Жизнь Англии в Средние века

ГЛАВА 9 ЗАКОН И ПОРЯДОК

Периодически в английских газетах появляются тревожные заметки, в которых говорится об очередной «волне преступности» или о «росте числа насильственных преступлений»; авторы стремятся возложить вину на пагубное влияние собратьев по перу, бульварной литературы, кинематографа, войны, социализма, наркотиков и вообще всего, что им не по нраву. В стране с населением более 40 миллионов человек в течение месяца совершаются два-три убийства, и этого оказывается более чем достаточно, чтобы пресса подняла неистовый шум. Но если бы на две-три недели наша жизнь стала такой, как в Средние века, у журналистов появился бы настоящий повод бить тревогу. Когда мы рассказывали о том, как формировалась средневековая армия, то уже упомянули, что Эдуард I в конце XIII века менее чем за год даровал прощение 450 преступникам — при этом всё население Англии в то время составляло 5 миллионов человек. Если принять в расчёт тех преступников, которые не были помилованы — включая немалое число тех, кому удалось избежать поимки, — нам станет ясно, что для наших предков человеческая жизнь ничего не стоила. Сегодня о человеке, схватившемся во время драки за нож, с осуждением скажут, что он повёл себя «не как англичанин», и коль скоро речь идёт о нашем времени, это, без сомнения, справедливо, чего, однако, никак нельзя сказать о Средних веках, когда каждый носил при себе нож (необходимый для того, чтобы есть мясо) и пускал его в ход при малейшей ссоре. В 1496 г. один итальянец, составивший описание Англии, говорил о ней так: «Нет в мире страны, где было бы так много воров и грабителей, как в Англии; число их столь велико, что лишь очень немногие путники решаются в одиночку держать путь через сельскую местность иначе как среди бела дня, и ещё меньше таких, кто отважится в городе выйти на улицу ночью, и менее всего — в Лондоне». Приблизительно в то же время Фортескью пишет о храбрости английских преступников, усматривая в этом повод для патриотической похвальбы: «В Англии много раз бывало, что трое или четверо грабителей, побуждаемые бедностью, нападали на шестерых или семерых человек и обирали их всех. Но никогда не случалось, чтобы во Франции шестеро или семеро грабителей отважились напасть на троих или четверых человек. Посему французов крайне редко вешают за разбой, ибо у них недостаёт смелости на такое злодеяние. В Англии же в один год было отправлено на виселицу за грабёжи и убийства больше, чем повесили за те же преступления во Франции в течение семи лет. В Шотландии за целых семь лет не был повешен за разбой ни один человек, хотя там многих вздёрнули за воровство и кражу имущества в отсутствие хозяина. Однако их смелости не хватило на то, чтобы посягнуть на чужое добро в присутствии владельца, когда тот мог оказать сопротивление, — каковое преступление именуется разбоем. Но англичане по части храбрости — люди совсем другого сорта. Потому как, если англичанин беден и видит, что кто-то другой владеет богатством, которое у него можно отнять силой, англичанин не станет колебаться».

Средние века были эпохой торжествующего насилия, и могущественные лорды подавали самый дурной пример простому люду. Не говоря уже о полной анархии времён короля Стефана, когда не было человека, который не поднял бы руку на своего соседа, и времен гражданской войны между партиями Йорков и Ланкастеров, расколовшей всю знать королевства на два противоборствующих лагеря, на протяжении всей истории средневековой Англии мы видим непрекращающиеся междоусобные столкновения. В конце царствования Генриха III эрл Суррей разорил земли, принадлежавшие сэру Роберту Эгильону, и нанёс потери его людям; даже при Эдуарде I эрлы Херефорд и Глостер практически находились в состоянии войны друг с другом, за что этот суровый король заставил их дорого заплатить; поэтому вовсе не удивительно, что при безвольном преемнике Эдуарда огонь междоусобных войн полыхал в Ланкашире и по всей стране. Век спустя в «Пасторских посланиях», рисующих нам живую картину английских нравов XV века, можно прочесть, как норфолкские землевладельцы вооружали своих слуг и штурмовали замки друг друга. Даже духовенство втягивалось в военные стычки, и бывало, что служители культа захватывали спорную церковь и оборонялись в ней, как в крепости, отбивая атаки противоборствующей стороны. В Оксфорде и Кембридже студенты с юга и севера страны сходились в ожесточённых схватках друг с другом или объединялись, чтобы драться с горожанами. Представителей закона попросту игнорировали, хотя, стоит заметить, не всегда безнаказанно. История о том, как своенравный юный принц Хэл (будущий Генрих V) оскорбил главного судью Гаскони и был по его приказу тотчас же заключён в тюрьму, известна всем (пусть даже не всё в ней правда); первый принц Уэльский за оскорбление судьи был изгнан из суда своим отцом, Эдуардом I, этот же король заставил Вильгельма де Браоза принести публичное покаяние за такой же проступок и наложил крупный штраф на эрла Джона Уоренна, чьи слуги нанесли смертельные раны Алану ла Зуш во время судебного разбирательства в Вестминстер-Холле по поводу тяжбы между ним и эрлом. Другим должностным лицам, которые в отличие от судей, не могли рассчитывать на прямое заступничество короля, приходилось гораздо хуже: несчастные помощники шерифов и бальифов, обязанные доставлять судебные предписания вспыльчивым лордам, нередко подвергались нападению и порой их заставляли проглотить привезённые бумаги.

