Франсуа Вийон

Глава XV ИБО ТОТ, ЗА КЕМ ОХОТЯТСЯ, БЫЛ КРАЙНЕ НЕРЯШЛИВ…

Мэтр Франсуа оказался на распутье. Он убил человека, но он не убийца. Он украл деньги в Наваррском коллеже, но в данную минуту он не мошенник. Образ мирного писца, сидящего на пороге своего дома вечером в день праздника Тела Господня, еще не вытеснен образом того, по ком плачет виселица. Они друг от друга на почтительном расстоянии. С обществом людей уважаемых связь еще не прервана.

Каковы бы ни были причины, заставившие его отправиться в Анжер, удача, о которой он мечтает, зависит не только от лома и отмычки. Его старый сосед по улице Сен-Жак, парижский прокурор короля Рене, много говорил ему о короле-меценате, каковым был Рене Анжуйский, и Вийон призадумался над судьбой поэта, которому не приходится воровать ради куска хлеба. Этот прокурор в Шатле по имени Эндри Куро, живущий под вывеской «Золотой лев», раздобыл даже рекомендации, благодаря которым перед Вийоном откроются двери двора, где поклоняются литературе и искусствам. В «Завещании» Вийон будет размышлять на эту тему: человек закона оказал ему поддержку.

Однажды именно в это время Вийон, несмотря ни на что, стал скатываться к профессиональной преступности. Как и многие другие, побоявшиеся оказаться жертвой этих смутных времен, он избирает легкий путь. Семья богача Робена Тюржи, обитавшего в доме под вывеской «Сосновая шишка», где привык бывать Вийон, конечно, без всякого удовольствия узнала сперва о репутации Кристофа Тюржи, игрока и мошенника, а затем о его публичной казни на Свином рынке у ворот Сент-Оноре за то, что он сбывал фальшивые монеты. Благородное семейство писца Ренье де Монтиньи пришло в отчаяние, когда понадобилось объединить усилия всей семьи — людей, состоявших членами Парламента и Ратуши, — дабы попытаться — тщетно! — вырвать из рук палача незадачливого Ренье.

Вийон завещал ему трех охотничьих собак, в насмешку, без сомнения, ибо Монтиньи не имел средств для охоты. Он шесть раз сидел в тюрьмах. Официальное мнение склонялось не в пользу писца, о котором было известно прежде всего, что он один из крапильщиков костей и один из самых ловких во всем королевстве взломщиков сундуков. Епископ Парижа отправился за ним в Шатле, где Ренье сидел отдельно от людей светских, не для того, чтобы его помиловать, а для того, чтобы казнить. На этот раз — а было лето 1457 года — королевский прокурор отказался выпустить мошенника. Писец он или нет — все равно: груз преступлений слишком тяжел, чтобы его могли еще раз оправдать. Украв потир в ризнице Сент-Жан-ан-Грев, он лишний раз подтвердил, что он преступник, а епископ уже от него устал.

Семья Ренье обзаводится прошениями о помиловании виновного. Суд, отметив, что еще никогда перечень столь тяжких преступлений не представляли королю, объявляет письма недействительными. Приговор суда утвержден.

Ренье Монтиньи отказывают даже в праве, которое имел всякий человек благородного происхождения, а именно — чтобы ему отсекли голову. Раз он всего-навсего писец, он не может быть благородным! И вот скандал: его повесили как обыкновенного мошенника.

В это же время у многих на устах было имя Франсуа де Монкорбье по прозвищу Вийон; Вийон осознает, как низко пал, но упрямо стоит на своем. Впоследствии в одной из баллад, которую он напишет на воровском жаргоне, мы увидим в качестве примеров печального конца избранного им пути преступлений тех же самых людей, которые затащили Вийона на этот путь и во многих отношениях превзошли его, — это Ренье де Монтиньи, Колен де Кайо — сын слесаря, бойко орудовавший в Наваррском коллеже. Колен «Лекайе», «L’Ecailler»[182] — игра слов тут прозрачна — надеялся, что выкарабкался, заговорив под пыткой. Но он не смог «снять шелуху», то есть провести правосудие. Дело кончилось тем, что палач отрубил ему голову.

