Живые. История спасшихся в Андах

1

Утром девятого дня тело Сусаны Паррадо вынесли на снег. Снаружи ребята услышали только шум ветра, а взорам их открылся все тот же унылый пейзаж — покрытые снегом горы.

В течение дня Анды выглядели по-разному. Ранним утром они казались яркими и далекими. После полудня на долину ложились длинные тени, отчего серые, бурые и зеленые скалы становились похожими на угрюмых зверей или осерчавших богов, недовольно взирающих на непрошеных гостей.

Сломанные кресла из пассажирского салона были выставлены возле самолета подобно пляжным шезлонгам. Тот, кто утром первым выходил из фюзеляжа, садился в одно из них и принимался топить снег, задумчиво глядя в сторону горизонта. Каждый новый день оставлял на лицах выживших все более заметные следы физического истощения. Работавшим в салоне и снаружи юношам становилось все труднее двигаться. Малейшее физическое напряжение вызывало упадок сил. Многие оставались сидеть там, где спали ночью, будучи настолько опустошенными и безразличными ко всему, что даже не стремились выйти на свежий воздух. Всеобщая раздражительность становилась серьезной проблемой.

Марсело Перес, Даниэль Фернандес и другие старшие члены коллектива с беспокойством догадывались, что их товарищам грозит нервное истощение. Ожидание спасателей изматывало, юноши вздорили по пустякам.

Марсело изо всех сил пытался личным примером воодушевить их. Он был наивным оптимистом, с уверенностью говорил, что всех обязательно спасут, и предложил своей команде спеть хором. Регбисты с трудом исполнили «Клементину», после чего петь никому уже не хотелось. «Исконные христиане» чувствовали, что их капитан уже значительно меньше уверен в себе. По ночам Марсело охватывала тоска. Он думал о матери и о том, как она, должно быть, страдает, о брате, проводившем медовый месяц в Бразилии, и об остальных членах своей семьи. Парень старался скрыть слезы, а когда погружался в дремоту и начинал видеть сны, то с криком просыпался. Эдуардо Штраух утешал его, но Марсело считал, что несет единоличную ответственность за все случившееся как капитан команды и идейный вдохновитель поездки в Чили.

— Не будь глупцом, — говорил ему Эдуардо. — Ты не должен винить себя. Я убедил Гастона и Даниэля Шоу лететь вместе с нами, и оба они погибли. За день до вылета я даже позвонил Даниэлю и напомнил ему о предстоящем сборе в аэропорту, но не считаю себя виновным в его смерти.

— Если кто и виноват, — сказал Фито, — то только Бог. Почему Он допустил, чтобы Гастон погиб?

Этими словами Фито хотел подчеркнуть, что Гастон Костемалье, находившийся в хвосте самолета, был не первым погибшим в своей семье: ранее его мать потеряла мужа и другого сына.

— За что Господь послал нам такие страдания? Мы ведь не сделали ничего плохого!

— Все не так просто, — ответил Даниэль Фернандес, третий из кузенов Штраух.

Среди двадцати семи выживших два-три человека служили для всех образцом мужества и стойкости. Эчаваррен, хоть и страдал от сильной боли в покалеченной ноге, почти всегда был весел и дружелюбен. Он кричал на каждого, кто наступал на него, и осыпал недотепу проклятиями, но потом обязательно просил прощения или обращал неприятный инцидент в шутку. Энрике Платеро оставался энергичным и храбрым парнем, несмотря на рану в животе. Утром Густаво Николич поднял с постелей свою «банду», и ребята принялись за уборку салона, по окончании которой стали играть в шарады. Вечером Густаво уговорил всех читать вслух молитву по четкам — Розарий[56] — вместе с Карлитосом Паэсом.

Лилиана Метоль, теперь единственная выжившая женщина, оставалась для всех главной утешительницей. В свои тридцать пять она была, конечно, моложе их матерей, но юноши испытывали к ней сыновнюю привязанность. Девятнадцатилетний Густаво Сербино называл ее крестной, и она отвечала ему душевным расположением, ободряя и поддерживая парня. Лилиана тоже понимала, что ребята вот-вот утратят самообладание, и всячески пыталась отвлечь их от мрачных мыслей. Вечером того самого девятого дня она собрала молодежь вокруг себя и попросила каждого рассказать интересный случай из жизни. Мало кто смог припомнить что-нибудь занимательное. Тогда Панчо Дельгадо предложил собравшимся послушать три истории о его отношениях с будущим тестем.

Когда он познакомился со своей возлюбленной, начал Панчо, ей было всего пятнадцать, а ему года на три-четыре больше, и он сомневался, что родители девушки с радостью примут его, поэтому очень хотел произвести на будущих родственников благоприятное впечатление, но переусердствовал. Он умудрился случайно столкнуть отца своей подруги в бассейн, где тот поранил ногу, затем по неосторожности выстрелил из дробовика в их семейной машине — новой «БМВ-2002», из-за чего в крыше дорогого автомобиля появилась огромная дыра с рваными краями, загнувшимися наружу подобно лепесткам цветка, и в конце концов едва не убил током будущего тестя в разгар подготовки к вечеринке в саду их поместья в Карраско.

