Живые. История спасшихся в Андах

1

Семнадцатый день, 29 октября, выжившие провели в приподнятом настроении. Они по-прежнему мерзли, страдали от голода и сырости, обросли и покрылись грязью, некоторые мучились от сильной боли, но хаос первых дней сменился определенным порядком. Группы, занимавшиеся нарезкой мяса, приготовлением пищи, растапливанием снега и уборкой, работали слаженно, а раненым оказалось вполне удобно спать в сооруженных для них гамаках. Кроме того, община начала отбирать самых выносливых спортсменов, способных отправиться в экспедицию через Анды и вернуться со спасателями.

В полдень все пообедали. К половине четвертого солнце уже скрылось за горными вершинами на западе, и снова ударил лютый мороз. Юноши стали по двое забираться в салон в том порядке, в каком каждой паре предстояло спать ночью. Последними вошли Хуан Карлос Менендес, Панчо Дельгадо, механик Роке и Нума Туркатти. Наступил их черед ночевать возле выхода.

Внутри фюзеляжа парни разувались и ставили ботинки на уцелевшую часть багажной полки у правой стенки. Они взяли за правило снимать обувь перед сном, чтобы от нее не намокали подушки и одеяла.

Пары ползком пробрались в отведенные им места.

День только начал клониться к вечеру, но многие закрыли глаза и постарались уснуть. Висинтин плохо спал предыдущей ночью и теперь собирался устроиться на новом месте как можно удобнее. Ему разрешили не разуваться: последний раз он ночевал на подвесной койке и очень замерз из-за сильного сквозняка. Парень набрал побольше подушек и одеял (одеялами также служили чехлы для сидений, сшитые вместе) и укрылся ими с головой.

Карлитос Паэс громко прочитал вслух Розарий. Кто-то молчал, кто-то тихонько разговаривал с соседом. Густаво Николич изливал душу Рою Харли. Он написал письмо подруге и надеялся, что, если умрет, товарищи передадут это послание его девушке.

— А если мы все умрем, — говорил он, — письмо ей вручат спасатели. Они ведь все равно рано или поздно найдут наш самолет. Я жутко скучаю по ней, и мне стыдно, что я уделял так мало внимания ей и ее матери.

Помолчав, он добавил:

— Я очень о многом теперь жалею… Надеюсь, мне еще представится возможность все исправить.

Снаружи смеркалось. Несколько юношей задремали, их дыхание становилось все более ровным, и это усыпляюще действовало на остальных. Канесса пытался установить телепатический контакт с матерью в Монтевидео. Он вызывал в уме ее образ и взволнованным шепотом, не слышным окружающим, снова и снова повторял:

— Мама, я жив, жив, жив…

В конце концов задремал и он.

В самолете воцарилась тишина, но Диего Шторм все никак не мог уснуть из-за сильной боли в спине. Он лежал на полу, стиснутый Хавьером Метолем и Карлитосом Паэсом, и чем дольше терпел дискомфорт, тем больше раздумывал о том, что на другой стороне салона ему было бы удобнее. Диего заметил, что лежавший немного поодаль Рой тоже не спал, и предложил ему поменяться местами. Рой согласился, и оба парня начали пробираться навстречу друг другу.

Заняв место Диего, Рой улегся на полу, накрыл лицо рубашкой и принялся размышлять о том, что сказал ему Николич, как вдруг почувствовал легкую вибрацию, а мгновением позже услышал металлический лязг. Рой вскочил на ноги, и на него тут же обрушилось что-то холодное и тяжелое. Придя в себя, юноша понял, что стоит по пояс в снегу. Он сорвал с головы рубашку, огляделся и пришел в ужас от открывшейся взгляду картины. Самодельная стена у входа была сокрушена; одеяла, подушки и спящих завалило снегом. Рой повернулся вправо и начал разгребать снег в том месте, где лежал Карлитос. Ему удалось расчистить сначала лицо товарища, а потом откопать и часть туловища, но юноша пока не мог самостоятельно выбраться из снежной ловушки. На морозе снег стремительно покрылся ледяной коркой.

Увидев, что из-под снега торчат руки других ребят, Рой перестал возиться с Карлитосом. Его охватило отчаяние: похоже, никто, кроме него, не сумеет помочь товарищам. Он откопал Канессу, а следом, пробравшись в переднюю часть салона, — Фито Штрауха. Но минуты бежали неумолимо, а многие все еще оставались под завалом. Висинтин тоже начал отчаянно рыть снег. Эчаваррен не мог пошевелиться, а Ногейра просто оцепенел, хотя и не пострадал.

Рой как можно быстрее пополз к выходу и с трудом протиснулся наружу, стремясь выгрести снег подальше, но понял, что это невозможно, и забрался обратно в салон. Там Фито Штраух, Канесса, Паэс и Мончо Сабелья разгребали полуледяное месиво.

Фито Штраух беседовал с Коче Инсиарте, когда на них обрушилась лавина. Он сразу понял, что произошло, и попробовал высвободиться из снежных тисков, но с каждым движением ему удавалось передвинуться в ту или иную сторону не больше чем на дюйм[67]. Тогда он расслабился и смиренно приготовился принять смерть. Даже если бы ему удалось пробить снег, он мог оказаться единственным выжившим, поэтому, наверное, лучше было умереть сейчас, чем спастись и остаться в полном одиночестве посреди Анд. Неожиданно он услышал голоса. Рой Харли схватил его за руку и счистил с лица снег. Фито успокаивал своего кузена Эдуардо, убеждая не паниковать и дышать спокойно. Он говорил в отверстие, образовавшееся в снежной массе, а потом позвал Марсело. Внезапно Фито почувствовал острую боль в пальце ноги и догадался, что это Инсиарте укусил его. Значит, он тоже был жив.

Фито удалось выбраться из-под завала. Эдуардо вылез вслед за ним. Вскоре на поверхности появился Инсиарте, прорывший короткую шахту к туннелю, через который выкарабкались кузены Штраух, а чуть позже наверх пробились Даниэль Фернандес и Бобби Франсуа. Все они немедленно принялись разгребать голыми руками плотный снег и первым делом откопали Марсело. Освободив от снега его лицо, они увидели, что их капитан мертв.

Фито теперь копал без передышки в поисках живых и координировал работу остальных ребят. Некоторые были настолько потрясены, что с трудом осмысливали свои действия. Из-за нестерпимых колик в боку Фито пришлось сделать паузу, но он продолжал торопить товарищей и кричал им, чтобы, копая одну шахту, они не отбрасывали снег в другую, которую рыли их соседи.

Паррадо лежал в середине салона. Слева от него спала Лилиана, справа — Даниэль Маспонс. Нандо ничего не видел и не слышал, но в какой-то момент почувствовал, что прижат к полу и обездвижен тяжелым холодным пластом. Он вспомнил, что однажды прочитал в журнале «Ридерз Дайджест», как выжить под снежным завалом, и начал делать маленькие вдохи. Несколько минут ему это удавалось, потом давление на грудь стало невыносимым. Голова закружилась, и Нандо понял, что смерть близка. Он не думал ни о Боге, ни о семье. Мелькнула короткая мысль: «Ну что ж, я умираю». Однако в тот самый миг, когда легкие готовы были разорваться, кто-то смел снег с его лица.

Коче Инсиарте сначала увидел надвигавшуюся снежную лавину, а затем услышал ее. Она с шумом ворвалась в салон, и разом стало тихо. Над головой Коче оказалось три фута[68] снега, а возле самого лица — палец ноги Фито. Коче укусил этот палец. Только таким образом юноша мог сообщить, что жив, и проверить, жив ли Фито. Палец шевельнулся.

Снег так сильно давил на Коче, что он обмочился. Парень не мог ни дышать, ни двигаться. Почувствовав, что Фито отдернул ногу от его лица, он начал бороться со снегом и выбрался на поверхность через ту же шахту, что и сосед.

Рой откопал по пояс Карлитоса Паэса, но тот все равно был сильно ограничен в движениях, пока Фито не высвободил из холодного капкана его ноги. Затем уже Карлитос стал разгребать снег в надежде найти своих друзей — Николича и Шторма, но у него окоченели пальцы. Он наскоро согрел их газовой зажигалкой и продолжил копать. Обнаружив Николича, схватил его за руку. Рука была холодной и безжизненной.

Времени горевать не было. Карлитос сгреб снег с лица Сербино, откопал Паррадо, а после занялся Диего Штормом. Снег, отбрасываемый в сторону, попадал на Паррадо, и тот обругал Карлитоса за неосторожность. Карлитос продолжил копать аккуратнее, но, когда добрался до Диего, тот уже не дышал.

Лавина промелькнула перед глазами Канессы подобно яркой вспышке старинной фотокамеры. Снег накрыл его с головой, обездвижил и лишил возможности дышать. Как и Паррадо, Канесса был не столько напуган, сколько заинтригован. «Что ж, — подумал он, — я сумел протянуть в горах немало дней, а теперь погибаю. По крайней мере, мне откроются все эти абстрактные понятия: Бог, чистилище, рай и ад. Я всегда хотел узнать, как завершится мой жизненный путь, и вот подходит к концу заключительная глава». Он уже приготовился перевернуть последнюю страницу книги своей жизни, как вдруг его коснулась чья-то рука. Канесса схватился за нее, и Рой Харли быстро прокопал шахту к его лицу.

Оказавшись на поверхности, Канесса бросился искать Даниэля Маспонса. Когда он нашел его, Маспонс, казалось, мирно спал, но на самом деле был мертв.

Сербино полностью завалило снегом. По счастливой случайности рядом с его лицом образовалось небольшое пространство, так что кислорода на несколько минут хватило. Как и Канесса с Паррадо, он не молился Богу и не раскаивался в своих грехах. В душе поселился покой, хотя тело все же сопротивлялось смерти. За мгновение до того, как обрушилась лавина, Сербино успел выбросить руку вперед и теперь, двигая ею, сумел проделать в снегу узенький коридор от своего лица до поверхности. Свежий воздух начал поступать в легкие.

Он услышал, как Карлитос Паэс хрипло прокричал сверху: — Густаво, это ты?

— Да, — крикнул Сербино в ответ.

— Густаво Николич?

— Нет, Густаво Сербино.

Карлитос продолжил разгребать снег.

Сверху раздался еще один голос:

— Как ты там?

— У меня все нормально, — отозвался Сербино. — Спасите еще кого-нибудь.

Потом он терпеливо ждал, пока у товарищей не появится время откопать его.

Роке и Менендеса насмерть придавило обрушившейся самодельной стеной, но часть этой же стены спасла жизнь двум другим ребятам, дремавшим возле нее. Нума Туркатти и Панчо Дельгадо оказались под крышкой люка аварийного выхода, ранее вставленной в баррикаду. Благодаря дугообразному профилю крышки под ней образовалась полость, в которой оба пленника могли дышать. Они оставались там минут шесть или семь и постоянно звали товарищей. На помощь пришли Инсиарте и Сербино. Снег в том месте был очень глубоким, и Инсиарте попросил Артуро Ногейру, смотревшего на него из гамака, помочь ему копать. Оцепеневший Ногейра промолчал и даже не пошевелился.

Под снежным завалом Педро Альгорта мог рассчитывать только на воздух, остававшийся в легких. Он чувствовал близость смерти, но понимание того, что его тело, вероятно, поможет остальным выжить, привело юношу в религиозный экстаз, словно он уже стоял перед вратами рая. Потом кто-то счистил снег с его лица.

Хавьер Метоль сумел выставить над снегом руку, но, пока ребята откапывали его, кричал, чтобы в первую очередь спасали Лилиану. Он чувствовал тело жены под ногами и понимал, что та задыхается, но ничем не мог помочь ей.

— Лилиана! — кричал он. — Потерпи немного! Держись! Я скоро вытащу тебя!

Хавьер надеялся, что минуту-другую жена сможет дышать под лавиной, но юноши давили своим весом на заваливший ее снег. Они инстинктивно стремились помочь сначала друзьям, потом тем, чьи руки торчали из-под снега, и в последнюю очередь тем, кто мог дышать самостоятельно, как Хавьер, и тем, кого, как Лилиану, совсем не было видно.

Хавьер продолжал звать жену, умолял не сдаваться, верить в то, что ее вот-вот спасут, и вдыхать воздух по чуть-чуть. Наконец Сербино освободил его, и они вдвоем начали откапывать Лилиану. В конце концов они добрались до нее, но женщина уже была мертва. Убитый горем Хавьер рухнул на снег, сотрясаясь от рыданий. Единственная мысль немного облегчала его страдания: он верил, что жена, дарившая ему столько любви и утешения на земле, теперь станет его заступницей на небесах.

Но не только Хавьер переживал страшное горе. Сгрудившись на небольшом участке площадью в несколько квадратных футов[69], оставшемся между потолком салона и ледяной поверхностью снега, многие поняли, что потеряли самых близких друзей. Лавина унесла жизни восьми человек. Погибли Марсело Перес, Карлос Роке и Хуан Карлос Менендес, на которых рухнула стена, Энрике Платеро с начавшей заживать раной живота, Густаво Николич, чья стойкость, проявившаяся после памятного выпуска новостей, многих спасла от отчаяния, лучший друг Канессы Даниэль Маспонс и Диего Шторм, один из членов «банды».

Положение, в котором оказались девятнадцать спасшихся, было не настолько критическим, чтобы лишить их сил сокрушаться из-за гибели товарищей. Некоторые сожалели, что не погибли сами, считая, что смерть стала бы для них лучшей участью, чем жизнь, наполненная нестерпимой болью и невыносимыми душевными страданиями. Это желание едва не исполнилось часом позже, когда на самолет обрушилась вторая лавина. Снег уже полностью заблокировал вход в салон, поэтому основная часть снежной волны прошла над «Фэйрчайлдом», плотно запечатав дыру, через которую Рой Харли ранее выбирался наружу и залезал обратно. Самолет теперь был полностью укрыт белым саваном.

Ночь выжившие встретили в ужасной тесноте. Они промокли до нитки и оказались совершенно беззащитны перед лютым холодом, лишившись подушек, обуви и одеял. В салоне не осталось места для того, чтобы нормально сесть или встать. Ребята могли лишь лежать где придется и толкать друг друга, усиливая приток крови к ногам и рукам, хотя в темноте невозможно было различить, чьи это руки и ноги. Стремясь расчистить пространство, парни сгребали снег из центра салона в оба его конца. Кузены Штраух и Паррадо вместе с Роем выкопали в снегу яму, в которой четыре человека могли свободно сидеть и один стоять. Тот, кто стоял, начинал прыгать по ногам сидящих, не давая им замерзнуть.

Ночь тянулась бесконечно долго. Заснуть смог только Карлитос; правда, спал он беспокойно, то и дело просыпаясь. Все остальные бодрствовали, сгибали и разгибали пальцы рук и ног, растирали ладонями лица. Спустя несколько часов воздух в самолете стал спертым, и юноши почувствовали недомогание из-за недостатка кислорода. Рой прополз к выходу и начал прокапывать вентиляционную шахту, но почти сразу бросил это занятие. Снег на морозе превратился в твердый лед. Тогда Паррадо взял одну из стальных стоек, использовавшихся для гамака, и при свете пяти зажигалок в руках окруживших его товарищей стал бить ею в потолок. Все с большим волнением наблюдали за работой Паррадо. Никто не мог предположить, какой толщины снежный покров над ними. После очередного удара Паррадо вдруг почувствовал, что стойка свободно вышла наружу. Втянув ее обратно, Нандо увидел отверстие в потолке, сквозь которое виднелись бледная луна и мерцающие звезды.

