Франсуа Вийон

Глава XIX ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЗАВЕЩАНИЕ…

К концу осени 1461 года Вийон вновь в Париже. Но в Париже нищих и убогих, хоть поэт и признает, что уже пользуется некоторой известностью. Что бы ни говорили о «Малом завещании» в Париже школяров, со стихов он дохода не имеет.

В одном из домов монастыря Святого Бенедикта магистр Гийом де Вийон принимает его по-прежнему гостеприимно. Автор «Большого завещания» в споре между капитулом Сен-Бенуа-ле-Бетурне с капитулом Нотр-Дам явно принимает сторону первого. В это время все еще ищут жуликов, ограбивших Наваррский коллеж, и Вийону надлежит вести себя скромно: о нем говорил Табари, и имя мэтра Франсуа засело в памяти тюремщиков Шатле. Самое лучшее для него — держаться от всего в сторонке.

За пять лет колесо повернулось. Давешний школяр может узнать немало интересного. Едва став королем, Людовик XI убрал многих из тех, кто был советником у его отца. Люди, недавно стоявшие у власти, впали в немилость, некоторые оказались в тюрьме. Недаром видели в небе комету: вот что она предвещала. Среди жертв — хранитель королевской печати Гийом Жувенель дез Юрсен, а также первый президент Ив де Сено и генеральный прокурор Жан Дове. Прежние фавориты Антуан де Шабан и Пьер де Брезе арестованы; арестованы советники Гийом Кузино и Этьен Шевалье. В немилость впал всем известный Андре де Лаваль, сир де Лоэак и маршал Франции.

Но чистка была незначительной, так что большинство королевских чиновников гонений избежали. Очень скоро многие мнимопострадавшие вновь оказались на прежних местах. Из семидесяти восьми членов Парламента всего четверо попали в опалу, тем более что генеральный прокурор Дове снова стал председателем Счетной палаты, а один из уволенных адвокатов отличался крайне преклонным возрастом. Но пока что все говорили об арестах.

Говорили о том, какой удар нанесен могущественному в столице человеку Роберу д’Эстутвилю. Он был смещен в самый день приезда короля в Париж, 30 августа 1461 года, и на его место назначили Жака де Вилье де л’Иль-Адама. Пока что Вийон не чувствовал себя в Париже как дома, а тот, чью радость по поводу счастливого брака он когда-то разделял и кто, без сомнения, оказал ему кое-какие услуги в обход королевского правосудия, находился в тюремном застенке, сначала Бастилии, а затем Лувра.

Все это не означает, что Париж переменился, хотя на Сене коммерческая активность возросла, а в городе в течение всего дня раздавались удары молотков каменотесов и плотников. Квартирная плата поднялась, лавки ломились от товаров, молодежь бегала на занятия. На глазах парижан возводились нефы соборов Сен-Северен и Сен-Медар. Творение музыкального мастера Жана Бурдона, новый орган звучал в Соборе Парижской Богоматери. Известно также, что старую тюрьму в Монфоконе заменила новенькая — в Монтиньи.

Развитие Парижа идет ускоренными темпами, подгоняемое новым веком, веком испытаний. Но Париж Людовика XI в основе своей — это Париж Карла VII.

Для человека, который втихомолку возвращается к прежним занятиям, очевидно следующее: чтобы выжить, ему надо попасть в другой мир. Власть имущие — уже не те, что были раньше. Головы забиты совсем другими проблемами. В университете заканчивается реформа, и, несмотря на забастовку 1460 года, вызванную арестом церковного сторожа, это уже совсем другой университет, тот, где через несколько лет будет открыта типография и где будет исповедоваться гуманизм Платона.

Вийон давно не школяр и больше не писец. Судя по всему, по каким-то неизвестным причинам магистр Франсуа де Монкорбье решением епископа Тибо д’Оссиньи лишился своей должности — возможно, это было связано с его принадлежностью к труппе бродячих актеров. Работа писца давала некоторое положение. Ярость, которую испытывает поэт по отношению к епископу Орлеанскому, таит в себе одновременно и его безмерное унижение и угрозу.

Бывший клирик, школяр без содержания, Вийон вынужден прибегнуть к крайним мерам. Не тогда ли решился он попользоваться прелестями толстухи Марго? Как бы то ни было, он болен — лучше тюрьма, чем плохое здоровье, — и не в состоянии работать: ничуть не лукавя с самим собой, он подумывает о том, что, вероятно, конец его близок.

