе тем, кто встанет па пути рабочего класса, кто осмелится ставить рогатки социалистической революции...

Мы уполномочены рабочим классом и беднейшим крестьянством охранять все завоеванное Октябрьской революцией...»

На здании Чрезвычайной Комиссии появился лозунг, написанный четкими буквами на кумаче: «Да здравствует красный террор!»

А во главе вынужденного террора встал гуманнейший по натуре человек — Феликс Эдмундович Дзержинский.

Четвертого сентября в газете «Известия» появилось сообщение о том, что по постановлению ВЧК расстреляна правая эсерка Фанни Ройд (она же Каплан), стрелявшая в товарища Ленина.

Состояние Ленина оставалось тяжелым. Поправляться он начал только через несколько дней.

Почувствовав себя лучше, Владимир Ильич вскоре начал тяготиться вынужденным бездельем. Ему не терпелось узнать новости, он выспрашивал о делах, говорил сам. Это тревожило докторов: Владимиру Ильичу требовался абсолютный покой.

Как-то раз Дзержинский столкнулся в дверях с Федором Александровичем Гетье, лечившим Ленина. Старый седой доктор был чем-то расстроен. На вопросы Дзержинского ответил:

— Ничего не могу поделать... Владимир Ильич все время говорит, расспрашивает, конечно, волнуется. И так все дежурство. Для него это просто гибельно, ведь он только начал поправляться.

Феликс Эдмундович отвел доктора в сторону.

— Знаете что, сделайте так... — Дзержинский заговорил совсем тихо.

Гетье усмехнулся.

— Да-да! — закончил Дзержинский. — Я знаю его характер.

Доктор последовал совету Дзержинского. В следующее дежурство он сел в кресло рядом с постелью больного и, сделав вид, что устал, начал дремать, потом будто заснул. Владимир Ильич не сразу это заметил, но, взглянув в утомленное лицо старого доктора, мгновенно затих. Он лежал не шелохнувшись, пока доктор Гетье «спал». Это длилось час, может быть два. Когда кто-нибудь заходил в комнату, Владимир Ильич предупреждающе поднимал здоровую руку и подносил палец к губам:

— Тише, Федор Александрович устал, пусть отдохнет...

Эта хитрость удавалась каждый раз во время дежурства Гетье у постели больного Ленина.

Владимир Ильич поправлялся. Он рвался к работе. Но врачи возражали. Недели через две Владимир Ильич все же добился своего и решил даже сам проводить заседание Совнаркома. Но тут обнаружилось, что у Владимира Ильича нет пальто... То, что носил прежде, было прострелено, запачкано. А другого просто не существовало. Дзержинский и Свердлов долго судили-рядили и пришли к выводу, что Владимир Ильич ни за что не согласится шить себе новое пальто, делать это надо тайно. Но для того чтобы шить, нужна мерка. Нелегкую миссию взял на себя Феликс Эдмундович. Помощнику Беленькому он дал необычное задание: найти портняжную мастерскую, в которой срочно, в течение суток, можно сделать Владимиру Ильичу пальто. В назначенное время закройщик явился к коменданту Малькову. Дзержинский и Свердлов сидели в кабинете Владимира Ильича, когда пошел Мальков в сопровождении портного. Феликс Эдмундович поспешно взял с этажерки первую попавшуюся книгу и сосредоточенно в нее углубился. Свердлов с безразличным видом отвернулся к окну и забарабанил по столу. Владимир Ильич насторожился.

— Вы ко мне, товарищ Мальков? А кто с вами?

Мальков нерешительно топтался на месте. На выручку ему пришел Свердлов.

— По-видимому, товарищ Мальков привел портного...

— Какого портного? Зачем?

— Чтобы снять мерку.

— Ничего не понимаю! Какую мерку? Дзержинский с улыбкой поднял глаза. — Мерку, чтобы сшить вам пальто.

— Позвольте, позвольте, у меня же есть пальто! — Владимир Ильич удивленно поглядел на собеседника. — Э, да я вижу, у вас целый заговор! Да-да, заговор!