Вийон скитался по стране, и его язык — язык шайки, которая орудовала во Франции в послевоенные годы. Однако жаргон Вийона, этот «веселый жаргон» воров, — словесная игра, где поэт блистателен, и ничего другого в этом нет.

Существует три языка Вийона. Язык «Малого завещания», «Большого завещания» и баллад: это словарь магистра литературы и словесных наук, который читал «Роман о Розе» и писал одинаково хорошо как для принцев, так и для судей. Язык баллад — жаргонный, это язык, заимствованный у случайного бродяги, выросшего не в этой «среде», как будет принято потом говорить; и поэт развлекался, смакуя слова с привкусом новизны. Повседневного языка Вийона мы не знаем, это язык Латинского квартала в пору, когда он перестает говорить на латыни. Но в «Завещании» арго отсутствует, так же как и в последних стихотворениях.

В течение этих пяти лет, когда, разыскиваемый за кражу, Вийон стал еще более своим в воровской среде, голова у него оставалась холодной. Точно так же, как он фиксирует каждую ступень своего падения и всякий раз предупреждает об опасности своих дружков, он контролирует свою лексику и не смешивает жанров. Вор с ворами, он благороден с благородными. Арго — не его язык, это просто новая гамма в арсенале выразительных средств. Таким образом, одна и та же мораль находит свое выражение и в воровском жаргоне баллады-обращения к убийцам-кокийярам, и в литературном языке баллады «Добрый урок пропащим ребятам», своеобразного «утешения» из «Большого завещания».

Вийон опытный исследователь в школе аналогий: он играет разными языковыми оттенками, как художник, разрисовывающий собор, играет символами. На хорошем французском пишет он, что Колен спал с лица после своих развлечений в Монпипо и Рюэле. На жаргоне — как в Рюэле с его друзей из «шайки» сняли шелуху. Рюэль расположен у входа в Париж, это селение, часто посещаемое злоумышленниками, а Монпипо находится рядом с Мен-сюр-Луар, это крепость, которую и не разглядишь издалека. Но отправиться в Монпипо — значит изготовить крапленые кости, а «брыкаться» в Рюэле — значит отбиваться, то есть применить оружие. Ошибка Колена в том, что он «развесил уши», поверил, будто игра стоит ставки. Мораль извлекается, таким образом, на двух языках: кого «плохо приняли», тот уж не отыграется, сказано на одном, и «принц, остерегись», — на другом.

Следует ли рассматривать произведения Вийона на жаргоне как своеобразный моральный итог, как полагают некоторые комментаторы? Было бы преувеличением как считать, что Вийон слишком серьезничает в своих сочинениях, написанных на жаргоне, так и полагать, что жаргонные баллады принадлежат научной схоластике. Он не более озабочен передачей разговорной речи, чем попыткой «зашифровать» язык своих «обращений». Людям, привыкшим к жаргону, недоступна многозначность смыслов — исторического, теологического, этического — любых схоластических текстов и религиозных образов в поэзии. Человека, привычного к жаргону, «мэтром» не назовешь, точно так же говорящие на правильном языке «мэтры» не знают воровского жаргона. Вийон искушен жизнью — и как человек искусства, и как вор, — и он легко обращается и со словами, и с идеями. Но людей, владеющих обоими языками, мало, и поэт об этом не забывает.

Игра идет дальше. Дурные знакомства Вийона — одно, а его фантазия — другое. Возможно, он выучил арго, играя в труппе бродячих актеров, к которой присоединился во время скитаний, а возможно, в шайке шалопаев, где встретился с молодыми людьми, гораздо худшими, чем он сам. Жулик, связавшийся с еще большими жуликами, поэт вряд ли был таким же бандитом, как профессионально говорящие на жаргоне «кокийяры».

В поэте-бродяге, которого обстоятельства бросили в трясину преступлений, многие готовы видеть отпетого бандита. Конечно, пути Вийона и матерых преступников в какое-то мгновение пересеклись. Однако воровской язык — недостаточная улика. С таким же успехом Вийон пользовался и диалектом жителей Пуату, но ведь никому не пришло в голову считать его жителем этого городка.