У него в друзьях один славный малый, Фремен Ле Мэн, сын книгопродавца — присяжного и нотариуса Совета при епископе. Фремен — общественный писарь. Вийон берется за перо, изображая — и ничего при этом не имея в виду, — что Фре-мен — его секретарь.

Не диктовал ли он свои 2023 стиха «Большого завещания», уже лежа в постели? Это очень сомнительно. Риторические приемы, выведенные послушным пером писца, свидетельствуют об отсутствии какого бы то ни было помутнения рассудка. «Большое завещание» — произведение человека, который прекрасно владеет ресурсами своего ума, который сохранил копию «Малого завещания» 1456 года и подытожил свои счеты с обществом, властями и друзьями.

Его болезнь — одиночество, покончившее с любовными приключениями. О чем он и говорит, не красуясь:

Впрочем, в своем окончательном виде «Большое завещание», возможно, состоит из стихов, сложенных зимой 1461/62 года затворником из Сен-Бенуа-ле-Бетурне. Мы не знаем позднейших переделок; некоторые комментаторы склонны полагать, что следует отнести к 1463-му и последующим годам всю первую часть произведения — приблизительно 728 стихов.

Как бы то ни было, Вийон постоянен в своем вдохновении и доверяет писцу Фремену трижды переписать «Большое завещание», и его перо старательно фиксирует безнадежную нищету старого изгнанника. Смерть Вийона — факт литературы, хоть человек Вийон и чувствует себя побитым жизнью. Фремен дремлет, и тут уже ничего не поделаешь. С этого момента кончается исповедь и начинается завещание в собственном смысле слова. Поэт говорит теперь о своей мести не прямо, а лишь экивоками. Да поймет, кто сможет. Время памфлетов — против епископа Орлеанского прежде всего — прошло: отныне Вийон всего лишь завещатель.

Стоит ли говорить, что спящий писец не может переписывать распоряжения и что в словах «Большое завещание» заключается ирония; ведь «Большое завещание» — это предписание вроде тех, что читают во время проповеди по воскресеньям во всех приходах Франции. Слабеющее сердце также введено в мизансцену: это завещание in articulo mortis[277]. И в вымысле поэт идет до конца.

Строфы, появившиеся в конце 1461 года, — частично переделка «Малого завещания» 1456-го. Вийон высмеивает и ваших и наших, повторяет удачные образы. Он в ярости, но главное — он забавляется. Больной ли, здоровый, Вийон обдуманно осуществляет свой литературный выход. И вполне сознательно включает в новое произведение перечисление всего, что прежде написал. Стихи на случай находят в этом новом «Завещании» место наряду со стихами, где автор развивает новые темы — темы подлинного завещания.

Когда Вийон вызывает к жизни или пересматривает прошлые завещания — в этом тоже участвует вымысел, как и в сведении счетов. Поэт — человек с жизненным опытом, ему знакомы предосторожности юриста, состоящие в том, чтобы сделать манеру изложения предельно ясной, дабы избежать будущих судебных процессов, основой коих стала бы противоречивость толкования текстов. Используя благоприятную возможность, поэт, не могущий пожаловаться на отсутствие вдохновения, не желает добровольно отказаться от 320 стихов «Малого завещания» и помещает их в новой антологии. Вийон как бы возобновляет «Малое завещание» и оглашает его.

В отсутствие Вийона парижская молва превратила «Малое завещание» в действительное завещание поэта. Возможно, все поспешили представить Вийона перешедшим в мир иной. Но он высоко поднимает древко «Малого завещания», так что мало-мальски внимательный читатель понимает, что к чему.

Как всегда, вымысел у Вийона имеет двойной смысл. Несмотря на то, что его философия не особенно оригинальна, это произведение 1456 года все кому не лень представляли действительным завещанием. «Оставляю волею Господа Бога…» Однако Вийон не собирался умирать, и те, кто расценил его как завещание, глубоко заблуждались. Иначе говоря, завещание 1456 года — это игра, а кто принял ее всерьез, сам повинен в ошибке. Завещание же 1461 года — чистосердечно.

Правда, Вийон и тут подмигивает. Он не думает дарить уже подаренное: всем известно, что это чистейшая фантазия. Но он вновь возвращается к своим старым шуткам, только делает их более тонкими. И приступает к главному: речь идет о бастарде де ла Барре. Этого сержанта Шатле на самом деле зовут Перренэ Маршан, а парижане знают его больше как сутенера в борделях и служащего королевской юстиции. В «Малом завещании» ему отказывают мешок с сеном, дабы он мог заниматься любовью.