Пленники всю ночь смотрели в эту дыру и торопили время в ожидании утра. На рассвете начали действовать. Над входом скопилось много снега, а над кабиной пилотов, видимо, несколько меньше — сквозь стекла внутрь проникал тусклый свет. Канесса, Сабелья, Инсиарте, Фито Штраух, Харли и Паррадо принялись расчищать путь к кабине. Груды замерзшего снега приходилось разгребать голыми руками, поэтому работали посменно. Сербино, одетый теплее остальных и потому менее всех страдавший от холода, протиснулся между мертвыми пилотами к боковому окну, обращенному в небо, так как фюзеляж лежал на боку, и попытался открыть его. Но окно не поддавалось: слишком тяжел был снег, лежавший на нем. Сербино, уступив место Канессе, вернулся в салон. Усилия Канессы тоже не принесли результата. Третьим за дело взялся Харли, и ему удалось выбить стеклоблок.

Юноша высунул голову в окно. Было около восьми утра, но темнее обычного: небо заволокли тучи. Снаружи бешено вихрился снег. На Рое были теплая шерстяная шапка и непромокаемая куртка, но сильный ветер швырял в него снежные комья, больно жалившие лицо и руки.

Он вернулся в кабину пилотов и прокричал в салон:

— Плохие вести! Снаружи пурга!

— Попробуй очистить иллюминаторы, — откликнулся кто-то.

Рой подтянулся на руках и вылез из кабины. Он увидел, что фюзеляж позади него занесло снегом. Юноша опасался, что, начав двигаться, поскользнется, упадет с крыши и утонет в сугробах. Он вернулся в самолет.

Буран бушевал весь день. Снежинки проникали в кабину, ложились на мертвых пилотов, все еще придавленных к спинкам кресел приборной доской, и тонким слоем покрывали пол. Кто-то пытался утолить жажду свежим снегом, другие откалывали куски от заледенелой снежной массы, оставшейся после схода лавины.

Тридцатого октября Нуме Туркатти исполнилось двадцать пять лет. Товарищи подарили ему одну дополнительную сигарету и приготовили праздничный торт из снега. Коренастый Нума не был ни членом клуба «Исконные христиане», ни регбистом (он учился у иезуитов и играл в футбол), тем не менее отличался физической силой и сдержанностью. Многим хотелось создать для него более праздничную атмосферу, но Нума и сам всех подбадривал.

— Мы пережили самое суровое испытание, — говорил он. — Отныне все будет меняться к лучшему.

Остаток дня они провели в бездействии, сосали заледеневший снег и ждали, когда уляжется метель. Постоянно говорили о лавине. Часть ребят придерживались мнения, что лучшие из них погибли, потому что Господь любил их больше остальных. Другие не искали в смерти друзей скрытого смысла. Паррадо снова сообщил о своем стремлении добраться до цивилизации самостоятельно.

— Как только прекратится снегопад, я уйду за помощью, — сказал он. — Если будем торчать здесь, погибнем под следующей лавиной.

— Я так не считаю, — возразил ему как всегда рассудительный Фито. — Самолет сейчас заметён снегом. Вторая лавина прошла над ним, так что здесь мы пока в безопасности. Уйдем сейчас, и следующая лавина, вполне возможно, накроет нас в пути.

Все с уважением слушали Фито, потому что он не терял самообладания и не проявлял признаков истерии.

— Следует подождать, пока погода не улучшится, — продолжал он.

— Но сколько еще ждать? — спросил Висинтин, готовый незамедлительно отправиться в горы.

— В Сантьяго один таксист говорил мне, что снегопады прекращаются к пятнадцатому ноября и тогда начинается лето, — вмешался в разговор Альгорта.

— Пятнадцатое ноября наступит через две недели, — сказал Фито. — Думаю, стоит подождать до этого дня, если потом будет больше шансов прорваться.

Никто не стал спорить.

— В середине месяца, — добавил он, — наступит полнолуние, а значит, вы сможете идти ночью, когда снег твердый, и спать днем, когда тепло.

До самого вечера никто ничего не ел. С приходом темноты все прочитали вместе с Карлитосом Розарий и улеглись спать. Тридцать первого октября Карлитосу исполнилось девятнадцать. Главный подарок, который он желал бы получить, — после пирожного с кремом и малинового молочного коктейля — хорошая погода, но утром, пробравшись по туннелю к окну в кабине пилотов, он увидел, что снегопад такой же сильный, как и накануне. Юноша вернулся в салон и объявил всем свой прогноз:

— Снег будет идти еще три дня. Потом дня на три установится ясная погода.

Крепкий мороз да еще и постоянно мокрая одежда отнимали остатки сил. Люди не ели уже двое суток, их мучил сильный голод. Тела погибших лежали снаружи под снегом. Кузены Штраух откопали одно из тел, заваленных при сходе лавины, и на глазах у всех отрезали от него кусок мяса. Если раньше мясо жарили на огне или хотя бы вялили на солнце, теперь приходилось есть его сырым, едва срезав с кости. Некоторые так проголодались, что съедали куски большего размера, чем обычно. Сырое мясо приходилось долго жевать. Все это приводило парней в ужас. Многие и представить себе не могли, что им придется есть плоть друзей, ведь они всего лишь два дня назад были с ними, и ни в какую не соглашались присоединиться к трапезе. Роберто Канесса и Фито Штраух старались переубедить товарищей. Фито даже заставлял Эдуардо есть мясо:

— Съешь хоть немного, иначе погибнешь. Ты нужен нам живым.

Увещевания не помогли Эдуардо Штрауху, Инсиарте и Туркатти преодолеть отвращение. От голода им становилось все хуже и хуже.

Первого ноября, в День Всех Святых, настал день рождения Панчо Дельгадо. Метель улеглась раньше, чем предполагал Карлитос. Шестеро юношей выбрались из салона на крышу самолета погреться на солнышке. Канесса и Сербино расчистили еще несколько иллюминаторов, чтобы впустить внутрь больше света, а Фито и Эдуардо Штраухи вместе с Даниэлем Фернандесом начали топить снег. Карлитос курил и думал о своей семье. Его отец и сестра родились с ним в один день. Теперь он не сомневался, что увидит их. Если Господь спас его в авиакатастрофе и уберег от лавины, то, вероятно, именно для того, чтобы он вернулся к родным. Чувство близости Бога в безмолвной горной долине разрешило сомнения юноши.

На закате холод снова вступил в свои права, и парни забрались внутрь самолета. Теперь им оставалось только ждать.

2

В последующие дни стояла солнечная погода. Пользуясь этим, самые выносливые и энергичные копатели проложили из задней части салона второй туннель наружу. Из кусков металла и пластика они смастерили лопаты, которыми долбили затвердевший снег, и теперь то и дело откапывали разные вещи, потерявшиеся после схода лавины. Паэс, к примеру, нашел свои бутсы.

Прорыв туннель, парни начали выгребать снег и выносить погибших. Снег затвердел как камень, и самодельные лопаты почти не помогали. Люди погибали, пытаясь себя защитить, да так и замерзали: некоторые закрывали руками лица, как жители Помпеи, заживо погребенные под пеплом Везувия. Перемещать их было очень трудно. Не все смогли заставить себя прикоснуться к телам близких друзей, поэтому обвязывали плечи покойников нейлоновыми ремнями и выволакивали из самолета.

Трупы возле входа в салон трогать не стали. Они вмерзли в стену льда, защищавшую обитателей фюзеляжа от новых снежных обвалов. Ребята постарались обеспечить себя достаточным запасом продовольствия, опасаясь, что еще одна лавина или пурга может накрыть снегом и льдом уже вынесенные трупы. Тела первых погибших, погребенные под толстым снежным покровом, были недосягаемы. Заходя на ночь в салон, юноши оставляли на «пороге» чью-то конечность или часть туловища на случай, если погода на следующий день выдастся ненастной и помешает им выбраться из фюзеляжа.

Чтобы вновь сделать самолет пригодным для обитания, потребовалось восемь дней. В салоне скопилось огромное количество снега и свободного места стало еще меньше, даже с учетом того, что число живых сократилось. Многие с грустью вспоминали относительно безмятежные дни до схода лавины: тогда их положение представлялось ужасающим, но сейчас оно казалось если не роскошным, то хотя бы комфортным.

Лавина помогла им лишь в одном: теперь они могли обеспечить себя дополнительной одеждой, снятой с погибших. Следуя принципу «на Бога надейся, а сам не плошай», ребята активно занимались не только решением бытовых проблем, но и подготовкой к побегу из горного плена.

Еще до схода лавины все решили, что в Чили отправятся самые стойкие. Согласия достигли не сразу: одни настаивали, что в горы должна идти большая группа, другие полагали, что целесообразнее ограничиться командой из трех-четырех человек. Время, прошедшее после авиакатастрофы, лавина, тягостное ожидание окончания разбушевавшейся метели — все это заставило юношей постепенно склониться ко второму варианту. Для участия в экспедиции решили отобрать не более пяти парней. Договорились отдавать им больше еды, чем остальным, уступать лучшие места на время ночного сна и освободить от дневной работы — разделки трупов и уборки фюзеляжа — в надежде, что к началу таяния снегов в конце ноября они наберутся сил для похода в Чили.

Основным критерием отбора стало физическое состояние, поскольку даже у тех, кому повезло избежать ранений при падении «Фэйрчайлда», начались проблемы со здоровьем. Зрение Сербино после похода в горы так до конца и не восстановилось. На ноге Инсиарте образовался болезненный нарыв. Сабелья и Фернандес чувствовали себя сносно, но не могли соревноваться в выносливости с игроками основного состава «Исконных христиан». Эдуардо Штраух, поначалу вполне бодрый, со временем заметно ослаб — после падения лавины он не смог преодолеть отвращение к сырому мясу. Круг кандидатов сузился до семи человек: Канессы, Харли, Паэса, Висинтина, Фито Штрауха, Паррадо и Туркатти. Двое последних с особым нетерпением ждали экспедиции. Паррадо был полон решимости штурмовать Анды даже в одиночку. Туркатти тоже рвался в бой: он участвовал в предыдущих вылазках в горы, надеясь найти помощь, и доказал свои стойкость и упорство. Самые молодые не сомневались, что экспедиция будет успешной, если Туркатти присоединится к ней.

Канесса проявлял большую осмотрительность. Он предвидел опасности и невзгоды, поджидавшие их в пути, но считал себя обязанным отправиться в поход, поскольку отличался исключительной выносливостью и изобретательностью — последнее было признано всеми. Фито Штраух вызвался добровольцем по тем же причинам, что и Канесса, то есть больше из чувства долга, чем стремления покинуть гораздо более безопасный мирок «Фэйрчайлда». Но в дело вмешалась физиология: спустя восемь дней после схода лавины у Фито развился острый геморрой, и он выбыл из группы кандидатов. Кузены обрадовались, что он останется с ними.

Паэс, Харли и Висинтин горели нетерпением идти в Чили. Все они были достаточно крепкими, однако, по мнению старших товарищей, слишком юными для столь рискованного предприятия. Способность молодых людей здраво оценить трудности, ожидающие их вдали от самолета, вызывала сомнение. В итоге решили, что эти трое совершат пробный однодневный поход. После схода лавины отдельные храбрецы уже предпринимали короткие вылазки в горы. Франсуа и Инсиарте поднялись на 300 футов[70], через каждые десять шагов останавливаясь на перекур. Туркатти и Альгорта отправились туда, где лежало крыло. Альгорта потратил на этот поход больше сил и энергии, чем на предыдущий. Он заметно сдал, так как тоже не мог заставить себя есть сырое мясо.

В одиннадцать утра, спустя неделю после разгула снежной стихии, Паэс, Харли и Висинтин отправились на разведку. Они намеревались добраться до подножия высокой горы на дальнем краю долины и были уверены, что обернутся за день.

Каждый надел по два свитера, две пары брюк и регбийные бутсы. На снегу образовалась наледь, поэтому парни с легкостью шли по долине, огибая места, в которых склон становился чрезмерно крутым. Они не взяли с собой никакой поклажи, чтобы не затруднять спуск, и после полутора часов пути наткнулись на крышку заднего люка лайнера. Рядом валялись вещи из бортовой кухни: два алюминиевых контейнера из-под кофейных банок и бутылок кока-колы, мусорная корзина и стеклянная банка из-под быстрорастворимого кофе. На дне обнаружилась горстка гранул. Ребята наполнили банку снегом, с трудом растопили его и выпили талую воду с легким кофейным привкусом. Затем покопались в мусорной корзине, к своей радости, нашли несколько леденцов, разделили их поровну и начали сосать, усевшись на снегу. В эти минуты счастливцы находились на верху блаженства. Еще были найдены газовый баллон, разбитый термос и немного мате. Термос они взяли с собой, высыпав в него чай.

Прошагав вниз по долине еще два часа, путники лишний раз убедились в том, что расстояния на снежном просторе воспринимаются совсем иначе: гора оставалась почти такой же далекой, как и в начале пути. Продвигаться вперед становилось все труднее: полуденное солнце растопило наст, и ребята начали глубоко проваливаться в снег. В три часа пополудни они решили возвращаться к самолету, но подъем в гору обернулся сущим мучением. Небо затянули тучи, и пошел легкий снег.

Юноши освежились кофейной водой из банки. Рой и Карлитос прихватили с собой два пустых контейнера, которые могли пригодиться для приготовления питьевой воды, но вскоре бросили их: слишком тяжелыми оказались. Висинтин, напротив, не пожелал расстаться с громоздкой мусорной корзиной, служившей ему альпенштоком.

Путники по колено увязали в снегу. Склон становился все более крутым, а редкие снежинки сменились обильным снегопадом. Все очень устали. Рой и Карлитос поддались панике. Потеряв ориентиры в заснеженной долине, юноши не могли определить, насколько далеко ушли от самолета. Склон поднимался вверх уступами, и, каждый раз оказываясь на очередном из них, путники надеялись разглядеть впереди фюзеляж «Фэйрчайлда», но видели только голые скалы. Обманутые надежды повергали их в отчаяние. Рой начал рыдать, а Карлитос бессильно упал в снег.

— Я не могу больше идти, — сказал он. — Не могу! Не могу! Оставьте меня. Идите сами. Дайте мне умереть.

— Перестань, Карлитос, — проговорил Рой сквозь слезы. — Заклинаю тебя, идем. Подумай о своей семье… матери… отце…

— Я не могу. У меня нет сил…

— Поднимайся, слюнтяй! — крикнул Висинтин. — Мы замерзнем насмерть, если останемся здесь.

— Хорошо, я слюнтяй, трус. Не спорю. Идите без меня.

Рой и Висинтин не двинулись с места, обрушив на Карлитоса целый поток упреков, ругательств и уговоров. Наконец он поднялся на ноги и вместе с остальными взобрался на вершину очередного холма. Самолета по-прежнему не было видно.

— Как долго нам еще идти? — спросил Карлитос. — Сколько еще?