Решили, что нашли убийственный аргумент, заприметив имя Вийона среди множества преступников, зарегистрированных магистром Жаком Рабателем, который составил анкету деяний шайки проходимцев. Читаем: «Симон Ле Дубль, у которого рассечена верхняя губа». Всем известно, что Вийон поплатился за участие в «деле» во время праздника Тела Господня рассеченной губой. Что касается самого имени «Симон Ле Дубль», то его вывели из анаграммы «мэтр Франсуа Вийон», так что «Симон Ле Дубль» превратился в «Мэтр Вийон». Ведь и у самого Вийона Колен де Кайо становится Колен дес Кайо, или Колен д’Эккейе, и даже Колен де Л’Экай или Колен де ла Кокий.

Следует напомнить, что слово «мэтр» обычно ставится перед собственно именем, а не перед фамилией или псевдонимом. Разве не говорят «мэтр Франсуа» вместо «мэтр Вийон»? И разве не правда, что среди тысячи с небольшим преступников найдется не один, у кого на верхней губе шрам? Ничто, впрочем, не доказывает, что у Вийона остался от удара кинжалом именно такой шрам, как его описывают. В заявлениях самого Вийона, которые дали жизнь второму прошению о помиловании, он отрицает, что у него кровоточила губа, хотя и признавался в этом несколькими днями раньше. Пораненная губа не означает, что лицо изуродовано на всю жизнь. Вийон осторожно рассказывает о себе в стихах, в некоторых из них рисует свой подлинный портрет, совершенно не заботясь о том, чтобы выставить себя красавцем, но нигде он не говорит о рассеченной губе. Он видит себя маленьким, темноволосым и невзрачным. Но никогда — со шрамом. «Бедняга Вийон» уж наверное воспользовался бы случаем, чтобы вызвать к себе сострадание.

Не подлежит сомнению, что в 1457–1461 годах Вийон был обыкновенным бродягой, и больше никем. Его обращение к сильным мира сего, как мы увидим дальше, потерпело неудачу. Его средства существования сомнительны, но они еще не самые позорные. Он — нищий. И это приводит его в тюрьму. Промышляя всякими уловками, иногда прибегая к мошенничеству, он не гнушается и воровством, участвует в ночных вылазках, однако это не бандит с большой дороги. Он вымогатель, может торговать женским телом, но настоящим сводником никогда не был, может участвовать в какой-нибудь авантюре, но он не распутник. Да, он мелкий вор, но не разбойник.

Здесь историк должен, впрочем как и везде, остерегаться смешения времен. Речь не идет больше об эпохе, когда Карл VII организовывал свои «приказные роты» и привлекал к себе на службу лучших военных, обращая их против других военных. Именно при Карле VII в 1445 году был выпущен указ, в котором предлагалось «провести» одну за другой пятнадцать — а вскоре и восемнадцать — кампаний, дабы создать королевскую армию, коей не свойственны были бы слабости армии временной, и распустить все наемные группы, готовые поживиться за счет населения, как во время войны, так и в мирное время, освободить от них дороги, на которых грабят и разоряют, имея лишь два резона: во-первых, надо жить, а во-вторых — чем-то заниматься.

Грабежи, конечно, так вдруг не прекращаются. На больших дорогах Французского королевства всегда околачивались люди без ремесла, кормившиеся лишь надеждой на новые конфликты. После Столетней войны, окончившейся в 1453 году, возмущение дворян пошло на убыль, уже с 1441 года набор в армию был редок. Лига «Общественного блага» 1465 года, решение споров между Бургундией и Лотарингией обеспечивали профессиональным военным лишь краткосрочные контракты. Для большинства французских наемников Бедфорда и короля Буржского оставался в конце концов один выбор: стать либо крестьянином, либо нищим.

Франция 1460-х годов — страна, вновь отстраивавшаяся. Везде требовалась рабочая сила. Спрос на строителей в Париже между 1440 и 1460 годами удвоился. Среди «старых солдат», в большинстве своем взявшихся за возделывание земли, а она все еще в цене, и ставших оседлыми благодаря указу короля, мало осталось тех, кто рыщет по дорогам — где и Вийон искал счастья, — тех, кто грабил и наводил ужас на предыдущее поколение.

