Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Глава пятая. В Сибирь...

Он сидел в затишке у подножия острога и писал Альдоне, прислонившись спиной к высокому, прогретому солнцем столбу. Столбы поднимались вертикально, образуя непреодолимую сплошную стену. В затишке по-весеннему припекало, и Феликс, сбросив пиджак и шапку, подставил распахнутую грудь солнцу. Ссыльные наслаждались теплом.

Но достаточно было отступить на несколько шагов от прогретой солнцем, пахнущей смолой и хвоей стены острога, как холодный ветер, дувший со стороны Ангары, леденил кожу, и заключенные, проходя через тюремный двор, зябко запахивали арестантские халаты, будто в зимнюю стужу...

Феликс писал сестре, а в голове его неотвязно вертелись слова песни, не раз слышанной им на пути в Сибирь:

Теперь и сам он находился в Александровской пересыльной тюрьме — за тысячи верст от родной земли. И Альдоне он писал об этой тюрьме, думал о ней — не диво, что слова песни назойливо лезли в голову.

«...Я уже в Восточной Сибири — более чем за 6 тысяч верст от вас, от родного края, но вместе со своими товарищами по заключению, — писал Феликс. — Я еще не свободен, еще в тюрьме; жду весны, чтобы, когда вскроются реки, двинуться еще за 3—4 тысячи верст дальше на север...

Что же вам написать? Я тоскую по родной стране, — об этом вы знаете. Однако им не удалось вырвать из моей души ни мысли о нашем крае, ни Дела, за которое я борюсь, ни веры в его торжество; этой верой и тоской я живу и здесь, мысли мои бегут к братьям моим, и я вместе с ними. Конечно, бывают минуты тяжелые, ужасные, когда кажется, что боль разорвет тебе череп; однако лишь боль эта делает нас людьми, и мы видим солнце, хотя над нами и вокруг нас — тюремные решетки и стены. Но довольно об этом. Опишу вкратце свою жизнь. Я сижу в Александровской тюрьме, в 60 верстах от Иркутска. Весь день камеры наши открыты, и мы можем гулять по сравнительно большому двору; рядом — отгороженная забором женская тюрьма. У нас есть книги, и мы читаем немного, но больше разговариваем и шутим, подменяя настоящую жизнь пародией на нее — забавой. Письма и вести из родной страны — вот единственная наша радость...

Дорога из Седлеца, длившаяся два месяца, чрезвычайно утомила меня. Из Самары я ехал 10 суток без остановки и без отдыха, теперь мне обязательно нужно поправить свое здоровье, так как оно не совсем в порядке. К счастью, наступили теперь теплые, солнечные, весенние дни, и воздух здесь горный и сухой — здоровый для слабых легких. А тюрьма меня не очень раздражает, так как стражника я вижу только один раз в день, и весь день я среди товарищей на свежем воздухе».

Прошло полтора месяца, и Феликс отправил еще одно — последнее письмо из Александровского централа.

«Из Александровска, — сообщал он сестре, — я выеду, кажется, 12 мая... и пробуду в дороге полтора месяца, так как мне предстоит проехать еще четыре тысячи верст до Вилюйска, куда меня высылают. Значит, от вас меня будут отдалять десять тысяч верст, а соединять...

Это будет довольно веселое путешествие — нас поедет целая сотня, мы поплывем по реке, и по пути мне удастся повидать товарищей, которых я не видел пять лет — с Ковно.

Надеюсь, что в Якутске мне разрешат немного полечиться, так как здоровье мое ухудшилось за последнее время».

Письмо это Феликс отправил в конце апреля, а вскоре в Александровском централе вспыхнули события, которые всполошили и озаботили не только иркутского генерал-губернатора, но и Департамент полиции в Санкт-Петербурге.

О событиях в Александровске министр внутренних дел вынужден был доложить его императорскому величеству.

Все началось с малого. Как писал Феликс Альдоне, политические ссыльные пользовались в остроге относительной свободой. Из пересыльной тюрьмы им выходить не разрешали, но они могли свободно выходить из камер во двор, находиться там, сколько им угодно, и только на ночь возвращаться. Существовали какие-то еще привилегии, отличавшие содержание в тюрьме политических от уголовников. Привилегии незначительные, больше символические, но существовавшие испокон веков.

