Франсуа Вийон

Глава I РОДИЛСЯ В ПАРИЖЕ БЛИЗ ПОНТУАЗА…

Ирония поэта горька, поскольку это ирония человека, который в своем воображении словно видит себя уже повешенным. Его товарищу, делившему с ним забавы и лихие дела, удалось выкрутиться, потому что был он савояром и за него заступился герцог Савойи. А от кого можно ожидать протекции, если ты имел несчастье родиться обыкновенным парижанином? Остается лишь развлекаться игрой слов: в те времена слова Франсуа и француз[9] писались и произносились совершенно одинаково.

Вийону было отлично известно, что внутри пространства, отгороженного от остального мира двойным кольцом парижских стен, и торговец из Вернона, и виноградарь из Баньё французами не считаются и для того, чтобы распродать на Гревской площади содержимое своих кузовов, им необходимо взять себе во «французские подмастерья» кого-то из жителей Парижа.

При этом настоящих-то парижских парижан было не так уж и много. Весьма неприятное это дело — родиться «близ Понтуаза». Парижане их не переваривали, этих жителей Понтуаза и других городов, заполонявших улицы и таверны, разыгрывавших из себя парижан и оказывавшихся конкурентами при найме на работу. Впрочем, магистру Франсуа из Монкорбье, что в Бурбонне, считать себя парижанином было бы не к лицу. Иногда в надежде заработать несколько денье он обращался к герцогу Бурбону: «Страны гроза и благодать…» Однако это для того времени обычное дело, и главное в этих строчках — просьба поэта «вознаградить за труды».

Мэтр Франсуа в самом деле родился в столице, но он первый парижанин в своем роду. Дядя его — уроженец Анжу. А Гийом де Вийон, который был для него «родимой матери добрее», — бургундец из лангрского диосеза. Всем им не пристало сетовать на вторжение в столицу подданных провинциальных князей — князей, владевших в Париже домами, благодаря которым их отцы либо деды уже не казались чужаками в столице Карла VI. Получается, если употреблять слово в его узком значении, что магистр Франсуа де Монкорбье был новоиспеченным французом. И практически ничем не выделялся среди населявших столицу бургундцев, бретонцев, пикардийцев и нормандцев.

От Парижа Карла VI к тому времени осталось очень мало зданий — если не считать стен, — и мало горожан. В городе проходили чистки, и вереницы экипажей и повозок увозили обреченных на изгнание, ссылку и даже смерть. Начало смутным временам и террору положило восстание кабошьенов 1413 года. Затем распря арманьяков и бургиньонов, расправы Бедфорда — в результате всего этого город, который и без того нещадно опустошали эпидемии, город, население которого воспроизводилось не столько за счет рождаемости, сколько благодаря иммиграции, совершенно обезлюдел. Ведь демографические показатели во всех городах того времени были удручающими, а тем более в столице, где для многих, начиная от писца и кончая подмастерьем, удобнее было оставаться холостяком, нежели обзаводиться семьей, и где борьба за выживание носила отчетливо выраженный мальтузианский характер.

В разгар войны город переполняли беженцы, которых загоняла внутрь более или менее защищенного крепостными стенами пространства опасность жить в сельской местности, прочесываемой солдатами и ландскнехтами из обоих лагерей. Парижанин 1430-х годов — а Вийон родился в 1431-м, в год смерти Жанны д’Арк, — это виноградарь из Сюрена, земледелец из Бур-ла-Рена, дровосек из Сен-Клу, садовник из Исси. Едва ситуация улучшалась, как они вновь возвращались к себе на родину.