«Большое завещание» вернется к этой теме, чтобы подтвердить сказанное. Вийон закладывает «всю свою землю» для выполнения завещаний былых времен. Маршан получает дополнительные дары: старые циновки. Смысл даров остается прежним: быть наготове, то есть сжимать, обнимать, душить[279]. Циновка — для любви наспех…

«Завещание», своего рода школьное упражнение, призывает публику подумать, а публика уже привыкла к двусмысленностям. Когда Вийон говорит, что оставил любовные игры, он в том же самом стихе сетует на невезение и обвиняет своего неверного друга:

Другой занимает его место, потому что его желудок полон. Это один смысл. Но каждый парижанин знает, что chantier — это подпорка для винной бочки, уже початой. И значит, тот, кто занял место Вийона, полон до краев вином. Тот, кто занимает место голодного, ко всему еще и пьяница.

Есть и такой смысл: некоторые толкователи считают, что стих несет в себе эротическое начало. Chantiers — это деревянные палки, которыми затыкают бочки… Не один только желудок здесь имеется в виду.

Если разделить на части слова, чему с охотой предаются толкователи текстов Вийона, то получается вот что: RAMpli sur les CHANTiers — это Маршан (MAR-CHANT). Если верить некоторым поэтам XX века, и прежде всего Тристану Цара, известному своими изысканиями в игре слов, то любителям каламбуров откроется такой смысл: Вийон уступил свое место Итье Мартану.

Подобные манипуляции позволяют прийти к новым толкованиям прежних или новых стихов поэта Вийона. И Вийон, как мы видели, окажется кокийяром, известным под именем висельника Симона Ле Дубля.

Но не следует увлекаться разного рода толкованиями: публика XV века чаще состояла из слушателей, нежели чтецов, а слушатель, понятное дело, не может вернуться к первым строкам, как читатель.

Помимо шуток и сведения счетов это также время прозрения. «Большое завещание» — экзамен на здравомыслие; Вийон пока еще не при смерти, но он знает, что конец близок. Даже если иметь в виду лишь смерть для литературы, то и тут выражаемое им сожаление вполне искренне. Подводя итоги, он оправдывает себя.

Родись он богатым, он был бы честен. Совсем как пират Диомед. И коли бы Вийон занимался науками, а не безумствовал, жил бы в собственном доме и спал бы на мягкой постели. Он расплачивался за все мудрыми изречениями Екклезиаста, забывая последнее из них.

Он думает теперь о своих друзьях, врагах, о своей жизни и судьбе. Всех и вся закружило в бесконечной «Пляске смерти», Смерть за всеми следует по пятам, как на той стене кладбища Невинноубиенных младенцев.

Что это, автобиография? И не являлся ли сей рассказ ярким образом, иллюстрирующим глубокие размышления о жизни и смерти? Если только это не пародия на суд, судейских чиновников и заявителей… Сводит ли Вийон счеты или разыгрывает новый фарс? Что это — смотр друзей и врагов или возведение храма, уже охваченного пламенем?

Такие интерпретации «Завещания» предлагают или предлагали толкователи его творчества, и это хорошо. Было бы ошибкой назвать истинной лишь одну, исключив все другие. Не вернее ли полагать, что поэт и фантазировал и размышлял о собственной жизни? Не ставят ли подобные размышления во главу угла собственный жизненный опыт и собственные переживания?

Наследники из «Завещания», конечно, обозначены в нем не просто так, и большинство из них не могли бы символизировать собой общество, закрытое для «бедняги Вийона». Все вместе они, несомненно, тесно связаны с правосудием, но нам хорошо известно, что в средневековом обществе окончательное решение принимал судья. Достаточно ли того факта, что епископ Орлеанский пять лет занимал место в суде с выгодой для себя, чтобы объяснить личную неприязнь Вийона? И было бы нелепо предположить, что всех наследников «Завещания» объединяет лишь то, что их имена встречаются в судебных реестрах в качестве имен судей, адвокатов или заявителей…

Если бы поэта ни с кем не связывали личные отношения, стоило ли ему в «Большом завещании» набрасываться на тех, кого за пять лет до того он избрал жертвами и в «Малом завещании»? Легко заметить, что особенно достается от него знатным людям, с которыми он вряд ли сталкивался и которые, скорее всего, никогда с ним даже не говорили. Но ведь финансист-скряга сыграл свою роль в жизни человека, который зависел от его подаяния! И разве учитель не причастен к злоключениям школяра-неудачника?

