Живой Журнал. Публикации 2015

История про то, что два раза не вставать (2015-09-18)

Есть такая забытая ныне книга Симонова "Остаюсь журналистом".

Это очень интересный феномен советских журналистов, которые собирали в книгу свои очерки и статьи.

Традиция эта, в общем, довольно давняя, и сейчас популярная персона распоряжается не только своими текстами, но и сценариями своих телепередач по безотходному принципу.

Но если сейчас это диктуется законами рынка, то в прежние времена этими сборниками управляли свои, особенныек законы.

Что тут интересного?

А то, что Симонов в эти годы (вернее, в части тех лет, когда писались эти очерки, находился в опале.

Автор не просто всенародно любимых стихов, а всенародно помнимых стихов, лауреат шести Сталинских премий, главный редактор "Нового мира" и "Литературной газеты" оказался жителем Ташкента.

Он, хоть и был специальным корреспондентом газеты "Правда" — должность очень сильная, но это всё-таки изменения радикальные.

В книгу, впрочем, вошли путевые очерки, написанные в 1958–1967 годах.

То есть, и те, что он написал, уже вернувшись в Москву.

Там есть истории про поездки на Север, Дальний Восток и, конечно, по Средней Азии. Но тут современный читатель делает неприятное открытие.

В большинстве этих журналистских материалов ничего интересного нет.

Это типовые газетные очерки, которые только и могли появиться в довольно скучной, хоть и влиятельной газете "Правда". То есть, да — одна статья в этом официальном органе ЦК КПСС, могла решить не только судьбу человека, но и целого учреждения или части территории страны. Но вот при этом (если не читать специальные указания между строк), оставалась газетой именно скучной.

Одни названия чего стоят — рядом с тем текстом, про который я хочу говорить — статья "Штрихи эпопеи".

Нужно сделать оговорку — у главных советских газет было разное назначение. "Правда" была, как я сказал, главным официальным органом, чем-то вроде списка приказов — и он в идеальной стране не должен вызывать развлекательного читательского, интереса, так тут и подавно.

То есть, это сборник отшлифованных несколькими слоями партийной цензуры текстов.

Да, можно было читать между строк или гадать по перемещению портретов о изменениях в Политбюро, но в остальном это вроде как требовать от приказа по полку литературных достоинств (в истории такие приказы бывали, но это, скорее, исключения).

б) как я уже говорил — очень жёсткая система согласований. И в газете, и в соответствующих отделах ЦК, и на местах, где собкор "Правды" был представителем Вот, кажется, главный редактор местной газеты должен был быть членом бюро обкома По-моему, и собкор "Правды" (это хорошо бы проверить). У Симонова было вообще особое положение, не знаю, входил ли он в республиканскую номенклатуру.

В результате — какая уж тут занимательность?

Наконец — происходило своего рода распределение ролей: "Правда" — партийная жизнь, "Известия" — жизнь общественная, "Комсомольская правда" — молодёжная с примесью путешествий Василия Пескова, ну и отдельно — "Труд", в котором кроме жизни профсоюзов как-то выбил себе монополию на НЛО, говорящие руины и проч.

Это, кстати, великая загадка, почему именно орган профсоюзов был самой жёлтой газетой.

Так что в "Правде" не только не были нужны писатели, они этому послевоенному стилю были противопоказаны (Эту ситуацию как раз хорошо сравнить с той, когда Ортенберг накануне войны, а вернее во время начавшейся необъявленной войны с Японией на Халхин-голе позвал в свою газету "Красная звезда" именно писателей и поэтов.

Не только писатели, но хорошо пишущие журналисты типа Аграновского и Дороша там были не нужны.

Итак, что очерки Симонова в этой книге вообще невозможно читать.

То есть, и так-то он не был в своей прозе похож на Бабеля и Олешу, но тут уж вообще язык лишён всякой индивидуальности.

Можно читать как раз только материалы, сделанные им для западных газет.

А они там есть, — к примеру, один текст, очень интересный — "Письмо господину Уиксу". Это не просто письмо, а очерк жизни в Ташкете, написанный Симоновым о его жизни в Ташкете — том Ташкенте, ещё до землетрясения.

Симонов пишет письмо-очерк главному редактору журнала "Атлантик Моксли" Уиксу и помечает его 2-м февраля 1960 года.

"Итак, дорогой господин редактор, я пишу Вам из Ташкента. На улице… — сейчас пойду посмотрю на термометр… — 2° ниже нуля. Вчера шел снег и дождь, сегодня идет только снег. А, впрочем, в прошлое воскресенье я ходил по городу в одном костюме, потому что было 18° тепла по Цельсию (пишу «по Цельсию», потому что с детства помню, что есть еще какой-то коварный Фаренгейт, из-за которого, читая книги о путешествиях, я долго считал, что есть мужественные люди, выдерживающие на своей шкуре все, что угодно — от точки кипения до абсолютного нуля). Зима в Ташкенте переменчивая, температура скачет как ей вздумается, в конце концов, редкий день обходится без солнца, которое и зимой бьет с неба, как палка; в общем, мне нравится здешняя короткая зима. Нравится она и моим двум дочерям: плохо ли выйдя утром в шубе и варежках, не оставлять надежды в середине дня, если погода разгуляется, бегать по улице в одном свитере!