И всё же у нас есть основания говорить о том, что, на фоне царившего в средневековой Англии произвола, власти пытались воспрепятствовать нарушению закона и старались покарать виновных. Важной особенностью отправления правосудия был принцип круговой поруки. Одно дело — человек, владеющий землей или каким-либо имуществом, которые можно конфисковать, если он нарушит закон или убежит из-под стражи: в таком случае собственность служит как бы залогом его законопослушного поведения; однако основная масса крестьян — вилланы — лишь обрабатывали землю, принадлежавшую их лордам. С теми, кто состоял в услужении у знатных господ, дело обстояло достаточно просто: ответственность за их поведение возлагалась на хозяина, который отвечал и за поимку его слуг, виновных в каком-либо преступлении. Все прочие были поделены на группы, которые номинально включали в себя десять хозяйств и потому назывались десятками (tithings), во главе каждой десятки стоял десяцкий (tithing-man) или староста (head-borough). Когда один из членов десятки совершал преступление, остальным надлежало задержать его и, когда потребуется, доставить в суд; и если они не смогли этого сделать, то обязаны были заплатить штраф. Каждый виллан, не служивший в хозяйстве лорда, по достижении двенадцати лет обязательно зачислялся в одну из десяток, при этом он должен был, преклонив колена, поклясться на Евангелии такими словами: «Знайте же, господин управляющий, что сам я не стану вором и не буду товарищем вору; я не стану укрывать ни краденое, ни вора, но поведаю обо всём тому, кому следует; я буду хранить верность королю Англии и пуще всего своему господину и обязуюсь слушаться приказов его бальифов». Затем, поцеловав Евангелие, новый член десятки платил один пенни, и считалось, что с этого момента он должен повиноваться десяцкому. Дважды в год собирался суд, следивший за исполнением обязательств членами «десятки». Этот суд носил название «собрание добровольной поруки»[59]. Первоначально он находился в ведении «сотенного суда», но с течением времени был во многих случаях закреплён за манориальным судом. «Собрание залога искренности» интересовалось не только составом «десяток», оно занималось также насильственными преступлениями (такими, как убийство и кровопролитие), подозрительным поведением некоторых людей (например, если кто-то щеголяет богатыми нарядами, но не занимается торговлей и не имеет иного известного источника дохода), рассматривало случаи нарушения пивоваренных и хлебопекарных стандартов, использования неверных мер и весов, завышения цен на товары, а также различные проступки против обычаев манора. Этот суд разбирал все незначительные правонарушения, однако серьёзные преступления, как правило, должны были выноситься на заседание «ассизы», то есть выездной сессии королевских судей, которые разъезжали по стране и рассматривали дела такого рода.