Конечно, бандитизм не исчез вовсе. Несколько организованных банд все еще гуляют по стране. По милости одного чрезвычайно усердного прокурора мы хорошо знаем о «кокийярах», сеявших страх в Бургундии в 1455–1456 годах. А есть еще и «акулы» в долине Луары, и «распутники» в Лангедоке. Они внушают ужас, и о них говорят. Возможно, им приписывают больше злодеяний, чем они совершили. Без сомнения, они не слишком-то организованы, ведь это вовсе не соответствует духу авантюризма.

Дороги средневековой Франции, которые бороздил Вийон, не имели ничего общего с разбойничьими. Двадцатью годами раньше крестьянин, идя к своему полю, рисковал жизнью, так же как и гонец, отправляясь из Парижа в Этамп. В 1460 году были восстановлены торговые отношения. По Сене и Луаре сновали корабли. Дороги были удобны и для повозок, и для вьючных животных. Но до благоденствия было еще далеко, и в Париже пока сокрушались: преступники все еще совершали небольшие вылазки. Однако они были у всех на виду, и никто не жаловался, как прежде, на перехваченные средь бела дня обозы, ограбленные экипажи, торговцев не трясли, как грушу, на каждом перекрестке. Судов было пока не очень много, но они приходили в порт, а набережные порта, как речного, так и морского, были заново вымощены.

Бродяге Вийону довелось повстречаться с другими шалопаями, но он не из-за бродяжничества занимался грабежом.

Он скорее докучает, чем внушает опасения, скорее бродяга, шатающийся без дела, чем задира, скорее школяр-голодранец, чем представитель «кокийяров»; то есть поэту хотелось казаться тем, чем он на самом деле не был. Не являются ли баллады, написанные на жаргоне, школьным упражнением, только в особом смысле: жалкие потуги мелкого воришки, который ставит на «большую шайку»? Как если бы случайный актер играл роль нищего, удалившегося от дел…

Мораль жаргонных баллад подтверждает эту мысль. С чего бы вдруг «акуле» обращаться к себе подобным с такими наставлениями? Кстати сказать, воры никогда не слышали таких призывов к осторожности: баллада — не письмо, смешно думать, что какого-либо стихотворения Вийона было достаточно, чтобы всполошить шалопаев, коим угрожала опасность. Вообразить, что баллады предупреждают об опасности, — в высшей степени надуманно. Преступники, действовавшие в районе Парижа, не нуждались в напоминании о том, что полдюжины их коллег принародно повешены.

Речь идет о морали, о морали, систематически навязываемой — школяру себя не переделать, — и о галерее преступников, а она не что иное, как «типологизация» вора, под стать трактату о пороках и наказании.

Мошенникам, ворам, голодранцам Вийон кричит: «Берегитесь веревки!» Разбойникам, убийцам и другим любителям пользоваться разного рода оружием он напоминает о том же, но в других выражениях.

Взломщикам, специалистам по сундукам он советует беречь сон буржуа:

Он дает всем мудрый совет: быть всегда начеку. И перво-наперво: не доверяться трактирщикам, которые спаивают бедолагу, опустошают кошелек и передают в руки полиции.

Тем, кто взламывает печати на больших сундуках, кто открывает замки — изготовителям «фомок», — поэт напоминает, играя на двух смыслах слова «кофр» (coffre)[189], что тяжелые укрепленные двери ведут к закрытым наглухо темницам. Риск в том, что тут много лишних: всякий соучастник — возможный болтун.

Фальшивомонетчикам достаточно назвать пытку, которую обычно к ним применяют. Подделывать королевскую монету — это покушаться на верховную власть суверена: монета — знак публичной власти, и не стоит вносить смуту в общественный порядок, где все экономические взаимоотношения предполагают наличие твердых эталонов. Чаще всего фальшивомонетчики кончают в котле Свиного рынка.

Мораль бесхитростна. Глупый малый, играющий в бандита на большой дороге, прекрасно видит, что опыт одних ничему не учит других. К чему приводить перечень преступлений и наказаний! У бандита все равно один конец — повенчаться с веревкой. Можно сколько угодно втолковывать ему все, что угодно, — он лишь пожимает плечами.

