Жизнь Англии в Средние века

ГЛАВА 2 ГОРОДСКАЯ ЖИЗНЬ

Различие между городом и деревней — скорее количественное, чем качественное; они отличаются по величине, а не по сути. Есть несомненные города, и есть явные деревни, но всем нам встречались такие поселки, обитатели которых гордо именуют их городами, и если приезжие неосторожно назовут подобный поселок деревней, то это будет воспринято как оскорбление. Когда речь идет о Средних веках, разграничить два типа поселений еще сложнее, потому что в то время даже большие города имели много черт, свойственных деревням. Сегодня самым характерным признаком городской жизни является, пожалуй, наличие магазинов, способных удовлетворить привычные запросы цивилизованного человека, и точно так же в минувшие времена отличительной особенностью города было присутствие среди его жителей определенного числа торговцев, людей, для которых сельское хозяйство не было единственным источником дохода. Мы видели, что прообразом деревень были поселения в несколько домов, хозяева которых зачастую были связаны родственными узами и строились рядом, чтобы при необходимости вместе обороняться; первопричиной возникновения городов могла послужить именно потребность в совместной защите. Уже в глубокой древности бродячие племена, населявшие Британию, имели укрепленные убежища, под защиту которых во времена междоусобиц или иноземного вторжения собирались отовсюду соплеменники, обычно жившие рассеянными группами; такие укрытия, как правило, строились на возвышенности и были окружены высокими валами и глубокими рвами. Когда жизнь стала более оседлой и появились деревни, нередко бывало так, что укреплённая деревня вождя племени (по тем временам правительственный центр) разрасталась больше других и главенствовала над ними, возможно продолжая при этом играть роль убежища на случай опасности. Римляне стимулировали рост этих племенных городов и создавали новые. Будучи методичным народом, римляне закладывали свои города по чётким геометрическим линиям: одна магистральная улица шла с севера на юг, другая — с запада на восток, пересекая первую в центре города; остальные улицы прокладывались параллельно двум основным, так что город оказывался разбитым на прямоугольные кварталы, один из которых, находившийся на перекрёстке центральных улиц, отводился под рынок, суд магистратов и городскую администрацию. В этих городах, связанных друг с другом прославленными римскими дорогами, процветала торговля и скапливались богатства.

Саксы питали недоверие к укреплённым городам (их боги были богами открытой местности) и чувствовали себя неуютно в замкнутом пространстве за городскими стенами. Поэтому они разграбили города и, оставив их в запустении, поселились на приволье. Однако сменилось не так много поколений, и саксы оценили преимущества городов; потребность в защите побудила людей в очередной раз изменить образ жизни, это видно по тому, что за некоторыми городами закрепилось название «бург» (или «боро» — таково современное произношение старинных слов «burh» и «borough», первоначально означавших «укреплённое место, где можно укрыться от опасности»). Как в названиях Ислингтона, Престона, Саутгемптона и других мест сохраняется память о сельских поселениях — «тунах», так и средневековые «бурги» («боро») продолжают жить в названиях Кентербери, Эйлсбери и Питерборо, а в названиях Честера, Ланкастера, Глостера и Чичестера, образованных от искажённого латинского слова «castrum» («крепость»), увековечен тот период, когда саксы стали осваивать римские города, защищённые стенами.

Итак, бурги возникали как оборонительные центры, которые служили убежищем жителям прилегающей местности; об их большом значении свидетельствует тот факт, что содержание в исправности укреплений бурга входило — наряду с воинской службой и ремонтом мостов — в число трёх повинностей, обязательных для всех свободных людей, владевших землёй. Мы знаем, что в то время, когда была составлена Книга Страшного суда (такое название получила в народе первая перепись, проведённая в 1086 г.), в некоторых бургах, в частности в Оксфорде, были дома, принадлежавшие манорам из различных областей графства, и владельцы этих домов отвечали за оборону определённого участка городской стены. (Стена не обязательно была каменной, гораздо чаще она представляла собой земляной вал с палисадом; например, в Бриджнорте, находившемся в Шропшире, в пограничной местности, постоянно страдавшей от набегов валлийцев, деревянные городские укрепления были заменены каменными только в начале правления Генриха III[17], и нам известно, что на протяжении XIV и XV веков наиважнейшие города получали право собирать средства на строительство каменных укреплений.) В городских домах жили в военное время обитатели манора: те, кто искал защиты за стенами бурга и те, кто нёс там гарнизонную службу; в мирное время дома сдавались внаём, или же в них останавливались крестьяне, приезжавшие в город продавать и покупать. Дело в том, что бурги вскоре стали центрами сбыта излишков сельскохозяйственной продукции, а безопасность этих мест быстро начала привлекать купцов, мелких торговцев и ремесленников всех профилей. Таким образом, бурги были одновременно и военными, и торговыми центрами, и по мере того как жизнь становилась более мирной и безопасной, росли новые города, возникавшие исключительно ради целей торговли и почти не имевшие оборонительного значения.