Дом, в котором я живу, выстроен недавно — два года назад; я и мой сосед — первые жильцы в нем, — и стоит он довольно любопытно. Из моего кабинета на втором этаже в окно виден асфальт широкой улицы с трамваями, автобусами и потоком машин. Напротив, через улицу, — здание громадной новой типографии, которая, впрочем, уже задыхается от избытка работы. В Ташкенте несколько издательств, выходит очень много книг и на русском и на узбекском языке, и, когда ко всему этому летом прибавляются миллионы экземпляров учебников, прочие рукописи выстраиваются в издательствах в затылок друг другу.

Однако, если я скажу только про широкую улицу с автобусами и с типографией напротив, это будет неполная картина того, что я вижу. Дело в том, что я живу в так называемом «старом городе». В былое время Ташкент делился на старую, азиатскую, часть и новую — русскую. Сейчас эта старая «азиатская» часть города представляет собой интересное зрелище. Самые большие магистрали прорублены на много километров как раз через нее; причем, по некоторым из них с одной стороны тянутся современные дома, а с другой — прямо на асфальт, как морской прилив, выплескиваются глинобитные стены и заборы старых азиатских домиков и домишек.

Наша улица, которая потому, что на ней стоит типография, называется Полиграфической, тоже прорублена всего несколько лет назад; её противоположная сторона, в общем, уже вся застроена новыми домами. А на нашей стороне дело еще далеко не закончено. Дом, где я живу, стоит в глубине; в глубине стоит и другой новый дом, немного правее нашего. Предполагается, что здесь вдоль улицы протянется бульвар, будут тротуары. Но это только предполагается, а пока — не тут-то было! Между этими двумя новыми домами, прямо к трамвайной линии выходит большой глинобитный забор и стена старого, тоже глинобитного, дома. За забором несколько громадных абрикосовых деревьев, и хозяин всего этого — старик, родившийся на В этой улице и не особенно склонный уезжать отсюда в связи с реконструкцией города. Из-за его вылезающего к трамвайной линии двора на протяжении 200 метров нет ни бульвара, ни тротуаров. Прямая линия никак не получается, и у планировщиков, градостроителей, очевидно, душа болит по этому поводу. Но старик, поскольку его хотят переселить, по закону, имеет К право выбрать другой земельный участок по своему вкусу, получить ссуду, построить там дом и лишь потом переехать. И мой сосед справа не спешит; сначала он пересмотрел с десяток разных участков, и все ему не понравились. На это ушло года два. Теперь наконец он выбрал участок и, говорят, начал строиться. Иногда, проходя мимо его дома, я встречаюсь с ним. Судя по его виду, он по-прежнему не торопится…

А из левого окна моего кабинета виден старый город, со всей той путаницей, которую внесло в него время. Глинобитные домишки и встроенные между ними новенькие кирпичные коттеджи; улицы, залитые асфальтом, но извивающиеся при этом, как змея, которая сама забыла, где у нее голова и где хвост; их покрытие рассчитано на десятитонные грузовики, а ширина — на двух с трудом разъезжающихся ишаков. (Кстати, недавно принято очередное постановление об окончательном выселении этих животных из пределов Ташкента, но среди пожилых ишаков есть такие, что на своем веку читали уже не одно подобное постановление и, боюсь, что они выезжают теперь из города с надеждой возвратиться при первом удобном случае).

Во дворах домов стоят похожие на древние метательные снаряды круглые глиняные печи для печения узбекских лепешек — «тандыры», а в других дворах (а иногда и в тех же самых) стоят красные баллоны для газовых кухонь. Сейчас здесь по домам пока еще развозят заводской газ. Природный газ из Бухары обещают дотянуть до Ташкента весной. Осенью я видел в Самарканде, как там торжественно зажигали газовый факел по соседству с могилой Тамерлана. Сейчас, зимой, газ тянут как раз через так называемые «Ворота Тамерлана» — узкое ущелье между Самаркандом и Ташкентом, где, по преданию, некогда висели железные ворота, закрывавшие вход в самаркандские владения Тамерлана. Будущим летом или осенью красные баллоны, очевидно, исчезнут из дворов старого города…

Кстати, в кишлаках Ферганской долины сейчас можно наблюдать любопытное зрелище. Временные газораспределительные линии идут вдоль улиц по глиняным дувалам — деревенским заборам. Трубки с газом — с краниками на конце — подведены во дворах прямо к старинным «тандырам», где пекут лепешки. Обычно женщины пекут лепешки на традиционном топливе пустыни — саксауле, но даже старухи говорят — а им надо верить, — что на газе лепешки получаются ничуть не хуже.

А что же все-таки самое заметное в старом городе, если возвратиться к нему? Самое заметное — зелень. Каждый глиняный двор старого города напоминает горшок, набитый зеленью так, что она лезет во все стороны за его стенки. В каждом дворе — виноград, абрикосы, персики — ровно столько зелени, сколько только может влезть. Сейчас зима, и это не так очевидно; над заснеженными крышами торчит только густой лес голых веток.