Несмотря на скудость наших знаний об этих годах Вийона, когда он метался по всей Франции из-за боязни вернуться домой, вполне возможен один вывод: речь идет, скорее, об отсутствии удачи, чем о преступлениях. Всюду — провал, для мэтра Франсуа не было выхода. Вийон хотел видеть себя поэтом, мечтал о дворах. Однако туда его не допускали. Он занимался кое-каким ремеслом, но общество его не поощряло. Вийон влачил жалкое существование. Попрошайка у принцев, временный работник, бредущий от деревни к деревне, — вот каковы его занятия и взаимоотношения с обществом, и вряд ли такого человека назовешь бандитом. По своей склонности он забулдыга, а по необходимости — вор; Вийон знает, что такое тюрьма, где обретаются мелкие воришки.

Однако между 1455 и 1457 годами в сети правосудия попадают главари шаек, жертвы энергичного прокурора города Дижона Жана Рабастеля. Из своей комнаты в Сен-Бенуа-ле-Бетурне, из ее затишья, Вийон наблюдает, как банда постепенно рассеивается. Все говорят об этом, сперва в Бургундии, затем в Париже. Сама собой Вийону приходит в голову мысль, будоражащая его воображение, сыграть роль кокийяра, чтобы попытаться определить границы честного и бесчестного. Но, пожалуй, Вийон больше думает, как бы ему наесться теплых булочек, — стихи всегда при нем.

Сначала Вийон направляется в Анжер, бежит от кары короля и принимает вид путешествующего любовника — условный тип, так хорошо известный из куртуазной поэзии; в это время он возвращается к последним стихам «Малого завещания», на дворе разгар зимы 1456/57 годов. Набожный дядя поэта питает к нему сдержанную враждебность. Так что — обворовать дядю или кого-либо другого? Город богат возможностями всякого рода.

Для такого школяра, как Франсуа, Анжер — это место, где находится университет, основанный веком раньше братом короля Карла V герцогом Людовиком 1 Анжуйским. Репутация Анжевенского университета во время царствования внука Людовика, короля-герцога Рене, превосходна. Кабаков в городе много, вралей тоже. Пословица говорит, к радости парижских писцов: «Анжер — город с невысокими домами и высокими колокольнями, с богатыми шлюхами и бедными школярами». Анжевенцы не согласны, но Вийон не анжевенец. Бедный школяр будет там как у себя дома, хотя сам хотел бы поскорее снова приступить к занятиям.

Поэт мечтает о том, чтобы ему платили за его талант. Двор Рене Анжуйского блестящ, и герцог-король, поэт, художник и музыкант — столь же просвещенный меценат, сколь и великодушный человек. Что ж из того, что герцог Анжуйский, граф Провансальский, король Иерусалимский и Сицилийский, король Рене потерял свое итальянское королевство и никогда не видел своего гипотетического восточного королевства; он все равно самый великий из французских принцев после герцога Бургундского. В Анжере, как в Тарасконе, при его дворе собраны прекрасные умы, занятые проблемой, как приятно убить время. Сам король Рене — средний поэт, талантливый художник, в общем разбирающийся в искусствах меценат. Если Анри Куро порекомендует Вийона своему хозяину королю Сицилийскому, это не вызовет удивления. А для поэта путешествие в Анжер может сослужить добрую службу: он заработает себе на жизнь.

Причины провала нам неизвестны. Очевидно, что меценат ничего не сделал для поэта, приехавшего из Парижа. Вийон вновь уезжает в поисках удачи, но ведь он не столько шалопай, сколько поэт, а потому бродит по дорогам, ведя тяжкую жизнь, не имея ни ремесла, ни покровителей. Грабитель без призвания, он входит в мир профессиональных бандитов, когда банда стала уже рассеиваться. Он будет воспевать бандитов, но чего от висельников ожидать? Друг прокурор приоткрыл ему двери двора. И двор он покинул таким же бедняком, если только, конечно, входил туда.