В ту пору, когда Франсуа де Монкорбье стал посещать школы Факультета словесных наук, Париж начал оправляться от потрясений, в нем появились вакантные места. Скорее не мест стало больше, а места. Каждый второй дом пустовал. Так что жилье обходилось недорого, а торговля рабочими местами осуществлялась на той самой Гревской плошади. что вытянулась вдоль винного порта, выполняя одновременно функции и биржи труда и ярмарки новостей. Город залечивал раны и старался забыть недавнее прошлое. Когда 12 ноября 1437 года состоялся торжественный въезд в Париж короля Карла VII, никто уже не вспоминал ни о власти бургундцев, ни о том, что еще год назад Ришмон вступил в город без единого выстрела: Карл Победитель заключил с Бургундией мир, а раз так, зачем задавать бесполезные вопросы? Те, кто возвращался из Буржа, Тура, Пуатье, смешивались с теми, кто остался в Париже, кто служил там Бедфорду. Знати вдруг оказалось слишком много, и лишь со временем она словно бы улетучилась. Париж и Пуатье объединились в Парламенте, Париж и Бурж — в счетной палате. Адвокаты, прокуроры, стряпчие и все остальное судейское сословие — равно как священники, каноники и школьные учителя — привыкали к новым для них условиям конкуренции. В Сорбонне богословы из Пуатье и бургундского Парижа ловко управлялись с одними и теми же силлогизмами, а судьи Жанны д’Арк начинали страдать забывчивостью. Не нужно, однако, заблуждаться: предусмотрительные люди заранее приняли меры предосторожности. Так, парижский капитул оставил свободным кресло декана, заседавшего еще совсем недавно в королевском совете Буржа, да жалованье, положенное за исполнение этой должности, было деликатно сохранено.

Ведь борьба за влияние в политике происходила между людьми, принадлежавшими к одному и тому же миру, где хорошие манеры свидетельствовали о том, что долг красен платежом. Поначалу возвращение шло не очень активно, но двадцать лет спустя, в период с 1436 по 1440 год, гармоничное слияние закончилось и ряды парижской знати оказались полностью восстановлены. Арно де Марль, ставший членом Парламента в 1413 году, в эпоху антикабошьенской реакции, занял то же самое председательское кресло, которое, как все прекрасно помнили, занимал в свое время его отец, адвокат при Карле V и канцлер при Карле VI. Все возвращалось на круги своя.

Ну а рядом с возвращавшимися были еще и те, кто выжил, оставаясь в городе. Не слишком высовывая нос, они делали свои дела. Кричали за одного, потом за другого. Больше всего кричали «Да здравствует мир!», что в одних случаях свидетельствовало о наличии у них политической программы, в других — о полном ее отсутствии…

Это был мир мелких бакалейщиков и торговцев средней руки. Очень многие мужчины и женщины вынуждены были покинуть город, спасаясь от безработицы. Из шестидесяти торговцев вином, имевших раньше лавки на Гревской площади, в обескровленном и осажденном Париже 1430 года осталось только тридцать четыре. Мелкая буржуазия порта и разбросанных по прилегающим к нему улицам лавочек подверглась суровому отбору. Чем меньше было работы, тем меньше людей; оставшиеся все же работали, но кое-как.

Правда, в 1445–1450 годы они первыми оказались на месте, чтобы воспользоваться плодами возрождения деловой активности. И как тут было не заметить среди этих парижских парижан представителей старинной столичной буржуазии, внуков и правнуков именитых, почти легендарных граждан, живших при Филиппе Августе и при Филиппе Красивом? Среди них, например, семьи Брак и Бюси, служба которых трону еще в эпоху первых королей династии Валуа привела их в ряды нового дворянства: когда в 1441 году Жермен Брак стал членом Парламента, он был уже владельцем лена и считался в городе очень знатной особой. Не исчезли из употребления и многие фамилии крупных буржуа, хорошо известные в XIV веке среди финансистов: в ратуше Жансьен и Эпернон по-прежнему сохраняли бразды правления административной машиной, которая в свою очередь регулировала экономическую жизнь. Иные утратили былой вес и пополнили ряды мелкой знати на уровне кварталов, цехов, превратились в скромных статистов обыденной парижской жизни. Они стали десятниками, членами суда. Без их присутствия не обходился ни один из тех еженедельных праздников, где соревновались в стрельбе из лука и арбалета. Они возглавляли торжественные шествия своих гильдий, а во время сходов принимали достойное участие в спорах церковного старосты с кюре.