И вот перед отправлением этапа заключенных на Вилюйск иркутский генерал-губернатор отменил все льготы политическим ссыльным, приравняв их к уголовникам.

Весть о генерал-губернаторском произволе мгновенно распространилась среди политических ссыльных. В самой вместительной камере собрали сходку. Председательствовал Дзержинский. В дверях предусмотрительно поставили свою охрану: тюремщики могли захлопнуть дверь, и участники сходки оказались бы в западне. Совещались недолго, потребовали отменить незаконное распоряжение и восстановить прежний порядок, установленный той же царской властью. Для переговоров пригласили начальника пересыльной тюрьмы поляка Лятоскевича. Лет тридцать назад Лятоскевича сослали в Сибирь за соучастие в польском восстании. С тех пор утекло много воды — Лятоскевича освободили, но он остался в Сибири, женился на дочери ссыльного поселенца, старые свои взгляды признал заблуждением, поступил работать тюремным смотрителем и выслужился до начальника пересыльной тюрьмы.

Лятоскевич отказался вести переговоры с политическими, посчитав это принижением своего достоинства, но согласился принять делегатов и выслушать претензии.

К начальнику отправились Дзержинский и Сладкопевцев, с которым Феликс сошелся близко на пути в Сибирь. Но Феликс едва не испортил дела, еще не начав переговоры. Он вошел в кабинет Лятоскевича, расположенный в первом этаже тюремного здания, и, не замечая протянутой Лятоскевичем руки, сказал по-польски:

— Вы тоже живете здесь за железной решеткой? — он кивнул на окна, прикрытые толстыми железными прутьями. — Это единственное, что нас роднит, хотя мы оба — поляки. Вы тюремщик, а мы политические ссыльные и явились к вам требовать немедленной отмены незаконных распоряжений...

— Господа, я не стану вести переговоры, если вы намерены говорить в таком вызывающем тоне, — обиженно сказал Лятоскевич. — Я же предупреждал — никаких ультиматумов. К тому же это решение господина генерал-губернатора.

— В таком случае и нам не о чем говорить. Мы объявим в вашей тюрьме самостоятельную республику, которая не признает ни власти, ни законов Российской империи... Так и сообщите генерал-губернатору!

Дзержинский резко повернулся и вышел. Михаил Сладкопевцев шел сзади, пряча улыбку в густой своей бороде. Сладкопевцев сказал:

— Ну и горяч ты, Феликс! С Лятоскевичем чуть не случился удар, когда он услышал про твою независимую республику.

— Но мы в самом деле объявим республику! Независимую от царского строя! Это у нас единственный способ добиться успеха.

В тюремном дворе посланцев с нетерпением ждали ссыльные. В камере Феликс рассказал о разговоре с Лятоскевичем.

— Есть предложение, — закончил Феликс, — выдворить из централа тюремную стражу, закрыть ворота и не допускать сюда никого до тех пор, пока не удовлетворят наши требования. Власти должны понять, что в централе происходит не какой-нибудь заурядный бунт заключенных, а событие широкого масштаба. Об этом пусть знают в столице, в Департаменте полиции.

С предложением Феликса согласились. Для руководства «республикой» создали директорию, в которую вошли Дзержинский, Сладкопевцев и ссыльный Хотилов — уже пожилой человек, в прошлом народоволец. Возглавил директорию двадцатипятилетний Феликс Дзержинский.

У кого-то из заключенных раздобыли красную кумачовую рубаху, выкроили из нее полотнище для флага, а по нему белой тесьмой вышили слово «Свобода!».

Тем временем Михаил Сладкопевцев с группой добровольцев отправился в караульное помещение, где находилось несколько стражников во главе с усатым, дородным унтером. В маленькой караулке стало тесно, когда в нее ввалилось десятка полтора ссыльных.

Унтер играл с подчиненными в подкидного и вопросительно глянул на вошедших.

— Господин унтер-офицер, — торжественно объявил Сладкопевцев, — отныне здесь объявляется республика, которая принимает на себя всю охрану. Поэтому вам надлежит покинуть помещение и уйти за пределы острога со всеми подчиненными вам лицами. Оружие оставите здесь, так же как и патроны.