Эти веселые истории как тонизирующий напиток подействовали на молодых людей, сидевших в холодном, сыром салоне разбившегося авиалайнера и в унынии ожидавших прихода сна. Товарищи были благодарны Дельгадо, ненадолго развеявшему их тоску. И все же, когда настала очередь следующего рассказчика, никто не заговорил. Вскоре совсем стемнело, и все погрузились в мрачные раздумья.

2

Воскресенье, 22 октября, стало десятым днем в горах. Утром первыми из самолета выбрались Марсело Перес и Рой Харли. Рой нашел между двумя креслами транзисторный радиоприемник и благодаря своим скромным познаниям в радиотехнике, которые приобрел, помогая однажды приятелю собирать стереосистему, сумел привести его в рабочее состояние. Поймать радиосигнал в горах оказалось делом непростым, поэтому Рой смастерил антенну из кусков кабеля, извлеченных из бортовой электропроводки. Пока он крутил ручку настройки, Марсело держал в руках антенну и водил ею в воздухе. Они поймали обрывки какой-то чилийской радиопередачи, но не услышали никаких сообщений о поисково-спасательной операции. В эфир прорывались лишь хриплые из-за помех голоса чилийских политиков, участвовавших в забастовке представителей среднего класса против социалистического правительства президента Альенде.

Из самолета вышли еще несколько желающих подышать свежим воздухом. Жестокий голод давал о себе знать. Юноши теряли последние силы и решимость бороться с обстоятельствами. Когда они стояли неподвижно, начинались приступы головокружения и сохранять равновесие им удавалось с трудом. Все страдали от холода и не могли согреться даже на солнце. Кожа парней стала морщинистой, как у стариков.

Съестные запасы подходили к концу. Дневная порция еды в виде кусочка шоколада, колпачка с вином и чайной ложки джема или рыбных консервов становилась для молодых спортсменов скорее пыткой, чем подкреплением. Тем не менее сильные делились пищей со слабыми, а здоровые — с ранеными. Все понимали, что на таком пайке они долго не протянут. Чтобы догадаться, какой конец их ждет, не требовалось специальных познаний в медицине или науке о питании.

Голодающие занялись поисками новых источников пищи. Им не верилось, что в Андах ровным счетом ничего не растет, а ведь любая, пусть даже самая примитивная, растительность может подкрепить силы хотя бы чуть-чуть. Но рядом с самолетом лежал только снег, а почва находилась футах в ста[57] под его толщей. Помимо снега кругом торчали лишь голые камни. Какие-то из них все же были покрыты тонким слоем лишайников. Юноши соскребли их, перемешали с растопленным снегом и попробовали есть получившуюся массу. Она оказалась отвратительно горькой на вкус и совершенно непитательной. Кому-то пришла в голову мысль вскрыть обивку сидений, но внутри не оказалось даже соломы, а нейлон и поролон — вещи несъедобные.

За несколько дней до этих экспериментов некоторые юноши поняли: чтобы выжить, придется питаться телами погибших. Лежавшие в снегу вокруг фюзеляжа трупы не разлагались благодаря сильному морозу. Сама мысль о том, что придется отрезать от них куски мяса, приводила живых в ужас, однако, учитывая всю тяжесть своего положения, они вынуждены были всерьез задуматься над таким страшным решением проблемы мучительного голода.

Юноши, которых первыми посетила мысль о каннибализме, осторожно поделились своими соображениями с друзьями и с теми, кто, по их убеждению, мог отнестись к их словам с пониманием. Этот болезненный вопрос несколько раз поднимали украдкой, пока Канесса наконец не предложил обсудить его открыто. Он настойчиво доказывал товарищам, что спасать их никто не будет, что придется самим выбираться из горного заточения; без пищи сделать это не удастся, а единственной пищей, оставшейся в их распоряжении, была человеческая плоть. Основываясь на собственных познаниях в медицине, он резким голосом объяснял окружающим, насколько быстро они слабеют и почему теряют силы.

— При каждом движении, — говорил он, — мы сжигаем клетки своего тела. И скоро ослабнем настолько, что будем не в силах отрезать куски мяса, лежащего у нас под носом.

Говоря о необходимости питаться человечиной, Канесса исходил не только из соображений практической пользы. Он настаивал на том, что моральный долг уцелевших — выжить во что бы то ни стало. Канесса был ревностным католиком, поэтому самые набожные ребята слушали его с особым чувством.

— Это всего лишь мясо, — говорил он. — Мясо и ничего больше. Души покинули тела и пребывают на небесах вместе с Господом. Здесь остались трупы. Это уже не живые люди, их мясо ничем не отличается от мяса животных, которое мы едим дома.

Другие юноши присоединялись к дискуссии.

— Вы же видели, как много энергии мы затратили на то, чтобы подняться в горы всего на сотню-другую футов[58], — сказал Фито Штраух. — А теперь подумайте, сколько сил нам потребуется для восхождения на вершину и на спуск по противоположному склону. Глоток вина и кусочек шоколада нам таких сил не придадут.