Эти истые парижане были теперь не на самом виду и все же по-прежнему пользовались некоторым влиянием. Совершенно естественно, что именно на их долю выпала организация сопротивления новичкам, которое выражалось в преграждении доступа в цехи и гильдии и имело целью наиболее эффективную защиту интересов местной буржуазии. Следствием этого защитного инстинкта старожилов, присваивавших себе Париж, стала еще более строгая регламентация — весьма вредная для экономического развития города, — создававшая почти непреодолимые барьеры на пути иногородних рабочих и торговцев.

Бдительность была поставлена во главу угла. Кристоф Пайяр, который считал себя вполне вписавшимся в узкий круг истинных парижан, ведь был он королевским казначеем, получил в этом смысле жестокий урок после избрания его старшиной в 1464 году. Ему пришлось сознаться, что родился он в Осере, а затем отойти от дел.

Более счастливая судьба оказалась у менялы Жана Ле Риша, которому в 1452 году удалось каким-то образом убедить окружающих, что хоть родом он из Бур-ла-Рена, от бремени его мать разрешилась в Париже.

Все это изысканное общество, противостоявшее нашествию «чужеземцев» — так называли здесь иногородних, будь они даже из Медона, — совершенно забывало, что сам Жан Жувенель, благодаря которому Париж постепенно обрел свои свободу, политическое достоинство и экономический потенциал, прибыл в Париж еще во времена молодости Карла VI из Труа, надеясь заработать здесь состояние, соответствующее его адвокатскому таланту.

А кроме того, были еще чужаки. Вот для них-то Париж как раз и представлялся городом «близ Понтуаза». После того как перемирие в Туре дало стране временный, но скорый мир, война пошла на убыль. Ее можно было считать законченной, когда 10 ноября 1449 года Валуа торжественно вступил в Руан. В Нормандии победа была одержана в 1453 году. Тут уже пришло время опять заняться делами, и люди стали ими заниматься. Многие сочли, что наступила пора отправиться в Париж и занять остававшиеся вакантными места. Знати в государственных учреждениях после возвращения верных слуг Карла VII оказалось больше чем достаточно, а вот каменщиков в городе, где из-за отсутствия ремонта разрушилось столько домов, портных, бакалейщиков, менял явно не хватало. Так что нужно было торопиться, чтобы занять свободные места до прибытия новых претендентов. А это в свою очередь создавало новые вакансии: лакеев, горничных, подмастерьев. Нанимали в харчевнях и домах призрения, на рынке в Шампо, в порту около Гревской площади, в Сен-Жерменской школе.

Согласно изданному в 1443 году указу, Карл УН полностью освобождал на три года от налогов любого, кто приезжал на жительство в Париж. Ничего удивительного, что цены на жилье быстро подскочили. Между 1444 и 1450 годами они по номинальной стоимости возросли вдвое, а по покупательной способности денег — в пять раз. Выиграли те, кому удалось сохранить собственное жилье или же своевременно заключить контракт на аренду.

Таким образом, в столице можно было услышать все наречия, какие только встречались на территории Франции. Однако парижским мальчишкам казалось, что весь этот люд прибыл из Понтуаза. День ходьбы — на таком расстоянии, как правило, находились города и особенно деревни, поставлявшие основную массу рабочих рук, которые требовались на стройках, в мастерских, в портах. Этих новых парижан, пришедших из близлежащих деревень, зачастую привлекала безопасность, которую обеспечивали в городе крепостная стена и хорошая охрана. А когда перед глазами забрезжил мир, появились новые соблазны в виде хорошего заработка и надежного найма на целый год.

Из более отдаленных районов, из расположенных в бассейне Сены городов, связанных на протяжении многих веков взаимовыгодными связями с Парижем, прибывали мелкие торговцы; искусные, но не имеющие возможности продать свои изделия ремесленники; не лишенные таланта, но не имеющие клиентуры адвокаты. Мелкой буржуазии из Руана, Лувье, Труа, Санса, Осера или Мелёна работа в столице представлялась верной возможностью составить состояние. Перед всеми теми, кто в связи с окончанием войны стремился найти новое применение своим энергии и амбициям, Париж открывал гораздо более широкие горизонты, чем провинция. По крайней мере так считалось. Тогда еще никто не знал, что на протяжении свыше ста лет сердцу Франции будет суждено биться не только на Сене, но и на Луаре.