— Чего-чего? — приподнялся унтер, сдвигая в сторону засаленные карты и обалдело глядя на бородатого ссыльного.

— Вы меня не поняли? — спросил Сладкопевцев. — Вам надлежит покинуть тюрьму и доложить об этом господину Лятоскевичу. Дальнейшие переговоры будем вести через окошко в проходных воротах. Выполняйте!

— А начальнику доложено? — смиренно спросил унтер.

— Доложено, доложено...

— В таком разе не могу возражать, — глаза унтера с тревогой бегали по лицам ссыльных, заполнивших караульное помещение.

Унтер отстегнул кобуру, шашку и положил все на стол. То же самое сделали и солдаты конвойной роты. Несколько винтовок из пирамиды у входа в караулку тоже перешли к политическим ссыльным.

Тюремную стражу — десяток конвойных во главе с унтером — выпроводили из централа, закрыли за ними тяжелые ворота, заперли на засов и забаррикадировали бревнами. А над воротами прикрепили древко с красным флагом.

Объявление независимой республики в Александровской тюрьме взбудоражило и иркутского генерал-губернатора, и министерство внутренних дел в Санкт-Петербурге, куда губернатор не замедлил отправить зашифрованную телеграмму о вспыхнувших беспорядках. Тревожные вести из Иркутска совпали с другим событием — недавно террористы убили в Петербурге министра внутренних дел Сипягина. В Департаменте полиции оба эти события связали воедино. Решили срочно ликвидировать беспорядки, не допуская огласки и, по возможности, мирными средствами.

Именно такой ответ и получил иркутский генерал-губернатор на свою шифрограмму. Тем не менее он приказал вызвать к пересыльной тюрьме войска, «постращать» бунтовщиков и под угрозой оружия заставить их сдаться.

Утром «республиканская гвардия», дежурившая у ворот под началом Михаила Сладкопевцева, сообщила, что централ окружают войска, а начальник тюрьмы Лятоскевич желает говорить с представителем политических ссыльных. Собрали новую сходку и решили вступить в переговоры с администрацией. Для переговоров избрали новую тройку, вернее заменили в старой Феликса Дзержинского. Да он и сам был с этим согласен. Сладкопевцев сказал:

— Предъявлять ультиматум, устраивать бунт — здесь ты, Феликс, незаменим. В данном же случае требуется дипломатия... А ты сорвешься!

Условились, что переговоры с Лятоскевичем поведет Сладкопевцев. В помощь ему дали бывшего адвоката Сергунина, либерала и демократа, добрейшего человека. Утверждали, будто Сергунин, защищая подсудимых социалистов-революционеров, помог одному из них бежать прямо из зала суда.

Феликс продолжал руководить сходкой, а делегаты отправились к воротам. Сходка и должна была дать свое согласие на предложения тюремной администрации.

Переговоры вели через оконце, похожее на амбразуру, прорезанную в бревнах острога. С одной стороны Лятоскевич, с другой — представители ссыльных. В сотне шагов за спиной начальника тюрьмы стояли в две шеренги солдаты с винтовками и примкнутыми штыками.

Лятоскевич пообещал восстановить старый тюремный режим, но не давал никаких гарантий, что зачинщиков не привлекут к ответу. Переговоры зашли в тупик. Лятоскевич куда-то уходил, снова возвращался, переговоры возобновлялись — и снова безрезультатно.

К вечеру по решению сходки переговоры были прерваны.

Наступила тревожная ночь. Заключенные взволнованно обсуждали создавшуюся ситуацию, гадали, как развернутся события. Ночь была теплая, и ссыльные толпились во дворе. Из-за высокого бревенчатого острога, отделявшего пересыльную тюрьму от уголовной, послышался вдруг голос:

— Эй, республика! Новости есть! Читайте про Сипягина. Держите газету!.. Берегись!

И тут же через острог полетел камень, завернутый в газету.

Кто такой Сипягин, знали немногие. Но Феликс вспомнил: так это же министр внутренних дел! Что с ним случилось?

Газету развернули, принесли зажженную свечу, стали искать про Сипягина. Это было «Восточное обозрение» — газета, выходившая в Иркутске. Край ее оторвали, видимо, на закрутку, и неизвестно было, за какое она число.