Маршрут этих его пяти лет нам известен. Вийон покидает Париж в первые дни 1457 года и возвращается обратно в последние недели 1461-го. Между этими двумя датами он появляется то здесь, то там. Он исходил вдоль и поперек долину Луары, эту Францию принцев, откуда продолжительные войны и парижские потрясения вымели на какое-то время некоторую часть аристократии. От герцога Бретонского Вийон попадает к герцогу Бурбонскому, минуя герцога Анжуйского и герцога Орлеанского; Франция 1430 года была поделена на множество герцогств: поэт прошел и через ряд высоких судов, довольно равнодушных к тому, что скажет прево Парижа. Нетрудно понять, чего мог там добиться беглый бродяга. Франция 1460 года — не Франция 1430-го, но правосудие не меняется, как и нравы принцев. Тот факт, что часть знати еще не совсем восстановленной столицы проживает в долине Луары, оправдывает утрату интереса к Парижу. Мода следует необходимости: нет больше нужды устраиваться в Париже.

Дошел ли Вийон до Бретани? По крайней мере, он похваляется своей удачей в Сен-Женеру близ Сен-Жюльен-де-Вувант, поэтому можно предполагать, что названия этих деревень употребляются им не только для рифмы. Может быть, поэт устроил наконец свою жизнь в качестве разносчика? В «Завещании» он скажет «бедный разносчик из Рена» — известно, что множество воров принимают обличье бродячих торговцев, чтобы наметить себе жертву и подготовить свой «выход», а затем — чтобы сохранить краденое и скрыть его перепродажу.

Очень похоже, что Вийон дважды посещал двор герцога Орлеанского в Блуа и нашел там гостеприимство, аудиторию и, кажется, даже пансион. Но вот в Бурбоннэ он как будто бы не попал, и при муленском дворе не обрел того, чего так недоставало в Анжере и что чуть не далось ему в Блуа: безопасности.

Он путешествовал. Он видел Сансерр и приметил в деревне, соседствующей с Сен-Сатюром, любопытный памятник; это, скорее всего, были римские руины, а фантазия местного люда сделала из них великолепную могилу легендарного гиганта Футеора.

Где окончилось путешествие: на берегах Роны или в центре Дофинэ? В последнем прощальном слове «Завещания» Вийон говорит о своей жизни как о блуждании по пыльной дороге. Его судьба была лишь скитанием изгнанного отовсюду оборванца-поэта, оставляющего на всех кустах «отсюда до Руссильона» клочья своей незамысловатой одежонки.

По правде говоря, мы ничего не знаем об этих скитаниях поэта и у нас нет ни одного точного свидетельства о его пребывании где бы то ни было, если только не считать Блуа и тюрьму Мён. Сен-Женеру, Сен-Жюльен-де-Вувант, Рен, Руссильон постоянно у него на языке, но поэт извлекает эти названия из своей памяти, возможно, не благодаря бродяжничеству, а в связи с рассказами своих собратьев. Они его поразили. Почему? Необычный взгляд на вещи всякий раз заставляет его утверждать то одно, то другое, историку же остается теряться в догадках.

Итак, из Сен-Сатюра в Берри. Хорошо известно, что из Блуа в Мулен дорога идет вдоль Сансерра. Путешественник знает, что Сансерр расположен буквально над Сен-Сатюром, а потому кажется, что образ «под Сансерром» родился у очевидца. Но главное для него не точность в деталях, а нескрываемая злоба и желание оскорбить свою «дорогую Розу», к которой он обращается. Поэт полагает, что у нее нет ни сердца, ни чести. Она не знакома с этими понятиями даже понаслышке. И предпочитает другое. Что именно? Любовь ради денег. Он горько иронизирует: она богаче, чем он. И у него нет ни экю, ни щита: ведь щитом называют монету, а венерин холмик — экю Венеры. Вийон устал от жестокой чаровницы и готов уступить ее гиганту Футеору.

Мишо — это родовое имя, имя распутника. «Прыжок Мишо» — половой акт. Футеор — это персонаж фаблио, хорошо известный любителям своей кипучей мужественностью. Где же ему еще быть похороненным, как не в Сен-Сатюре, который по звучанию напоминает слово «сатир», между тем как Сансерр рифмуется с Футер?