Правда, заключавшаяся в этих словах, была неоспорима.

Все двадцать семь человек собрались в салоне на совет. Канесса, Сербино, Фернандес и Фито Штраух повторили свои аргументы: если они не станут есть человеческое мясо, обрекут себя на верную смерть. Все обязаны выжить ради себя и своих родных. Господь желает спасти их и потому оставил им тела погибших. Желай Господь иного, те, кто выжил, тоже погибли бы в авиакатастрофе. Было бы непростительной ошибкой отвергать этот дар жизни из-за чрезмерной брезгливости.

— Чем же мы так сильно провинились перед Господом, что Он велит нам питаться телами наших мертвых друзей? — спросил Марсело.

На минуту в салоне повисло неловкое молчание. Потом Сербино посмотрел на капитана и произнес:

— А что, по-твоему, подумали бы они?

Марсело ничего не ответил.

— Я вот что думаю, — объявил Сербино. — Если бы мой труп мог спасти кого-то из вас, я однозначно хотел бы, чтобы вы им воспользовались. И вообще, если я умру, а вы не станете меня есть, я вернусь с того света и хорошенько всех вас вздую!

Эти слова развеяли сомнения, терзавшие многих раненых. Мысль о поедании мертвецов вызывала отвращение и оторопь, но в глубине души юноши соглашались с Сербино. В ту минуту и в том месте они заключили друг с другом джентльменский договор: если кто-либо из них умрет, остальные должны будут употребить его тело в пищу.

Марсело все еще колебался. Он и небольшая компания таких же оптимистов продолжали отчаянно цепляться за надежду, что спасатели скоро доберутся до разбившегося лайнера, но подавляющее большинство эту надежду уже оставило. Некоторые из самых молодых жизнелюбов перешли на сторону пессимистов (сами они предпочитали называть себя реалистами), затаив обиду на Марсело Переса и Панчо Дельгадо, потому что чувствовали себя обманутыми.

Впрочем, у Марсело и Панчо еще оставались сторонники. Коче Инсиарте и Нума Туркатти, оба сильные и благородные парни, сказали товарищам, что не считают их решение ошибочным, однако сами не готовы на такой поступок. Лилиана Метоль внешне выглядела спокойной, но в душе у нее, как и у всех, шла жестокая борьба чувств с разумом. Она очень хотела жить, невыразимо тосковала по детям, но мысль о каннибализме ужасала ее. При этом, учитывая положение, в котором все они оказались, Лилиана не находила такую мысль греховной; она умела провести границу между грехом и физиологическим отвращением, ведь общественное табу не было законом Божьим.

— Нет, — твердила она себе, — пока остается малейшая надежда на спасение и хоть что-то из обычной еды, пусть даже только плитка шоколада, я не сделаю этого.

Хавьер Метоль был солидарен с женой, но не стал отговаривать остальных от того, что они считали неизбежным.

Никто не допускал крамольной мысли, что Господь желает их смерти. Все считали стремление выжить добродетелью и потому верили, что вынужденный каннибализм не повредит их душам. И все же одно дело — принять решение, и совсем другое — начать действовать.

Спор продолжался несколько часов, и к середине дня всем стало понятно, что нужно либо приступать к делу немедленно, либо не приступать вовсе. Все обитатели «Фэйрчайлда» долго сидели в глубокой тишине. В конце концов четверо — Канесса, Маспонс, Сербино и Фито Штраух — поднялись со своих мест и вышли наружу. Несколько человек последовали за ними. Никто не хотел знать, кому предстоит первым отрезать мясо и от чьего тела.

Большинство трупов были занесены снегом, но ягодицы одного из них виднелись в нескольких ярдах[59] от фюзеляжа. Канесса молча опустился перед телом на колени, освободил кожу от одежды и воткнул в нее осколок стекла. Замерзшее мясо было очень твердым, и Канессе удалось отрезать лишь двадцать узких полосок, каждая размером со спичку. Он поднялся на ноги, подошел к самолету и разложил ломтики на крыше. Ветер, солнце или мороз провяливают любое мясо.

В салоне по-прежнему царила тишина. Всех сковало оцепенение. Канесса сообщил, что положил мясо на крышу, чтобы оно оттаяло на солнце, и предложил тем, кто уже внутренне приготовился пройти точку невозврата, выйти и съесть кусочек. Никто не вышел, и Канесса решил подать всем пример. Помолившись Всевышнему, он взял в руку одну из порций. Даже теперь, когда юноша окончательно и бесповоротно принял непростое решение, ужас от предстоящего поступка парализовал его. Он не мог ни поднести руку ко рту, ни опустить ее. Овладевшее им отвращение отчаянно боролось с упрямой волей, и воля одержала верх. Рука поднялась, и ломтик мяса отправился в рот. Канесса проглотил его.

Он сразу почувствовал себя победителем. Ему удалось преодолеть примитивное, иррациональное табу. Теперь юноша не сомневался, что выживет.