На последней странице, в самом низу, нашли заметку, сообщавшую об убийстве террористами министра внутренних дел Сипягина.

Сообщались обстоятельства, при которых произошло покушение:

«Около трех часов дня в Мариинский дворец, где помещается кабинет министров, приехал в карете неизвестный военный, который, дождавшись в швейцарской прибытия министра Сипягина, подал ему запечатанный конверт и произвел в него четыре выстрела.

Следствием установлено, что задержанный преступник, не будучи военным, надел адъютантскую форму для облегчения себе доступа к министру. Задержанный назвался Бальмашовичем, принадлежащим к партии эсеров».

Новость вызвала ликование. Заговорили все разом, объявили торжество в честь Бальмашовича. Говорили до рассвета, пели песни, читали стихи, прикидывали, как это петербургское событие отразится на событиях здесь. Все ждали приближения утра, никто в ту ночь не спал.

Заспорили о пользе террора. Феликс высказал свое мнение:

— Убрали Сипягина — поставят другого, а самодержавие останется. Уж если рубить, так под корень...

Ему возражали, и Феликс остался в меньшинстве.

Утром к централу прибыл сам генерал-губернатор. Губернатор держался высокомерно, нехотя цедил слова и наконец пригрозил, что в случае неповиновения войска откроют огонь и восстановят порядок. В подтверждение угрозы губернатор дал знак, и поручик, командовавший войсками, приказал солдатам взять ружья наизготовку.

— За-а-рядить! — донеслась его команда.

В остроге на угрозу не реагировали. Над воротами продолжал развеваться красный флаг, призывающий к свободе.

— Вот сейчас уже нужен Феликс, — сказал Сладкопевцев, наблюдая за приготовлениями солдат. — Мирные переговоры кончаются... А ну-ка, выставьте винтовки тоже, — обратился он к вооруженным ссыльным. — Пугать так пугать!

Из оконца высунулись две винтовки, и это сразу заметили на той стороне.

— Не вздумайте только стрелять, — предупредил Сладкопевцев.

К оконцу снова подошел Лятоскевич.

— Что вы делаете, господа! Ведь будет кровопролитие...

— Не мы начали...

— Господин генерал-губернатор просил передать вам последние условия: вы должны открыть ворота, сдать оружие и убрать флаг. После этого политическим ссыльным будут восстановлены прежние льготы, а наказании зачинщикам не последует.

Сходка политических ссыльных против этого не возражала.

Баррикады дружно убрали, оружие снесли в караульное помещение, сняли флаг и распахнули ворота.

Александровская самостоятельная республика, не признававшая власть и законы Российской империи, просуществовала неполных трое суток. Но это была первая независимая республика, провозглашенная в царской России, и возглавил ее революционер Феликс Дзержинский.

С началом навигации партию ссыльных пешим порядком отправили за триста верст в Качугу, в верховья Лены, чтобы оттуда на баржах сплавить вниз по реке до Вилюйска, в Якутский край.

Опережая ссыльных, туда уже летели секретные указания, куда направить, где разместить государственных преступников. Распоряжения передавали, как эстафету, — от губернатора к губернатору. Иркутский генерал-губернатор отправил своему якутскому соседу пространное письмо по поводу строжайшего наблюдения за политическим ссыльным Дзержинским.

Партия медленно двигалась по большаку на Качугy, останавливаясь на ночлег или дневки в холодных сырых «этапах», разбросанных по дороге верстах в двадцати один от другого. Партия шла небольшая. Уголовников-каторжан было немного, поэтому на этапах не приходилось вести бои за места для ночлега на нарах. Шли медленно: куда спешить! И караульные не подгоняли, им тоже некуда было торопиться.

Феликс и Михаил Сладкопевцев шли рядом и без конца разговаривали. Михаил — выходец из Тамбовской губернии — часами мог рассказывать о родном своем городке Шацке, о Елатьме, раскинувшейся на высоком берегу Оки. Там он учился в гимназии. К своему дворянскому происхождению Сладкопевцев относился иронически. По виду его можно было принять за бородача-крестьянина, может быть, за купца. С конвоирами Михаил легко находил общий язык, особенно когда они оказывались его земляками — с Тамбовщины.