Тяжкое (уголовное) преступление — это серьёзное нарушение закона, за которое преступнику предстояло поплатиться своими землями и своим имуществом, а также расстаться с жизнью либо, по меньшей мере, потерять руку или ногу. Самым тяжким из всех преступлений считалась измена. Под «государственной изменой» (high treason) первоначально подразумевалась попытка убить короля или свергнуть его с престола, впоследствии это понятие приобрело более широкое значение и стало применяться к любому умыслу, направленному против монарха, даже если этот умысел не был воплощён в жизнь; наконец, при Генрихе VIII понятие государственной измены распространилось даже на высказывания, устные или письменные, в которых можно было усмотреть намерение убить или низложить короля. Наказание за такое преступление было весьма суровым: сначала преступника привязывали за руки и за Йоги к хвосту лошади и в таком виде волочили по улицам, обычно на подстилке, чтобы он не умер до того, как взойдёт на эшафот; там осуждённого вздёргивали на виселицу, затем у полумёртвого вырезали сердце и сжигали, а тело четвертовали, то есть рассекали на части; головы казнённых преступников выставляли на всеобщее обозрение (головы изменников служили обычным украшением въездной башни Лондонского моста), а если злоумышленник был известным человеком, то остальные части тела нередко рассылали по городам, чтобы они были выставлены там в назидание прочим.

«Мелкой изменой» (petty treason) считалось убийство хозяина слугой или мужа женой; наказание было таким же, как за государственную измену — за исключением четвертования. Богохульство, ересь и колдовство являлись своего рода изменой Господу, и потому должны были караться смертью, однако такие преступления в Англии были настолько редкими, что мы не знаем, какой именно исход получали подобные дела в судейской практике до XV века; с распространением еретического учения лоллардов был заимствован и законодательно закреплён принятый в других европейских странах обычай сжигать еретиков на костре.

Убийство людей со временем стали подразделять на убийство по намерению (murder) и убийство по случайности (menslaughter): первый термин относился к тем случаям, когда жертву действительно хотели убить, не важно, было ли убийство непредумышленным или же совершилось «по злому предумышлению», тогда как второй термин означал: либо убийство по неосторожности, когда виновный намеревался нанести жертве телесные повреждения, но не стремился убить её; либо убийство, которого нельзя было избежать, хоть и совершено оно было против воли, либо убийство в целях самозащиты. Примитивные законы принимали в расчёт только результат и не интересовались намерениями виновного; с формальной точки зрения все убийцы считались одинаковыми, однако на практике приходилось смягчать наказание или отменять его для тех, в чьих действиях явно не было дурного умысла; но даже в том случае, если человек совершил убийство, спасая свою жизнь, он должен был, чтобы вернуть себе свободу, получить помилование от короля. Во времена саксов любое убийство можно было искупить, заплатив штраф. Этот обычай сложился, вне всякого сомнения, в силу того, что основным занятием саксов была война: убийство людей было частым явлением, и карательные меры по отношению к виновным серьёзно ослабили бы военную силу племени. Каждый человек имел свою определённую цену, свою «виру»; жизнь обычного свободного общинника оценивалась в 200 шиллингов, жизнь тана — в 1 200 шиллингов, жизнь королевских танов, эрлов и прочих высокородных особ ценилась соответственно выше; эту «виру» убийца обязан был уплатить родственникам своей жертвы, в противном случае им предоставлялась свобода воспользоваться правом кровной мести и отправить убийцу на тот свет. Сверх того, человек, совершивший убийство по намерению, обязан был также заплатить штраф в королевскую казну, но тот, кто совершил убийство по случайности, по-видимому, не должен был этого делать. У нормандцев убийцу ожидала смертная казнь, но при этом, если убитый оказывался нормандцем, вся община — сотня — должна была заплатить в королевскую казну огромный штраф; и убитый считался нормандцем во всех случаях, когда сотня не могла убедительно доказать его «английское» происхождение перед коронёром — местным представителем королевской власти, главной обязанностью которого было проводить дознание по делам о лицах, найденных убитыми. Здесь вновь нужно вспомнить о принципе коллективной ответственности, поскольку расследование должно было производиться представителями четырёх сельских или городских поселений, расположенных ближе всего к тому месту, где был найден убитый. Эти люди обязаны были докладывать о причинах смерти и о наличии подозреваемых, если таковые были; в частности о том, есть ли основания подозревать в убийстве того человека, который первым обнаружил труп. Довольно занятно читать, например, заявление присяжных, в котором причиной смерти некоего мужчины называется удар молнии и далее совершенно серьёзно говорится, что супруга покойного, обнаружившая его тело, не подозревается в совершении этого злодеяния.

