Живой Журнал. Публикации 2015

Из книги "Он говорит" (2015-11-24)

Когда уходят сёстры и наваливается ночь, они начинают говорить.

Он говорит: «Пойми, мальчик, никаких злых людей нет. Люди ровно такие, какими им позволено быть. Вот мне рассказывали, как замёрзла мать с детьми в поле, потому что их никто в дом не пустил. Не открыли. Нет, дети, кажется, выжили. Ничего хорошего в той истории не было, не спорю, а уж зачем баба ночью в чисто поле подорвалась, вовсе непонятно.

Но вот, что я тебе расскажу: у меня брат с женой купили дом в деревне. До столиц у нас далеко, да и до трассы не так, чтобы близко.

Работа у нас сезонная, строительная, брат дальнобойщиком был, да тоже ко мне на летние шабашки подался. А в перерывах вот сидим мы в избе, вокруг снега, в зимнем сияньи путь серебрится — и тут нам стук-стук в дверь.

Кто-то на ночь глядя прётся.

— Не открывай, — Маша аж побелела вся.

Ну и говорит нам, что цыганы так делали — запустят девочку в дом, она дождётся, когда все заснут, да своим дверь откроет. Они семью вырежут, подгонят “Газель” и вывезут всё.

Я сразу в эту историю не поверил: проще цыганам наркотой торговать, чем в деревнях так живиться. Ну что возьмёшь там — микроволновку да телевизор, три тыщи гробовых денег?

И открыли мы, а там — девочка.

Так у меня сразу холодок по спине.

А девочка явно не русская, блеет что-то на своём-то языке. Деваться некуда — напоили и спать положили.

Но ведь, понимаешь, будто сами себе чёрта за пазуху пустили.

Брат мне и говорит, давай, дескать, не спать, а сам вытащил “Сайгу” и у стола попрятал. Достали мы водки и пустили по маленькой.

Сидим, телевизор одним глазом смотрим, а девочка в соседней комнате не спит. То там шаги к двери, то обратно к кровати. Так до утра время и скоротали.

Наутро она ушла — не прощевайте, ни спасибо, ничего. Посмотрела так косо, и в сторону трассы потопала. А туда ещё полтора километра.

Вот и пойми что это было — с одной стороны, людям помогать надо, да и, может, ребёнок нас сам боялся… А с другой стороны, я потом дальнобойщиков спрашивал — правда, говорят, было дело. И три тыщи гробовых кому-то нужны, и микроволновка. Но не на “Газели” они были, и не цыгане.

Тут ведь страшно что — мы с братом поутру стоим, шатаясь, смотрим, как девочка эта валеночками топ-топ на взгорок, и оба понимаем, что ежели этим вечером сам Иисус Христос нам в своём небесном сиянии постучит, то не откроем. Христу-спасителю — и не откроем, вот как жизнь нас об косяк, да».

Он говорит: «А ты никогда в психушках не был? Нет? Я был один раз — пришёл навещать приятеля, который от армии косил. Ночь, зима, холодно ужасно. Почему ночью, я уже не помню, то ли мы ему шмаль несли, то ли ещё что, давно это было. Так вот, меня страх стал пробирать, как только я к воротам подошёл. Не знаю, как сейчас, но тогда ̶ дашь малую денюжку, и тебя пустят. И вот всё равно страшно, страх сгущается, какие-то фигуры за мутными окнами… И чувство этого липкого страха, неотвратимой беды я запомнил навсегда. А ведь по сути, я так ни одного настоящего сумасшедшего и не видел там, друг наш не в счёт, сейчас в Бостоне живёт, не тужит.

Видал я сумасшедшего человека в другом совсем месте.

Однажды нас погнали снимать фильм про Чернобыльскую зону. Ну, как ̶ погнали? Как-как… Деньги нас туда погнали, вот как. Денюжка уже немалая, не те три рубля, что мы тогда санитарам совали.

Я в этой Зоне видал много народу из тех, что вернулись обратно в леса. Живут безо всякой власти, в земле копошатся. Странный, понимаешь, призрачный мир.

И вот там я встретил одну старуху — она всю жизнь прожила в крохотном белорусском селе, где двери, вестимо, не запирались. Все друг друга знают. А после аварии, немного спустя, пришли к ним лихие люди грабить — да что там грабить, цветмет, медные провода, и всё такое по мелочи. Ну и потом, подожгли деревню. Погорельцы разбрелись куда-то, а старушка осталась.

Дом этой старушки не сгорел, но она помутилась рассудком. То, что люди, не немцы какие-то, а наши, могут поджечь деревню, так ей в голову стукнуло, что она стала жить в одном том пожарном дне.

Никакой памяти у неё не было. Она вставала, занималась своими делами, смотрела в мутное окно, дальше был пожар — и жизнь обнулялась. И на следующий день было мутное окно, белорусский лес за ним, потом пожар, и всё. Лет тридцать она жила в одном этом дне — по сравнению с этим истории про американских сурков смешны и нелепы.