В часы раздумий все, что пережито, питает воображение. Жизненный опыт поставляет примеры из плоти и крови, как и положено по правилам такой игры — в завещание. Персонажи из «Малого завещания» появляются и здесь, и это зависит от того, какое мнение сложилось у Вийона об окружающем мире: о том мире, который он исходил вдоль и поперек и который познал.

Все это вовсе не означает, что Вийон создает собственное жизнеописание. Он поэт, не мемуарист. Из пережитого, коим он насыщает свое воображение, он без малейшего стеснения убирает то, что ущемляет образ, который создает художник. Он много страдал и много об этом говорит, но нигде не дает читателю «Большого завещания» даже намека на те ошибки, что привели его к несчастью. Он стенает из своей тюрьмы, жалуется на перенесенные пытки и близкий конец. Он забывает о священнике Сермуазе, убитом, возможно, по недоразумению, но тем не менее покоящемся в могиле. Вы не найдете ни слова, ни даже намека на дело, из-за которого беглец-школяр за несколько минут превратился в убийцу и бродягу. Этот невинный Вийон ничего не знает и об ограблении Наваррского коллежа, если не считать нескольких двойственных упоминаний о Табари, который «раздул» историю с «Чертовой тумбой», то есть возвел напраслину на людей, до той поры слывших невинными шутниками. Если верить автору «Большого завещания», то выходит, что он оказался в мёнской тюрьме ни за что ни про что. Вийон забывает и об этом, третьем по счету, своем проступке. Да, он упал; только вот обо что он споткнулся?

Вийон все время готов корить себя за то, что заигрался, от души наслаждался, но не желает остаться в глазах потомков вором и убийцей. Всему виной Судьба. «Большое завещание» — не автобиография, это документ, в котором бедняга Вийон представил себя в лучшем свете. Бродяга охотно учит жить, и сведение счетов подается под знаком высокой морали. Хоть автор и не окончательно лишен способности мыслить здраво:

Он не из тех поэтов, которые небрежно относятся к своим трудам и не сохраняют копий. Вийон дорожит своими произведениями. Возможно, бродя по дорогам, он носил с собой собрание поэм, которые могли бы стать вступлением к «Завещанию». Лучшего Сезама для двора Рене Анжуйского или Карла Орлеанского׳», чем багаж из рондо и баллад, не найти. Сохранив его во время странствий или отыскав по возвращении, Вийон всегда имел под рукой эти стихи и использовал их в «Завещании». Совершенно естественно, что ему пришла мысль поместить старые вещи в новой поэме. Не лучшее ли это из того, что можно завещать?

«Завещание» перестает быть завещательным вымыслом. Это сам Вийон в двух тысячах стихов, со своими надеждами, крушениями и несчастьями. Раздаривая добро, он делает сотни умозаключений из истории, рассказанной стихами, которая содержит вехи его жизни.

То, что он хочет подвести итог своей жизни, не вызывает сомнения, даже если он плутует, скрывая то, что ему не нравится, и не признает ответственности за собственное банкротство.

На этот раз речь идет о завещании, а не просто о серии даров. То, что невозможно объединить, он отбрасывает: несколько юношеских сочинений, несколько стихов по случаю, как, например, поэма, посвященная Марии Орлеанской, или прошение, обращенное к герцогу Бурбонскому, несколько поэтических вещиц, таких, как баллада пословиц.

Точно так же Вийон не вводит в «Большое завещание» пародию на излишний педантизм, которую он написал, будучи молодым, и где иронизировал над недомыслием всезнаек.

Не считая примерно десятка вещей, поэт берет все, что сохранил из своих работ, и, не имея намерения демонстрировать в антологии разносторонность своего таланта, он объединяет их в нечто цельное, что можно назвать судьбой Франсуа Вийона. Поскольку у нас есть «Малое завещание» 1456 года, мы знаем, что он делал из воображаемой последней воли завещателя, которому нечего завешать. Что мы узнали бы из первоначального текста других поэм, включенных в «Большое завещание» в разное время? Мы знаем их такими, какими они попали в последнее произведение, и не можем сказать, перерабатывал ли их Вийон, как переработал тему завещаний.