Чаще всего причинами «смерти от несчастного случая» были какое-либо животное или неодушевлённая вещь: например, если ребёнок утонул, потому что его столкнула в воду свинья, или если человек смертельно поранился, напоровшись на косу. В большинстве европейских стран не было принято подвергать провинившееся животное судебному преследованию и приговаривать его к смертной казни, но в Англии нередко поступали именно так. Более того, наши предки были убеждены, будто те животные или вещи, которые стали причиной смерти, до некоторой степени повинны в ней, поэтому они подлежали конфискации в качестве «деоданда» (букв, «то, что надлежит отдать Господу»), а вырученная сумма шла на богоугодные дела во благо душе покойного; если умерший человек был беден, «деоданд» зачастую вручался его вдове или близким родственникам. С животными и неодушевлёнными предметами поступали по справедливости: они признавались виновными только в том случае, если с их стороны имело место некое подобие действия; посему, если некто напился до такого состояния, что упал с лошади, которая стояла смирно, или вывалился из лодки, хотя та недвижно покоилась на воде, то считалось, что он сам повинен в своей смерти. Однако если лошадь или лодка шелохнулись под несчастным, то они обвинялись в его смерти и превращались в «деоданд». По этой логике, если человек умер, упав с телеги, то конфискации подлежала не только телега, но и впряжённые в неё лошади, а вот вопрос о том, должны ли подвергнуться той же участи находившиеся в телеге товары, был поводом для жарких споров между средневековыми законниками.

Помимо убийства по намерению к разряду уголовных преступлений относились поджог, кража со взломом и кража имущества на сумму более одного шиллинга. Наказание за крупную кражу могло быть различным, но если вора ловили на месте преступления, то почти всегда тут же и убивали. Прочие воры в саксонские времена могли откупиться, заплатив сумму, вдвое-втрое превышающую стоимость похищенного; при нормандцах вору пришлось бы поплатиться ногой, рукой или даже и ногой и рукой; а начиная с XIII века воровство каралось смертью.

В Средние века судебное разбирательство проходило совсем иначе, чем мы привыкли видеть сегодня. Одним из способов доказать свою непричастность к делу было так называемое очищение: для этого обвиняемому нужно было привести в суд несколько человек, занимающих уважаемое положение в обществе (в зависимости от тяжести обвинения их могло потребоваться шесть, двенадцать или двадцать четыре человека), и они должны были поклясться, что убеждены в невиновности подсудимого. В этом случае приговор зависел, так сказать, от людского суда, однако можно было решить дело и при помощи Божьего суда — ордалий. Ордалии известны у многих народов, стоявших на низкой ступени цивилизации, в частности этот обычай упоминается в Ветхом Завете в связи с законами древних евреев. В Англии существовало четыре основных вида ордалий: испытание железом, испытание кипящей водой, испытание холодной водой и поединок. Испытание железом состояло в том, что обвиняемый должен был сделать три шага, держа в руках раскалённый под чтение соответствующих молитв кусок железа весом в один фунт, затем его руки забинтовывали и через три дня осматривали: если раны затягивались бесследно, то человек признавался невиновным, но если на руках оставались рубцы, то вина обвиняемого считалась доказанной и он должен был понести наказание за своё преступление. К испытанию кипящей водой, по-видимому, прибегали не слишком часто, так как по сути своей оно очень напоминало испытание железом, — с той лишь разницей, что обвиняемый должен был достать камень из котла с кипятком. При испытании холодной водой подсудимого раздевали, связывали и бросали, например, в пруд, над которым священник предварительно произносил молитву, чтобы вода приняла невинного и отторгла виновного; если человек тонул, его вытаскивали на берег и отпускали с миром, но если он держался на поверхности, его виновность не подлежала ни малейшему сомнению (этот вид ордалий в качестве испытания для подозреваемых в колдовстве сохранял своё значение вплоть до XVII века и неофициально применялся даже в XIX веке). Была ещё одна крайне редкая разновидность ордалий: испытание заключалось в том, что обвиняемый должен был набрать полный рот освящённого хлеба, который, если человек виновен, непременно встанет у него поперёк горла. Лучшим примером, свидетельствующим о существовании такого вида ордалий, является история о том, как эрл Годвин, обвинённый в измене, воскликнул: «Если я виновен, то пусть этот кусок хлеба станет для меня последним!» И едва лишь он произнес последнее слово, как тотчас же подавился и умер. Впрочем, правдивость этой истории вызывает определенные сомнения.