Вечером того же дня у Канессы нашлись последователи. Сербино взял порцию мяса и попытался проглотить, но оно застряло в горле. Юноша бросил в рот горсть снега и с трудом довершил начатое. За ним перешли Рубикон Фито Штраух, Маспонс, Висинтин и их единомышленники.

Двадцатилетний Густаво Николич, высокий кудрявый юноша, часто успешно подбадривавший друзей, написал письмо своей подруге в Монтевидео.

3

Ребята, утром первыми выглянувшие в иллюминаторы, увидели, что небо затянули тучи, сквозь которые с трудом пробивался солнечный свет. Все боязливо косились на Канессу, Сербино, Маспонса, Висинтина и кузенов Штраух. Никто не думал, что Господь непременно должен был покарать эту компанию за содеянное. Просто многие юноши по своему крестьянскому опыту знали, что мясо павших животных есть не рекомендуется, и им было интересно узнать, как отразилась на здоровье сверстников ужасная трапеза из плоти людей, умерших от ран.

Попробовавшие человечину чувствовали себя сносно. Они съели совсем немного мяса, поэтому испытывали такую же слабость, что и остальные. Как обычно, первым со своего спального места поднялся Марсело Перес.

— Вставай, — сказал он Рою Харли. — Нам нужно настроить радио.

— Там так холодно! — запротестовал было Рой. — Попроси кого-нибудь другого.

— Нет! — отрезал Марсело. — Это твоя работа. Идем.

Рой взял с полки ботинки, надел их поверх двух пар носков и начал протискиваться между дремлющими приятелями. Он перелез через спящих у самого входа и вслед за Марсело выбрался из самолета. За ним вышли еще двое.

Пока Рой настраивал радио, Марсело держал в руках антенну. Они поймали чилийскую станцию, которая днем ранее передавала только пропагандистские призывы политиков. На этот раз, прижав радиоприемник к уху, Рой услышал последние слова ведущего новостей: «Служба спасения просит пилотов всех гражданских и военных воздушных судов, пролетающих над Андийскими Кордильерами, в случае обнаружения обломков „Фэйрчайлда“ с бортовым номером 571 незамедлительно сообщить об этом ее сотрудникам. Данная просьба поступила от ВСС после того, как было объявлено о прекращении поисков бесследно пропавшего уругвайского авиалайнера».

Ведущий перешел к следующей теме. Рой опустил радиоприемник, посмотрел на Марсело и пересказал ему все, что услышал. Марсело выронил антенну и, закрыв лицо руками, разрыдался. На глаза стоявших рядом регбистов тоже навернулись слезы. Они начали молиться — все, кроме Паррадо, который спокойно смотрел на горы, возвышавшиеся на западе.

Густаво Николич вышел из самолета и по лицам товарищей быстро догадался, какую новость они услышали.

— Что скажем остальным? — спросил он.

Мы ничего не должны им говорить, — выдавил Марсело. — Пусть у них хотя бы останется надежда.

— Нет, — возразил Николич. — Мы обязаны все им рассказать. Они должны знать горькую правду.

— Не могу, не могу! — воскликнул капитан, рыдая и пряча лицо в ладонях.

— Тогда я им скажу, — заявил Николич и направился к фюзеляжу.

Он пролез внутрь сквозь заграждение из чемоданов и одежды, присел на корточки у самого входа в полутемный туннель и взглянул на повернувшиеся к нему хмурые лица.

— Слушайте, парни! — громко сказал он. — У меня для вас хорошая новость! Мы только что услышали ее по радио. Поисково-спасательная операция прекращена.

В переполненном салоне стало очень тихо. Когда же все осознали всю беспросветность ситуации, в тишине начали раздаваться всхлипывания.

— И почему же это, черт возьми, хорошая новость?! — яростно прокричал Паэс.

— Потому что теперь все ясно: нам предстоит выбираться отсюда самим, — ответил Николич.

Его смелость и уверенный тон помешали отчаянию всецело овладеть общиной, но некоторые юноши из стана оптимистов, до последней минуты надеявшиеся на спасателей, впали в уныние. Пессимисты, сомневавшиеся как в скором появлении поисковиков, так и в возможности самостоятельного перехода через горы, не были обескуражены сообщением Николича — именно такую весть они и ожидали получить. Но вот Марсело был сломлен. Отныне роль лидера команды потеряла для него смысл, он исполнял ее сугубо механически, по привычке. Жизнерадостный огонек в его глазах погас. Для Дельгадо это известие тоже стало серьезным ударом. Его красноречие и оптимизм растворились в разреженном воздухе Андийских Кордильер. Казалось, юноша не верил в то, что ему и его товарищам удастся самостоятельно вернуться в мир людей, и теперь он вел себя тихо, ничем не выделяясь среди других. Из прежних, то есть до катастрофы, оптимистов только Лилиана Метоль поспешила утешить отчаявшихся и воскресить в них надежду.

— Не переживайте, — сказала она. — Мы непременно будем спасены. Нас найдут, когда растает снег.

Потом, вспомнив, что, кроме тел погибших, еды у них почти не осталось, добавила:

— А если не найдут, мы сами пойдем на запад.