С трудом преодолев сотню шагов, он снова рухнул в снег и прокричал:

— Идите! Я передохну минуту и пойду за вами.

Но ребята и на этот раз не оставили друга. Они то осыпали его оскорблениями, то умоляли идти с ними. В конце концов Карлитос встал и двинулся вперед сквозь слепящий снежный вихрь.

До самолета они добрались, когда солнце уже село. Их товарищи с нетерпением ждали возвращения экспедиции, укрывшись в фюзеляже от метели. Трое полностью выбившихся из сил путников пробрались в салон через прорытый в снегу туннель. По лицам Карлитоса и Роя текли слезы. Ни у кого не осталось сомнений в том, что испытание оказалось нелегким и не все его выдержали.

— Это было невыносимо! — воскликнул Карлитос. — Невыносимо! Я сломался, хотел умереть и плакал как ребенок!

Рой весь дрожал, всхлипывал и молчал.

Близко посаженные глаза Висинтина были совершенно сухи.

— Задача оказалась очень сложной, — сказал он, — но выполнимой.

Так Висинтин стал четвертым участником готовящейся экспедиции. Карлитос после неудачи в пробном походе заявил самоотвод. Рой же, по словам Паррадо, слишком много плакал, поэтому тоже не годился для столь ответственного мероприятия. Услышав вердикт, Рой залился слезами. Он расстроился, узнав, что в горы возьмут Фито, так как знал его с самого детства и всегда чувствовал себя в безопасности, находясь рядом. Когда стало известно, что у Фито геморрой, Рой с радостью согласился остаться в самолете с кандидатами, не прошедшими отбор.

Четверо удальцов, вошедших в состав экспедиции, образовали компанию «воинов» и получили привилегии. Им разрешалось делать все, что могло укрепить их силы и дух. Мяса они ели больше остальных и забирали себе понравившиеся куски. Спали там, где хотели, и столько, сколько считали нужным. Их не привлекали к повседневной работе, хотя Паррадо и Канесса (правда, в меньшей степени) продолжали заниматься нарезкой мяса и уборкой салона. Четверке создавали воистину тепличные условия для тела и души. По ночам все молились за их здоровье, а днем говорили с ними только на оптимистичные темы. Метоль считал, что самолет разбился в глубине горного массива, но не напоминал об этом ни одному из членов избранного отряда. Если речь заходила о местоположении «Фэйрчайлда», каждый с уверенностью утверждал, что Чили находится всего милях в двух[71] от них, на противоположном склоне возвышавшейся над долиной горы.

«Воины» в определенной степени извлекали выгоду из своего особого положения в коллективе, что, конечно же, раздражало остальных. Сабелье пришлось отдать Канессе вторую пару брюк. У Франсуа осталась всего одна пара носков, а у Висинтина — целых шесть. Высушенные на солнце слои жира, которые голодающие аккуратно счищали с поверхности снега[72], брал себе Канесса, заявляя:

— Жир мне нужен, чтобы окрепнуть, а если этого не случится, вы никогда отсюда не выберетесь.

Паррадо и Туркатти не пользовались своими привилегиями. Оба работали так же усердно, как и раньше, и оставались неизменно спокойными и обходительными оптимистами.

Будущие покорители гор не были лидерами общины, но составляли особую касту. Они могли бы превратиться в некое подобие олигархов, если бы их могущество не ограничивалось триумвиратом кузенов Штраух. Из всех групп, членов которых связывали узы дружбы или семейного родства, после схода лавины в полном составе сохранилась лишь группа Штраухов. Самые юные потеряли Николича и Шторма, Канесса — Маспонса, Ногейра — Платеро, а Метоль — жену. Погиб и Марсело — признанный лидер как до, так и после авиакатастрофы.

Родственные связи Фито и Эдуардо Штраухов и Даниэля Фернандеса обеспечивали им преимущество перед остальными в том смысле, что кузены легче переносили не физические, а душевные страдания, обусловленные одиночеством в горах. Их суждения и поступки отличались прагматизмом, от которого было больше пользы, чем от красноречия Панчо Дельгадо и обходительности Коче Инсиарте. Уже в первую неделю после аварии кузены Штраух и Фито проявили настоящее мужество. Их недюжинная стойкость перед лицом горькой правды, умение принимать трудные решения помогли спасти несколько жизней, и выжившие были благодарны им.

Фито, самый молодой из них, заслужил огромное уважение товарищей, когда среди всеобщей суматохи организовал спасение погребенных под снегом. Благодаря его реалистичному взгляду на вещи и упорной вере в спасение многие связывали исполнение своих надежд именно с ним. Карлитос и Рой предложили назначить Фито лидером общины вместо погибшего Марсело, но тот отказался. Он не считал нужным узаконивать влияние кузенов Штраух на всех выживших.

Самая трудная и неприятная повседневная работа состояла в разделке трупов, ее выполняли Фито, Эдуардо и Даниэль Фернандес. На это ужасающее занятие не решались даже такие хладнокровные люди, как Паррадо и Висинтин. Мертвецов следовало извлечь из-под снега и положить на солнце. Сильный мороз сохранял тела такими, какими их застала смерть. Живому стоило неимоверных усилий резать погибшего друга под его остекленевшим взглядом, поэтому Штраухи всегда закрывали мертвецам глаза.

Штраухи и Фернандес, нередко вместе с Сербино, отрезали крупные куски мяса и передавали следующей группе юношей, а те разрезали их бритвенными лезвиями на порции. Эту работу все соглашались выполнять охотнее, ведь когда в руки попадало уже разделанное мясо, легче забывалось о том, что это такое на самом деле.

Потребление мяса жестко нормировалось. За продовольственной дисциплиной следили все те же Штраухи и Даниэль Фернандес. В полдень каждый обитатель «Фэйрчайлда» получал основную порцию, совсем маленькую, весом не более полуфунта[73], но самые трудолюбивые работники со всеобщего согласия поощрялись более крупными кусками, а будущие скалолазы брали столько мяса, сколько хотели. Труп всегда съедали полностью перед тем, как размораживать следующий.

Есть приходилось почти все части тела и органы. Канесса знал, что печень — кладезь витаминов, и потому съедал ее сам, призывая общину следовать его примеру, пока это не стало привилегией четверки «воинов». Преодолев отвращение к печени, юноши были готовы перейти к сердцу, почкам и внутренностям. Им было легче есть эти органы, чем европейцам и североамериканцам, ведь уругвайцы нередко готовят жаркое из оленьей требухи. Слои жира, извлекаемые из тел, сушились на солнце, пока на их поверхности не образовывалась корочка, после чего шли в пищу. Жир служил источником энергии, но особым спросом не пользовался, зато его потребление не ограничивалось, как и поедание мяса, оставшегося от первых разделанных трупов и разбросанного по снегу. Лишь четверка избранных получала мяса вдоволь. Остальные недоедали, но соглашались с тем, что пищу следовало экономить. Выбрасывали только легкие, кожу, головы и гениталии.

Таковы были правила, но в общине начались мелкие кражи. Штраухи закрывали на это глаза. Наибольшей популярностью пользовалось разрезание тел на крупные части: время от времени можно было отправить в рот ломтик-другой. Так поступали все, кто резал мясо, даже Фернандес и Штраухи, и никто не возражал, если подобное поведение не выходило за разумные пределы. Если работник съедал один кусок из десяти предназначенных для остальных, это считалось более-менее допустимым. Манхино иногда сокращал пропорцию до одного к пяти или шести, а Паэс — до одного к трем, но ребята никогда не скрывали своих действий, хотя и прекращали втихомолку есть мясо, если нарастало возмущение.

Эта система, подобно добротной конституции, была справедливой в теоретическом отношении и достаточно гибкой, так как учитывала слабости человеческой натуры. Тяжелее всего приходилось тем, кто не мог или не хотел работать. Эчаваррен и Ногейра постоянно находились в самолете из-за сломанных, опухших и гангренозных ног. Они с трудом выбирались из гамаков и выползали наружу, только чтобы справить нужду или растопить снег. У Дельгадо тоже была сломана нога, а рана на ноге Инсиарте начала гноиться. Об их участии в нарезке мяса и сборе в снегу неоприходованной пищи не могло быть и речи. Метоль все еще страдал от приступов высотной болезни. Бобби Франсуа и Рой Харли в некотором роде тоже пострадали, правда не физически, а морально. Они могли бы работать, но шок после авиакатастрофы, а в случае с Роем еще и шок, вызванный снежным обвалом и неудачным исходом пробной экспедиции, похоже, лишил их целеустремленности. Они сидели без дела и грелись на солнце.

Работающие почти не испытывали сочувствия к тем, кого считали тунеядцами; в их положении бездействие было равносильно преступлению. Висинтин считал, что лентяям не следует давать еду, пока они не начнут трудиться. Остальные полагали, что неработающих все-таки нужно понемногу кормить, чтобы те не умерли с голоду, но как-либо еще помогать им не собирались, а за глаза называли симулянтами. Кто-то подозревал, что у Ногейры нет никаких переломов и он просто симулирует сильную боль, а Дельгадо преувеличивает мучения, которые доставляет ему раздробленное бедро. Манхино, например, тоже сломал ногу, однако находил в себе силы заниматься нарезкой мяса. Особого сочувствия не вызывали также Метоль с высотной болезнью и Франсуа с обмороженными ногами. В качестве добавки к своему рациону каждый «паразит» поглощал клетки собственного тела.

Несколько человек по-прежнему с трудом ели сырое мясо, в то время как другие даже сумели побороть отвращение к внутренностям. Инсиарте, Харли и Туркатти не могли заставить себя проглотить ни кусочка мышцы, мясо их устраивало исключительно в жареном виде. По утрам Инсиарте бросал голодный взгляд на Паэса, в чьи обязанности входило приготовление пищи, и спрашивал:

— Ну что, Карлитос, будем сегодня жарить?

— Не знаю, — отвечал Карлитос, — все зависит от ветра.

Развести костер получалось только в затишье, а запас дров был ограничен. После того как ребята сожгли все ящики из-под кока-колы, у них остались лишь тонкие деревянные планки от обшивки стен салона. Канесса продолжал напоминать всем, что высокая температура разрушает белки, а Фернандес заметил, что при жарке куски мяса уменьшаются. Вообще мясо готовилось на огне не более одного-двух раз в неделю, если позволяла погода, и в такие дни самые неприхотливые в еде сокращали свой рацион, чтобы остальным больше досталось.

3

За сравнительно небольшой промежуток времени между днем, когда были выбраны участники экспедиции, и 15 ноября, когда ожидалось потепление, все девятнадцать оставшихся в живых пассажиров «Фэйрчайлда» сплотились еще крепче, а каждый в отдельности вырос как личность.

Паррадо, до авиакатастрофы неуклюжий и застенчивый, тайно мечтавший стать плейбоем, превратился в героя и всеобщего любимца благодаря отваге, силе и бескорыстию. Он всегда был решительнее других настроен на покорение горных вершин и борьбу с холодом, поэтому все, кто моложе, слабее и менее уверен в себе, надеялись на него. Паррадо утешал товарищей, когда они не могли сдержать слез, и брал на себя всю рутинную работу, от которой его освободили как участника предстоящего похода. Он никогда не требовал от других того, к чему не был готов сам. Когда однажды ночью сильный ветер обрушил их самодельную стену, именно Паррадо вылез из-под одеяла и починил ее. Во время работы он замерз настолько сильно, что ребятам, ночевавшим рядом, пришлось потом долго толкать и массировать его, чтобы согреть. Полчаса спустя ветер снова развалил баррикаду, и Паррадо опять принялся ее восстанавливать.

У Нандо были только две проблемы. Первая — стремление как можно скорее покинуть «Фэйрчайлд». Если бы все зависело от него, он без подготовки отправился бы в сторону Чили сразу после схода лавины. Нандо проявлял терпимость к людям, но не к обстоятельствам и, в отличие от Фито Штрауха, непредвзято оценивать ситуацию не умел. Если бы его отпустили в горы, он бы погиб.

Второй проблемой было раздражение, которое вызывал у него Рой Харли. Паррадо выводило из себя, что такой физически крепкий парень постоянно льет слезы. И все же те, кто, подобно Харли, приходили в отчаяние под ударами судьбы, искали моральную поддержку именно у Паррадо. Ругался он редко, оставался искренним, дружелюбным, справедливым, жизнерадостным и добродушным. Каждый радовался, когда наступал его черед спать рядом с Нандо.

Следующий по популярности после Паррадо — Нума Туркатти. Этот невысокий крепыш с первого дня отдавал все силы общему делу выживания. Экспедиции, в которых он участвовал до схода лавины, ослабили его, и во время похода к оторванному хвосту самолета Альгорта заметил, что Нума уже не так активен, как раньше. К тому же он никак не мог справиться с отвращением к сырой человечине. До вылета из Монтевидео Нума мало кого знал из попутчиков, и тот факт, что теперь все уважали и ценили его, лишний раз свидетельствовал о силе, прямодушии и доброте этого юноши. Все были уверены: если в экспедицию отправятся Паррадо и Туркатти, она увенчается успехом.

Два других участника горной экспедиции вызывали у ребят куда менее теплые чувства. Все признавали, что Канессу часто посещали удачные идеи. Именно он предложил сделать одеяла из кресельных чехлов и соорудить гамаки, благодаря которым салон стал более удобным для проживания. Он разбирался в белках и витаминах и убедительно доказывал всем необходимость питаться мясом погибших людей. Благодаря успешной операции на Платеро Канессу даже считали неплохим доктором, но его репутация медика пострадала после того, как он проколол нарыв на ноге Инсиарте, в результате чего в рану попала инфекция[74].

Главной проблемой Канессы оказался неуживчивый характер. Нервный и легковозбудимый, он при малейшей неудаче впадал в гнев, визгливым голосом расточая проклятия и ругательства. Иногда он становился отважным и бескорыстным, но чаще бывал нетерпеливым и упрямым. Кличку Мускул Роберто получил не только за физическую силу, но и за своенравие. На поле для регби оно выражалось в специфической манере игры, а в салоне разбившегося лайнера проявлялось в том, что он не задумываясь наступал на спящих, продвигаясь туда, куда ему нужно. Парень делал все, что хотел, и не обращал внимания на возмущение окружающих. Один лишь Паррадо немного сдерживал его буйный нрав. Штраухи могли бы усмирить бунтовщика, но ссориться с членом избранного отряда им не хотелось.

Висинтин был не столь дерзок и высокомерен, но отличался еще большей самовлюбленностью, которая не компенсировалась, как, например, у Канессы, изобретательностью и находчивостью. В пробном походе он проявил большое мужество, а в самолете вел себя как испорченный ребенок: со всеми ссорился, особенно с Альгортой и Инсиарте, и не особо утруждал себя работой, разве что топил снег для утоления собственной жажды и занимался тем, что его увлекало. Так, для себя и товарищей по отряду Висинтин изготовил из обивки кресел варежки и еще сделал несколько солнцезащитных очков. По ночам он плакал, вспоминая о матери.