До эпохи короля Иоанна Безземельного[60] все описанные выше ордалии играли важную роль, но к середине XII века люди начали сомневаться в том, насколько результат испытаний соответствует истине и может служить целям правосудия. Генрих II повелел изгонять человека, известного своим дурным нравом, даже если тот прошёл испытание Божьим судом; и когда в 1215 г. папа запретил ордалии, его требованию с готовностью подчинились; вскоре ордалии полностью исчезли из практики гражданских судов. Одним из главных недостатков испытаний такого рода был их односторонний характер: обвинитель ровно ничем не рисковал. Иное дело — поединок, и эта форма ордалий практиковалась ещё в следующем столетии. Когда один человек обвинял другого в измене, они выходили на бой с непокрытой головой и обнажёнными ногами, вооружение каждого состояло из палки с железным рогом на конце, по виду напоминавшей небольшую кирку, и прямоугольного щита. Перед началом поединка противники должны были поклясться в том, что они не пили никакого зелья и не прибегали к колдовским чарам с целью воспрепятствовать осуществлению правосудия. Если обвиняемому удавалось победить или хотя бы продержаться до наступления темноты, его оправдывали, а обвинителя препровождали в тюрьму, но если обвиняемый был покалечен или признавал своё поражение и просил пощады, его ожидала виселица. Ордалии посредством поединка служили также для разрешения споров о правах на землю; в подобных случаях противники не выходили на ристалище самолично, за них надлежало скрестить оружие их представителям, так называемым защитникам. Теоретически в роли защитников должны были выступать вассалы заинтересованных сторон, однако на практике для этой цели обычно нанимали профессиональных защитников, услуги которых стоили очень дорого. К примеру, в 1294 г. декан и церковный капитул Саутвелла судились с Ральфом де Фричвилем из-за протектората над церковью, исход тяжбы должен был определить поединок, и тогда ими был нанят Рожер де Мотон, защитник.

Условия оплаты были таковы: как только суд принимал дело к рассмотрению, защитнику должны были заплатить 40 шиллингов, далее шла предоплата — по 1 шиллингу за каждый день до даты поединка, а в день поединка защитник сразу получал на руки 16 фунтов; если защитник наносил «королевский удар» — всего лишь один удар, которого было достаточно для того, чтобы суд засчитал ему победу и далее дело можно было решить по взаимному соглашению, то защитнику ничего более не полагалось, но если ему приходилось по-настоящему сражаться, то он получал ещё 16 фунтов. С учётом других выплат, включая расходы на то, чтобы нанять мастера (тренера), вознаграждение Роджера де Мотона составило колоссальную сумму — 48 фунтов стерлингов (то есть 750 фунтов стерлингов на современные деньги). Судебные поединки постепенно вышли из употребления после того, как в эпоху Генриха II в качестве альтернативной формы судебного разбирательства был введён суд присяжных. Правда, по недосмотру, этот вид ордалий так и не был законодательно отменён по отношению к уголовным преступлениям, данное упущение было исправлено лишь в 1819 г., когда обвиняемый стал настаивать на своём праве защититься посредством поединка.

Средневековый суд присяжных существенно отличался от современного. В наши дни присяжные — это люди, которые не должны быть лично осведомлены в обстоятельствах рассматриваемого дела, они выслушивают показания, перекрёстный допрос свидетелей, речи обвинителя и адвоката и заключительную речь судьи, а затем выносят вердикт, который должен быть единогласным. В Средние века присяжные выбирались именно на том основании, что они хорошо знакомы с обстоятельствами дела, хотя человек, о котором было заведомо известно, что он является близким другом или, напротив, заклятым врагом обвиняемого, вполне мог получить отвод. Значение суда присяжных заключалось в том, что он выражал общественное мнение: когда человек обращался к суду присяжных, это называлось «предстать перед миром»; иначе говоря, он целиком полагался на суждение своих сограждан в лице этих двенадцати почтенных людей. В Средние века мы не услышали бы искусных адвокатских речей: истец (или его поверенный) излагал дело со всеми подробностями, ответчик сам отрицал свою вину, и затем, как правило, присяжные выносили решение, исходя из того, что было известно им самим о предмете спора. Случалось, что ответчик выдвигал собственную версию и излагал свой взгляд на суть дела, иногда в суд вызывали свидетелей, но они давали показания без проведения перекрёстного допроса.