И вот вопрос: почему важнейшие города должны были возникнуть именно там, где возникли? Попытаемся ответить на него и постараемся при этом не перепутать причину со следствием; например, если перед нами город с замком, то, возможно, замок был возведён для того, чтобы держать под контролем уже сложившийся город, как в Норидже, Лондоне и во многих других местах, но возможно, напротив, что город вырос вокруг замка, именно так было с Беркемстедом и с целым рядом городов на границе с Уэльсом. Есть история об одном глубоко верующем монахе: проповедуя о благости промысла Господня, он призывал своих слушателей обратить внимание на то, что по воле божественного Провидения реки всегда принуждены течь через большие города — к великой пользе для их жителей. Будь этот проповедник столь же мудр, как и набожен, ему бы открылось, что реки существовали в тех краях прежде городов, которые возникли на их берегах как раз потому, что такое расположение было удобным для нужд людей. Наличие подъездных путей — вот отличительная особенность той местности, где мог зародиться город. Удобные гавани на морском побережье дали начало таким городам, как Саутгемптон, Дувр, Бостон и Плимут; в XVI веке из-за того, что заилились их гавани, обнищал Честер, а Рай и Винчелси превратились из процветающих бургов в захолустные местечки. Ещё более способствовали росту городов судоходные реки. Лондон, возникший как порт при крупном бриттском городе Веруламии (ныне на его месте Сент-Олбанс), приобрёл важное значение благодаря тому, что в его пределах находился ближайший к морю мост через Темзу; суда из приморских городов и из других стран могли подняться по Темзе до Лондона, а по верхнему течению Темзы и по дорогам, сходившимся к мосту, туда прибывали продавцы и покупатели из внутренних областей страны. Таким же образом Бристоль вырос вокруг моста через Эйвон, а Норидж — у верхней границы судоходной реки Яра. Реки оказывали влияние на формирование городов даже в глубине страны: броды и мосты притягивали дороги и перевозимые по ним товары, это, разумеется, благоприятствовало возникновению торговых городов, что подтверждают названия Оксфорда (букв, «бычий брод») и Кембриджа (от «bridge» — «мост»). То же можно сказать о перекрёстках дорог: Винчестер возник на пересечении шести древних дорог, другие примеры городов подобного происхождения — Солсбери, Сайренсестер, Хантингдон.

Любой фактор, способный привлечь в определённое место приезжих, у которых есть потребность что-либо купить и есть деньги, чтобы оплачивать свои нужды, неминуемо привлечёт туда и коммерсантов, преисполненных намерений удовлетворить эти потребности и получить эти деньги. Вот почему округа крупного монастыря, который был одновременно центром паломничества и своего рода гостиницей для путешественников, быстро превращалась в город, как произошло, например, в истории Сент-Олбанса, Бери-Сент-Эдмундс и Питерборо. В ряде случаев специфической причиной возникновения города послужили уникальные особенности местности. Ват (букв, «купальня») обязан своим существованием горячим источникам, к которым с римских времён и до наших дней прибегают страдающие ревматизмом. Ярмут представлял собой всего-навсего вереницу песчаных отмелей, где рыбаки «Пяти портов»[18] развешивали свои сети и коптили рыбу, пока в те места не пришли люди, чтобы закупать рыбу, вести обмен товарами с жителями портов и принимать участие в рыбной ловле. Были также города, возникшие по воле какого-либо одного человека. Портовый город Линн основал примерно в 1100 году на землях, отвоёванных у болот, епископ Герберт Нориджский, а порт Кингстон-он-Гулль (сегодня мы называем его короче — Гулль) был основан, как можно догадаться по его названию, королём — Эдуардом I, сумевшим оценить преимущества этого местоположения. Тот же король, когда море стало наступать на процветающий морской порт Винчелси, заложил на соседнем клифе[19] новый город, куда переселил жителей старого. Новый Винчелси был разбит на прямоугольные кварталы, подобно древнеримскому или современному американскому городу, тот же принцип был ранее применён в Ладлоу и в других городах на границе с Уэльсом, однако в подавляющем большинстве случаев средневековые города застраивались стихийно и не имели чёткой планировки.