Но в марте все это будет розовым от цветения, в апреле — зеленым, а в июле будет казаться, что все эти глиняные заборы вот-вот лопнут от напора зелени.

Наша семья, между прочим, не выдержала. Кругом зелень — а мы что же? И на маленьком, огороженном кирпичным забором пустыре позади нашего дома, когда остававшийся после строительства мусор был вывезен, земля была перекопана и посажены деревья: две груши, две черешни, три персика, два абрикоса, два сиреневых куста, двадцать кустов роз — это из многолетних; ну и разные быстро прущие вверх здесь, на юге, однолетние цветы и растения, включая касторку, подсолнечник и кукурузу. В общем, к июню прошлого года дворик у нас был уже зеленый. А на одном дереве было даже 15 штук абрикосов (впрочем, жена говорит, что я, как всегда, преувеличиваю). Кроме того, у нас во дворе, как и во многих дворах старого города, есть маленький бассейн, или, как говорят здесь, «хауз». Здесь любят воду и понимают в ней толк, умеют в жару всегда найти такое место над водой или около воды, чтобы было хоть чуть-чуть попрохладнее, чем во всех других местах. Именно там и пьют чай, там и готовят плов. Причем, если это опытные люди, то непременно ухитрятся так усесться, чтобы хоть с какой-то стороны продувало. На этот счет есть даже специальное узбекское выражение: «найти ветерок».

Вот и мы вырыли у себя во дворе такой хауз, выложили его кирпичом, обмазали цементом. Но так как моя младшая дочь — человек крайне недисциплинированный, то хауз пришлось сделать неглубоким. Когда мы его делали, то я сначала посадил ее на землю и смерил сантиметром — сколько будет от земли до её подбородка, так, чтобы она не могла захлебнуться даже сидя. По этой мерке мы и вырыли хауз. Но с тех пор дочь здорово выросла, и теперь мы, пожалуй, сможем углубить хауз еще сантиметров на десять.

Кстати, то, что я пишу, имеет отношение к Вашему вопросу, мой дорогой редактор. Помимо всего прочего, мне нравится здесь жить потому, что, хотя я, в общем, довольно много сижу за письменным столом и много езжу, у меня остается здесь время и для того, чтобы заниматься такими вещами, как этот хауз и абрикосы.

Вещи, конечно, несерьезные, но, когда человек утрачивает способность выкраивать на них время, это довольно серьезно портит его жизнь".

Вот никто, кроме меня не видит в этом тексте интонации стилизованного Хемингуэя?

Меж тем, в конце там вообще говорится: "Это было в первые полгода моей жизни здесь, в начале июня 1958 года. Мы ехали на двух вездеходах через южные Каракумы, вдоль трассы тогда еще не законченной первой очереди Южно-Каракумского канала.

Наши машины качало по песчаным горбам так, словно мы ехали на двугорбом верблюде и нас каждую секунду перекидывало с одного горба на другой.

Из песка торчал только саксаул и высокие белые, как свечки, бескровные ядовитые грибы.

Было так жарко, что даже ящерицы не вылезали на солнце. И вот наконец где-то часам к шести мы добрались до воды. Мы все время ехали ей навстречу; впереди воду уже пустили в канал, но она сперва пошла, а потом отступила километров на сорок.

И там, где несколько дней назад текла вода, среди песчаных холмов остались маленькие стоячие озера, при пятидесятиградусной жаре высыхавшие с катастрофической скоростью — на полметра в сутки.

В эти маленькие озера из Аму-Дарьи успела зайти рыба, и мы, выбравшись из своих вездеходов, стали ловить её и наловили за час — хотите верьте, хотите нет — два мешка. Засунув их в багажники машин, мы поехали дальше и вскоре на месте ночлега, разбив лагерь на большом песчаном горбе, сварили на костре несколько ведер ухи. Уже темнело, жара вдруг схлынула, и мы с наслаждением пили горячую уху из стеклянных банок из-под консервированного компота, а вынутая из ухи рыба, дожидаясь своей очереди, дымясь, лежала на листе фанеры — у нас не нашлось ничего другого, на что бы положить её.

В тот вечер мы, наверно, были одними из первых людей, евших рыбу в самом центре Каракумов. Небо было полно звезд, над пустыней стояла абсолютная тишина, а ночной холод был таким резким, что в него трудно было поверить после жары, измучившей нас за день.

А утром, когда сначала порозовел песок и только потом начало розоветь небо, вокруг холма, на котором мы спали, не столько вокруг нас, сколько вокруг нашей недоеденной рыбы, все было опоясано жадными и нерешительными лисьими следами…"

________________________

Симонов К. Остаюсь журналистом. — М.: Правда, 1968. С. 125–129.

Там же, 143–144.

Мне скажут, что журнала "Атлантик Моксли" не бывает, что это The Atlantic (ранее The Atlantic Monthly) — так я этим маловерам специально картинку показываю. У них не бывает, а у нас бывает.

Извините, если кого обидел.

18 сентября 2015