«Большое завещание» завершается темой нищеты, где слово поэта особенно полновесно, ибо речь идет о нем самом. Вийон перестает шутить. Вся его одежда — лишь лохмотья, но не потому, что «ветер дружбы» отнял у него весь гардероб. Какое уж тут завещание, ведь поэт живет в нищете; оплакивая свое несчастье, он заявляет о желании умереть. Близкая смерть — не следствие болезни. Если прочесть внимательно последнюю балладу, поэт умирает как «влюбленный мученик», то есть добровольно.

Захотел уйти… Подумал о самоубийстве? Риторическая фигура поэзии влюбленных? Без сомнения, и то и другое. Главное — скорбная гримаса бродяги, умирающего в лохмотьях. И здесь, вероятно, поэт черпает слова из своих воспоминаний.

Никого не обманешь, и Вийон хорошо это понимает. Его последнее волеизъявление, составленное по форме настоящего завещания, звучит торжественно; Вийон здесь использует общепринятые формулировки нотариальной конторы, с установлением подлинности личности завещателя и исполнителей, с обращением к Богу и наказом выпить за него глоток вина «из черного винограда». Человек всегда на грани отчаяния. Поэт смеется, но ему не до смеха. Нищета — не иллюзия, она реальна. Однако мы не услышим в этом литературном упражнении отзвука отчаяния. Вийон как будто не принимает себя всерьез. Он кричит «всем спасибо» и делает им нос.

Добрался ли поэт до Дофинэ? Праздный вопрос, даже неуместный. Из всего сказанного по этому поводу Вийоном следует принимать всерьез лишь то, что вырвалось непреднамеренно. Не всегда можно принимать на веру его философствования, тем более когда он подписывается акростихом своего имени. Вот какую истину он нам поверяет:

Бессмысленно без конца вопрошать себя о галантерейной торговле, о Ренне, Сен-Женеру, Вуванте. Все это связано с одним: поэт ищет слово, образ. Ему и в голову не приходит подтверждать свой маршрут. То, что он обозначает какое-то место, еще ни о чем не говорит. «Пойти в Рюэль» означает вооруженное нападение, а не прогулку в деревню. «Монпипо» — от глагола «piper» (пипе) — «обманывать, подделывать», и можно лишь предполагать, что Вийон знает крепость с таким названием. Галантерейщик из Ренна (Рен) — «бедный малый», и название города рифмуется со словом «itgne» (рень) — королевство, государство.

Лишь бы успеть свести со всеми счеты, а там можно и умереть. Люди более значительные, чем он, не ускользают от смерти. Галантерейщик в стихах обозначен не для того, чтобы установить чью-то профессию, а Ренн упоминается не для того, чтобы определить чье-то местонахождение. «Маленькому галантерейщику — маленькая корзина», — с покорностью говорит герой современного Вийону романа Антуана де ла Саля, озаглавленного «Маленький Жан из Сентре». И этот маленький галантерейщик дважды выводит на сцену герцога Карла Орлеанского, чтобы дать жизнь персонажу из простонародья.

«Корзина» как таковая Вийону не нужна, но он сохраняет образ, имеющий хождение в литературном языке его времени. Однако в отличие от Карла Орлеанского или Антуана де ла Саль Франсуа Вийон толкует по-своему понятие «галантерейщик». Герцог и сеньор могут рассудить так: галантерейщик — это хорошо для людей маленьких! А бедный школяр в Париже презирает зажиточного буржуа уже за то, что он галантерейщик. В то время когда Вийон составляет свое «Завещание», его долгое путешествие завершилось. Он возвращается в Париж. Он может называть себя кем угодно, хоть бретонцем. Но галантерейщик в Париже — это человек благородный, твердо стоящий на ногах торговец, продающий и оптом, и в розницу внешние знаки буржуазной зажиточности: шелковые ленты, золотые нитки, перламутровые пуговицы, пояса с заклепками, серебряные застежки, ножи с кольцами на рукоятках, гребни из слоновой кости, алебастровые дощечки… Галантерейщик в Париже не жалуется на свою долю…

На своем пути поэт встретил других продавцов галантерейных товаров; среди них и крестьяне, и «тюконосы», таскающие на спине в «тюках» предметы торговли. Эти галантерейщики продают чепчики и вязаные носки, костяные гребни и карманные ножи. Об этих «тщедушных лоточниках», у которых никогда не будет крыши над головой, об этих горемыках думает Вийон, когда просит, чтобы его пожалели. И тогда, вместо того чтобы использовать слово «галантерейщик», он изобретает «галантерейчик» и называет себя «бедным галантерейчиком из Ренна».