В случае уголовного преступления присяжные играли иную роль: им приходилось решать вопрос о предании обвиняемого суду, и в этом их функции до некоторой степени напоминают функции «большого жюри» наших дней, которое в начале судебного процесса должно установить, имеются ли достаточные основания для привлечения обвиняемого к суду. Присяжными такого рода были представители вилл и сотен, они же составляли список лиц, подозреваемых в тяжких преступлениях. Этот список передавался судьям выездного королевского суда, которые отдавали распоряжение о взятии под стражу всех поименованных в нём лиц. Затем обвиняемых допрашивал суд присяжных их родного округа, причём суд вполне мог состоять из тех самых людей, которые в качестве присяжных вынесли решение о необходимости данного судебного преследования, однако это вовсе не означало, что подсудимый заведомо будет осуждён, потому что, хотя присяжные обязаны были указать на кого-либо как на подозреваемого (под угрозой штрафа за сокрытие сведений), сами они вполне могли считать этого человека невиновным.

Уголовные преступления, как мы уже говорили, карались смертной казнью через повешение, однако в некоторых городах были свои обычаи: в городах «Пяти портов» и в ряде других бургов преступников топили: чаще всего их сбрасывали с крутого обрыва в море, а в Сайлисе привязывали во время отлива к скале, которая с наступлением прилива скрывалась под водой. Иногда вместо смертной казни преступнику отрубали руку или ногу, ослепляли его или увечили иным способом. Незначительные увечья служили также наказанием за мелкое воровство, то есть за кражу на сумму менее 1 шиллинга; чаще всего виновному отрезали ухо, иногда вора прибивали за ухо к позорному столбу, и он должен был сам отрезать его, чтобы освободиться, а рудокопы, добывавшие свинец в Мендипсе, прибивали вора за руку к основанию лебёдки, находившейся у спуска в шахту, и он, как мог, пытался высвободиться. Увечье было не только наказанием преступнику — оно служило предостережением для других людей, предупреждая их о том, что они имеют дело с человеком дурного нрава, и, как следствие, человек, потерявший ногу или руку в сражении либо по причине несчастного случая, старался обзавестись документом, подтверждающим этот факт: к примеру, Эдуард I, как мы знаем, должен был подтвердить, что часть левого уха Джона де Рогтона была оторвана лошадиным копытом, а Роберту де Ганторпу правое ухо откусила свинья, когда тот был ещё в колыбели.

Распространённым видом наказания было тюремное заключение, сопряжённое со многими лишениями, потому что даже на фоне относительного отсутствия комфорта в обычной жизни средневекового человека тюрьмы того времени часто представляли собой крайне отвратительное место. В 1315 г. один купец из Линна жаловался на то, что его незаконно держали в заключении в Висбечской тюрьме, где «его до такой степени искусали жабы и прочие ядовитые паразиты, что он отчаялся в жизни», и хотя мы можем позволить себе усомниться в свирепом характере жаб, другие источники свидетельствуют о том, что они, действительно, во множестве водились в тюрьмах, где, кроме того, кишели паразиты, где вечно царил мрак, где не переводилась сырость и отсутствовал свежий воздух. Если у заключённого имелись деньги или были богатые друзья, он мог рассчитывать на некоторое послабление со стороны тюремщика и уж, во всяком случае, на то, что ему будут приносить пищу, но участь бедняков полностью зависела от подаяний благотворителей. В больших тюрьмах одному-двум заключённым позволялось покидать темницу и просить милостыню — пищу и деньги — для своих собратьев; и, к счастью, помощь заключённым входила в «семь заповедей милосердия», исполнения которых Церковь требовала от всех верующих; но те несчастные, кто не мог или не хотел платить тюремным смотрителям, были обречены на неимоверные страдания. Пытки, которые могли служить как средством наказания, так и способом добиться признания вины, в средневековой Англии никогда не были частью юридической системы. Ближайшим аналогом их был обычай подвергать «страданиям сильным и продолжительным» тех, кто отказывался предстать перед судом. Дело в том, что по средневековым законам обвиняемого можно было подвергнуть суду присяжных только с его собственного согласия, он должен был сам «предстать перед миром» (и известен случай, когда глухонемой, обвиняемый в убийстве, был прощён по той причине, что не мог этого сделать); если человек отказывался «предстать перед миром», его нельзя было судить, но зато судьи имели возможность держать его в тюрьме и сделать его жизнь невыносимой. Когда в 1293 г. в Норфолке были убиты несколько датских моряков, судьи повесили тринадцать человек, имевших отношение к этому преступлению, но один из обвиняемых не дал согласия на то, чтобы его судили, и приговор по его делу, как обычно в подобных случаях, гласил: «В тот день, когда ему дают пищу, он не должен получать питья; хлеб, который он вкушает, должен быть наихудшего сорта, а питьём ему должна служить (в те дни, когда ему не дают хлеба) только грязная вода; он должен сидеть на голой земле, прикрыв тело одной только льняной одеждой, и должен быть закован в кандалы от кистей до локтей и от ступней до колен до тех пор, пока не согласится предстать перед судом». Примерно в то же самое время сэр Симон Констебль, богатый отпрыск знатного йоркширского рода, скончался в тюрьме от подобных же «страданий сильных и продолжительных», не соглашаясь предстать перед судом за убийство своей жены, но зато он умер, не будучи осуждённым, и земли его перешли к его наследникам, а не были конфискованы в пользу короля за совершённое Констеблем уголовное преступление.