Канессе удавалось несколько сдерживать его вызывающие выходки, а вот Манхино Висинтин нравился. Трое самых раздражительных и задиристых парней — всем было по девятнадцать — образовали союз. Манхино тоже чувствовал себя одиноким. Как и Туркатти, до вылета в Чили он почти не был знаком с ребятами и потому во время ссор без особых угрызений совести посылал их ко всем чертям. В первые дни после авиакатастрофы он почти никому не помогал и часто впадал в истерику, но позже пополнил ряды самых усердных тружеников, несмотря на сломанную ногу, и старшие, прежде всего Канесса и Эдуардо Штраух, покровительствовали ему.

Еще один проблемный парень — Бобби Франсуа. Многие изъяны его характера могли быть оправданы юным возрастом. Главный недостаток Бобби заключался в апатии: окружающим иногда казалось, что инстинкт самосохранения атрофировался у него напрочь. С первых минут после авиакатастрофы, когда юноша выпрыгнул из самолета, закурил сигарету и беспечно бросил фразу: «Нам крышка!» — он вел себя так, словно борьба за жизнь не заслуживала никаких усилий с его стороны. Бобби и раньше слыл лентяем (за что получил кличку Жиртрест), но в горах праздность сродни самоубийству. Если бы на него махнули рукой, он бы очень скоро погиб. Юноша не работал, а лишь грелся на солнце и начинал топить снег только по принуждению. Все остальное время он сидел и растирал сильно обмороженные после схода лавины ноги. Ночью, если с него сползало одеяло, он даже не утруждал себя тем, чтобы нормально укрыться, — это делал сосед. Даниэлю Фернандесу приходилось массировать Бобби ноги, чтобы у того не началась гангрена.

Безразличие Франсуа не на шутку разозлило кузенов Штраух, и они пригрозили, что не будут его кормить, пока он не займется делом. В ответ Бобби пожал плечами, устремил на них выразительный взгляд больших печальных глаз и сказал:

— Да, это справедливо.

В то утро Бобби, как обычно, почти не работал, и, когда в полдень началась раздача еды, он не взял свою тарелку и не присоединился к очереди. Парня словно не беспокоило, выживет он или умрет, и как будто устраивало, что окончательное решение за него примут другие. Порицатели не были к этому готовы, и их инициатива провалилась: Бобби все равно получил свою порцию.

Из старших и наиболее сильных спортсменов Эдуардо Штраух, как и Паррадо, снисходительно относился к тем, кто моложе и слабее его, то есть к Манхино, Франсуа и Мончо Сабелье. Мончо не получил серьезных увечий, но был одним из самых слабых и нервозных членов общины. Парень не раз проявлял себя с положительной стороны (Николич считал, что Мончо спас ему жизнь) и хотел доказать всем, что никому не уступает в храбрости и трудолюбии, но его физическая сила не выдержала конкуренции. Он присоединился к группе лодырей, которые сидели на солнышке, курили, болтали друг с другом и превращали снег в воду, пока остальные занимались самой тяжелой работой.

В эту же группу входил и Хавьер Метоль, страдавший высотной болезнью. Он много говорил, но через слово запинался и не мог толком закончить ни одного предложения. Все были моложе его по меньшей мере на десять лет и относились к старшему товарищу как к чудаку. Юноши стали называть Метоля глупышом, после того как он признался, что носил такое прозвище в детстве, и посмеивались, наблюдая за его неуклюжей походкой. Они разыгрывали Метоля, и тот охотно поддавался им, утрируя симптомы болезни. Хавьер понимал, что это забавляет ребят, а значит, помогает им отвлечься от горестных мыслей. Например, кто-то из парней притворялся, что никогда в жизни не пробовал сдобную булочку, и тогда Метоль пускался в пространное ее описание.

Стоило ему умолкнуть, появлялся второй мнимый невежда и спрашивал:

— Что это ты там рассказываешь, глупыш?

— Объясняю, что такое сдобная булочка.

— И что же это такое?

— Как, неужели и ты не знаешь? Ну это такая круглая штука, примерно вот такого размера…

И он снова во всех подробностях описывал незамысловатое кондитерское изделие, а когда заканчивал, к нему подходил третий шутник и заявлял, что тоже не пробовал столь экзотическое яство.

Метоль занимался главным образом тем, что счищал жир с кусков мяса и собирал в емкости для дальнейшего потребления в качестве слабительного. В его обязанности входила также заточка ножей. Точил он их друг о друга или о камни. Еще он изготовил из кусков пластмассы, найденных в кабине пилотов, солнцезащитные очки себе и Канессе. Ребята заметили, что в оправу своих очков он вставил лишь одно «стекло», и тогда впервые догадались, что Метоль слеп на один глаз.

Он утолял веселыми беседами душевную боль юных друзей. То же самое делал и Коче Инсиарте, которого все любили не меньше, чем Паррадо и Туркатти, однако эти двое вошли в состав экспедиции и держались особняком, а вот Коче понимал людские слабости, потому как и сам был слаб. Он выполнял кое-какую работу до тех пор, пока в рану на ноге не попала инфекция, после чего перестал что-либо делать. Коче не возражал против урезанного пайка — сырое мясо было ему отвратительно. Он не стремился вести неравный бой с силой обстоятельств и проводил дни, погрузившись в воспоминания о прежней жизни в Монтевидео. И хотя многих раздражало такое бездействие, никто особенно не сердился, потому что все считали Коче славным малым. Он был открытым и честным юношей: добрым, ласковым, любезным и остроумным. Невозможно было устоять перед его искренним и веселым взглядом, даже если взглядом этим он выпрашивал сигарету или ломтик мяса.

Панчо Дельгадо «паразитировал» не больше Инсиарте, но не отличался такой же открытостью, как Коче, и не был давним другом Фито Штрауха, зато обладал даром красноречия и обаянием, до той поры неплохо помогавшими ему в жизни. Супруги Сартори поначалу не хотели, чтобы их дочь стала его невестой, но со временем были покорены букетами цветов и подарками — Панчо никогда не приходил к ним с пустыми руками.

В горах цветы не росли, а от обаяния и умения красиво говорить в экстремальных условиях проку немного. Красноречие Дельгадо обернулось против него. Ему не простили легкомысленного оптимизма. Один из старших, он с самого начала обязан был трезво оценивать обстановку, а не обнадеживать всех понапрасну. Когда Дельгадо заявил, что не может работать из-за раны на ноге, некоторые не поверили ему и сочли притворщиком.

Взаимоотношения в коллективе становились все более натянутыми. В состоянии стресса люди склонны искать козла отпущения, и Дельгадо хорошо подходил для этой роли. Его единственным другом из прежней жизни был Нума Туркатти, но тот, став представителем элиты, не задумывался, насколько хорошо остальные ладили между собой. Другие члены общины, которых подозревали в отлынивании от работы, могли хоть чем-то оправдать свое неучастие в общих делах: Метоль — болезненным состоянием, Манхино, Сабелья, Харли и Франсуа — юным возрастом, а Инсиарте со свойственным ему добродушием просто отказывался выполнять любые просьбы и указания. Вдобавок он всегда оставался самим собой, а вот у Дельгадо уже успел сформироваться весьма прагматичный взгляд на вещи. Он жил так, словно вел непрерывную игру в покер, но не понимал, что текущий расклад карт сулит ему мало хорошего. Парень голодал и не имел возможности стянуть лишний кусочек мяса ни самостоятельно, ни с помощью друзей или покровителей. Таким образом, его положение в коллективе становилось незавидным.

Результаты пробного похода отразились на Рое Харли и Карлитосе Паэсе самым неожиданным образом. Рой, проявивший больше стойкости, чем Карлитос, утратил боевой настрой. Когда его не отобрали для экспедиции, он решил, что друзья в нем разочаровались, и эта мысль, особенно после смерти его близкого друга Николича, терзала юношу не меньше, чем боль в сломанной ноге. Рой стал очень обидчивым, начинал плакать, если кто-нибудь заговаривал с ним резким тоном, и визгливо кричал, как капризное дитя. Он превратился в ленивого и эгоистичного трутня, и заставить его работать удавалось только оскорблениями.

Карлитос же, наоборот, изменился в лучшую сторону. Этот избалованный и боязливый привереда стал весьма трудолюбивым и ответственным работником. Он помогал резать мясо, а также взял на себя обязанность закрывать на ночь вход в салон.

Характер у него был противоречивый. Иногда он напускал на себя начальственный вид, ссорился с товарищами и хватал не причитавшиеся ему куски чаще остальных, однако его обновленная натура теперь служила для многих моральным примером. Карлитос был самым юным в «Фэйрчайлде», но плотное телосложение и грубоватый голос делали его похожим на огромного плюшевого медвежонка. Его взгляды отличались наивностью, речи — высокопарностью, а поведение — безответственностью (он периодически терял в снегу зажигалки и ножи), но даже в горах, как и в Монтевидео, мысль о Карлитосе могла вызвать улыбку, и причиной тому были не столько шутки, сколько комический эффект, который производили его внешний вид и характер. Этот дар оказался полезным — иные поводы для улыбок возникали у парней нечасто.

Карлитос Паэс входил во второй властный эшелон: вместе с Альгортой и Сербино он помогал кузенам Штраух. Эти трое стали своего рода сержантами, получавшими приказы сверху и спускавшими их вниз. Густаво Сербино имел склонность льстить старшим и запугивать младших, хотя в свои девятнадцать лет относился ко второй категории. По натуре он был мягок, но раздражителен. Как и Канесса, Густаво быстро терял самообладание и приходил в ярость, когда, например, кто-нибудь занимал его место напротив Даниэля Фернандеса, к которому он особым образом привязался. Если Фернандес просил Густаво одолжить одну из его пар брюк, то никогда не получал отказа, но, когда с той же просьбой к нему обращался Висинтин, срывался и кричал:

— Да пошел ты, скотина! Иди ищи брюки сам!

Фернандес и Сербино отвечали за сбор и хранение всех денег и документов погибших пассажиров «Фэйрчайлда». Густаво также взял на себя труд расследовать любые проступки, в том числе ночные хождения, нарушающие покой остальных. За это его стали называть детективом. До авиакатастрофы у Сербино было прозвище Уши, но потом ему дали новое — Карузо, когда в одной из общих бесед о еде выяснилось, что он никогда не пробовал каппеллетти-алла-Карузо[75] и даже не знал, что это блюдо собой представляет. Сербино поддразнивали за его мягкий характер и доверчивость. Приятели посмеивались над ним, потому что нередко поздним вечером или ранним утром он не мог отличить солнце от луны. А еще он был законченным пессимистом. Если Фито просил выйти наружу и узнать, какая стоит погода, Сербино, вернувшись в салон, заявлял:

— Там зверский холод и надвигается пурга.

Тогда Фито говорил Карлитосу:

— Сходи-ка ты посмотри.

И жизнерадостный Карлитос возвращался с докладом:

— Идет снег, но это ненадолго. Через полчаса разгуляется, и мы увидим чистое голубое небо.

Педро Альгорту вряд ли можно было назвать героем. Из всех склонных к унынию ровесников он, пожалуй, должен был первым впасть в депрессию. Педро начинал учиться вместе с остальными регбистами в колледже «Стелла Марис», но затем продолжил свое обучение в Сантьяго и Буэнос-Айресе из-за переездов, связанных с работой отца, и потому почти не имел знакомых в новой компании. Из двух его друзей один, Фелипе Макирриаин, погиб, а второй, Артуро Ногейра, получил серьезные травмы и крайне редко выбирался из самолета, пребывая в угрюмом настроении.

Некоторые качества Альгорты могли вызвать отчуждение между ним и ребятами. Он был застенчив, замкнут и придерживался социалистических взглядов в противовес окружавшим его сверстникам — большей частью шумным и компанейским консерваторам. В Уругвае Альгорта состоял в Широком фронте — общественном движении, впервые масштабно заявившем о себе на прошедших незадолго до авиакатастрофы всеобщих президентских выборах. Даниэль Фернандес и Фито Штраух, напротив, являлись членами Национального университетского движения (НУД), выступавшего в поддержку Вильсона Феррейры (либерала из «Бланко»). Эдуардо Штраух голосовал за Хорхе Батлье, либерала из «Колорадо», а Карлитос Паэс — за генерала Агеррондо, реакционера из «Бланко».

Еще одной бедой Альгорты была амнезия. Юноша все никак не мог вспомнить, что он и его товарищи делали в последние дни перед вылетом. Однажды он в приливе радости начал бегать вокруг самолета, услышав от Инсиарте, что в континентальном чемпионате по футболу победил аргентинский клуб. Это, конечно, было неправдой. Потеря памяти имела для Альгорты и более серьезные последствия. Он совершенно забыл, что главной целью своего путешествия в Чили избрал вовсе не приобретение дешевых учебников по экономике и не изучение специфики южноамериканского социализма, а встречу с девушкой, с которой познакомился, когда жил в Сантьяго. Альгорта верил, что любит ее, но они не виделись уже полтора года, а переписка не могла в достаточной мере подпитывать их роман. В Чили он собирался окончательно разобраться в своих чувствах, но после авиакатастрофы начисто забыл о девушке. Одной из причин, по которой он теперь стремился в Монтевидео, было желание найти там подругу сердца.

Альгорта ясно отдавал себе отчет в том, что должен работать, и его трудолюбие получило одобрение кузенов Штраух. Он чувствовал себя чужаком, поскольку не мог поддерживать частые беседы о сельском хозяйстве, но гнетущего одиночества все же не испытывал.

Трое парней, ставших неформальными лидерами маленькой общины, а именно Эдуардо и Фито Штраухи и Даниэль Фернандес, не особенно выделялись среди товарищей личностными качествами. Они заняли главенствующее положение в коллективе лишь благодаря своей сплоченности.

Даниэль Фернандес — второй по старшинству после Металл — понимал, что возраст налагает на него определенные обязательства по отношению к младшим. В свои двадцать шесть он уже был довольно зрелой личностью и усердно работал, стараясь поддерживать порядок в салоне, собирал документы и следил за распределением зажигалок и ножей. Он растирал обмороженные ноги Бобби Франсуа (за это Бобби пообещал стать его рабом в Монтевидео) и предложил Канессе воздержаться от опасной, грозившей осложнениями операции на ноге Коче. Застенчивый по натуре, Даниэль тем не менее любил поговорить по душам. Все находили его сдержанным, ответственным и честным парнем. Ему недоставало лишь физической силы и упорства.

Эдуардо Штраух, несмотря на свое прозвище, на немца походил гораздо меньше, чем два его кузена. Внешне он имел сходство с матерью, представительницей семейства Уриосте, и был не таким высоким, как Фито. Его отличали легкий характер и изысканные манеры. Эдуардо был наиболее просвещенным и сведущим (возможно, потому, что совершил путешествие по Европе) и выделялся самым широким кругозором. В целом юноша имел спокойный нрав, но иногда мог сорваться и впасть в ярость. Он был склонен держать дистанцию, особенно с Паэсом, но, как и Фито, снисходительно относился к более молодым и вызывающим у многих раздражение ребятам, таким как Манхино и Франсуа.

Фито Штраух был менее сдержанным, чем Эдуардо, но обладал способностью вселять веру в благополучный исход суровых испытаний. Суждения Фито о тяжелом положении, в котором они все пребывали, всегда оказывались самыми оптимистичными и взвешенными. Он смастерил темные очки для защиты глаз от нестерпимо ярко сверкавшего на солнце снега. Взяв из кабины пилотов солнцезащитные щитки, сделанные из тонированного пластика, Фито вырезал из них два кружка и прикрепил к пластиковой оправе, изготовленной из обложки папки с полетной документацией.