Города, заслуживавшие в Средние века такого наименования в отличие от крупных деревень, — это бурги. Как мы уже знаем, первоначально так называли просто укреплённое место, однако после нормандского завоевания это слово стало обозначать город, жители которого обладали определёнными привилегиями и могли действовать как единое целое, а не как разрозненные индивиды. В наши дни Лондонский городской совет состоит из большого числа людей, действующих сообща; когда мы говорим, что Лондонский городской совет вынес такие-то и такие-то постановления, мы не думаем об отдельных членах совета, но подразумеваем некое воображаемое лицо, выражающее их общее мнение. Точно так же, когда мы говорим, что город Лестер принял определённые муниципальные законы, снарядил столько-то солдат и должен выплатить королю такую-то сумму денег, речь идёт о некой воображаемой фигуре, олицетворяющей жителей Лестера. Бург может действовать как один человек, но «он не имеет души, которую можно спасти, и не имеет тела, чтобы побить его»; он может нарушить закон, но его нельзя заключить под стражу, а если наложить на него денежный штраф, то эту сумму придётся взыскивать с отдельных бюргеров[20], и трудно сказать, кто должен будет следить за тем, чтобы штраф был уплачен.

Некоторые города являлись бургами уже во времена нормандского завоевания. Другие были в то время всего лишь манориальными виллами, почти не отличавшимися от маноров, описанных в предыдущей главе, но они превратились в бурги в ХII—ХIII веках, получив хартии от лордов, которые нуждались в деньгах для участия в крестовых походах и для других целей, а потому были рады продать горожанам часть своих прав. Иногда таким манориальным лордом был король, иногда — один из представителей высшей знати (эрл Дерби в 1251 г. превратил в бург Хайем Феррере, а в 1253 г. — Болтон, что в Ланкашире), а иногда — монастырь. Представители последней категории — монастыри-лорды — были меньше других заинтересованы в том, чтобы позволить своим городам стать бургами, и больше всех скупились на привилегии, отчего в таких местах, как Сент-Олбанс, Бери-Сент-Эдмундс, Данстепл и Норидж не прекращались раздоры между горожанами и монахами, иногда перераставшие в серьёзные столкновения, подобные бунту 1270 г., когда была сожжена кафедральная церковь в Норидже. Превратившись в свободный бург, манориальная вилла не сразу утрачивала черты земледельческого поселения; нас не удивляет, что бюргеры, жившие в небольших городишках вроде Стейнинга в Суссексе или Данстера в Сомерсете (где хартия давала бюргерам право убивать кроликов, причинявших ущерб их огородам), были крестьянами, однако воистину удивительно то, что такие старинные и важные по значению города, как Ковентри или Лестер, были окружены тремя огромными неогороженными полями, а бюргеры Нориджа и Оксфорда отстаивали свои права на пользование пастбищами, причем эти права сохраняются за жителями Оксфорда по сей день. Те, кто представляет себе город по типу Бирмингема, Мидлсбро или Лидса, будут удивлены ещё больше, узнав, что в Средние века Лондонский суд прекращал свои заседания на время летней страды, что в 1388 г. был издан закон, обязывающий всех ремесленников, не связанных неотложной работой, принимать участие в уборке урожая, а ткачи Нориджа, входившего в тройку богатейших городов Англии, ещё в XVI веке должны были останавливать свои станки и идти убирать урожай. Сельскохозяйственный элемент присутствовал в жизни всех средневековых городов: даже в пределах городской стены Лондона находилось немало огородов, и приходилось постоянно издавать указы, запрещавшие хозяевам выпускать свиней на улицы. Но притом, что некоторые бюргеры трудились на фермах, они были не сервами или вилланами, а свободными; если виллану удавалось, бежав в город, прожить там в качестве бюргера год и один день и хозяин не заявлял на него, виллан становился свободным.