Осторожный и считавший себя предусмотрительным Жак Кёр убедительно подтвердил это своим примером, поскольку, арендовав в 1441 году лавочку на Мосту менял, так ее и не занял, а вскоре и вовсе с ней расстался, ибо понял, что лучше вкладывать деньги не в Париже. Те, у кого кругозор не ограничивался пределами одной области, начали понимать, что время парижской гегемонии кончилось. Однако большинству это предстояло еще понять.

Хотя Париж и не был чем-то вроде Эльдорадо, он представлял собой огромный потребительский рынок: в 1450-х годах, когда уже стали заживать раны войны, но еще не было характерного для мирного времени процветания, здесь проживало около ста тысяч жителей. Здесь же находился и перекресток сухопутных дорог и речных путей, покрывавших добрую треть территории Франции. Даже наиболее привязанные к своей провинции негоцианты не могли устоять перед соблазном внедрить в Париже компаньона либо партнера — в качестве «комиссионера» — сына, а то и племянника, дабы те учились, служили, информировали.

И вот эти чужаки довольно быстро научились поступать так же, как впоследствии поступил и Вийон, то есть стали мнить себя парижанами. Они сами, но отнюдь не настоящие парижане, для которых они были все еще чужаками, людьми ниоткуда, увеличившимися в числе особенно после 1450 года и заметными прежде всего благодаря своей ежедневной сменяемости. Все они были заезжими гостями: и торговцы, и перевозчики — все, начиная с тех удивительных кастильцев из Бургоса, которые в 1458 году привезли две тысячи шестьсот тюков шерсти мериносовых овец испанской Месты, и кончая вездесущим Клеманом де Гланом, который два-три раза в год поставлял продукцию своего карьера: точильные камни, водосточные воронки, надгробные плиты… Они что-то привозили и увозили. Что-то заказывали. Не упускали ни единого случая заглянуть к бакалейщику или галантерейщику, дабы сделать более удачные покупки — иллюзия вечных путешественников, — нежели в лавках своего родного города.

Они везли с собой также и новости, как достоверные, так и ложные. Они были излюбленными клиентами хозяев гостиниц и трактирщиков, понимавших, что в смысле оплаты торговцы вразнос народ более надежный, чем школяры, причем доставляли они заработок также и правоведам, и меряльщикам, и устроителям торгов, а при случае их можно было использовать в качестве почтальонов.

Больше всего их приезжало из бассейна Сены и из крупных промышленных и торговых городов Севера. Купцы из Руана, из Арраса, Амьена, Лилля, Кана, Байё, Сен-Ло были хорошо известны на Гревской площади, а их земляки «водяные извозчики», или, как мы бы сказали, судовщики, были постоянными гостями понтонов винного, зернового и угольного портов. Коммерческие связи Парижа простирались до Кутанса, Дюнкерка, Турне, Льежа, Кёльна, Шалона, Лангра, Бона, Дижона. Короче, они пронизывали всю Францию, которая по мере возможности пользовалась водными путями, чтобы получать вино из Осера и Бона, Сюрена и Шайо, яблоки и груши — из нормандских долин, балки и дрова — из лесов Вилье-Коттере и Крепи-ан-Валуа, соленую сельдь и треску — с рыбных промыслов Дьепа и Руана.

А на юге эти связи простирались не дальше Луары. Орлеанцев в Париж приезжало довольно много, чего нельзя сказать о жителях Тура, беррийцах, анжевинцах, а уж что касается пуатвинцев и овернцев, то тех в столице вообще было не видать. Лионцы встречались редко. Тулузцы и бордосцы выглядели явными чужаками. Настоящие же иностранцы, «пришельцы из чужих королевств», то есть генуэзцы, флорентийцы, кастильцы, когда хотели иметь дело с Францией, приезжали в иные города. Например, в Тур или Лош, где находились король и его двор.