Читая окончательный вариант «Большого завещания», мы найдем баллады, изданные в 1533 году Клеманом Маро, которые по большей части запомнятся своим рефреном. Посвятив свое перо вдохновению творчества или любовным разочарованиям, поэт в них более раскован, чем в риторических упражнениях, коими являются восьмистишия завещаний с двойным или тройным смыслом. Когда он обращается к традиционной лирике и народной морали или когда наполняет своим вдохновением уже устоявшиеся поэтические формы, использованные Аленом Шартье, Эсташем Дешаном или Карлом Орлеанским и Рютбёфом, Франсуа Вийону удается передать весь блеск своего гения. Вспомните только…

«Баллада о дамах былых времен» появляется первой после наводящего тоску описания смерти.

За этим тотчас следует «Баллада о сеньорах былых времен».

Затем идет «Баллада на старофранцузском».

На фоне размышлений о времени и жизни появляются «Жалобы Прекрасной Оружейницы» — вещь исключительная, не заимствующая свою форму ни у какого определенного типа стихов и не дающая возможности скандировать рефрен.

А вот «Баллада-завет Прекрасной Оружейницы гулящим девкам» — образец эмоционального обращения, в котором прошлое высвечивает печальное настоящее, показывая преемственность поколений.

И подводит всему итог «Двойная баллада о любви».

Кончается остроумное завещание, за ним следуют «дары». Своей матери Вийон оставляет «Балладу-молитву Богоматери», на самом деле являющуюся молитвой самого Вийона.

Еще один подарок, с которым все непросто: и то, как он появился, и то, ради чего написан, — «Баллада подружке Вийона».

Ненавистному сопернику Вийон посвящает поэму, которую Маро назовет рондо:

В память о Жане Котаре написана великолепная «Баллада за упокой души мэтра Жана Котара», где восхваляется дружба пьянчуг.

«Баллада о Робере д’Эстутвиле» — песнь любви и верности.

Вийон подводит итоги. Прежде всего следует обратить внимание на исполненную ярости «Балладу о том, как варить языки клеветников».

Следом идет ироничная «Баллада-спор с Франком Гонтьо, где легкими мазками изложена философия наслаждения.

Следующее завещание — всего лишь предлог, чтобы напасать о парижанках в «Балладе о парижанках».

Наконец, автора увлекает тема «бедняги Вийона». Он поет о печальном финале своей любовной эпопеи в «Балладе о Толстухе Марго».

Засим следует поэма неопределенной формы, которую Маро назвал «Урок Вийона».

И этот «урок» заставит появиться на свет «Балладу добрых советов ведущим дурную жизнь» — наставления, где ясно высказаны пожелания всех баллад, написанных на жаргоне.

Конец истории известен. Вийон смягчает его «Пастушкой», написанной в стиле классической любовной шутки, перегруженной аллегориями куртуазной любви — Карл Орлеанский от такой бы не отказался, — которая приобретает другой смысл, ибо поэт вышел из мёнской тюрьмы и ему не до интрижек.

Включение в сборник стихов, иногда стародавних, — возможность лишний раз отказаться от завещательного вымысла. Нотариус тут ни при чем, простому человеку возвращают его права: на любовь и дружбу, на ярость и месть. В этом подведении итогов вновь обретают жизнь стихи молодости и в то же время снова занимают свое место утерянная любовь и дружеские кабацкие связи. Имя любимой женщины обозначается в акростихе для того, кто умеет читать по вертикали: тут есть стихи, каждый из которых можно расшифровать во всех направлениях и во всех смыслах. Так, Франсуа перепутывает свое имя с именем Марты в стихах «Баллада подружке Вийона»; точно так же подписывает «Балладу о Толстухе Марго».

В этой цепочке баллад во всех звеньях — слова дружбы. Такое слово нашлось для доброго малого, завсегдатая таверны Жана Котара, и написано оно, вероятно, на другой день после попойки. То же самое и с прево Робером д’Эстутвилем, который был снисходителен к бродяге Вийону, барахтавшемуся в волнах немилости.

Точно так же, как и прежде, Вийон играет в очевидность нового и старого. Ключ к этой игре — в «Большом завещании», в восьмистишии ХЫУ, где проглядывает тоска человека, измотанного жизнью, которого избегают и грубо одергивают.

Когда в 1461 году измотанный жизнью Вийон возвращается в Париж, находит ли он там прежний прием? В «Большом завещании» он заявляет о своей готовности превзойти самого себя. Он подхватывает тему комических завещаний, которые не соотносятся с размышлениями о жизни, но могли бы стать демонстрацией ее многообразия. «Бедняга Вийон» показывает, что сейчас способен глубже и серьезнее рассуждать на ту же тему, чем полный сил наивный сочинитель, в 1456 году создавший «Малое завещание».