Удачно продать товары с Запада — проблема. Сен-Женеру находится в Пуату (сегодня в Де-Севр), а Сен-Жюльен-де-Вувант — на границе Бретани и Анжу (сегодня в Ла Луар-Атлантик). «Возле» — это около сотни километров: несколько дней пути для «бедного галантерейчика». Вийон или ошибается, или насмешничает.

На самом деле речь идет о том, чтобы завещать кабатчику Робену Тюржи, в качестве платы за выпитое, право стать старшиной и добрый совет: пусть приходит, коли найдет жилище поэта. Если он его найдет, станет сильнее, чем любой колдун…

Две дамы из Сен-Женеру или Сен-Жюльен-де-Вувант упомянуты едва ли к месту, но поэту непременно хочется дать одно четверостишие на пуатвенском диалекте, который иногда слышат на берегах Сены, как слышат там лимузенский диалект, над которым будет потешаться Рабле. Совершенно очевидно, что во время своих скитаний Вийон немного научился пуатвенскому языку. Но где происходит событие — там или где-либо еще, — для него не имеет значения. И вот снова появляются зарифмованные имена собственные.

Он хочет сказать, что, где бы ни искали, его не найдут. Он не скажет и где проживают все его подружки. «Клянусь своей душой!» Но он не так уж безумен, как кажется. Одно дело — что он хочет утаить адреса «своих любовниц» и совсем другое — то, что сам прячется ото всех, и это больше похоже на правду, и разгадка кроется, скорее всего, в Париже. Главное — Вийон немного поразвлекся, «поговорив на пуатвенском наречии», то есть скрываясь от кредитора. Две дамы появились в стихах для полноты образа, а посему они «красивы и милы». Приземленности слов «горшки плохого неоплаченного вина» поэт противопоставляет возвышенность риторического цветка, настолько же условного, насколько несвойственного двум деревенским жительницам. Но не будем забывать: поэт — шутник.

От любви куртуазной к любви деревенской — всем этим переходам есть лишь одно объяснение. Пусть все увидят этого Тюржи с его долгами… Первые читатели «Завещания», друзья Вийона, тоже завсегдатаи «Сосновой шишки», поняли бы, о чем речь.

Мы были бы не правы, толкуя все буквально. Но рискнем и попробуем понять, на какие два обстоятельства намекает поэт в нескольких стихах. Первое — это когда он отказывается посвящать нас в свою жизнь. Его душа в другом месте, она с «великими мастерами», с которых Господь еще спросит, ведь у них на столах добрые пироги, яйца всмятку и огромные рыбы.

И вот возникает образ подручного. Он носит кирпичи и черепицу на верх лесов. А когда мастера-каменщика обуревает жажда, он идет за свежим вином и подает наверх бурдюк или кувшин.

Вийон и сам зарабатывает себе на жизнь, подымаясь со ступеньки на ступеньку и поднося то вино, то балки, то черепицу. В начале одной поэмы, современной «Завещанию», он говорит, что, когда лицом к лицу встречается с Фортуной, та плохо обходится с ним, как с худшим из худших рабочих карьера.

Но худший и лучший становятся равными на лестнице, по которой движется человечество, а саморазоблачением занялся писец, мирно сидящий за своим столом, в то время как лучшие убиваются на работе в гипсовой яме… Однако утверждать это было бы большой смелостью. Два образа свидетельствуют о том, что «бедный Вийон» — действительно «бедный» в жизни, а не в поэтическом вымысле. Тут каменщик, там — чернорабочий, тут роют, там носят груз на спине — вот действительность, с которой столкнулся поэт за пять лет бродяжничества. Примерно известно, что можно получить за такой труд: совсем немного денег и сколько угодно ломоты во всем теле.