Но и у Фито случались срывы. Как и Даниэля Фернандеса, его раздражал Манхино. Он ссорился с Эдуардо, устраиваясь с ним на ночлег, а однажды так рассвирепел, когда Альгорта во сне случайно навалился на него, что вскочил на ноги и завопил:

— Ты что, убить меня вздумал?!

Альгорта приоткрыл глаза, сонно пробормотал: «Фито, ну как ты можешь такое говорить?» — и тут же опять уснул.

4

Сложившаяся система взаимоотношений обитателей «Фэйрчайлда» функционировала вполне эффективно. В ней, как в Конституции Соединенных Штатов Америки, имелись сдержки и противовесы. Штраухи вместе с помощниками ограничивали власть участников готовящейся экспедиции, а те, в свою очередь, — власть Штраухов. Члены обеих групп уважали друг друга и проводили в жизнь свою политику со всеобщего молчаливого согласия.

Двое выживших не принимали активного участия в работе общины из-за серьезных травм — Рафаэль Эчаваррен и Артуро Ногейра. Оба ночевали в гамаке, сделанном Канессой, и покидали салон крайне редко. Ходить они не могли из-за сильной боли, а когда выползали наружу, теряли почти все силы, какие у них еще оставались.

Эти юноши разительно отличались друг от друга по образованию и характеру. Двадцатиоднолетний Ногейра был студентом экономического факультета и убежденным социалистом, а двадцатидвухлетний Эчаваррен относил себя к консерваторам и занимался разведением молочного скота. Свои кардинально противоположные взгляды на жизнь они вряд ли поменяли бы даже на ложе страданий. Ночью любое непроизвольное движение одного вызывало сильную боль у другого.

Эчаваррен, баск по происхождению, был открытым и отважным парнем. Его рана оставалась в ужасающем состоянии. Оторванную икроножную мышцу привязали к кости, но вскоре началось нагноение. Ночами он не мог шевелить изуродованной ногой, поэтому пальцы сначала приобрели багровый цвет, а потом стали чернеть от обморожения. В течение дня он по нескольку раз просил товарищей растереть ему ноги, чтобы восстановить кровообращение.

— Патронсито[76], — обращался он к Даниэлю Фернандесу, — сделай мне, пожалуйста, массаж ног. Они так онемели, что я совсем их не чувствую.

После того как Даниэль выполнял его просьбу, Рафаэль говорил:

— Обещаю тебе, Фернандес: если выберусь отсюда, дам тебе столько сыра, что на всю жизнь хватит.

Он был исполнен решимости победить горы и по утрам твердил самому себе:

— Я Рафаэль Эчаваррен, и я клянусь, что вернусь домой!

А когда кто-то предложил ему написать письмо родителям или невесте, он ответил:

— Нет, я сам расскажу им всю нашу историю при встрече.

Товарищи восхищались силой его веры, искренностью и честностью. Если его ногу случайно толкали, он начинал ругаться, но быстро успокаивался и просил прощения. Еще он смешил всех задорными рассказами о том, как готовил сыр у себя на ферме, и с уморительными гримасами в шутку жевал коробку из-под конфет, что неизменно веселило всех.

Состояние Эчаваррена ухудшалось день ото дня. Нога отяжелела из-за скопившегося в ней гноя, обе ступни совершенно почернели — похоже, развилась гангрена. Однажды утром он веселым голосом попросил у приятелей минуту внимания и заявил, что скоро умрет. Все шумно запротестовали, но Рафаэль настаивал на своем. Он попросил тех, кто доберется до дома, передать семье его последнюю волю: мотоцикл он завещает управляющему фермой, а джип — своей невесте. Ребята снова протестующе загомонили. На следующий день угрюмое настроение покинуло Рафаэля, и к нему вернулся привычный оптимизм.

Физическое состояние Артуро Ногейры было не таким тяжелым, как у Эчаваррена, но его душевное здоровье всех очень тревожило. Он и до авиакатастрофы слыл неуравновешенным, трудным в общении типом, замкнутым и молчаливым даже в кругу семьи. Единственным человеком, которому удавалось расшевелить его, оставалась Инес Ломбардеро. Сама она хлебнула горя в жизни. Один из ее братьев утонул с двумя приятелями в океане, когда их лодка перевернулась у побережья Карраско. Артуро сочувствовал девушке и при всей своей зажатости не стеснялся целовать ее на улице.

Другой страстью Ногейры была политика. Юноша обладал обостренным чувством справедливости, благодаря чему стал ярым идеалистом, склоняясь то к социализму, то к анархизму. В какой-то степени он отошел от католической церкви, уверовав в возможность утопического общественного устройства. Как и Сербино, Ногейре доводилось работать в трущобах Монтевидео под началом иезуитов, но сам он предпочел бы более радикальные способы решить проблемы угнетения и бедности.

В самолете исхудавший Ногейра лежал отдельно от всех, устремив в потолок отрешенный взгляд больших зеленых глаз.

Иногда Артуро помогал ребятам. Так, он взял на себя функции штурмана, но его вера в спасение не выдержала испытания временем, и полетные карты были заброшены. Он помнил о возникшем у него еще в детстве предчувствии, что он умрет в двадцать один год, и поведал Паррадо, что ощущает приближение смерти.

Сильнее отчаяния его глодало чувство одиночества. Он часто бывал угрюм и язвителен с окружающими. Никто не стремился пробиться сквозь его мрачную защитную оболочку. Единственным другом Артуро был Педро Альгорта, но тот сам не очень ладил с оставшимися в живых и не мог помочь Артуро против его воли притереться в коллективе.

Неприязнь, которую Ногейра питал ко всем остальным, обусловливалась его политическими убеждениями. Он цапался с Эчаварреном из-за одеял и места для ног, но истинной причиной ожесточенных споров юношей были их диаметрально противоположные политические взгляды. Как-то Паэс развлекал всех рассказами об отце и поведал историю о том, как Паэс Виларо и Гюнтер Сакс вместе охотились в Африке и как однажды Сакс и Брижит Бардо останавливались у них в Пунто-Бальена.

— Эй, Артуро, что скажешь? — обратился Канесса к Ногейре.

— Мне это неинтересно, я социалист, — последовал ответ.

— Ты не социалист, а дурак! — воскликнул Канесса. — Перестань корчить из себя крутого!

— Вы олигархи и реакционеры, — с горечью в голосе проговорил Артуро, — и я не хочу жить в Уругвае, где превозносятся материалистические ценности, которые все вы тут исповедуете, особенно ты, Паэс.

— Я не намерен выслушивать его тирады, — заявил Карлитос.

— Может, ты и социалист, — заговорил Инсиарте, заикаясь от возмущения, — но ты еще и просто человек. Вот что сейчас главное!

— Не обращай на них внимания, — сказал Альгорта Ногейре. — Все это совершенно неважно.

Артуро погрузился в угрюмое молчание и позже попросил у Паэса прощения за свои слова.

Он оставался в самолете даже днем, когда снаружи ярко светило солнце, и утолял жажду каплями воды, сочившейся сквозь дырку в крыше. Иногда воду ему приносили Альгорта, Канесса или Сербино. Ребята заговаривали с ним о его семье и убеждали выйти на свежий воздух, полагая, что он преувеличивает серьезность своих ранений, но уговоры ни к чему не приводили.

В фюзеляже было холодно, темно и сыро. Все, кто оставался в салоне, дышали лишь промерзшим воздухом. Ногейра слабел на глазах, и только неделей позже выяснилось, что он ни разу не съел свой мясной паек. Тогда Альгорта начал вкладывать кусочки человеческой плоти прямо ему в рот, откуда капала слюна.

Паррадо и Канесса поняли, что одиночество рано или поздно погубит Ногейру. Паррадо решил поговорить с ним.

— Ты что, хочешь остаться здесь? — спросил он.

Выражение «остаться здесь» они использовали как эвфемизм для страшного слова «смерть».

— Я знаю, что мне это предстоит, — ответил Ногейра.

— Нет, — возразил Паррадо. — Я вытащу тебя отсюда до дня рождения Инес. Вот увидишь.

Однажды вечером Ногейра попросил разрешения прочитать вслух Розарий. Все согласились, и Паэс протянул ему свои четки. Артуро начал молиться Господу за семьи ребят, за их страны, за погибших и живых товарищей. В его голосе было столько чувства, что восемнадцать человек, кое-кто из которых считали эту молитву равноценной заменой счету овец перед сном, прониклись особым уважением и любовью к Ногейре. Когда он закончил перебирать все бусины, в салоне установилась торжественная тишина. Было слышно только, как Артуро тихонько всхлипывает в своем гамаке. Педро спросил, почему он плачет.

— Потому что сейчас я как никогда близок к Богу, — ответил тот.

Среди его личных вещей лежал листок со списком одежды, которую он собирался уложить в чемодан перед вылетом. Юноша взял этот листок и на обратной стороне неровным от слабости почерком написал письмо родителям и подруге.

На следующий день Артуро совсем ослаб, началась горячка. Педро Альгорта на ночь забрался к нему в гамак, чтобы согреть своим теплом, и говорил с ним о его семье, об Инес, об экзаменах, которые они вместе сдавали, и о футбольных матчах, которые смотрели по телевизору. Речь Артуро была бессвязной, он бредил.

— Смотрите! — восклицал он. — Сюда идет молочник с тележкой. Он везет молоко. Скорее откройте дверь!

Потом юноша начал бормотать о тележке с мороженым, Инес и воскресном семейном обеде. Его бил озноб. Он попробовал встать и спуститься к спящим внизу товарищам. Педро вцепился в него, но Артуро закричал, что Паэс и Эчаваррен хотят его убить. Альгорта удержал друга и толкнул обратно в гамак, а позже дал ему таблетки либриума и валиума из общих медицинских запасов.

Артуро пребывал в полузабытьи и бредил весь следующий день, а ночью было так холодно, что ребята вытащили его из гамака и уложили спать рядом с собой на полу. Юноша затих и уснул в объятиях Педро. В таком положении он и умер. Метоль и Сербино пытались делать ему искусственное дыхание, но Педро знал, что их усилия напрасны. Он разрыдался, а утром, прежде чем тело выволокли на снег, забрал себе пиджак и пальто Артуро.

5

Смерть Ногейры ошеломила общину и сокрушила ее твердую веру в то, что тем, кто не погиб под лавиной, сама судьба уготовила спасение. Стало ясно, что с экспедицией медлить нельзя. Все начали торопить ее будущих участников, но еще несколько дней пришлось пережидать ледяной ветер и сильный снегопад.

После снежного обвала ребята перестали соблюдать установленный ранее порядок ночлега. Любой, кто первым заходил вечером в салон, мог занять наиболее комфортное место. Со временем, однако, прежняя дисциплина была частично восстановлена. Перед наступлением темноты Даниэль Фернандес и Панчо Дельгадо собирали с крыши высохшие подушки и раскладывали на полу в салоне. Вечерами, около половины шестого, когда солнце скрывалось за горами и крепчал мороз, все выстраивались в очередь в том порядке, в каком по предварительной договоренности собирались ночевать внутри фюзеляжа. Первым заходил Инсиарте (но без Паэса, соседа по спальному месту), за ним шли Фито и Эдуардо, следом — Даниэль Фернандес и Густаво Сербино (если не наступала их очередь спать возле входа). Остальные входили в салон в произвольном порядке. Канесса спал где хотел, обычно вместе с Паррадо. Франсуа и Харли держались вместе, Метоль спал с Манхино, Альгорта — с Туркатти или Дельгадо, а Сабелья — с Висинтином. Той паре, что заходила последней, предстояло ночевать возле самодельной стены, где было холоднее всего, но замыкал очередь всегда Карлитос. В обмен на право ночлега в самом теплом месте (рядом с Инсиарте) ему поручили каждую ночь баррикадировать вход.

Карлитос стал тапиадором (возводителем стен) и получил еще одну обязанность, потому что спал рядом с кабиной пилотов, — опорожнять через дыру в стене «Фэйрчайлда» пластиковую бутылку, служившую ночным горшком. Это было малоприятное занятие — объем бутылки нередко оказывался меньше вместимости мочевого пузыря нуждавшегося в ней юноши, и за неимением более крупного сосуда ее приходилось возвращать одному и тому же человеку по два-три раза кряду. Более того, бутылка была востребована постоянно, ведь иногда приходилось безвылазно проводить в самолете по пятнадцать часов в день. Многие старались справить нужду снаружи перед тем, как зайти в салон, а потом иногда использовали бутылку по назначению около девяти вечера, когда на небе появлялась луна и все старались уснуть. Но, например, Манхино неизменно просыпался в три или четыре утра и просил Карлитоса передать ему «горшок». Карлитосу это страшно надоедало, и однажды он сделал вид, что не может найти бутылку. Манхино пришлось выбираться из самолета на мороз. В другой раз Карлитос предложил свои услуги в обмен на дополнительную сигарету.

Под туалет решили отвести место рядом с входом, но вскоре обнаружилось, что, если снег начинал таять, замерзшая моча таяла вместе с ним и затекала обратно в жилище. Труднее всего приходилось тем, кто спал у самодельного заграждения: они вынуждены были будить остальных и просить передать «горшок» через весь салон. В одну из ночей Альгорта проснулся от позывов к мочеиспусканию и, чтобы никого не тревожить, решил справить нужду на снежную стену. Назавтра при свете дня он увидел, что помочился на чей-то поднос с топленым жиром, но не стал никому говорить о своем конфузе.

Внутри «Фэйрчайлда» царил кошмарный беспорядок. Пахло мочой, на полу валялись куски жира и кости. Было установлено новое правило, запрещающее вносить их в салон. Жир разрешалось потреблять в фюзеляже при условии, что в тот же день его остатки будут выброшены наружу. Тем не менее снег в обоих концах жилища оставался грязным, и только сильный холод спасал от резкого, неприятного запаха.

Лежать приходилось в страшной тесноте. Если кто-то начинал двигаться, соседям тоже приходилось шевелиться, и легкие одеяла сползали с их тел. В душе каждого поселился страх стать жертвой второго снежного обвала. Снаружи нередко доносились пугающие звуки — рокот вулкана Тингиририка или шум далеких лавин. С вершины ближайшей к самолету горы часто скатывались камни. Однажды ночью один такой камень ударился о фюзеляж. Инсиарте и Сабелья вскочили на ноги, решив, что на них вновь обрушилась лавина. Другие тоже оставались начеку. Метоль спал сидя, накрыв голову спортивной майкой, чтобы согреть воздух, которым дышал. Как только на него накатывала дрема, он начинал валиться вперед или набок, чем очень раздражал соседей.

Раздражение порой выливалось в ссоры. Напарники переругивались, когда один толкал другого ногой в лицо и стягивал одеяло на себя. Подобные перепалки, случалось, перерастали в драку. Самыми неуправляемыми были Канесса и Висинтин. Физической силой они превосходили всех остальных и извлекали выгоду из своего привилегированного статуса горовосходителей, то есть спали, где и как им вздумается, но все-таки избегали ссор с Паррадо, Фернандесом и Штраухами. Висинтин как-то раз положил ногу прямо на лицо Харли, потому что тот не захотел потесниться, и проигнорировал просьбу Роя убрать ее. Тогда Рой оттолкнул ногу Висинтина и в ответ получил пинок. Юноша пришел в ярость и набросился бы на обидчика с кулаками, если бы его не удержал Даниэль Фернандес. В другой раз Висинтин пнул Туркатти, и Нума, всегда отличавшийся спокойным нравом, в бешенстве прокричал:

— Грязная свинья, я никогда в жизни больше не буду с тобой разговаривать!