Михаила арестовали в Петербурге по обвинению в принадлежности к марксистскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» и так же, как Феликса, подвергли административной высылке в Сибирь на пять лет.

— Знаешь, куда нас гонят? — спросил Михаил Дзержинского, когда они ушли вперед, отделившись от партии.

— В Вилюйск, — равнодушно ответил Феликс.

— В Вилюйск-то в Вилюйск. Но ты слыхал, что из этих мест, как из твоей Варшавской цитадели, никто никогда не убегал?

— Но это можно сделать еще по дороге, — улыбнулся Феликс.

— Об этом я и хочу с тобой поговорить...

О побеге они говорили не в первый раз: строили планы еще в Александровске, в пересыльной тюрьме.

— В Качуге у меня есть приятель, который живет там на поселении. Разыщем его и спросим совета. — Феликс говорил об Олехновиче, который жил в этих краях.

— Не забывай только, что мы уже в Сибири. За побег отсюда дают четыре года каторги.

— Дают только за неудачный побег, — поправил его Феликс. — Сначала ведь поймать надо... А бежать с дороги всегда лучше в начале.

— А это и есть начало. Смотри!

Каменистая дорога вывела их на вершину холма, с которого открывались необъятные дали: река, текущая в крутых берегах, в осыпях, начинавшихся от корневищ вековых деревьев на взгорье и почти отвесно спадавших к самой воде. Дальше раскинулся поселок с рублеными бревенчатыми домами под крышами из щепы. Речку перегораживала запань, забитая бревнами, похожими издали на спички, выброшенные из коробка.

Вероятно, это и была Качуга. Отсюда Лена становилась судоходной, здесь начинался сплав леса в низовья реки.

Колонна ссыльных нагнала их, была уже близко. Впереди двигались подводы, груженные пожитками ссыльных. Их тянули лохматые лошаденки. А позади партии лениво тащились конвоиры, перекинув через плечо шинели, увязанные в скатки. День стоял холодный и ясный, но дорога утомляла, и солдатам было жарко шагать по каменистой дороге, скользившей то вверх, то вниз, от одной сопки к другой.

Этапная тюрьма — две казармы, обнесенные потемневшим деревянным забором, — стояла при въезде в Качугу, у Якутского тракта.

Распахнулись ворота и поглотили партию ссыльных вместе с подводами и конвоем. Начальник этапа, в форменной фуражке без козырька, в меховой безрукавке, придававшей ему затрапезный, домашний вид, велел выстроить партию на поверку. Он сам пересчитал ссыльных и расписался в книге начальника конвоя. После этого объявил, что с данного момента они могут считать себя вольными, могут выходить в поселок, имея на руках проходные свидетельства. Но обязаны являться на этап к вечерней поверке.

— Везет нам! — снимая с повозки свою котомку, сказал Феликсу Сладкопевцев. — Ходи куда хочешь... Завтра обязательно разыщем твоего Осипа.

Утром, выправив в канцелярии проходные свидетельства, в которых указывалось, что они имеют право проживать только в пределах Вилюйского уезда Якутской области, Феликс и Сладкопевцев отправились на поиски Олехновича. Феликс знал, что Осип живет на Нижней улице, недалеко от запани. Но было это два года назад, и с тех пор многое могло измениться.

Оказалось, что Осип живет на старом месте. Встретила ссыльных жена его, Анна, которую Феликс уже плохо помнил. А она узнала его сразу.

— Вот где довелось встретиться! — приговаривала она, радушно улыбаясь, приглашая пройти в горницу.

— Я не думал, что и вы здесь, — сказал Феликс.

— А куда же мне от Осипа... Взяла дочку — и сюда. Второй год живем.

Узнав, что Олехнович работает на запани плотовщиком, товарищи отправились на реку.

Осип стоял в болотных сапогах по колено в воде, подтягивал на себя багром скользкие бревна. Он оглянулся, когда Феликс его окликнул, узнал не сразу, но шагнул навстречу, не выпуская из рук багра.

— Слушай! Да не может этого быть!.. Вот уж не думал повидать тебя здесь, Фелик! — радостно говорил он, обнимая Феликса. — Куда путь держите?

— В Вилюйск.

— Да-а, — протянул Осип. — Плохо это, Фелик.