Однако вымысел по-прежнему в чести. Разочарование в любви и обманутая дружба находят свое выражение в таких дарах, которые сводят на нет великодушие «Малого завещания». Ничуть не наслаждаясь ею, Вийон берет на себя роль того старика, который наказывает своих близких, вычеркивая их имена из своего завещания.

Это происходит и с богатым писцом Пьером из Сент-Амана, которому были завещаны некогда «Белая лошадь» с «Мулом», или, иначе говоря, жеребец-импотент и стерильная кобыла (в оригинале мул здесь женского рода). «Большое завещание» более определенно, чем «Малое», — ярость поэта растет. Вийон пересматривает свои дары, говоря более определенно о Жаннетте Кошро, жене могущественного чиновника. Это из-за нее поэт превратился в «каймана», бродягу. Не говоря уж о том, что она ввергла его в отчаянье. О чем тут речь: о деньгах, о любви? Как знать…

Вийон изощряется в своей игре. Он использует подмену. Когда-то он завещал Итье Маршану «стальной кинжал» — шпагу, конечно, но также, на жаргоне добрых парижан, мужской член и еще фекалии. Короче, непристойный дар для счастливого соперника… Теперь поэт возвращается к завещанному. «Кинжал» предназначается адвокату Шаррьо, несчастному герою недавнего происшествия — неожиданной смерти сына, — но также товарищу по лицею, ставшему модным адвокатом. Возможно, Шаррьо отказался помочь старому товарищу, впавшему в нищету. А возможно, стал вероломным соперником влюбленного Вийона, более удачливым, чем его друг. Что касается Маршана, он удовольствуется «De proftindis»[302] в память о своей возлюбленной.

«De profundis» — это только для отвода глаз. Вийон оставляет новому любовнику своей прежней подруги Катрин де Воссель — если речь идет о ней — рондо «О смерть, как на душе темно!», сочиненное им, Вийоном, ради прекрасных глаз другой своей подруги. Катрин живехонька, а та, кого любил Вийон, мертва. Но можно полагать, что с его смертью — или отъездом (не будем забывать двойственный смысл слова «смерть») — следующему любовнику не хватит таланта, чтобы воздать должное даме сердца. Вийон завещает Итье Маршану навсегда лишиться силы в любви. Эта пощечина, полученная глупцом Маршаном, задевает Катрин, которая предпочла его другому.

Но Вийон все же щадит даму, оскорбляя ее нового любовника. Лишив его «кинжала», который мог бы быть ему полезен, Вийон умалчивает о «ножнах». Нетрудно догадаться, что это такое…

Шаррьо так просто не отделается от сих даров. К «кинжалу», отданному на службу тому, кто в нем нуждается, поэт добавляет реал, золотую монету. Ее подняли с пола храма или украли на большой дороге. У читателя не остается никакого сомнения насчет дополнительных «даров»: «чтобы кошелек раздуло». Так что Катрин или кто-нибудь еще может перейти из рук Итье Маршана в руки Гийома Шаррьо.

По мере того как шутка превращается в откровенную атаку, Вийон делает ее все более язвительной, отказываясь от простой игры слов наподобие той, что велась в «Малом завещании», когда он обыгрывал название лавок и возникавшие в связи с этим образы. Теперь он заменяет имена партнеров в этих гротесковых дарах именами животных, что изображены на вывесках таверн. «Мул» становится «Клячей». «Белый конь» превращается в «Красного осла», супруга меняет таким образом «ленивого» мужа на распутного любовника.

Не является ли это плутовство пересмотром подношений? Нисколько. Просто Вийон переходит от иронии «Малого завещания» к оскорбительным выпадам, которые понятны только проницательным друзьям, разбирающимся в языке «Большого завещания» и знающим факты, о которых говорится в стихах. Знатоки легко разгадают, что поэт ведет речь о муже-рогоносце и распутной жене.

Постепенно продвигаясь вперед, поэт, который становится все более красноречивым, поистине дает образцы словесной эквилибристики. Тем хуже для читателя, если он этого не замечает. Так, наполняется значимостью завещание сутенеру сержанту Перренэ Маршану. В «Малом завещании» просто употребляется имя человека, данное ему при рождении. Рифма бедная, поэт не мудрствует.

«Большое завещание» усиливает оскорбление и усложняет чтение.