Инсиарте, вставший на сторону Туркатти, добавил:

— Убери ногу, сукин сын, или я набью тебе морду!

Висинтин грубо огрызнулся, но в конфликт снова вмешался Фернандес и заставил всех троих успокоиться.

Однажды Инсиарте поссорился еще и с Канессой. Тот сгоряча замахнулся на него, но Коче сказал:

— Давай попробуй, и я сломаю тебе шею.

Для едва ли не самого слабого парня из всех это были смелые слова, и все же такого предупреждения оказалось достаточно, чтобы охладить пыл Канессы. Ссора закончилась так же быстро, как и началась, — слезами раскаяния, объятиями и повторением вслух общего мнения, что спастись им всем удастся, только если они останутся сплоченной командой.

В сущности, перебранки, угрозы и жалобы были для ребят единственным способом разрядить колоссальное нервное напряжение. Когда кто-нибудь задевал ногу Эчаваррена, тот начинал громко орать якобы из-за нестерпимой боли, пытаясь облегчить свои мучения. Многие отводили душу, обзывая Висинтина бугаем, а Канессу — сукиным сыном. Но самым удивительным было то, что некоторые, в частности Паррадо, вообще никогда ни с кем не ссорились.

Как-то ночью Инсиарте приснилось, что он спит на полу дядиного дома в Буэнос-Айресе. Дремавший рядом Манхино беспрестанно терся о его раненую ногу. Коче начал во сне толкать беспокойного соседа, потом услышал крики и, проснувшись, увидел перед собой Фито и Карлитоса. Они трясли его за плечи. Обернувшись, Инсиарте разглядел в полутьме заплаканного Манхино, но не сразу понял, что находится не в доме дяди, а в разбитом фюзеляже «Фэйрчайлда» посреди Анд.

6

Перед сном ребята всегда говорили на разные темы, например о спорте — ведь большинство из них играли в регби — или о сельском хозяйстве, которое изучали многие из них, но каждая беседа непременно завершалась обсуждением еды. Скудный ежедневный рацион пытались разнообразить силой воображения. Доходя до последнего пункта в своем вымышленном меню, каждый юноша с живостью набрасывался на меню товарища. Эчаваррен, обладатель молочной фермы, говорил о сыре, описывая процесс его изготовления, а также вкус и текстуру разных сортов в мельчайших подробностях и так страстно, что другие невольно начинали удивляться, почему сами не стали разводить коров.

Чтобы продлить беседу и придать ей более аппетитный характер, гурманы оживляли в памяти все детали любимого лакомства и распределяли блюда по категориям. Участнику разговора следовало сначала описать блюдо, которое обычно готовили родители, а потом какое-нибудь из тех, что он умел готовить сам. Далее подробному описанию подлежали фирменное блюдо подруги, экзотический деликатес, любимый пудинг, иностранное кушанье, что-то из деревенской пищи и, наконец, самое необычное яство, которое ему когда-либо доводилось отведывать.

Ногейра, когда еще был жив, рассказывал о сливках, меренгах и дульсе-де-лече — густом сладком соусе со вкусом сгущенного молока и карамели. Харли предложил всем для зимнего меню арахис и дульсе-де-лече с шоколадной корочкой, а для летнего — арахис и мороженое с дульсе-де-лече. Альгорта сам готовить не умел, но «накормил» товарищей отцовской паэльей и клецками по дядиному рецепту. Паррадо «угостил» всех варениками — фирменным блюдом бабушки-украинки. Тем, кто никогда не слышал о варениках, он подробно описал эти маленькие вареные «пирожки» с сыром, ветчиной или картофельным пюре. Висинтин, проводивший каждое лето на берегу океана рядом с бразильской границей, рассказал про буйабес, и Метоль пообещал, что дома научит его правильно готовить этот рыбный суп. Нума Туркатти внимательно слушал их разговор и решил вмешаться:

— Метоль…

— Если еще раз назовешь меня Метолем, я не стану тебе отвечать.

Нума был очень вежливым и застенчивым парнем.

— Хавьер, — снова заговорил он, — когда ты будешь готовить этот самый буйабес, меня тоже позовите, ладно?

— Обязательно, — с улыбкой ответил Метоль, ведь от него не ускользнуло, что, обратившись к нему в начале просьбы на «ты», Нума в конце вернулся к вежливому «вы».

Метоль слыл экспертом по части еды, и его познания в кулинарии не ограничивались сдобной булочкой. Самый старший в коллективе, он перепробовал за свою жизнь больше блюд, чем все окружавшие его регбисты. Ребята принялись составлять список ресторанов Монтевидео, указывая для каждого его фирменное блюдо, и вклад Метоля в это начинание оказался самым значительным. Инсиарте вносил названия ресторанов в записную книжку, принадлежавшую Николичу, и, когда добавил в перечень последнее заведение, которое им удалось вспомнить (фирменным блюдом в его меню значились таинственные капеллетти-алла-Карузо), их общее число составило девяносто восемь.

Позже изысканные гастрономы устроили конкурс на лучшее меню с винной картой, но к тому времени воображаемые пиры начали им скорее вредить, чем доставлять удовольствие. Они испытывали жестокое разочарование, когда, вырвавшись из плена сладких грез, возвращались в суровую реальность, в которой единственной их пищей были сырое мясо и жир. Кроме того, юноши опасались, что желудочный сок, обильно выделявшийся во время этих бесед, может спровоцировать язву, и потому пришли к молчаливому соглашению прекратить все разговоры о еде. Продолжал их только Метоль.

Выжившие смогли заставить себя не думать о пище во время бодрствования, но, увы, были не властны над сновидениями. Карлитос однажды увидел во сне апельсин, парящий над ним в воздухе. Он попробовал дотянуться до него, но не смог. В другой раз ему приснилось, что над разбитым фюзеляжем «Фэйрчайлда» зависла летающая тарелка. Сбоку открылся трап, и из ее чрева появилась стюардесса. Карлитос попросил девушку принести ему клубничный коктейль, но получил лишь стакан с водой, на поверхности которой плавала ягода клубники. Потом на этой же тарелке он прилетел в нью-йоркский аэропорт имени Джона Кеннеди, где его дожидались мать и бабушка.

В зале прилета Карлитос купил себе вожделенный коктейль, но стакан оказался пустым.

Рою приснилось, что он очутился в булочной, где из пышущей жаром печи извлекались ароматные печенья. Юноша стал объяснять булочнику, что вместе с товарищами потерялся в Андах, но тот так и не понял его.

Чаще всего юноши думали и говорили о своих семьях. Карлитос любил смотреть на луну, утешаясь мыслью, что в это же самое время его мать и отец, наверное, тоже смотрят на нее в Монтевидео. Со своего спального места ему было неудобно заглядывать в иллюминатор, и однажды в обмен на «горшок» Фито некоторое время держал в вытянутой руке карманное зеркальце, чтобы Карлитос мог созерцать в нем отражение любимого ночного светила.

Эдуардо рассказывал Фито о своем европейском путешествии. Еще оба кузена упоминали в беседах родню, и в такие минуты слышали позади себя всхлипывания Даниэля Фернандеса. Размышления о доме причиняли ребятам сильную душевную боль, и, спасаясь от уныния, они старались думать о чем-то другом.

Иных тем для разговоров оставалось не так уж много. Юноши в большинстве своем серьезно интересовались политической жизнью Уругвая, но предусмотрительно избегали дискуссий на эту тему, чтобы не спровоцировать новую ссору после памятной вспышки Ногейры. Как-то раз по радио передали, что член партии «Колорадо» Хорхе Батлье арестован за критические высказывания в адрес армии, и Даниэль Фернандес — убежденный бланкист — при этой новости даже подпрыгнул от радости, а вот Канесса и Эдуардо на последних президентских выборах голосовали как раз за Батлье.

Самой безопасной темой для обсуждения оставалось сельское хозяйство. Многие ребята получали образование или уже профессионально работали в этой области, а родители некоторых из них владели эстансиями[77]. Загородные дома Паэса, Франсуа и Сабельи располагались по соседству, а Инсиарте и Эчаваррен управляли собственными молочными фермами.

Иногда во время таких разговоров Педро Альгорта чувствовал себя почти изгоем: он совершенно не разбирался в предмете обсуждения. Заметив это, фермеры решили ввести его в свои ряды. У них появилась идея организовать региональный экспериментальный сельскохозяйственный консорциум, где Педро отвели должность управляющего кроличьим хозяйством. Юные предприниматели мечтали о том, как вместе поселятся на земельном участке в Коронилье, принадлежащем Карлитосу, в домах, построенных по проекту Эдуардо.

Все увлеклись этой идеей, особенно Метоль. Его и Паррадо назначили управляющими рестораном. Однажды вечером Метоль наклонился к Даниэлю Фернандесу и попросил его подвинуться — он хотел пробраться поближе к Сербино, чтобы задать вопрос лично ему. Фернандес посторонился (пришлось потревожить всю вереницу лежавших на полу людей), и Хавьер шепотом сообщил Сербино, что в ресторане хотел бы вести бухгалтерию.

Региональный консорциум обещал стать серьезным проектом, однако именно ресторан был его слабым местом. Бизнесмены все реже обсуждали методы откорма скота и повышения урожайности зерновых, сосредоточив внимание на яйцах ржанки и молочных поросятах, которыми планировали угощать посетителей своего заведения. Юношам стоило больших усилий не думать о еде, когда речь заходила о вечеринках, — их планировалось устраивать вместе с уругвайскими подругами. Все мысли и разговоры о любимых девушках были проникнуты целомудрием и уважением. Юноши отчаянно нуждались в помощи Господа, а потому не могли себе позволить предаваться сладострастным фантазиям и вести беседы на непристойные темы. Смерть ходила совсем рядом, поэтому никому не хотелось совершать даже самый незначительный грех. Более того, половое влечение, судя по всему, покинуло всех, очевидно из-за сильного холода и истощения. Некоторые с тревогой думали о том, что плохое питание может довести их до импотенции.

Отсутствие либидо не причиняло ребятам физических страданий, но их не оставляли волнующие мысли о будущих спутницах жизни. Письма, написанные Ногейрой и Николичем, были адресованы в большей степени их подругам, нежели родителям. Те из оставшихся в живых, у кого были невесты, — Даниэль Фернандес, Коче Инсиарте, Панчо Дельгадо, Рафаэль Эчаваррен, Роберто Канесса и Альваро Манхино — постоянно и с глубокой любовью думали о них. Педро Альгорта, как уже упоминалось выше, позабыл о дожидавшейся его в Сантьяго девушке и всем сердцем желал поскорее вернуться в Уругвай, чтобы там найти себе возлюбленную. Сербино не был ни с кем помолвлен, но иногда рассказывал товарищам об одной знакомой, которую все договорились считать его будущей невестой.

В разговорах они избегали сложных тем жизни и смерти, но Инсиарте, Сербино и Альгорта, приверженцы наиболее прогрессивных политических взглядов, однажды завели беседу о связи между верой и политической ответственностью. В другой раз Педро Альгорта и Фито Штраух обсуждали вопрос существования и природу Бога. Педро учился у иезуитов в Сантьяго и неплохо разбирался в философских теориях Маркса и Тейяра де Шардена. Он и Фито относили себя к скептикам; оба не верили, что Бог — существо, следящее за судьбой каждого человека на земле. Для Педро Богом была любовь, связывающая двух людей или всех членов общины, поэтому, заключал юноша, на свете нет ничего важнее любви.

Карлитос хотел присоединиться к этой беседе (у него имелись собственные представления о Боге), но Фито и Педро сказали, что он еще не дорос до глубокого осмысления их аргументов. Днем позже Карлитосу представился случай отомстить Педро за столь низкое мнение о его интеллектуальных способностях. Альгорта обругал кого-то из соседей за то, что тот толкнул его ногой в лицо или наступил на поднос с едой.

— О, как ты можешь говорить такие ужасные слова, Педро?! — с явным сарказмом воскликнул Карлитос. — Я думал, любовь не ведает преград, разве не так?

Читать было нечего, за исключением нескольких комиксов. Никто уже не играл в игры, не пел песен и не рассказывал историй. Лишь изредка кто-нибудь отпускал непристойную шутку по поводу геморроя Фито. Один раз все рассмеялись, когда увидели, как Инсиарте, потянувшись к полке за какой-то вещью, задел лицом руку трупа — ребята занесли ее в салон на случай, если ночью кому-то захочется утолить голод. Иногда они шутили по поводу каннибализма («Когда в следующий раз зайду в Монтевидео в мясную лавку, попрошу мясника сначала дать мне попробовать сырое мясо на вкус») и вероятности печального исхода их горной эпопеи («Интересно, как я буду выглядеть вмороженным в глыбу льда?»). Еще они меняли окончания существующих слов и придумывали новые (этим особенно увлекался Карлитос), создавая необычные фразы и лозунги, чтобы подбодрить себя или аллегорично выразить горькую правду, которую не решались говорить прямо. Так, выражение «Неудачники остаются» являлось наименее замысловатым намеком на то, что слабых духом ждала смерть. Еще в ходу были изречения вроде «Выживает тот, кто сражается» и «Мы победили холод». Но чаще всего юноши повторяли слова, в истинности которых не сомневались: «На западе — Чили».

Главной темой всех разговоров и мыслью, неотступно преследовавшей каждого обитателя фюзеляжа, было возвращение к людям. Пленники гор без устали обсуждали детали предстоящей экспедиции, общими усилиями разрабатывали ее маршрут и подбирали для участников соответствующую экипировку. Все сходились во мнении, что уходящий в горы отряд должен действовать в интересах всего коллектива и потому следовать указаниям большинства. Самые практичные ломали голову над тем, как лучше всего утеплить ноги товарищам, которых ждал трудный путь. Мечтатели беседовали о том, что будут делать, оказавшись в Чили, и договорились сначала позвонить оттуда родителям в Монтевидео, чтобы сообщить о своем спасении, а затем сесть на поезд до Мендосы. На родине юные уругвайцы собирались найти журналиста, заинтересовавшегося их историей, и с его помощью написать книгу. Канесса даже придумал название — «Может быть, завтра», так как по вечерам они не переставали надеяться, что день грядущий принесет им избавление от страданий. Около девяти вечера, когда луна скрывалась из виду, все прекращали разговоры и начинали готовиться ко сну. Карлитос принимался читать Розарий. Каждый вечер он неизменно молился за родителей и мир во всем мире. Потом Инсиарте или Фернандес читали вторую тайну, а Альгорта, Сербино, Сабелья, Харли или Дельгадо — все остальные. Большинство молодых людей верили в Бога и уповали на Него. Они также находили огромное утешение в молитвах, обращенных к Богоматери, не сомневаясь, что именно она особенно глубоко понимает их тоску и стремление воссоединиться с семьями. Иногда юноши читали вслух молитву «Славься, Царица», полагая себя теми самыми «изгнанными чадами Евы», а долину, где лежал лайнер, — «долиной слез». Они опасались схода новой снежной лавины, а когда снаружи бушевала пурга, становилось еще страшнее. Однажды вечером ветер дул особенно яростно. Юноши вознесли молитву Приснодеве и попросили защитить их от разрушительной стихии. С последними словами молитвы буря утихла.