Все бюргеры были свободными; подобно налогоплательщикам наших дней, они совместно несли бремя обязательств, налагавшихся на их город, и поначалу все они были равны. Время от времени граждане бурга собирались все вместе, чтобы обсудить вопросы общегородской политики и принимали решение путём выкриков «Да, да!» или «Нет, нет!». В частности, раз в году бюргеры собирались для того, чтобы избрать городской совет из двенадцати или двадцати двух человек во главе с управляющим [reeve], провостом, бальифом или мэром. Как бы ни называлась должность этого человека, он являлся представителем города; наипочётнейший пост главы бурга был связан с большой ответственностью, но тому, кто отказывался принять его, грозил серьёзный штраф, а в некоторых городах бюргеры могли даже направиться к дому такого человека и разрушить его. Глава бурга начальствовал над магистратами, он председательствовал в суде и совместно с советом разрабатывал постановления, регулирующие жизнь горожан. Поначалу для утверждения таких становлений требовалось согласие всех горожан, однако с течением времени население городов росло, купцы и преуспевающие ремесленники богатели, и мы видим, что в конце концов в бюргерской среде стали выделяться высший, средний и низший слои. Полностью разграничить их почти невозможно, однако различия становились заметными, когда возникала необходимость созвать военные силы города, потому что, согласно «Ассизу о вооружении», все те, чьё состояние было больше определённой величины, должны были явиться верхом в полном воинском облачении; менее состоятельные отличались более лёгкой экипировкой и отсутствием коней, а беднейшие горожане вовсе не имели доспехов и вооружались луками, вилами или дубинками. Богатые бюргеры постепенно прибрали власть к своим рукам и нередко злоупотребляли ею, возлагая на менее состоятельных собратьев бремя противозаконных налогов. К примеру, в Линне в 1305 г. налоги, которые не могли взиматься без единогласного решения горожан, всё-таки были насильно собраны с бедняков, и вместо того чтобы пойти на починку городских стен и ремонт улиц, были незаконно растрачены городской верхушкой. Горькие сетования на подобные притеснения раздавались приблизительно в то же время в Оксфорде, Кембридже, Йорке и Линкольне, и когда Бристоль должен был выплатить за какую-то провинность 500 фунтов стерлингов штрафа, королю пришлось организовать сбор этой суммы таким образом, чтобы богачи не смогли уклониться от выплат.

Поскольку торговля была отличительной особенностью города по сравнению с деревней, равенство прав в этой сфере являлось важной привилегией горожан. Все бюргеры или, по крайней мере, все члены купеческой гильдии — то есть существовавшей в любом крупном городе ассоциации[21], в которую первоначально входили все лица, занимающиеся торговлей в этом городе (хотя со временем менее состоятельные горожане были вытеснены из гильдии), имели право беспошлинно продавать и покупать товары на территории бурга. Принцип равных прав играл ещё более важную роль там, где в торговой практике преобладали коллективные сделки; иначе говоря, любой член гильдии мог претендовать на долевое участие в покупке, осуществлённой его собратом: если один из состоявших в Купеческой гильдии приобретал товар оптом, чтобы распродать его в розницу, любой другой присутствующий при этом член гильдии мог потребовать, чтобы его тоже взяли в дело. При таком подходе никто не мог завладеть монополией на торговлю в определённой сфере. Точно так же осуждались попытки продать какой-либо товар при помощи активной рекламы: подобные действия считались нечестными по отношению к менее предприимчивым торговцам, которые — как члены того же сообщества — в равной степени имели право зарабатывать себе на жизнь. От внешней конкуренции торговая каста бурга была защищена благодаря пошлинам, которыми облагались товары, покупаемые или продаваемые «иноземными» купцами. «Иноземцами» в то время называли выходцев из любых мест, кроме самого бурга; гость из Ноттингема в такой же мере был «иноземцем» в Норидже, что и гость из Венеции или из Бордо — они не принадлежали к привилегированному сообществу (не случайно английское слово «foreigner» — «иноземец» родственно латинскому «foris» — «вне»).

В Средние века идея гражданской принадлежности имела мало общего с идеей принадлежности к определённому государству. В наши дни житель Дарема или Эксетера с гордостью назовёт себя англичанином, но в прежние времена каждый из них, вероятнее всего, похвалялся бы, подобно святому Петру, тем, что он «гражданин несравненного града». Каждый бург был небольшим государством, ревниво относившимся ко всем своим соперникам; на протяжении двух столетий жители Ярмута находились в состоянии непрекращающейся вражды с союзом городов Суссекса и Кента, известных как «Пять портов». Время от времени на почве этой вражды разгорались настоящие войны, уносившие сотни жизней, при этом жители «Пяти портов» ещё находили время атаковать своих конкурентов, живших в Портсмуте и Фауи, а горожане Ярмута сражались с расположенным по соседству Горлестоном. И пусть города, расположенные в глубине страны, прибегали к менее насильственным методам, они всё же бдительно следили за тем, чтобы никто из иноземцев не посягал на их привилегии. Иногда делались исключения в пользу определённых городов: Ноттингем заключил договоры с Дерби и Ковентри, а Саутгемптон — с Винчестером и Солсбери. По такому договору каждый из городов освобождал бюргеров другого города от уплаты пошлин; по тому же принципу действовали Лондон и Норидж, чтобы создать благоприятные условия для торговли с французскими городами: Амьеном, Корбейем и Неслем. Особые привилегии имели в Лондоне представители Ганзейского союза — крупного торгового альянса портовых городов Северного и Балтийского морей.