— Потому и разыскивали тебя. Совет нужен.

— Ладно, поговорим... Эй, ребята! — обернулся он к плотовщикам. — Работайте без меня. Дружки приехали.

Они вернулись на Нижнюю улицу, зашли в дом, где Анна уже хлопотала, накрывая на стол.

— А ты как знала, что гостей приведу! — ласково сказал Осип, обнимая ее за плечи.

— А куда же вы еще денетесь? Садитесь, угощайтесь чем бог послал...

— Ну, рассказывайте, братцы: что нового? Давно с воли?

— Третий год по тюрьмам. На воле четыре месяца был. Поработал, да мало...

Феликс отвечал на расспросы, а сам разглядывал своего друга. В первый момент ему показалось, что Осип здорово изменился, а пригляделся — прежний: та же бородка клинышком, те же горящие глаза, только залысины сделались шире, от чего лоб стал еще больше.

Осипа все же судили за убийство провокатора, дали шесть лет каторги, погнали в Нерчинск. Но в пути — это было через год после суда — каторгу отменили, подержали в Александровской пересыльной тюрьме, затем отправили в Качугу на поселение.

Оказалось, что настоящий исполнитель приговора над провокатором — Больцевич, услыхав в ссылке, что Олехнович приговорен вместо него к каторге, сам признался в убийстве полицейского агента, избавив том самым Осипа от нерчинских рудников.

Феликс хорошо помнил Больцевича — веселого, розовощекого здоровяка. Они вместе расклеивали прокламации в Вильно, вместе ходили на демонстрацию. Потом встретились в Вологде, но в ссылку Больцевич попал по другому делу. Жандармы так и не дознались тогда про виновника расправы над провокатором.

— Ну, а ты-то знал, кто на самом деле выполнял приговор? — спросил Феликс.

— Конечно, знал... — ответил Осип. — Я не признавался. Но мне все равно влепили. Нужен был виновный. Если бы сразу заподозрили Больцевича, могли раскрыть всю виленскую социал-демократию. Больцевич тогда был связным Дубового. Жаль парня, так и пошел в Нерчинск... Говорят, правда, бежал по дороге.

Заговорили о том, что привело Михаила и Феликса к Олехновичу. Осип внимательно слушал.

— А вам, ребята, в Вилюйск ехать нельзя, — сказал он. — Оттуда не возвращаются. Надо что-то придумать... Встретимся завтра.

В назначенное время Феликс и Михаил снова были на Нижней. Осип встретил их с готовым планом.

— Сделаем так, — сказал он, — из Качуги вас повезут на плоскодонках — русло в верховьях мелкое, каменистое. А в Верхоленске пересадят на паузки — крытые баржи. В Верхоленске подержат несколько дней, пока соберут партию. Там вы найдете фельдшера Архангельского. Он про вас будет знать. Обратитесь к нему со своими болезнями, и фельдшер напишет отсрочку для лечения. Как только партия уйдет — бегите. Сначала — рекой, поплывете по течению. До Жигалова. А там нанимайте ямщиков и — к железной дороге. Выбирайте проселки, большаками не ездите. Прикиньтесь купцами, предположим — иркутскими. Тут за мамонтовой костью много бывает охотников.

Все сделали так, как советовал Олехнович.

Через несколько дней партия ссыльных прибыла в Верхоленск. В земскую больницу Дзержинский и Сладкопевцев явились в сопровождении урядника, который и доложил фельдшеру Архангельскому, что доставил двоих для проверки здоровья. Фельдшер, пожилой человек в застиранном халате, недовольно ворчал, что не желает потакать бездельникам, но все же велел дожидаться. В приемной, пропахшей карболкой, было много людей — фельдшер занимался больными, будто не замечая ссыльных. В конце концов урядник не выдержал и снова подошел к фельдшеру.

— Чего их смотреть! — снова заворчал земский фельдшер. — Вся их болезнь — неохота в ссылку... Только из уважения к вам, господин урядник... Зовите!

— По одному? — спросил урядник.

— Да нет, давай сразу.

Ссыльные вошли, урядник остался в приемной.

— Ну что, какие еще жалобы? — громко, чтобы слышно было в приемной, спрашивал фельдшер. — Да вы здоровы, как буйволы! Разденьтесь-ка до пояса...