Фито оставался скептиком. Чтение молитвы по четкам он воспринимал лишь как снотворное, способное отогнать мрачные мысли и усыпить своей монотонностью. Все знали о его отношении к Розарию и однажды ночью воспользовались этим. Земля под фюзеляжем задрожала из-за пробуждения вулкана Тингиририка, и воображение юношей нарисовало устрашающую картину: огромная масса снега над ними опять приходит в движение, обрушивается на них новой лавиной и навечно хоронит. Они сунули Фито четки и велели ему молиться. Скептик был напуган не меньше верующих. Он начал читать молитву, с особым усердием прося Всевышнего спасти его и товарищей от ярости вулкана. Когда он закончил первый круг, далекий рокот утих и земля перестала дрожать.

7

Изо дня в день ребята сталкивались с двумя серьезными проблемами. Первой были сигареты. В общине не курили только Паррадо, Канесса и Висинтин. Сербино после авиакатастрофы постепенно приобрел эту привычку. Все остальные, заядлые курильщики, из-за постоянного стресса нуждались в сигаретах даже больше, чем раньше.

К их радости, курева в самолете оказалось предостаточно. Хавьер Метоль и Панчо Абаль, оба работавшие в табачных компаниях, знали о дефиците табака в Чили, поэтому запаслись большим количеством блоков уругвайских сигарет.

Но и табачные изделия тоже нормировались. Каждый курильщик получал по одной пачке с двадцатью сигаретами на два дня. Иным удавалось держать себя в узде и растягивать десять штук на сутки. Самые же безответственные, главным образом Инсиарте и Дельгадо, полностью выкуривали свои пачки уже в первый день. Тогда они либо просили выдать их долю заранее, либо стреляли сигареты у более бережливых приятелей. В таких случаях Дельгадо, например, напоминал Сабелье, что был добрым другом его брата, а Инсиарте обещал Альгорте пригласить его на обильный ужин в Монтевидео.

Свои первые сигареты все любители подымить обычно выкуривали утром после пробуждения. Потом кто-нибудь начинал выманивать своего друга из фюзеляжа:

— Похоже, там прекрасная погода. Сходи посмотри, а?

— А может, сам сходишь?

Тогда кто-то один вставал, брал свои бутсы, тер их друг о друга, чтобы они оттаяли, обувался и начинал разбирать стену из ящиков и одежды, возведенную Карлитосом. Если погода стояла солнечная, каждый брал с собой несколько подушек, чтобы просушить на крыше. Заодно ребята старались обсохнуть и сами, ведь они никогда не снимали и не меняли одежду, а, напротив, лишь надевали на себя дополнительные вещи. Одеяла складывали в гамак. Тот, кто выходил из салона последним, должен был навести в нем порядок.

По утрам кузены Штраух разделывали трупы, а все остальные, пользуясь тем, что поверхность снега еще достаточно твердая, бродили вокруг самолета и подбирали комки жира и остатки внутренностей или шли справить нужду к яме у носовой части фюзеляжа.

Последнее занятие стало второй серьезной проблемой: рацион из сырого мяса, жира и талого снега вызвал у парней хронический запор. День за днем, неделю за неделей они не могли нормально сходить по нужде, несмотря на неимоверные потуги. Серьезно опасаясь за свои кишечники, бедняги пробовали самые разные методы выведения экскрементов из организма. Сербино выковыривал их палочкой. Метоль, у которого запор был особенно сильным, соскребал образовывавшиеся на поверхности жировых комков маслянистые выделения и глотал их вместо слабительного, а Карлитос готовил из этих же выделений слабительный суп для себя и Фито — у того запор осложнялся геморроем.

Все это было очень неприятно, но имело и комическую сторону. Страдающие запором начали делать ставки на того, кто сумеет опорожнить кишечник последним. Однажды Мончо Сабелья, сидя на корточках со спущенными брюками, жалобно проговорил:

— Не могу, не получается.

Висинтин рассмеялся и начал дразнить его:

— А-а-а, не можешь, не можешь!

Сабелья поднатужился, опростался и швырнул в мучителя твердый, как камень, результат своих усилий.

Одним из последних стал Хавьер Метоль. День за днем он подсчитывал будущий выигрыш в надежде, что его старания рано или поздно будут вознаграждены. Когда же они наконец увенчались успехом, Хавьер под бурные рукоплескания во всеуслышание заявил о своей победе. В тот же вечер он начал жаловаться на плохое самочувствие, но парни наперебой закричали:

— Вы уже от своего дерьма избавились, так что молчали бы!

Конкурс подошел к концу. Паэс смог испражниться на двадцать восьмой день пребывания в горах, Дельгадо — на тридцать второй. Бобби Франсуа облегчился последним, на тридцать четвертый день.

Как ни странно, но на смену хроническому запору пришел понос. Ребята задались целью определить причину нового кишечного расстройства и пришли к заключению, что его вызвало неумеренное потребление жира, хотя, по всей видимости, истинной причиной было все же плохое питание. Поносом не страдал только Альгорта. Избежать этой неприятности ему удалось благодаря тому, что, в отличие от большинства товарищей, он не гнушался питаться хрящами. Во всяком случае, так думал сам юноша.

Понос стал еще одной общей проблемой. Как-то вечером у Канессы начался приступ. Он выбрался из самолета и увидел, что пять человек уже сидят, скрючившись, на корточках в лунном свете. Эта сцена повергла его в глубокое уныние. Впоследствии он никогда не выходил по нужде наружу и испражнялся прямо на одеяло или одежду. Окружающие возмущались, но упрямец продолжал поступать по-своему. Больше всех на Роберто злился Карлитос. Возводя в очередной раз защитную стену у входа в салон, он взял первую попавшуюся под руку футболку и обнаружил на ней экскременты Мускула.

Наиболее сильными приступами поноса страдал Сабелья. Они не прекращались несколько дней подряд, и парень слабел на глазах у всех. Когда у него началась горячка, Канесса посоветовал ему временно отказаться от жира, однако Сабелья всегда оставался верен принципу постоянства. Он ежедневно занимался нехитрой зарядкой — находясь снаружи, делал десять шагов — и верил, что малейшее послабление неизбежно положит начало его моральной и физической деградации. По этой же причине он считал опасным лишать себя еды. Когда кузены Штраух поняли, что упрямец не намерен следовать рекомендациям Канессы, они урезали его паек и запретили ему покидать самолет.

Днем Сабелья вышел облегчиться и спустя несколько минут объявил всем, что исцелился от поноса. Напрасно — он недооценил Сербино, который, будучи доктором и детективом в одном лице, по свежим следам тщательно исследовал вещественные доказательства его «исцеления» и во всеуслышание заявил, что Сабелья соврал. Обманщику велели вернуться в салон и лишили его традиционной порции жира.

Сабелья сопротивлялся такому лечению, но все же оно оказалось эффективным. Парень выздоровел и немного окреп.

8

По мере приближения 15 ноября среди оставшихся в живых пассажиров «Фэйрчайлда» нарастало радостное волнение. Ребята представляли, как кто-то из них первым позвонит родителям и словно между прочим, будничным тоном, сообщит о своем спасении. Они со смаком описывали друг другу вкус мясных лепешек, которые собирались купить в Мендосе по пути домой. Из Мендосы все планировали автобусом добраться до Буэнос-Айреса, а затем пароходом — до Уругвая через Ла-Плату. Обсуждая этапы будущего путешествия, юноши ни на минуту не забывали о еде. Они знали, что Буэнос-Айрес знаменит на весь мир своими ресторанами и собирались попировать еще до отплытия на родину, предварительно купив подарки родителям.

Участники готовящейся экспедиции были озабочены более важными проблемами, с которыми им предстояло столкнуться в горах. Думали они прежде всего о том, как защититься от холода. Каждый отобрал себе три пары брюк, футболку, два свитера и пальто. Им выдали три лучшие пары солнцезащитных очков. Висинтин забрал себе очки и летный шлем одного из пилотов. Канесса сшил из брюк рюкзаки: он привязал нейлоновые ремни из багажного отсека к концам обеих брючин, обмотал их вокруг плеч и пропустил через петли для поясного ремня. Висинтин изготовил из кресельных чехлов шесть пар рукавиц.

По опыту предыдущих походов скалолазы знали, что труднее всего защитить от холода ноги. У них были регбийные бутсы, а Висинтин выпросил у Харли еще и пару крепких ботинок, подаренных тому невестой. Вот только теплых носков ни у кого не оказалось. Кто-то предложил утеплить ноги дополнительным слоем кожи и жира мертвецов. Выяснилось: если вырезать у трупа два участка кожи (один на локте, а другой в середине предплечья) вместе с подкожным слоем жира, получалась пара грубых подкладок для носков, плотно облегающих пятку[78].

За несколько дней до 15 ноября кто-то случайно наступил на ногу Туркатти, и образовавшийся синяк быстро загноился. Нума заверил всех, что рана несерьезная, и поначалу никто особенно не тревожился по этому поводу. Всех больше волновал маршрут экспедиции, так как в ходе ее подготовки выявился ряд взаимоисключающих фактов. Из последних слов пилота они знали, что лайнер пролетел над Курико. Также было известно, что Курико находится в Чили, а Чили — на западе. Но знали ребята и то, что все реки впадают в море, а, судя по показаниям компаса в кабине пилотов, оставшегося неповрежденным, долина, где лежал «Фэйрчайлд», спускалась к востоку.

Объяснить все эти противоречия можно было только тем, что долина, вероятно, огибала горы с северо-востока и потом поворачивала на запад, поэтому участники экспедиции собирались идти вниз, пусть даже из-за этого им и пришлось бы какое-то время удаляться от цели. Горы позади них были слишком высоки. Иными словами, чтобы попасть на запад, группе первопроходцев предстояло сначала двигаться на восток.

Пятнадцатого ноября ребята проснулись рано и помогли уходящим в горы товарищам собрать необходимое снаряжение. Снаружи шел снег, но уже около семи утра все четверо покинули базу. Паррадо взял с собой один из красных башмачков, купленных племяннику, а другой оставил в салоне, сказав, что после успешного завершения экспедиции вернется и заберет его. Вернулся он гораздо быстрее, чем планировал. Начался снегопад, настолько сильный, что через три часа путники возвратились в самолет.

Они еще два дня пережидали непогоду — ставшую привычной пургу. Педро Альгорта, уверявший всех, что лето начнется в середине месяца, превратился для окружающих в мальчика для битья. Все вымещали на нем раздражение и досаду. За эти два дня состояние Туркатти заметно ухудшилось. На его ноге образовались уже два нарыва, каждый размером с куриное яйцо, и Канесса вскрыл их, чтобы выпустить гной. При ходьбе раненая нога сильно болела, но Нума очень разозлился, когда Канесса сказал, что не возьмет его в горы по состоянию здоровья. Нума настаивал, что находится в достаточно хорошей физической форме, но все понимали, что он будет только замедлять продвижение отряда к Чили, и юноше пришлось смириться с мнением большинства. Утром в пятницу, 17 ноября, после пяти недель пребывания в горах, отобранные для горной экспедиции регбисты выбрались из самолета и увидели чистое голубое небо над головой. Они положили в рюкзаки куски печени и мяса, предварительно затолкав их в регбийные гетры, бутылку воды, кресельные чехлы и плед сеньоры Паррадо.

Все вышли из фюзеляжа проводить товарищей. Когда Паррадо, Канесса и Висинтин исчезли за горизонтом, ребята начали делать ставки на предполагаемые даты встречи посланцев «Фэйрчайлда» с людьми. Они не сомневались, что недели через три вернутся в Монтевидео, и во всех подробностях обсудили, как 9 декабря будут отмечать день рождения Паррадо (и даже блюда, которые приготовят по случаю торжества), но надеялись, что отряд доберется до цивилизации гораздо раньше. Альгорта предположил, что это случится во вторник, Туркатти и Франсуа поставили на среду, а шестеро юношей — на четверг. Из этих шести Манхино сделал наиболее оптимистичный прогноз, объявив, что экспедиция доберется до Чили в десять утра, а Карлитос, самый осторожный, утверждал, что это произойдет в половине четвертого пополудни. Харли, Сербино и Фито Штраух поставили на пятницу, Эчаваррен и Метоль — на субботу, а главный пессимист Мончо Сабелья подсчитал, что участники экспедиции достигнут цели в воскресенье, в десять часов двадцать минут утра.

9

Впереди шел Канесса, волоча за собой, словно сани, крышку чемодана Samsonite. В ней лежали четыре набитые мясом гетры, бутылка воды и подушки, которым суждено было превратиться в снегоступы, когда солнце растопит наст. Следом шел Висинтин, нагруженный одеялами. Замыкал шествие Паррадо.

Они спускались по склону, быстро продвигаясь на северо-восток, и подошвы их бутс цепко вгрызались в ледяную поверхность снега. Канесса постепенно оторвался от своих спутников. Через два часа пути Паррадо и Висинтин услышали его крик и увидели, что он машет им рукой. Канесса стоял на гребне заснеженного холма и, когда они подошли ближе, сказал:

— У меня для вас сюрприз.

— Какой? — спросил Паррадо.

— Хвост!

Паррадо и Висинтин поравнялись с Канессой и действительно увидели хвост «Фэйрчайлда», лежавший в ста ярдах[79]впереди. При аварии он лишился горизонтального оперения, но в остальном почти не пострадал. Внимание отряда сразу привлекли разбросанные вокруг чемоданы. Трое путников подбежали к ним, открыли и начали копаться в их содержимом, оказавшемся сущим кладом! В распоряжении счастливчиков теперь были джинсы, свитеры, носки, лыжный костюм Панчито Абаля и коробка шоколадных конфет. Четыре конфеты они съели сразу, остаток приберегли на будущее.

Юноши скинули с себя грязную, истрепанную одежду и облачились в самые теплые вещи, какие удалось найти. Канесса и Паррадо выбросили носки из человеческой кожи, ведь теперь у них была уйма прекрасных шерстяных носков. Оба взяли по три пары, а Висинтин — четыре, чтобы бутсы Николича, которые были ему велики, удобнее сидели на ногах. Еще он прихватил вязаный шлем из лыжной экипировки Абаля, а Паррадо обзавелся лыжными ботинками.

Забравшись в хвост, искатели нашли в бортовой кухне пакет с сахаром и три мясные лепешки, купленные в Мендосе. Лепешки тотчас же съели, а сахар оставили про запас. За кухней располагался большой багажный отсек, в нем лежали чемоданы. Парни извлекли из них одежду и разложили на полу. В одном чемодане обнаружилась бутылка рома, а во многих других— блоки сигарет.

Парни занялись поиском аккумуляторов для радиостанции, которые, по словам механика Роке, хранились в хвосте, и добрались до них снаружи, через небольшой люк. Собрав ящики из-под бутылок кока-колы и стопку журналов, они развели костер. Канесса начал жарить мясо, а Висинтин и Паррадо продолжили ревизию и наткнулись на несколько сэндвичей в пластиковых упаковках. Сэндвичи уже покрылись плесенью, но были сразу же съедены почти целиком. Ужин состоял из мяса, приготовленного Канессой. На десерт сотрапезники проглотили по ложке сахара, смешанного с хлорофилловой зубной пастой и смоченного в роме. Никогда в жизни им не доводилось пробовать такой вкусный пудинг!