Утро, ведро воды из колодца, две картошки в кастрюльке, засиженное мухами окно, а потом — пожар.

Тридцать лет, понимаешь.

Тридцать лет».

Он долго молчит, трогает стену, а потом говорит: «Я американцев не любил никогда. Не то, чтобы уж так не любил конкретно, или как вероятного противника, а вот не лежала у меня душа. Ну и, действительно, я двадцать пять лет с ними воевать готовился, а они со мной.

А потом, когда я в банке работал, нас, в качестве оплаченной радости, в Непал повезли. Там модные всякие слова говорили, тимспирит какой-то, но я так понимаю, это всё обычный туризм за банковский счёт. Какой у меня в службе безопасности тимспирит? У меня и с обычным спиритом не забалуешь.

А всё же поехал. Горы, красота, усиленное питание.

Мы гусиным шагом взад-вперёд ходим — от одного горного отеля до другого. И вот увидел я американца — меня ещё ткнули локтем в бок: “Смотри, Иваныч, на тебя похож”.

И правда, похож. Невысокий, крепенький, а с лицом известная штука — все люди смотрят не на лицо, а на что-то немногое — на разрез глаз, форму носа. Оттого при проверке документов мы всех китайцев за одного принимаем, а они нам тем же отвечают. Не умеют люди на документы смотреть.

Смотрю я — американец такой собранный, аккуратный, идёт по тропе не быстро, не медленно.

С выправкой, я бы сказал. Видно — не из гражданских.

Мы на привале с ним стыкнулись. Он там в камнях сидел, поставил себе газовый примус. Грамотно так поставил, с подветренной стороны. Его и не видно вовсе.

Я подошёл и к нам зову. Это секретарши меня попросили, они им очень заинтересовались. “Русское гостеприимство, — говорю. — Добро пожаловать к нашему шалашу”. А он улыбается и отвечает, что нет, девки у вас пригожие, я оценил, но не в этот раз.

И понятно мне стало, что он сам по себе, без баб этих глупых идёт, и без дурацких этих мантр в голове. И без пенсионных восторгов, как разные европейские старушки.

Вот думаю, молодец какой.

За нами джипы приехали — на ночлег везти, а он покрутил головой, на звёзды глянул, вижу — определился. Кинул рюкзак за спину, да и ушёл.

И потом я его в отеле видел.

Ему говорят: “А вы на дискотеку сходите, у нас хорошая дискотека”. А он всё улыбается: “Я, — говорит, — танцую со звёздами. Что мне ваши дела”.

Говорят, американцы — дрянь. Но мне-то достался этот.

Вот те, что к нам в банк приезжают, действительно неважные. Вроде бы всё как у нас, разрез глаз, рот, нос — а видно, дрянь. Но я никому, конечно, не говорю, зачем?

А вот тот был — настоящий.

С таким и воевать бы было — одно удовольствие».

А ещё он говорит: «Ну, а один готовил нас расстреливать. Прямо так готовил, да. Построили нас друг напротив друга, как для тренировки ̶ я думаю, что командир полка был у нас сумасшедший, потом его убрали куда-то. Сумасшедший-то, сумасшедший, но идея у него была верная. Стоишь напротив своего товарища и смотришь на него через прицел карабина Симонова, и обойма у тебя не пустая, и при этом думаешь ̶ если скомандуют, то надо стрелять.

И палец у тебя стынет, холодно.

Теперь я думаю, что этот наш комполка был очень правильный человек ̶ важную вещь сделал. Не всякому это выпадет, такую важную вещь для людей сделать.

Только потом ещё круче было ̶ потом он нас поменял.

И теперь я сам стою, будто голенький, хоть в своей шинели первого срока, мимо меня снег летит, холодно, а товарищи в меня целят.

Тут дело в том, тебе объясняю, что этот наш комполка говорил, что вот-вот китайцы нас захватят, и мы, мудаки, конечно сначала отступим к Чите, а потом к Омску, и вот тех, кто отступит, военно-полевой трибунал в расход пустит. Привыкайте, дескать.

А я тогда стоял и думал, что вот дрогнет палец у сержанта Нагматуллина, дрогнет, мать, палец у него, дрогнет с какого-то хрена, так мне конец.

Но я тебе скажу, эти три или четыре минуты были самое главное, что я вынес с военной службы. Из двух лет, да.

Да что там со службы ̶ с жизни всей моей.

Иногда и сейчас во сне приходит ко мне этот осенний день, рассеянное солнце, и целит в меня сержант Нагматуллин.

А больше ничего в жизни у меня и нет.

Семидесятый год, октябрь.

Забайкальский, мать твою, военный округ».

Извините, если кого обидел.

24 ноября 2015