Живой Журнал. Публикации 2015

История про то, что два раза не вставать (2015-08-31)

Тут, оказывается, у нас возник интерес к литературному минувшему. Ну, как интерес? Публике литература обычно интересна в том смысле, что какой-нибудь писатель бьёт жену велосипедным насосом. Да и то — вот писатель Ерофеев написал мемуар про то, как издавался журнал «Метрополь», а заодно про Аксёнова и Трифонова.

Я даже ввязался в обсуждения этого мемуара, а потом и решил, что надо бы это всё в отдельно сформулировать, чтобы желающие плясали на костях, а я буду хлопать в ладоши, а Виктор Ерофеев будет смотреть на меня с небес и радоваться. Стоп. Он не умер ещё.

Значит просто будет ездить вокруг меня на трамвае и смеяться.

Надо сказать, что будь я на месте Ерофеева, я вообще бы мстил всему миру. У меня тоже есть донецкий однофамилец Фёдор Березин, так ко мне регулярно приходят какие-то рассерженные украинцы и говорят: мало того, что вы убиваете наших товарищей, так ещё и пишете всякое говно. Мы и читать не будем — ясно, что говно, а на руках ваших — кровь. Помните об этом!

А уж Ерофеев-Нетот и вовсе должен плакать каждый вечер.

Потому что всю жизнь слышит: «Ерофеев? — Не тот!».

Но дело вот в чём — этот ерофеевский текст есть перепев первой фразы из книжицы в романе Ильфа и Петрова: «Все крупные современные состояния в Америке нажиты самым бесчестным путем».

Нутолько это о литературных репутациях. Ну да, они созданы странными путями.

И мне удивительна ажитация вокруг этого текста.

Ишь! Странными путями! А когда они другими были?

Репутация автора — это вообще гиря на ноге текста, такая, как на карикатурах про заключённых.

Но на это у меня несколько объяснений: наша отвратительная читающая аудитория давно ничего не читает, а если и читает, то не пытается обдумать. Оттого, собственно, и мыслит не о текстах, а о лейблах.

И вот, сама себе назначает скандал — «Кто посмел обидеть нашего королька» и всё такое.

Это до чрезвычайности похоже на известное объяснение общественного кипения, которое начинается с «нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причём непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника». Вот таким портретом (скажу я) является для русской интеллигенции и образ Аксёнова (да хоть бы и Окуджавы, да неважно ещё кого — их там много. С Довлатовым ровно та же поебень), который «стихийно, но случайно унесён в настоящее, вместе с другими, более нужными вещами».

«И вот кто-то вдруг взял и отнял портрет».

Аксёнов как бы унесён из «прекрасного советского далёка», и вот вдруг нам рассказали, что его образ в жизни не был так сверкающе-поэтичен.

Эка невидаль!

При этом совершенно неважно, хорош или плох несчастный Виктор Ерофеев (а он несчастен тем, что навечно, чтобы ни написал, обречён на приставку «Нетот»), неважно, хороши или дурны прочие его тексты, (они мне кажутся дурными, но по совершенно иной причине, которая сейчас в стороне).

Если внимательно анализировать эволюцию Аксёнова как писателя, можно придти к куда более жёстким выводам — но для этого нужно внимательно читать текст, понимать, как стиль «Коллег» перетекает к «Острову Крыму», как потом валятся в общий котёл «Редкие земли» и «Московская сага», как это всё, в общем, устроено и что из этого вышло в смысле форм, средств и идей.

Текст ерофеевский, разумеется, тревожный и пристрастный — а когда воспоминатели писали беспристрастно? Они (и текст, и автор) многим не нравятся, но в бурлении народных говн я наблюдаю не рефлексию по поводу текста, а психотерапевтическое выговаривание.

«Кто посмел обидеть нашего королька?!» — то есть, «Кто покушается на нашу картину мира?» ну, я, кажется, уже это говорил.