Солнце опустилось за горы. Висинтин и Паррадо собрали одежду, занесли ее внутрь хвоста и разложили на полу багажного отсека. Канесса подключил к проводам, тянувшимся от аккумуляторов, найденную на кухне лампочку, но она взорвалась. он повторил эксперимент с другой лампочкой и сумел ее зажечь. Парни улеглись на полу, заложив вход чемоданами и одеждой, и даже почитали перед сном комиксы при электрическом освещении. После тесного и холодного салона «Фэйрчайлда» багажный отсек хвостовой части фюзеляжа казался участникам экспедиции очень теплым и просторным. В девять вечера Канесса выключил свет. Труженики, сытые и довольные, уснули глубоким сном.

Утром шел легкий снег. Путники доверху нагрузили самодельные рюкзаки и сани и отправились на северо-восток. Слева от них высилась гигантская гора. Они подсчитали, что за три дня смогут обогнуть ее и достичь излучины долины.

Снегопад прекратился, небо расчистилось от облаков, и к одиннадцати утра стало уже довольно жарко. Солнце палило в спину, яркий свет жалил глаза, отражаясь от поверхности снега. Иногда ребята останавливались, чтобы снять очередную пару брюк или свитер. Это отнимало силы и время. Нести одежду оказалось не менее утомительно, чем идти в ней.

В полдень путешественники подошли к скальному уступу, по которому струился ручей, и расположились на привал. Чтобы укрыться от солнца, они соорудили навес из металлических стоек и одеял, взятых с собой в дорогу. На обед съели немного мяса. Висинтин решил утолить жажду водой из ручья, но она оказалась солоноватой. Канесса и Паррадо предпочли ручью талый снег. Отдыхая в тени навеса, ребята смотрели на гору и прикидывали расстояние до ее подножия. По мере изменения освещенности гора словно удалялась от них, а вместе с ней и тонущее в тени место, где долина, по их мнению, поворачивала на запад. Чем дольше Канесса всматривался вдаль, тем больше сомневался в разумности выбранной стратегии. По его наблюдениям, долина простиралась на восток, а значит, размышлял он, с каждым шагом они уходили все глубже в горный массив. В тот день, однако, Канесса не стал делиться тревожными мыслями.

Солнце припекало, пока стояло высоко в небе, но, как только закатилось за горные вершины, температура резко упала. Участники экспедиции решили провести ночь в своем лагере. Они выкопали в снегу яму и, забравшись в нее, накрылись одеялами.

Ночь выдалась безоблачная и безветренная. Парни находились высоко в горах и могли созерцать тысячи ярких звезд, рассыпанных по небосводу. От столь величественного зрелища захватывало дух. Лишь сильный холод мешал в полной мере наслаждаться ночной идиллией. Температура продолжала опускаться, и они начали жестоко мерзнуть. Одежда и одеяла почти не защищали от мороза. Чтобы согреться, пришлось лечь друг на друга — Висинтин внизу, Паррадо посередине, Канесса сверху. Спали мало.

Канесса и Паррадо встретили восход солнца, бодрствуя.

— Все, хватит, — отрезал Канесса. — Еще одну такую ночь мы не переживем.

Паррадо поднялся на ноги и посмотрел на северо-восток.

— Мы должны идти, — проговорил он. — Ребята рассчитывают на нас.

— Им будет от нас мало пользы, если мы замерзнем насмерть в снегу.

— Я пойду дальше.

— Послушай, — сказал Канесса, указывая на гору, — там нет прохода. В долине нет поворота на запад. Наоборот, мы уходим все дальше в Анды.

— Как знать. Если продолжим идти…

— Не обманывай себя.

Паррадо снова глянул на северо-восток — там не просматривалось ничего обнадеживающего.

— И что же нам теперь, по-твоему, делать? — спросил он Канессу.

— Вернуться к хвосту, — ответил тот, — взять аккумуляторы и принести их в фюзеляж. Роке говорил, что с аккумуляторами мы сможем починить радиостанцию.

На лице Паррадо отразилось сомнение.

— Что скажешь, Тинтин, — спросил он проснувшегося Висинтина.

— Не знаю. Меня устроит любое из ваших решений.

— А сам-то ты что бы предложил? Стоит идти дальше?

— Может быть.

— Или лучше сперва попробовать починить радиостанцию?

— Да. Может быть, имеет смысл починить ее.

— Так что нам делать-то?!

— Мне все равно.

Нерешительность Висинтина привела Паррадо в бешенство, и он потребовал конкретного предложения. Поколебавшись, Висинтин встал на сторону Канессы, когда тот сказал:

— Мы едва не окочурились, причем в безветренную ночь. Подумайте, что с нами станет, если начнется пурга. Это же самоубийство!

Отряд отправился в обратный путь. И снова подниматься по склону было во сто крат труднее, чем спускаться. Парни успели засветло добраться до хвоста и в изнеможении, хотя и с огромным облегчением, рухнули на устланный одеждой пол багажного отсека — роскошного убежища от дневного зноя и беспощадного ночного холода. Возник соблазн провести в хвосте следующие два дня, однако мясные запасы подходили к концу, поэтому было принято решение вернуться в «Фэйрчайлд». Канесса и Висинтин через люк забрались в отсек, где хранились аккумуляторы, вытащили их и вручили Паррадо. Висинтин также обнаружил, что широкие трубки, являвшиеся частью отопительной системы лайнера, покрыты каким-то изоляционным материалом — смесью пластика и химического волокна шириной в два фута и толщиной в дюйм[80]. Юноша отрезал несколько полос в надежде, что из них получится неплохая подкладка для его пиджака.

Парни погрузили аккумуляторы на сани и потянули за собой, но груз оказался настолько тяжелым, что сани не сдвинулись с места. Стало ясно, что довезти аккумуляторы до самолета не получится: крутизна снежного склона местами достигала сорока пяти градусов. Однако унывать не стали. Канесса предположил, что гораздо легче было бы достать радиостанцию из кабины пилотов и отнести к хвосту, чем тащить аккумуляторы к фюзеляжу.

Канесса и Висинтин засунули аккумуляторы в хвост, а сани и рюкзаки нагрузили теплой одеждой, не забыв и тридцать блоков сигарет. Паррадо отправился на кухню и маникюрным лаком написал на зеркале, висевшем над раковиной: «Поднимайтесь в гору. Восемнадцать человек еще живы». Он дважды повторил эту надпись на других частях хвоста аккуратными четкими буквами, которые научился выводить на ящиках со скобяными изделиями за время работы в компании отца «Ла-Каса-дель-Торнильо». Канесса забрал из кухни аптечку, полную разных медикаментов, включая кортизон. Это лекарство могло облегчить приступы астмы у Сабельи и Сербино.

Выйдя из хвоста, Паррадо и Канесса увидели, что Висинтин случайно наступил на сани и сломал их. Паррадо пришел в ярость и обругал его за неуклюжесть, но Канесса смог устранить поломку. Все трое отправились в обратный путь к «Фэйрчайлду», тяжело шлепая снегоступами по рыхлому снегу.

10

Проводив участников экспедиции, люди, оставшиеся в «Фэйрчайлде», вздохнули свободнее. Дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Никто не сомневался, что отправившиеся в горы товарищи вернутся со спасателями. После их ухода в салоне стало просторнее. Освободилось больше места для ночлега, а без Канессы и Висинтина напряженность в коллективе немного разрядилась.

Некоторые скучали по ушедшим смельчакам. Манхино утратил покровительство Канессы. По правде говоря, он уже не слишком нуждался в поддержке: стал более сознательным, все реже жаловался на боль в сломанной ноге, да и ночевать с ним стало спокойнее. Метоль как-то заметил своему юному соседу по спальному месту, что, будь он его отцом, непременно порол бы его — такое сильное неприятие вызывали выходки и капризы Манхино, — но теперь стал для Альваро задушевным другом.

— Каким же я был испорченным малым! — признавался Манхино. — Здесь, в горах, я начинаю это понимать: отвешивал пинков брату, когда тот действовал мне на нервы, и выплескивал суп, если он казался мне противным на вкус. Хотел бы я, чтобы сейчас меня угостили тем супом…

По словам Дельгадо, Туркатти, Сербино и Фито Штрауха, горы стали для них подобием чистилища. Остальные соглашались с ними и, размышляя о сорокадневном пребывании Христа в пустыне, верили, что их беды уже близки к завершению, так как со времени авиакатастрофы прошло ровно сорок дней. Словно пытаясь показать самим себе, как сильно они изменились в лучшую сторону, парни старались не ссориться и проявлять по отношению друг к другу заботу и участие.

Разумеется, перебранки никогда не были чрезмерно ожесточенными, ведь юноши понимали, что объединены общей целью. Во время совместной ночной молитвы все ощущали мистическое единение не только друг с другом, но и с самим Господом. Ребята взывали к Нему о помощи и ощущали Его присутствие. Иные молящиеся даже считали сход лавины чудом, обеспечившим их дополнительной едой.

То было единение еще и с ушедшими друзьями, чьи тела теперь спасали выживших от голодной смерти. Земная миссия умерших завершилась, их души отправились на небо, но все остальные не задумываясь поменялись бы с ними местами. Николич еще до схода лавины и Альгорта, задыхаясь под снегом, мысленно готовы были умереть и принести свои тела в дар друзьям. Туркатти, беседуя как-то с товарищами о суровых испытаниях, которые претерпел Христос в пустыне, заметил, что смерть стала бы для них, пожалуй, лучшим избавлением от столь ужасных мук.

С каждым днем Нума все больше мрачнел. Он очень переживал из-за того, что его не пустили в поход, и обращал свой гнев не на окружающих, а на самого себя. Парень презирал себя за слабость и, казалось, в мыслях уже покинул собственное тело, словно в наказание за то, что оно так жестоко подвело его. Когда Нума выбыл из состава экспедиции, его паек уменьшили до стандартных размеров, но даже его он не доедал, поскольку всегда находил сырое мясо омерзительным и ел его, только чтобы набраться сил перед походом в горы. Когда же цель была утрачена, им вновь овладело отвращение к человечине. Все, что Нума готов был делать для других, он не желал делать для себя и поэтому откладывал мясо в сторону, а если Штраухи заставляли его есть, прятал свою порцию.

Он начал слабеть, и организму становилось все труднее бороться с инфекцией. Во время операции Канесса очистил рану от гноя, но симптомы заражения усилились. Туркатти работал без прежнего энтузиазма, оправдываясь плохим самочувствием. Он лишь топил снег и часто просил остальных делать то, что мог бы сделать и сам, например подавать ему одеяло. Этот крепкий парень терял душевные силы быстрее, чем физические. Однажды он попросил Фито помочь ему подняться на ноги, но тот отказался, заявив, что Нума справится без посторонней помощи. И действительно, он самостоятельно встал и заковылял к фюзеляжу.

Нума злился не на товарищей, а на собственное бессилие, но нарочно выставлял его напоказ, словно говоря: «Вы совершенно правы: я слаб, от меня нет никакой пользы. Но очень скоро вы увидите, насколько поистине слабым и бесполезным я могу быть».

Эчаваррен являл собой полную противоположность Туркатти. Он не падал духом, хотя его увечья с каждым днем все настойчивее давали о себе знать. Раненая нога местами почернела от гангрены и пожелтела от гноя. Он не мог самостоятельно выбираться из самолета и дышал спертым воздухом салона, что пагубно влияло на легкие, затрудняя дыхание.

В гамаке было холодно, и как-то вечером Фернандес решил спустить Эчаваррена на пол, но это перемещение вызвало у парня настолько сильную боль, что он предпочел забраться обратно в гамак. Ночью Эчаваррен начал бредить.

— Кто пойдет со мной в магазин купить хлеба и кока-колы? — спросил он, а потом прокричал: — Папа! Папа! Заходи! Мы здесь…

Паэс подошел к нему и сказал:

— Позже можешь говорить что угодно, но сейчас ты будешь молиться вместе со мной. Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою…

Эчаваррен устремил на Паэса отсутствующий взгляд, и его губы потихоньку начали повторять слова молитвы. На несколько минут, которые понадобились им, чтобы прочитать «Богородице Дево, радуйся» и «Отче наш», он пришел в себя. Паэс вернулся на свое место рядом с Инсиарте, и Рафаэль, снова впав в полузабытье, пробормотал:

— Кто пойдет со мной в магазин?

— Только не я, — раздались в ответ голоса из темноты. — Давай подождем до завтра.

Предыдущие трагедии уже закалили выживших, и они довольно спокойно воспринимали весь ужас происходящего. Эчаваррен замолчал; какое-то время слышалось только его хриплое, тяжелое дыхание. Потом он стал дышать чаще и вдруг затих. Сербино и Паэс вскочили на ноги, бросились к гамаку и начали делать Рафаэлю искусственное дыхание. Паэс еще полчаса пытался вернуть его к жизни, но остальные уже понимали, что их товарища больше нет.

Смерть Эчаваррена глубоко потрясла всех и напомнила каждому, что и его жизнь тоже висит на волоске. Фито с кровоточащим геморроем лежал на полу и чувствовал себя подавленным, испуганным и одиноким, как никогда. И все же близость смерти давала ему возможность почувствовать себя ближе к Богу. Он молился Всевышнему за себя и всех собратьев по несчастью.

На следующее утро только одна мысль улучшала настроение и ему, и окружающим. Как и все, Фито надеялся, что, возможно, в эти самые минуты Паррадо, Канесса и Висинтин вышли к людям и что еще до заката тишину гор нарушит стрекот летящих над долиной вертолетов. Но надежда оказалась тщетной: ближе к вечеру он услышал, как кто-то прокричал, что разглядел вдали возвращающихся участников экспедиции. Наблюдая за тем, как трое парней бредут, спотыкаясь, вверх по склону, Фито почувствовал, что смирение перерастает в гнев. Выходит, Господь ненадолго подарил им надежду лишь для того, чтобы потом отобрать ее! Возвращение отряда означало одно: все они в ловушке. Фито хотелось кричать как безумному и бежать по снегу куда глаза глядят, но он не двинулся с места и только молча смотрел вместе с остальными на приближавшихся путников. На всех лицах застыло выражение глубокой тоски и отчаяния.

Первым шел Канесса, за ним — Паррадо и Висинтин. Когда Канесса оказался в пределах слышимости, до ребят донеслись обрывки его возгласов:

— Эй, парни! Мы… шли… хвост… чемоданы… одежду… сигареты!

Участники экспедиции подошли к самолету, встречающие окружили их, и Канесса сказал:

— Таким путем мы отсюда не выберемся. Долина никуда не поворачивает, а тянется дальше на восток. Но мы нашли хвост и аккумуляторы. Теперь остается отнести туда радиостанцию.

Юноши невольно заразились оптимизмом друзей, вернувшихся из похода. Они сжимали их в объятиях, не в силах сдержать слезы, а потом столпились вокруг саней, чтобы забрать брюки, свитеры и носки. Панчо Дельгадо занялся сигаретами.