— Какой там заговор, Владимир Ильич, просто у вас испорчено пальто. А у меня, как известно, совсем другая специальность — не устраивать, а раскрывать заговоры, — отшутился Дзержинский.

— Ну ладно, сдаюсь! — сказал Владимир Ильич. — Ваша взяла! — Он извинился перед портным за то, что пришлось сюда ехать. Сказал, что и сам мог бы приехать к нему в мастерскую.

На другой день пальто было готово. Это пришлось как нельзя кстати. Наступили холодные дни, а Владимир Ильич снова начал выезжать на московские предприятия.

В личной жизни Дзержинского до сих пор не произошло никаких изменений. Софья Сигизмундовна все еще жила в Швейцарии, и было совсем неясно, когда она сможет возвратиться в Россию.

Свердлов снова вернулся к старому разговору.

— А что, если тебе самому поехать в Швейцарию? Без тебя Софье Сигизмундовне оттуда не выбраться...

Владимир Ильич тоже не возражал. Он и сам начал поторапливать Дзержинского с отъездом, но считал, что Феликсу Эдмундовичу не надо ехать за границу одному. Пусть в попутчики возьмет Аванесова.

Варлаам Аванесов был членом коллегии ВЧК и секретарем ВЦИК.

В конце сентября вопрос о поездке решился. В Швейцарию Феликс Эдмундович ехал инкогнито, под фамилией Доманского. Постарался изменить свою внешность. О предстоящей встрече он заранее написал Софье Сигизмундовне:

«Тихо сегодня как-то у нас в здании, на душе какой-то осадок, печаль, воспоминания о прошлом, тоска. Сегодня — усталость, может быть, — не хочется думать о делах, хотелось бы быть далеко отсюда и ни о чем, ни о чем не думать, только чувствовать жизнь и близких около себя... Я сейчас все тот же. Мечтаю. Хотелось бы стать поэтом, чтобы пропеть вам гимн жизни и любви... Может, мне удастся приехать к вам на несколько дней, мне необходимо немного передохнуть, дать телу и мыслям отдых и вас увидеть и обнять. Итак, может быть, мы встретимся скоро, вдали от водоворота жизни, после стольких лет, после стольких переживаний».

Письмо это Софья Сигизмундовна получила в октябре и несказанно обрадовалась, хотя в нем о сроке приезда не говорилось...

А через несколько дней, поздним вечером, когда сидели за ужином, она услышала вдруг, что на улице кто-то насвистывает арию из «Фауста». Это мог быть только Феликс! Ария из «Фауста» издавна служила в подполье сигналом, что все в порядке.

Софья Сигизмундовна вскочила из-за стола, выбежала на улицу и бросилась к Феликсу. Перед ней в полумраке улицы стояли двое. Она ввела их в квартирку и только здесь увидела, как неузнаваем был Феликс — без бороды и усов, в длиннополом пальто, в шляпе, закрывающей верхнюю часть лица.

Феликс и Варлаам Аванесов только что приехали в Берн, бросили в гостинице чемоданы и отправились к Братманам, в семье которых жила Софья Сигизмундовна с Ясиком.

Было уже совсем поздно, и Ясик спал, раскинувшись в своей кроватке. Преодолевая волнение, растроганный встречей, Феликс Эдмундович склонился над сыном и поцеловал его. Поцеловал первый раз в жизни. Там, в Варшаве, в пансионате пани Савицкой, он не мог сделать и этого.

За ужином, за разговорами просидели несколько часов. Глубокой ночью Феликс Эдмундович и Аванесов вернулись в гостиницу.

Утром Феликс Эдмундович снова был у Братманов. Ясику еще утром сказали, что приехал отец, и мальчик с нетерпением ждал его прихода. Знал он его только по фотографии. Но когда увидел, с плачем убежал в коридор, спрятался за дверью... Перед ним был совсем незнакомый мужчина. Только чудесный «мекано» — конструктор, купленный для него в Берлине, заставил мальчика покинуть свое убежище. И уж больше Ясик ни на шаг не отходил от отца.