Некоторые способы наказания за разного рода незначительные правонарушения сочетали в себе намерение доставить виновному неприятные ощущения и подвергнуть его всеобщему осмеянию или презрению, этой цели служили, в частности, колодки и позорный столб. Преступник, на которого надевали колодки, сидел на земле, вытянув перед собой ноги, у позорного столба преступник должен был стоять, причем его шея, а иногда и руки, были схвачены колодками; если преступление этого человека навлекало на него народный гнев, приговорённый становился беззащитной мишенью для камней и кухонных отбросов. К позорному столбу обычно приговаривали в городах, где таким образом карали торговые преступления и мошенничество: к примеру, пекари, у которых буханки были меньше положенного веса, отправлялись к позорному столбу, если были трижды уличены в недобросовестности. Женщин, виновных в подобных преступлениях, в особенности торговок элем, окунали в пруд (и чем грязнее он был, тем лучше); делали это при посредстве «позорного стула», который представлял собой сиденье, прикреплённое к одному из концов длинной доски или бревна; так же поступали и по отношению к тем женщинам, которые не по назначению использовали свои языки, предаваясь злословию, распространяя сплетни и затевая скандалы — преступление, которое в Средние века было довольно широко распространено, хотя это может показаться странным нашим современникам.

Есть одна аксиома юридической процедуры, которая в Средние века признавалась так же безоговорочно, как и в наши дни: сначала нужно поймать преступника, а затем уже судить его. В ту эпоху, о которой мы ведём речь, не было регулярной полиции, и поимка преступника зависела от уже упоминавшегося принципа коллективной ответственности. Поселения — «десятка», вилла или сотня — несли ответственность за то, чтобы обвиняемые из числа их членов были доставлены в суд; более того, в случае если убийство было совершено в дневное время и убийце удалось скрыться, то поселение, где произошло преступление, облагалось штрафом. Ночью каждое поселение было обязано выставлять стражу из четырёх человек, которые задерживали всех подозрительных лиц — если кто-то появлялся на улице после наступления темноты, это уже само по себе настораживало. Когда преступник уходил из-под ареста и спасался бегством, поднимался оглушительный шум: трубили рога, раздавались крики, и начиналась погоня: жители округа во главе с констеблем, который отвечал за наличие луков и другого вооружения, преследовали беглеца до границы своей сотни, где они препоручали эту задачу констеблю соседней сотни, и таким образом, благодаря принципу эстафеты, преследователи могли гнаться за преступником на протяжении значительного расстояния. Когда погоня почти настигала беглеца, он незамедлительно искал убежища в ближайшей церкви. В её стенах преступник уже мог не опасаться ареста, и преследователям оставалось только выставить у церкви стражу на тот случай, если беглец попытается ускользнуть; по истечении 40 дней с того момента, как преследуемый укрылся в церкви, её блокировали со всех сторон, чтобы преступник не мог получать пищу и поэтому вынужден был сдаться. Но, как правило, беглец посылал за коронером и в его присутствии давал торжественную клятву покинуть королевство и никогда более не возвращаться на английскую землю. Тогда коронер называл преступнику порт, куда тот незамедлительно отправлялся с деревянным крестом в руке: он должен был идти, никуда не сворачивая, по главной дороге, ведущей к порту, и сесть там на первый корабль, отплывающий из Англии; если по каким-либо причинам ни один корабль не собирался отплывать, преступник обязан был каждый день заходить по колено в воду и стоять так в знак того, что он пытается покинуть страну. Если преступник отклонялся от прямого пути, он тотчас же оказывался вне закона (это называлось «иметь волчью голову» — каждый встречный имел право убить его как волка или другого опасного зверя).