Самое интересное тут — формула «Как смел имярек так говорить об имярек»? Она довольно глупая — потому что либо нужно ловить человека на вранье (это понимаю), либо согласиться, что нам дороже вынесенный пламени перемен портрет.

Только нужно честно в этом признаться — как раз против позиции «Имярек — наш, от него сияние исходит. Я бы ему ноги мыл и воду эту пил» — я ничего не имею. Это как раз позиция честная.

А вот когда человек испытывает смутное беспокойство, но разбираться ему с ним, своим беспокойством, не с руки, и он нервно рвёт ворот рубахи так, что пуговицы летят, вот этого я не люблю.

Польза от чтения возникает только в тот момент, когда понимаешь, отчего это именно, по-твоему, нехорошо. Ну, вот как, к примеру, устроено ерофеевское суждение, что именно в нас (в вас, в них) задевает.

Я же пока наблюдаю «ужас-ужас-ужас, он недостоин».

А как спросишь: «Па-а-ачиму?», так слышишь в ответ: «Когда нужно объяснять, не нужно объяснять» и «Приличные люди об этом не говорят», ну и прочее «Я дерусь, потому что дерусь».

Последняя позиция, спору нет, прекрасная, но я часто наблюдаю, что как только человеку, занимающему её, говорят: «Ну хорошо, иди домой, ты неинтересный», тот сразу начинает про моральные принципы, множественные обоснования и даже Господа Бога приплетёт.

В общем, срамота одна выйдет

Чума на оба ваши дома, это я как мизантроп говорю.

Самый интересный аргумент, что я видел в спорах по поводу воспоминаний Ерофеева: «личность писателя не настолько вызывает интерес, чтобы слушать его измышления о N.» — то есть, понятно, что есть такое облако людей со схожими интересами, что думают, что писатель N. - личность, и интересно читать его внероманные вещи, а вот писатель NN. — ни хуя не личность, и да хуй бы с ним и его мнениями.

Но это всё относительно (я научился писать «относительно» вместо слова «хуйня»).

Просто общество традиционно думает, что Некрасов или Тургенев, к примеру, личность ого-го, и можно читать о том, что они думают о прочих людях, а потом является трикстер, который говорит: «Да они — гондоны, не знали что ли?» Ну и приводит пару таких примеров, что глаза на лоб лезут, а пожилые люди начинают быстро-быстро креститься.

Так и со всеми моральными авторитетами.

Я больше скажу, посмотри на всех (включая нас с вами, дорогой читатель) глазами их ближних-дальних, так мы выйдем и похлеще хуями и пёздами.

И разговор идёт так: мне говорят: «Да он хвастается»!

Я им: «Ну и что?»

А комментаторы такие: «Да ему не пристало»!

А я: «Всем не пристало, но все хвастаются»!

Комментаторы тут вынимают из трусов Пушкина и говорят: «Врёт подлец, не так как вы Аксёнов гадок, а иначе!»

И я интересуюсь, кто чем гадок, но нет мне ответа, потому что Ерофеев-Нетот тут не при чём, а при чём тут именно психотерапевтическое выговаривание, в котором никакой комментатор признаться не может.

Чаще всего это такой эмоциональный пересказ: «Я, читая Ерофеева, раздражён тем, что его слова не противоречили моей картине мира, но интересно дополняли её в части подробностей жизни Аксёнова и Трифонова, а он, кажется, уверен, что правильно жил, а русскому писателю фу так думать и рассказывать так тоже фу» — и проч., и проч.

Я ни с кем не спорю и готов заранее сдаться.

Я откукарекал, а там не рассветай.

Моё ведь дело маленькое — рассказать, что всё устроено сложнее, чем думают.

К примеру, что это не статья, а мемуар, и живёт по другим законам, нежели чем статья, что подробности там и впрямь наличествуют, что всяк имеет право говорить о писателе — и ты, дорогой читатель, и я, и другие, и Ерофеев — и никакого нравственного ценза или ценза успешности тут нет.

Вот и всё.

Извините, если кого обидел.

31 августа 2015