Однако надо же было такому случиться: через день после приезда в Берн Феликс Эдмундович внезапно заболел гриппом — «испанкой», свирепствовавшей в тот год по всему свету. Пандемия гриппа охватила все европейские страны.

Феликс Эдмундович лежал с высокой температурой в гостинице, Зося неотлучно была при нем.

К счастью, осложнений не произошло, и вскоре они втроем отправились на недельку в Лугано, поселились в отеле на берегу озера.

Здесь, в Лугано, произошло то, что могло обернуться самым печальным образом...

Перед самым отъездом Дзержинского из Москвы в Совнаркоме приняли решение выслать Брюса Локкарта из России. Иначе англичане не отпускали Литвинова. Учитывая обстановку, Локкарта выдворили из страны, а вскоре уехал в отпуск Дзержинский.

В Лугано Феликс Эдмундович и Софья Сигизмундовна часто ходили на озеро. Иногда брали лодку — Феликс садился за весла. Ясик без умолку тараторил, задавая бесконечные вопросы.

В тот день они утром пришли на пристань, собираясь совершить прогулку по озеру, но их задержал подходивший к пристани пароходик.

На палубе было лишь несколько пассажиров, и среди них, опершись на планшир, стоял Брюс Локкарт, приехавший в Швейцарию отдыхать после своего провала в Советской России...

Бывает же такое стечение обстоятельств!

Пароходик развернулся бортом к берегу и, замедлив ход, прошел совсем близко вдоль пристани. Дзержинский сразу узнал Локкарта. Но даже бровью не повел, не отвернулся, не выдал себя ни единым движением. А Локкарт рассеянно смотрел на бритого элегантного мужчину, стоявшего с ребенком и молодой женщиной на берегу. Он не узнал в нем председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией. Кто мог подумать, что председатель ВЧК дерзнет выехать на капиталистический Запад?!

Пароходик задержался на полминуты у пристани. Вахтенные матросы в беретах с синими пушистыми помпонами придерживали кораблик канатами, наброшенными на кнехты, несколько пассажиров поднялось на борт, и прогулочный пароходик неторопливо отвалил от берега.

Феликс взял лодку, перекинулся шуткой с лодочником, а когда отплыли от берега, сказал Софье Сигизмундовне:

— Ты не обратила внимания на человека, стоявшего в зеленоватом костюме на палубе?

— Высокий и худощавый?

— Да. Так это и есть тот самый Локкарт, о котором я тебе говорил: британский разведчик. Он не узнал меня. А ведь мы с ним хорошо знакомы! — засмеялся Дзержинский.

— Но мне показалось, что ты тоже его не узнал, — ответила Софья Сигизмундовна.

— Ну, мне-то уж никак не следовало узнавать его... А вот узнай он меня — роли наши могли бы перемениться!

Через неделю Феликс Эдмундович и Варлаам Аванесов уехали в Берлин. Софья Сигизмундовна ехать вместе с ними не могла: оба они приезжали в Швейцарию нелегально.

Из Берлина Феликс Эдмундович прислал письмо в Берн. Он писал жене о начинавшихся революционных событиях в Германии:

«Вчера здесь состоялся ряд собраний, на которых выступал Либкнехт, а потом — демонстрация. Демонстрантов разгоняли шашками, имеются тяжелораненые. Часть демонстрантов прорвалась через полицейские кордоны и остановилась перед (Советским) посольством, приветствуя его, размахивая шапками и платками, провозглашая лозунги.

Над нами (Россией), по-видимому, собираются тучи не только со стороны Антанты, но и Германии, и нас, вероятно, ожидает период очень тяжелой борьбы...

Я все думаю о возможностях вашего приезда в Россию, и снова мысль о тяжелых переделках, в которых вы можете оказаться, заставляет меня советовать тебе воздержаться. Когда наступит зима, тогда в связи с общим положением будет легче решиться...»

Через неделю Дзержинский опять сидел в своем кабинете в доме № 11 на Большой Лубянке. Разбирал бумаги, накопившиеся со времени его отъезда.

Устало откинулся в кресло, вспомнил сына и светло улыбнулся...