Вырваться из горного плена — эта мысль теперь неотступно преследовала каждого. Конечно, всех огорчало, что долина, в которой они оказались, спускалась к востоку, а на западе высились гигантские горы, однако Паррадо по-прежнему сохранял решительный настрой на осуществление задуманного плана. Узнав об окончании поисково-спасательной операции, он немедленно объявил о намерении отправиться — пусть даже в одиночку, если потребуется, — на запад. С большим трудом друзьям удалось отговорить Фернандо от этой затеи, ведь всего десятью днями ранее его считали погибшим. В горы могли пойти храбрецы, находившиеся в гораздо лучшей физической форме, чем он.

— Мы должны всё спокойно обдумать и действовать сообща, — сказал Марсело. — Только тогда выживем.

Марсело все еще пользовался достаточным уважением партнеров по команде, а Паррадо оставался вполне дисциплинированным ее членом и потому согласился с мнением большинства, хотя не он один настаивал на том, что новую экспедицию следовало отправить на штурм горной вершины или на поиски отколовшегося хвоста самолета как можно скорее, пока выжившие не потеряли последние силы.

Посовещавшись, ребята решили, что группа самых крепких спортсменов не мешкая пойдет в горы, и уже спустя час после неутешительного сообщения по радио Сербино, Туркатти и Маспонс поднимались по склону, провожаемые встревоженными взглядами товарищей.

Канесса и Фито Штраух вернулись к телу, которое разделывали накануне, и срезали с кости несколько кусков мяса. Вчерашние порции давно были съедены. Высушенное на ветру и морозе мясо легче глоталось. Узнав, что спасатели не придут, многие из тех, кто в первый раз не отважился на каннибализм, теперь сделали это — сначала Паррадо, затем, с огромным трудом поборов отвращение, Даниэль Фернандес. Парни один за другим заставляли себя брать в руки и глотать плоть своих друзей. Для одних это было лишь неприятной необходимостью, для других — итогом тяжелого поединка совести с разумом.

Лилиана и Хавьер Метоль, Коче Инсиарте и Панчо Дельгадо так и не смогли перебороть себя. Марсело Перес, после долгих колебаний отважившийся пополнить свой рацион человечиной, использовал весь свой авторитет, чтобы уговорить других смириться с неизбежным, но его слова не возымели такого же действия, как короткое высказывание Педро Альгорты. Он был одним из тех двух неряшливо одетых молодых людей в аэропорту, которые стремились всем своим обликом выразить презрение к буржуазным ценностям ровесников. При падении самолета Педро получил травму головы и напрочь забыл все, что с ним происходило накануне. Юноша молча наблюдал за тем, как Канесса и Фито Штраух разрезают мясо, пока они не предложили ему ломтик. Он взял его и проглотил, после чего сказал:

— Это как причастие. Когда Христос умер, он отдал нам свое тело, чтобы мы обрели жизнь духовную. Мой друг тоже отдал нам свое тело, чтобы мы имели жизнь плотскую.

Именно с этой мыслью Коче Инсиарте и Панчо Дельгадо впервые попробовали человеческое мясо, а Марсело взял на вооружение идею о причастии и с ее помощью убеждал сомневающихся сделать решительный шаг, который, как ему верилось, поможет им избежать голодной смерти. Один за другим парни сдавались под нажимом Марсело, и только супруги Метоль не решались примкнуть к их рядам.

Теперь, когда ребята приняли как данность, что их жизнь будет зависеть от мертвых товарищей, самым крепким юношам было поручено засыпать трупы снегом. В это время слабые и раненые сидели в креслах, подставив под солнечные лучи алюминиевые емкости для растапливания снега, и собирали драгоценные капли воды в бутылки из-под вина. Остальные наводили порядок в салоне. Канесса, подготовив достаточное на ближайшее время количество мяса, сделал обход раненых и остался доволен результатами. Почти все поверхностные раны постепенно заживали, и ни у кого не обнаружилось признаков инфекции. Отечность в местах переломов уменьшалась. Альваро Манхино и Панчо Дельгадо, несмотря на сильную боль, уже могли самостоятельно ходить, прихрамывая, вокруг самолета. Артуро Ногейра ходить не мог — снаружи он передвигался ползком. Состояние ноги Рафаэля Эчаваррена становилось все более угрожающим: появились первые симптомы гангрены.

Энрике Платеро, из живота которого вытащили стальную трубку, сказал Канессе, что чувствует себя прекрасно, вот только странный выступ на поверхности раны так никуда и не делся. Доктор осторожно развязал футболку, по-прежнему служившую Платеро повязкой, и подтвердил наблюдения своего пациента. Рана заживала быстро, но из-под кожи действительно что-то выдавалось. Часть выступа высохла, и Канесса предложил Платеро обрезать отмершие ткани, чтобы оставшуюся часть внутренностей было легче вдавить в живот.

— А что это такое? — спросил Энрике.

Канесса пожал плечами.

— Не знаю. Может быть, часть слизистой желудка. Если же это часть кишечника и я ее разрежу, у тебя будут большие проблемы: начнется перитонит.