Таким образом, своеобразный космополитизм Парижа 1450-х годов выражался в постоянной смене людей, приносимых Сеной и ее притоками, а также приходивших по дорогам из Фландрии и из Орлеана. Далеко в прошлом остались те времена, когда сиенские и флорентийские банки имели в Париже свои конторы и в столицу свозились товары из многих стран во славу завоевавших популярность еще в XII веке ярмарок Шампани. В описываемую эпоху Париж превратился в пропускной пункт региональной торговли, периферийными узлами которой, то есть рынками накопления и перераспределения, стали маленькие, обозначившие границы судоходства порты Осера, Труа, Монтаржи, Компьеня. В Париж приезжали по делу на один день. Однако в Париж каждый месяц из различных речных портов отправлялись еще и суда, груженные утварью мелких провинциальных буржуа, крепнущих лавочников и смышленых ремесленников, стремившихся стать новыми буржуа Парижа. Им очень дорого обходилось проживание в столице и клятва буржуа, главным пунктом которой, в отсутствие парижской хартии, было обязательство вносить налоги на общественные нужды. И все же они стремились в Париж и везли туда по реке свою утварь, состоявшую из кое-какой мебели, нескольких предметов домашнего обихода, белья. И как раз им-то, равно как и многим другим, казалось, что Париж располагается «близ Понтуаза».

Мир школяров, определявший духовный облик парижского левобережья в той же мере, в какой мир суконщиков и галантерейщиков определял облик правобережья, был так же нестабилен и неоднороден. Школяры приходили отовсюду и не знали, куда отправятся потом. Все зависело от случая.

Были ли они тоже новыми парижанами, эти две-три тысячи потенциальных магистров свободных искусств, эти пятьсот — семьсот будущих теологов, юристов, врачей? Далеко не всегда. Большинство из них приходили и уходили, ни к чему не привязываясь и не укореняясь. Избранных для университетской карьеры, имевшей уже двухвековую традицию, оказывалось немного. Скольким из них служение Богу, королю, обвиняемым или больным обеспечивало безбедное существование в столице? Многие добивались в конечном счете одного и того же: положения, денег, заводили даже семью, но, как правило, в родном городе или в родной провинции. Кто-то оказывался не у дел, на улице, жил надеждой и подаянием, зачастую пытаясь спрятать под маской простака, прикрыть деланным весельем настоящую нищету, в которой стыдно было признаться.

Несколько тысяч клириков, не определивших своего духовного призвания (большинство, не слишком мучаясь сомнениями, возвращалось к мирской жизни), — для города со стотысячным населением не очень много. Однако, когда они были на виду, впечатление создавалось совсем иное. В обществе, которое сформировалось из коренных парижан и чужаков, живших раньше в бассейне Сены, университет усиливал смешение населения, а не только расширял горизонты знаний.

Собственный университет постепенно стал символом престижа сильной власти, предметом гордости местной знати. А это значит, что к середине XV века парижский университет утратил прежнее влияние. Сообразно с новыми веяниями каждый шел учиться в свой университет. Получалось, что тот из властителей, кто не имел учебных заведений, как бы отдавал другим на откуп право формировать необходимую ему элиту и вдобавок лишал своих подданных значительного источника доходов, каковым являлось выделение университетам определенной доли церковного бюджета. Иметь свой университет было столь же важно, как иметь свое судопроизводство, свой монетный двор, свое налогообложение. Количество университетов все росло. И студенты, уже не покидая отчий дом, шли учиться в близлежащие заведения.

Те из них, кто направлялся на учебу в университеты, учрежденные в Доле и Лёвене герцогом Бургундии Филиппом Добрым, то есть студенты из восточных и северных областей, в прежние времена традиционно пополнили бы ряды слушателей Сорбонны. Жестокий удар нанесли парижскому набору возникшие из-за раздела Франции на две части университет в Пуатье, основанный Карлом VII, и университет в Кане, основанный Бедфордом. Давнее соперничество Тулузы и Парижа, равно как и традиционная независимость Монпелье, всегда сдерживали поток южан, желавших учиться на севере, а образование таких институтов, как тулузский парламент и счетная палата в Монпелье, стало еще одним фактором сдерживания для тех, кто, получив образование в южных университетах, стремился занять высокие посты в парижской юриспруденции и администрации. С той поры каждый делал карьеру у себя дома.