Среди тех, кому завещают, есть новые лица, но есть и друзья, которым Вийон не завещает ничего, и это часто гораздо хуже. У семьи Пердье печальное преимущество: они относятся и к тем, и к другим. В точной бухгалтерии долгов и претензий поэта в 1456 году для них еще счет не открыт. Сыновья менялы с Большого моста, ставшего одним из именитых парижских финансистов, конечно, современники мэтра Франсуа, но совершенно ясно, что пути их не пересекаются. Ни Жан, который добьется благородного сана, ни Франсуа, который так и останется торговцем, не пытались получить образование. И однако в 1461 году в «Большом завещании» промелькнули две посвященные им строфы, которые послужили зачином для небывалой силы баллады.

Пердье — люди богатые. Франсуа чем только не торгует, от рыбы для простых горожан до соли для королевских амбаров. Было бы преувеличением говорить об огромном состоянии Пердье, но они, без сомнения, занимают видное положение в деловом мире. Шлепок, который они поначалу получают от поэта, не случаен: они отказались ему помочь. В чем именно — мы не знаем.

Точно так же мы не знаем, почему болтовня Франсуа Пердье чуть было не привела поэта на костер. Что он сделал? Вернее, что сказал? Костром наказывали еретиков…

Пережитое потрясение вызвало поток слов, ярость взяла верх над разумом. Видя себя уже поджаренным, Вийон взывает к авторитету Тайевана, повара Карла VI, чья «Мясная кулинария» является одной из первых наших кулинарных книг.

В конечном счете неосторожность или недоброжелательство Франсуа Пердье, которого поэт называет кумом, дали нам возможность увидеть любопытный рецепт, «ресипт», который явно не в компетенции Тайевана. Вийон обязан этим рецептом злому повару из «Хвостов Макэра», сатиры XIV века.

Эти стихи толковали вкривь и вкось. Какое преступление чуть было не привело поэта на костер? Каково участие в этом деле Пердье? Почему речь идет о Бурже? Но явно эта история и привела к тому, что в результате явилась на свет «Баллада о том, как варить языки клеветников».

Как и положено, в завещании, надлежащим образом оглашенном перед свидетелями, Вийон распорядился и своим имуществом, и своими творениями. Теперь он желает подняться из низов общества.

Прежде всего он поручает нотариусу привести все дела в порядок. Его выбор падает на одного из тех, кого он никогда не видел, но чья компетенция соответствует тому представлению, которое складывается отныне у Вийона о себе самом. Жан де Кале — толкователь светских завещаний. Прежде чем поразвлечься скучным перечнем услуг, которыми нотариус зарабатывает себе на жизнь, Вийон уточняет, что его выбор означает следующее: он больше не клирик. Бедный школяр хочет видеть себя светским человеком. Не из-за епископа ли Орлеанского принял он это решение?

Он еще вернется к этому нотариусу из Шатле, коему специально поручено заниматься завещаниями писцов.

На какое-то время вновь проявляет себя набожность. Не упоминая о чистилище, Вийон думает о душах, которые еще ждут Искупления. Но сатира не уступает своих прав, и поэт вперемешку помещает в это чистилище всех, кого ненавидит: хамов и судей. Они жили ради общественных интересов; именно поэтому они и мучаются в преисподней. Обращаясь к образу святого Доминика, признанного отца Инквизиции, Вийон вновь нарушает завещательный слог: Инквизиция — это то, чего пока боятся светские судьи и грешные братья во Христе — ненавистные соперники светских властей.

Очередь дошла и до похорон. Намеки трудны для понимания. Погребение в Сент-Авуа — просто шутка: у монахинь Сент-Авуа часовенка помещается на первом этаже дома, и полом им служит земля. Большая каланча — из стекла, а четыре кругляша у звонарей — это камни, как те, которые бросали некогда в первого мученика.

Смысл раскрывается здесь только через нюансы, ибо добрый буржуа, предчувствующий близкую смерть, не станет входить во все детали колокольного звона, свечей и черных накидок, расшитых серебром. «Пусть его сопровождает долгий колокольный звон», — говорит тот, кто знает, что колокольный звон означает процветание. «И двенадцать фунтов воска для четырех свечей, каждая по три фунта», — уточняет он.

Карикатура на последние распоряжения — так именитый житель радеет о том, чтобы запечатлелся в веках его образ, и о своем посмертном реноме, вплоть до того, чтобы обязательно оставить свой портрет. Вийон желает, чтобы портрет написали и с него, причем во весь рост. Чернилами. А надгробная надпись пусть будет начертана обыкновенным углем.