— Делай, что считаешь нужным, — без колебаний ответил Платеро и лег на подвешенную к потолку дверь.

Канесса начал готовиться к операции. Вместо скальпеля он мог использовать лишь осколок стекла или бритвенное лезвие. Стерилизатором служил морозный воздух Анд. Канесса обеззаразил рану одеколоном, а затем осторожно срезал стеклом тонкий слой отмершей ткани. Платеро ничего не почувствовал, но выступ все равно не ушел под кожу. С еще большей осторожностью Канесса срезал новый слой, совсем рядом с живой плотью. Он отчаянно боялся того, что в любой миг может поранить кишечник, но, к счастью, его действия не причинили Платеро вреда. Хирург легонько надавил пальцем на выступ, и тот наконец втянулся внутрь живота.

— Хочешь, я тебя заштопаю? — спросил Канесса. — Но учти: у меня тут нет хирургической нити.

— Не беспокойся, — сказал Платеро.

Он приподнялся на локте и посмотрел на свой живот.

— Ты перевяжи меня, и я буду в норме.

Канесса плотно перевязал рану пациента футболкой. Платеро спрыгнул на пол и весело проговорил:

— Теперь я могу отправляться в экспедицию. А когда вернемся в Монтевидео, сделаю тебя своим личным доктором. Лучшего я вряд ли найду.

Карлитос Паэс вслед за Густаво Николичем писал родителям и сестрам. Еще одно письмо он написал бабушке.

4

Сербино, Туркатти и Маспонс шли вдоль следа, оставленного фюзеляжем на заснеженном склоне. Через каждые двадцать — двадцать пять шагов они останавливались, чтобы перевести дух и унять сердцебиение. Склон казался вертикальным, и скалолазам приходилось цепляться за снег голыми руками. Ребята покинули самолет в такой спешке, что даже толком не подумали о необходимой для похода экипировке, ограничившись кроссовками и мокасинами, тонкими брюками, рубашками, свитерами и легкими куртками. Парни, как и большинство спортсменов, были достаточно выносливы, но сказывалось то, что последние одиннадцать дней они почти ничего не ели.

Пока они поднимались в гору, солнце светило им в спину и согревало. Сильнее всего страдали ноги: в обувь попадал обжигающе холодный снег. Во второй половине дня отряд добрался до скальных пород. Сербино, заметив, что снег вокруг камней уже начал таять, бросился на землю и стал жадно слизывать капли воды. Камни здесь покрывала другая разновидность лишайников. Сербино наскреб немного в ладонь и бросил в рот, но почувствовал неприятный земляной привкус. Юноши продолжили восхождение. К семи вечера им удалось преодолеть половину пути. Солнце скрылось за вершиной, оставив вокруг нее бледную кайму света. Они присели отдохнуть и обсудить дальнейшие действия, понимая, что ночлег в горах чреват смертью от переохлаждения. Однако если бы они повернули обратно, их дневные усилия пошли бы насмарку. Все двадцать семь избежавших гибели пассажиров «Фэйрчайлда» могли надеяться на спасение при условии, что отряд доберется до вершины или найдет хвост с аккумуляторами для радиостанции. Путники решили заночевать на склоне и принялись искать выступ в скале, способный укрыть их от непогоды.

Чуть дальше они нашли ровный уступ, свободный от снега, набрали камней и сложили из них ограду для защиты от ветра. С приходом ночи мороз усилился. Легкая одежда совершенно не спасала от холода. О сне никто и не помышлял. Ребята били друг друга кулаками и ногами, чтобы поддерживать кровообращение, и умоляли наносить удары даже по лицу, пока губы у них не замерзли настолько, что они уже не могли произнести ни слова. Никто не надеялся дожить до утра. Когда же наконец рассвело, измученные путники несказанно обрадовались теплым лучам восходящего солнца. Вся одежда насквозь промокла. Они сняли брюки, рубашки и носки и как следует выжали их. Потом на солнце наползло большое облако, парни надели еще сырые вещи и двинулись дальше.

Они то и дело останавливались передохнуть и посмотреть на фюзеляж. С высоты он выглядел едва заметной точкой, терявшейся среди бесчисленных камней и уступов; самолет можно было разглядеть, только зная его точное местоположение. Красной буквы S, написанной на крыше, не было видно, и стало понятно, почему спасатели так и не нашли «Фэйрчайлд»: с воздуха его просто не могли заметить. Но не только эта мысль тревожила путников. Чем выше они поднимались, тем больше заснеженных горных вершин открывалось их взглядам. Не похоже было, что лайнер разбился в предгорьях Анд. Впрочем, для обозрения оставались доступны лишь северная и восточная части горной цепи. Гора, по склону которой они поднимались, пока скрывала от них южную и западную панораму Андийских Кордильер, а вершина оставалась все такой же недосягаемой, как и в начале пути. Всякий раз, когда отважным первопроходцам казалось, что они достигли ее, выяснялось, что на самом деле это очередной гребень, а сама громадная гора высилась за ним.