Таким образом, в школах на улице Фуар и Кло-Брюно оставалась и обновлялась все та же нестабильная масса студентов, прибывших с «французского» Севера: из Артуа, Пикардии, французской Фландрии, а также из ориентирующейся на Руан и Лизьё Нормандии, которая отказывалась признавать влияние Кана. Попадались там и выходцы из Тура, Берри, Ле-Мана: радиус притяжения университета все же по своим размерам превосходил радиус притяжения Гревской площади. Были там и представители западной Бургундии, северной Аквитании. Несколько голландцев, шотландцев, чужаков с Рейна поддерживали иллюзию, что Сорбонна, как и во времена, когда в ней преподавали Фома Аквинский и Сигер Брабантский, по-прежнему остается международным научным центром. В основном же школяры, подобно торговцам и ремесленникам, тоже оказывались выходцами из Понтуаза, Жуаньи, Шартра, Суассона. Либо Парижа, как, например, Франсуа де Монкорбье…

Когда летом 1452 года он получил степень магистра свободных искусств, открывавшую перед ним двери так называемых высших факультетов: богословского, юридического либо медицинского, то оказалось, что хотя титул «магистр» и производит некоторое впечатление, но сам по себе еще не кормит, а также что в своем выпуске он был единственным парижанином, правда не потомственным. Географический диапазон выпуска, получившего диплом вместе с ним, — двенадцать человек, вписанных в регистрационную ведомость под рубрикой «французская нация», где фигурирует, естественно, и он, — охватывал города Туль, Лангр, Тур, Сен-Поль-де-Леон, Орлеан. Другие были вписаны в графу «пикардийская нация», «нормандская нация». Фигурировала также и «немецкая» нация, ранее названная «английской», причем под такой рубрикой регистрировались бакалавры и лиценциаты из Трира, Кёльна, Утрехта, Абердина, Глазго, Сент-Андруса и даже финского города Турку.

Так что Париж — это было что-то такое, что находилось в постоянном движении, и едиными парижские граждане выглядели только в дни собраний в «Доме с колоннами», то есть в замыкавшей с восточной стороны Гревскую площадь ратуше, где обсуждались городские проблемы, решались вопросы найма рабочей силы и где складировались только что сгруженные бочки, перед тем как отправить их на следующий день на продажу.

По существу, те несколько тысяч «чужеземцев», которые говорили с осерским либо лилльским акцентом, являли собой демографический резерв столицы, ведь смертность здесь превышала рождаемость, женитьба обходилась дороже, чем в иных местах, а городская скученность необычайно содействовала распространению эпидемий чумы и холеры, коклюша и оспы. Так, в 1438 году, когда Франсуа де Монкорбье был еще семилетним мальчишкой, от оспы умерли примерно пятьдесят тысяч парижан. Во всяком случае, так утверждали современники, возможно, несколько завысившие цифры. Однако нам известно, что в тот год во время эпидемии одна только больница Отель-Дьё похоронила 5311 усопших… Что же касается эпидемии 1445 года, то никто не может назвать точного числа унесенных ею жизней, но надолго переживший ее ужас говорит сам за себя. Во всяком случае, едва «чума» появлялась в Париже, смерть начинала вести счет на тысячи.

Следовательно, столица не могла пренебречь потоком иммигрантов, который с большей или меньшей скоростью восстанавливал равновесие и обеспечивал нормальное функционирование городского организма. «Смертность», то есть эпидемия, означала, что у выживших оказывалось больше шансов найти работу, но только ценой переезда. Периодически опустошаемая столица компенсировала свои потери за счет демографической избыточности близлежащих областей. Невзирая на демографические катастрофы и эндемический дефицит, Париж возобновлял людские ресурсы, получая новую кровь из сельской местности и из провинции.

Такое смешение приносило свои плоды. Тридцатидвухлетний Франсуа де Монкорбье по прозвищу Вийон, сын одного из многочисленных пришедших в Париж провинциалов, мог доставить себе удовольствие поиронизировать над печальной судьбой парижанина. Он ведь сам был из Парижа, из Парижа, что «близ Понтуаза». Такое не каждый мог о себе сказать.