Вот каков Вийон и какой должна быть память о нем. Но сравним эти распоряжения с последней волей председателя Парламента:

Поэт насмешничает, и это не оставляет вас равнодушными, поскольку он ничего не присочинил. Посмертная судьба поэта, которую он сам себе организует, соразмерна той судьбе, которая ему досталась при жизни. Как обычно, он внимательно изучает все лики и личины двойственного человека, каким себя ощущает.

По правде говоря, выбирает, как всегда, не он. Кто он: «добрый безумец», ищущий легкой доли, или «бедняга Вийон», несущий свой тяжкий крест? Прежде чем заказать погребальный звон — и именно на большой колокольне, — и доверить богатому торговцу вином Гийому дю Рю заботу о свечах на похоронах, он составляет эпитафию. Немощь моральная и физическая — все смешалось. Он все отдал, но страдает от любви. Он был обрит и выставлен на посмешище. Он взывает… К кому?

Походя скажем о печальном его портрете. Вся обделенность Вийона скрывается под эвфемизмом «обрит», хотя, конечно, ни брови, ни борода, ни даже голова тут не пострадали. Износившийся, больной старый бродяга и заключенный теперь просто плешивый неудачник с мертвенно-бледной кожей.

Он унижен. Бедный, как никогда, Вийон сосредоточивается на своем унижении. И из него рождается целая серия благородных образов — они вызывают к жизни возвышенные чувства, напоминают первым делом о человеческом достоинстве, — а также образов вульгарных, заставляющих разом забыть вдохновение и идеал. Вийону далеко до кабацкой непристойности, до эротической чепухи, столь долго вдохновлявших поэта. Но вульгарность проступает иногда в обобщенных образах. Один стих воспевает подвиги, другой — куртуазность, третий освещает мир кухни или конторы. Слова возносят нас на невиданную высоту и — ввергают в бездну духовной нищеты. Это не драма, а общая судьба. С одной стороны, «постоянная ясность», «глава», «неумолимость»… С другой — миска, петрушка, очищенная репа.

Вийон говорил все время «голова». Здесь он говорит «глава». Это не случайно. С полным сознанием производимого эффекта он рифмует «я взываю» с вульгарным «дала под зад». Все пережитое поэтом — в этом автопортрете, в жестоком диссонансе словаря, дисгармонии, которая швыряет из стороны в сторону читателя, как Судьба швыряла свою жертву.

Последнее возвращение к аллегорической грамматике куртуазного жанра позволяет пригвоздить к позорному столбу злодейку Судьбу. Неумолимость — персонаж, достойный «Романа о Розе», Неумолимость была уже в «Балладе подружке Вийона», где противопоставлялась Праву, то есть Справедливости: «Право не соседствует с Неумолимостью». Когда Вийон пишет эпитафию, он настойчиво подчеркивает роль последней. Он умирает от Несправедливости, от Вероломства. Изгнанный, зато-ценный, он жертва Неумолимости. Как известно, более всего он попрекал епископа Орлеанского именно за Несправедливость.

Поэт не доходит до того, чтобы обвинять Бога. Хотя, возможно, и подумывает об этом. И шлепок по заднице лишь подчеркивает всю важность сказанного. Он сказал то, что хотел сказать. И пожимает плечами.

Рондо

У поэта все смешалось: Вийон устал от жизни, и жизнь устала от Вийона. Умрет ли он осужденным? Угаснет ли от переутомления? Обречет ли его на смерть Судьба или люди? Он сам уже ничего не понимает. И литературный вымысел, как в рондо, с почти литургическим повторением стиха «Requiem eternam donaei»[315], сочетается с лихорадкой, рождающей миражи, так что полностью сбивает с толку читателя. Он оплакивает свою нужду, но у него есть его книги. Болезнь вот-вот унесет Вийона, но его все еще сжигает любовный жар.

Комедия рушится. Автор «Завещания» резко порывает с вымыслом.

Что тут сказать? Добровольно ли он уходит? Испытывает ли горечь? Мученик любви смеется над всем и вся. И завершает завещание двумя балладами, обязанными своим появлением глубокой нищете, в которых по-прежнему ничего нельзя понимать буквально. Одна — тоска по миру, который будет после него. Маро назвал ее «Балладой, в которой Вийон просит у всех прощения» и где звучит один и тот же рефрен.

Другая завершает и словно запечатывает завещание печатью. Вийон объявляет законной свою последнюю волю и скрепляет ее клятвой. Но на чем же он клянется!

Осталось лишь умереть. Но клятва утверждает в обратном: умирать Вийон вовсе не желает.