Наконец на вершине одного из таких гребней их усилия были вознаграждены. Они увидели разрушенный выступ скалы, вокруг которого валялись металлические обломки крыла самолета, а чуть выше, на небольшом плато, — опрокинутое спинкой вверх пассажирское кресло. Они с трудом поставили его в вертикальное положение и обнаружили в нем пристегнутый ремнем труп одного из своих друзей. Лицо несчастного почернело, и ребята догадались, что его обожгло отработанными газами.

Сербино осторожно вынул из карманов пиджака погибшего бумажник и удостоверение личности, а с шеи снял цепочку и медальоны с ликами святых. То же самое он проделал с телами трех других «исконных христиан» и двух членов экипажа, которые нашел немного выше по склону (все пятеро выпали из дыры в хвостовой части салона).

Сложив в уме число найденных тел с количеством пассажиров, оставшихся в салоне после авиакатастрофы, они насчитали сорок четыре человека. Не хватало еще одного. И тогда они вспомнили о Валете, потерявшемся в долине в самый первый день. Теперь все сходилось: шесть тел наверху, одиннадцать внизу, Валета, двадцать четыре человека в фюзеляже и их трое. Пропавших без вести не осталось.

Нигде вокруг не было видно обломков ни хвостовой, ни других частей лайнера. Путники начали спускаться вдоль широкой борозды, проложенной в снегу фюзеляжем, и на очередном скальном уступе обнаружили двигатель «Фэйрчайлда». С уступа открывался фантастический вид на горы. Щурясь от яркого света, парни завороженно любовались величественными Андами. У каждого из них были солнцезащитные очки, но у очков Сербино сломалась дужка, и они постоянно съезжали на нос. Мало-помалу юноша приноровился смотреть поверх стекол. Ребята приспособили подушки с найденных кресел под сани и зигзагами скользили на них вниз по склону. Они останавливались у любого металлического обломка, рассчитывая найти рядом что-нибудь полезное. Им попались элемент системы обогрева самолета, умывальник и части хвоста, но не сам хвост. Достигнув места, где след пролегал по очень крутому участку склона, они продолжили спуск кружным путем. Сербино почти ослеп от ярко искрящегося снега. Он пробирался на ощупь, следуя подсказкам спутников.

— Думаю, нам не стоит говорить остальным, насколько безнадежно мы влипли, — сказал Маспонс, когда они добрались до «Фэйрчайлда».

— Согласен. Нет смысла разочаровывать их, — проговорил Туркатти и добавил: — Кстати, куда делась твоя кроссовка?

Маспонс посмотрел вниз и понял, что потерял ее во время спуска. Ноги так окоченели от холода, что он даже не заметил пропажу.

Все двадцать четыре человека, дожидавшиеся возвращения отряда, были рады снова видеть своих друзей, но остались глубоко разочарованы результатом похода. Маленькую общину повергло в ужас физическое состояние вернувшихся исследователей гор. Они обморозили ноги, хромали и после ночи, проведенной на склоне, выглядели устрашающе. У Сербино началась «снежная слепота»: он почти потерял зрение. Путников отвели в фюзеляж, уложили на подушки и накормили большими кусками мяса. Ели они жадно. Канесса принялся лечить их глазными каплями, найденными в чьем-то чемодане. Глаза очень сильно жгло, но больным было приятно, что о них заботятся. Сербино сделал себе из рубашки повязку на глаза. Два дня спустя он снял ее, но по-прежнему мог различать лишь свет и тень. Юноша продолжал использовать рубашку как защиту от солнечного света и не убирал ее даже во время еды. Из-за слепоты он стал крайне раздражительным.

Товарищи осторожно растирали покрасневшие и опухшие от холода ноги участников экспедиции. Все понимали, что в этом непродолжительном походе едва не погибли трое самых выносливых спортсменов, и многими вновь овладело беспросветное уныние.

5

В один из последующих дней установилась пасмурная погода, и самодельные снегоплавильни стали бесполезными. Пришлось вернуться к старому методу добычи питьевой воды — наполнять снегом бутылки и энергично встряхивать их. Потом Рой Харли и Карлитос Паэс сообразили, что из деревянных ящиков из-под бутылок кока-колы, найденных в багажном отсеке, можно развести костер. Они держали над огнем алюминиевые листы с насыпанным на них снегом, и в бутылки закапала вода. Скоро ее набралось достаточно, хватило всем.

Пока горел костер, группа юношей решила приготовить на листе алюминия жаркое. Даже слегка зажаренное, мясо приобрело несравненно более приятный вкус, чем-то напоминающий говядину, только нежнее.

Аромат привлек к костру остальных. Коче Инсиарте, у которого сырое человеческое мясо вызывало непреодолимое отвращение, нашел его вполне съедобным в жареном виде. Рой Харли, Нума Туркатти и Эдуардо Штраух согласились с Инсиарте и ели, представляя, что это говядина.

Канесса и кузены Штраух высказались против приготовления мяса на огне. Они пользовались большим авторитетом у ровесников, и потому к их мнению прислушивались.