Фельдшер выслушал того и другого, долго выстукивал, поворачивал, нажимал на глаза, потом тихо сказал:

— Мне известно про вас... Вам действительно нельзя ехать в Вилюйск. Напишу это без всякой натяжки. Вилюйск для вас — смерть.

Архангельский распахнул дверь в приемную и позвал урядника.

— Дела тут в самом деле неважные, доложу я вам, господин урядник. Туберкулез! Да-с!.. И упадок питания! Необходимо отставить с этапа, и на длительное время... Так и доложите начальству. Я напишу.

Фельдшер взял бланк земской больницы и неразборчивым, как у всех медиков, почерком написал заключение:

«Следующие в Якутскую область политические ссыльные Михаил Дмитриевич Сладкопевцев и Феликс Эдмундович Дзержинский, страдающие туберкулезом легких, ввиду общего состояния здоровья и сильного упадка сил, в настоящее время, при холодной сырой погоде, не могут следовать дальше, так как положение их очень серьезно».

Так остались в Верхоленске двое ссыльных, отставших от партии, направлявшейся в низовья Лены.

Уходить решили после полуночи, когда угомонится село и можно будет незаметно проскользнуть к берегу. Сидели в полутьме с затененной лампой, которая едва-едва освещала край стола да кусок бревенчатой стены, заклеенной картинками из старой «Нивы». Без конца курили, выжидая, когда хозяева за стеной улягутся спать.

На колокольне пробило полночь.

— Пора! Собирайся! — нетерпеливо прошептал Феликс.

Михаил свернул цигарку, прикурил от лампы, вывернув для этого фитиль. В горнице посветлело. Сладкопевцев осмотрелся — все ли собрали, глубоко затянулся дымом, но курить больше не стал. Придавил огонек о черепок, служивший пепельницей. Погасил лампу.

Все было подготовлено, проверено. Главное — лодка. Позаботился о ней фельдшер. Он должен был с вечера поставить ее в условленном месте.

Беглецы раскрыли окно, выбрались во двор — сначала Феликс, Сладкопевцев подал ему вещи. Пожитков оказалось достаточно, у арестантов и ссыльных всегда набирается всякой всячины.

Осторожно отодвинули засов и замерли.

Луна уже поднялась, озаряя сонную улицу, и только избы отбрасывали черные тени. Издалека доносились звуки колотушки ночного сторожа.

Крадучись, прячась в густой тени, прошли вдоль улицы, свернули к реке и снова замерли: запоздалый рыбак ставил сети. Притаились за кручей, выждали, когда он уйдет, потом броском подбежали к лодке, нащупали весла, лежавшие на дне, оттолкнулись и ощутили, как течение реки подхватило их и понесло... Свобода!

За ночь, по темному времени, предстояло проплыть верст двадцать — там беглецы могли считать себя в безопасности. Но прошло, вероятно, не больше часа, когда впереди услышали они все усиливавшийся шум падающей воды. Лодка шла быстро узкой протокой между берегом и длинным островом. Казалось, ему не будет конца, этому острову. Шум постепенно превращался в грохот, и вскоре в лунном свете они увидели мельницу и плотину, перегородившую протоку. Путь закрыт...

Повернули обратно. Но течение отбрасывало лодку, и, как гребцы ни напрягали силы, она оставалась почти на месте.

Причалили к берегу, и Феликс ушел на разведку. Вернулся не скоро. А время шло, и нарастала тревога. Остров оказался не таким уж широким, лодку решили перетащить волоком. А она была тяжелая, словно налитая свинцом. Останавливались каждую минуту. Медленно, шаг за шагом пробивались к чистой воде.

Уже наступило утро, когда они выбрались из западни. Измотанные, обессиленные, поплыли дальше, отдавшись течению. Над рекой поднялся серый туман, закрыл берега и небо. Стало холодно. Беглецы надели пальто, немного согрелись. Сладкопевцев снова сел за весла.