Стать убежищем могла любая церковь, однако выделялось несколько храмов, — таких, как Вестминстер, Сент-Мартинз-ле-Гранд и Беверли, — чьё право неприкосновенности распространялось также на прилегающую территорию, и со временем в окрестностях этих храмов разрослись поселения беглых преступников, которые жили там в полной безопасности и даже могли спокойно вести свои дела, если им удавалось не покидать пределы такого района. В конце XV века подобные поселения в окрестностях крупных храмов вызывали нарекания, ибо многие беглецы явно злоупотребляли предоставленной им неприкосновенностью: «Транжиры, промотавшие своё состояние и обременённые долгами, нахально бегут к святыням, вблизи которых они становятся недосягаемы для закона, туда же устремляются и богачи, прибравшие в рукам добро бедняков, там эти люди устраивают себе жилище, там они проводят дни и ночи, вынуждая кредиторов тщетно бродить окрест. Жены, прихватив семейную утварь, скрываются там от своих мужей, уверяя, что не в силах жить с ними из-за побоев. Воры являются с краденым добром и тоже устраиваются жить вблизи святых мест. Там они замышляют новые преступления, каждую ночь негодяи тайно выходят на дело: разоряют дома, грабят и убивают людей, а затем опять возвращаются к своему убежищу, которое не только позволяет им избежать наказания за содеянное зло, но и даёт свободу творить новые злодеяния». Церковь оказывала защиту и покровительство всем духовным лицам. В XII веке шла ожесточённая борьба между Церковью и королём, кульминацией которой стало противостояние Генриха II и Томаса Бекета. У Церкви были свои суды, они ведали преступлениями против религии и против нравственности, и никто не оспаривал право духовенства разбирать подобные вопросы. Однако Бекет провозгласил, что право подвергать судебному преследованию служителей Церкви — то есть всех лиц, занимающих определенное место в духовной иерархии, — принадлежит исключительно самой Церкви, независимо от того, какое именно преступление совершил обвиняемый. И поскольку церковные суды не могли покарать виновного более сурово, чем приговорив его к тюремному заключению, это означало, что преступники из числа духовенства, каковых было отнюдь не мало, несли менее суровое наказание по сравнению с мирянами. Генрих II не претендовал на право карать духовных лиц, он требовал, чтобы служители Церкви, обвиняемые в преступных деяниях, предавались церковному суду и, если они будут признаны виновными, лишались духовного сана и поступали в распоряжение королевского суда, который определял бы им наказание как мирянам. Это требование монарха Бекет категорически отверг на том основании, что при подобном подходе преступник будет дважды наказан за одно и то же преступление. В итоге был установлен следующий порядок судебного разбирательства: священнослужители так же подлежали суду, как и миряне, однако на судебном процессе обязательно присутствовал представитель епископа, который сразу же напоминал всем, что обвиняемый является духовным лицом, затем суд приступал к рассмотрению дела; если присяжные выносили оправдательный приговор, то этим всё, естественно, и заканчивалось, однако если приговор носил обвинительный характер, то подсудимого передавали в руки церковных властей и далее его судьбу надлежало решать епископу. На деле у духовного лица вполне был шанс избежать наказания, поскольку церковные суды не отличались строгостью процедуры и суровостью приговоров; к тому же епископы, как правило, не имели особого желания обременять себя расходами по содержанию заключённых. Для того чтобы воспользоваться «привилегией духовенства», обвиняемый должен был предъявить грамоту, свидетельствующую о его духовном звании, или представить другие веские доказательства своей принадлежности к данному сословию, и только в позднее Средневековье принцип неподсудности духовенства светскому суду распространился на всех лиц, способных правильно прочесть несколько строк из Библии; и во все времена существовала немногочисленная категория преступлений — таких, как государственная измена, — по обвинению в которых всякого должен был судить королевский суд, «невзирая на привилегии духовенства».