— Поймите же: при температуре выше сорока градусов по Цельсию белки начинают разрушаться, — говорил Канесса со знанием дела и, как обычно, настойчиво. — Для получения максимальной пользы от мяса есть его нужно сырым.

— А когда вы его жарите, — вторил Канессе Фернандес, разглядывая маленькие ломтики на металлическом листе, — куски уменьшаются и значительная часть пищевой ценности улетучивается вместе с дымом.

Эти доводы не убедили Харли и Инсиарте — сырую человечину они ели через силу и очень маленькими порциями. В любом случае часто жарить мясо все равно не получалось: запас дров для костра составлял всего несколько ящиков, а сильный ветер мешал развести огонь на открытом воздухе.

Истощенный Эдуардо Штраух не без помощи кузенов поборол омерзение, вызванное сырой человеческой плотью. Харли, Инсиарте и Туркатти это не удалось, но они стремились выжить любой ценой и ели мясо, чтобы совсем не обессилеть. Только два человека по-прежнему не прикасались к нему. Это были самые старшие из выживших пассажиров «Фэйрчайлда» — чета Метоль. С каждым днем двадцать пять молодых людей постепенно крепли благодаря новому рациону, а Лилиана и Хавьер, довольствуясь остатками вина, шоколада и джема, напротив, чахли на глазах.

Физическое состояние супругов беспокоило всю общину. Марсело умолял их пересилить отвращение. Он приводил самые разные доводы и прежде всего слова Педро Альгорты:

— Считайте это причащением плоти и крови Христовой, ведь эту пищу дал нам Господь, и Он хочет, чтобы мы выжили.

Лилиана внимательно слушала его и вежливо качала головой:

— Я уверена, что ты прав, Марсело, но не могу это сделать. Просто не могу.

Хавьер соглашался с ней. Он все еще страдал высотной болезнью, и Лилиана ухаживала за ним почти как за ребенком. Дни тянулись медленно. Иногда супругам удавалось остаться наедине. Тогда они говорили о своем доме в Монтевидео, пытались представить, чем занимаются дети, и переживали, что трехлетняя малышка Мари-Ноэль, наверное, плачет и зовет маму, а десятилетняя Мария-Лаура не делает уроки.

Хавьер убеждал жену, что ее отец и мать наверняка переехали в их дом и присматривают за детьми. Лилиана спросила, не станет ли он возражать, если после того, как они выберутся из гор, родители поселятся вместе с ними в Карраско. Высказав эту мысль, она с некоторым волнением посмотрела на Хавьера, понимая, что далеко не каждый муж обрадуется перспективе жить с тестем и тещей под одной крышей. Но он улыбнулся и ответил:

— Да, конечно. Почему мы раньше об этом не подумали?

Они договорились пристроить к дому флигель для родителей, чтобы те чувствовали себя относительно независимо. Лилиану беспокоило, что на флигель может не хватить средств или что он не впишется в ландшафт сада, но Хавьер развеял все ее сомнения. Беседа с женой поколебала его решимость не есть человеческую плоть, и, когда в очередной раз Марсело предложил ему ломтик, он собрал волю в кулак и заставил себя проглотить сырое мясо.

Теперь оставалась одна Лилиана. Стойкая женщина слабела день ото дня, но в душе ее царило умиротворение. Она написала короткое письмо детям, где призналась в том, как они ей дороги, и продолжала ухаживать за Хавьером. Иногда ее немного раздражали заторможенность и неуклюжесть мужа, но в столь трудный час их союз стал еще крепче. В горах, как и в Монтевидео, муж и жена составляли единое целое. Даже печаль сплачивала супругов. Говоря о своих четверых детях, они понимали, что, возможно, уже никогда не увидят их, и по щекам текли слезы не только грусти, но и радости, ведь в такие минуты они ясно сознавали, как счастливы были в прошлом.

В один из вечеров, перед самым закатом, когда все двадцать семь человек уже собирались укрыться в фюзеляже от приближавшегося ночного холода, Лилиана сказала Хавьеру, что по возвращении домой хотела бы родить еще одного ребенка. Она полагала, что именно для этого Господь сохранил ей жизнь.

Хавьер был счастлив услышать эти слова. Он очень любил своих детей и порадовался бы появлению новых, но, взглянув сквозь слезы на Лилиану, понял, насколько она слаба. За десять с лишним дней без нормальной пищи ее организм почти полностью исчерпал внутренние резервы. Лицо осунулось, глаза глубоко запали, и лишь улыбка оставалась неизменно лучезарной. Хавьер сказал:

— Лилиана, мы должны принять суровую правду: ничего у нас не получится, если мы умрем.

— Понимаю, — кивнув, ответила она.

— Господь хочет, чтобы мы выжили.

— Да. Он хочет, чтобы мы выжили.

— И есть только один способ выжить.

— Да, только один способ.

Медленно, собравшись с последними силами, супруги подошли к молодым людям, которые начали по одному забираться в салон «Фэйрчайлда».

— Я передумала, — сказала Лилиана Марсело. — Я буду есть мясо.

Марсело принес с крыши небольшой кусочек, высохший за день на солнце. Лилиана взяла его и с усилием проглотила.