И вот новая беда свалилась на беглецов. Толчок, удар, треск... Лодка наткнулась на поваленное дерево с обломанными ветвями, опрокинулась. Сладкопевцев очутился на берегу, но тут же бросился в воду: намокшее пальто тянуло Феликса вниз, он цеплялся за скользкие ветви, но они обламывались, а бурное течение тащило его от берега. Кое-как выбрались из воды. Стояли мокрые, окоченевшие: вода была ледяная. И оба безнадежным взглядом провожали удалявшуюся опрокинутую лодку. Смоленое днище то поднималось над волнами, то погружалось. Вскоре лодка исчезла.

— Что будем делать? — спросил Сладкопевцев.

— Прежде всего — разводить костер.

Набрали валежника, разожгли огонь и принялись сушить одежду. Оказалось, что выбросило их на маленький безлюдный островок, не так уж далеко от материкового берега. Туман поднялся, и неподалеку беглецы разглядели деревню в десяток-другой дворов. Вдоль берега тянулась проезжая дорога. Первое, что пришло на ум, — соорудить плот и переправиться на ту сторону. Но из чего сделать плот? На островке всего несколько деревьев. Да и чем их срубить? Топор и все пожитки лежали теперь на дне реки.

А в деревеньке приметили потерпевших кораблекрушение. Видно было, как несколько крестьян сели в большую лодку и, преодолевая течение, гребли к острову. Времени на раздумья оставалось немного. Решили, как советовал Олехнович, представиться купцами, которые плывут в Якутск закупать мамонтовую кость. Потом уточнили: Сладкопевцев выдаст себя за иркутского купца, а Феликс станет его приказчиком.

Лодка с гребцами пристала к берегу, пострадавших сняли с острова и перевезли в деревню. Всю дорогу «купец» сетовал на свое несчастье: остались без вещей и без денег... Но с гребцами расплатились по-царски — дали пятерку. И снова «купец» пустился жаловаться: оставалось всего шестьдесят целковых, а было около тысячи, поди их теперь вылови в реке... И паспорт пропал, остался один на двоих...

Приключение завершилось как нельзя лучше. Крестьяне стали их успокаивать, утешали: слава богу, мол, сами остались живы, а остальное — дело наживное. С такими деньгами, что остались, жить можно. В заключение предложили довезти их до Жигалова на подводе, а там они сами распорядятся как надо. Уговаривать путников долго не пришлось. Они уселись в телегу и тронулись в Жигалово.

А потом на перекладных ехали сквозь тайгу, миновали бурятские степи и через несколько дней, выспросив, где наиболее глухой полустанок, узнав расписание, подгадали так, что прибыли на станцию к приходу поезда.

С Михаилом Сладкопевцевым Феликс расстался где-то под Москвой, на станции Шилово. Отсюда Михаил решил плыть по Оке до Елатьмы, прожить какое-то время в лесной глуши, а потом перебраться в Санкт-Петербург.

Феликс рвался в Польшу. Да и некуда ему было деваться, кроме Вильно или Варшавы. Следовало добыть паспорт, обзавестись одеждой, чтобы переправиться за границу.

От Юлии Феликс не имел никаких вестей. Было только одно письмо, вскоре после отъезда из Седлеца, в Бутырскую тюрьму в Москве. Вскоре ссыльных отправили этапом в Сибирь.

В Вильно, дождавшись наступления темноты, Феликс пришел на Поплавскую улицу в дом Софьи Игнатьевны. Там он и узнал, что Альдоны сейчас в городе нет — она уехала с детьми в деревню и вернется только к началу занятий в гимназии. Так же как в прошлый приезд, вся ночь прошла в разговорах, в поисках подходящей одежды, белья для беглеца. Спать улеглись поздно, а как только поднялись утром, Феликс, наскоро проглотив завтрак, ушел к Гольдманам.

Юлии он не застал: она жила в Швейцарии, в курортном городке близ Женевского озера. Мать Юлии не узнала Феликса. А он не стал себя называть, сказал только, что школьный товарищ, придумал на ходу какое-то имя. С тревогой в голосе мать рассказала, что Юля давно чувствовала недомогание, но не обращала на это внимания, а весной открылся кашель, появилась кровь, и семейный врач настоял на том, чтобы отправить девушку в легочный санаторий.

В Вильно у Феликса других дел не было, и он в тот же день, чтобы не испытывать судьбу, уехал в Варшаву. Вскоре его переправили за границу, в Краков.