Но хотя обычно «иноземцев», прибывших с торговыми целями, обязывали платить налог и не разрешали им селиться в городе, если те не вступили в купеческую гильдию, подобные ограничения в ряде случаев могли всё же смягчаться в интересах самой городской общины. В XVI веке, когда Честер сильно обнищал, было объявлено, что любой, кто способен обучить искусству изготовления высококачественных тканей, может прийти и беспрепятственно торговать в этом городе. А когда честерские пекари начали забастовку из-за того, что им не позволили поднять цены на хлеб, мэр огласил постановление, по которому всякий мог привозить в город хлеб на продажу. Последний пример показывает, каким было отношение властей к тем, кто слишком явно стремился к наживе: торговец считался слугой городской общины, имеющим право на разумную прибыль, но ни в коей мере не на чрезмерную. Когда честерские мясники объявили забастовку, требуя повышения цен, мэр незамедлительно позаботился о том, чтобы большинство из них очутились за решёткой, и — поскольку стояла неимоверная жара, а тюрьма была переполнена — заключённые пережили крайне неприятные часы и поспешили раскаяться в своём недостойном поведении.

Суды бургов были завалены делами о правонарушениях в области торговли, потому что средневековые торговцы не пренебрегали ни одним способом заработать нечестный пенни. Первое место за изобретательность по части мошенничества нужно присудить, пожалуй, лондонским пекарям: когда заказчик приносил тесто на хлеб, пекарь выкладывал его на прилавок, чтобы разделать его на буханки, а в этот момент спрятанный под прилавком мальчишка отворял крошечный люк и воровал тесто прямо под носом у заказчика. По сравнению с таким ловким фокусом использование неточных весов и низкосортных материалов, сбыт позолоченной меди под видом золота и продажа поддельных товаров в темное время суток при тусклом мерцании свечей представляются топорной дешёвкой. Мошенничество каралось штрафом и тюремным заключением, иногда провинившийся должен был на потеху толпе сидеть с ногами в колодках или стоять привязанным за руки и за голову у позорного столба. Порой старались, чтобы назначенное наказание соответствовало характеру преступления: торговца, продавшего негодное вино, насильно поили им, а остаток выливали виновному на голову; тому, кто для своих собственных нужд отводил воду из общественной системы водоснабжения, водружали на голову дырявую бадью и, постоянно доливая её, проводили преступника в таком виде через весь город; а продавец тухлого мяса должен был не только стоять у позорного столба, но ещё и в полной мере «насладиться» ароматом своего товара, когда это мясо сжигали прямо перед его носом. Вечными нарушителями были пекари, чьи буханки, как правило, никогда не дотягивали до положенного веса, и пивовары, пренебрегавшие всеми ограничениями относительно качества и цены эля. Почти в каждой из средневековых поэм, повествующих о городской жизни, можно встретить упоминание о недобросовестных пекарях и пивоварах, а в народном представлении на религиозные темы «Муки ада», после того как все души уже освобождены, Дьявол просит позволения оставить себе одну, и в конце концов ему отдают душу пекаря — шутка, которая, несомненно, была рассчитана на отклик аудитории. В годы правления Ричарда II автор «Видения о Петре Пахаре» писал:

В большинстве случаев пивоварами были женщины, и не стоит представлять себе огромные пивоварни современного типа, которые развозят свою продукцию по многочисленным барам. В каждой таверне варили собственный эль, и когда он был готов, над дверями закрепляли специальный знак — шест с веткой или пучком листьев на конце. Иногда эти «пивные шесты» достигали такой длины и были настолько тяжёлыми, что могли повредить фасад дома, на котором крепились, и представляли серьёзную угрозу для тех, кто ехал верхом по узкой улочке; поэтому в Лондоне шесты длиной более 7 футов[22] были запрещены. В каждом районе города были должностные лица, известные как «знатоки эля» или «дегустаторы эля», в их обязанности входило посетить таверну после того, как был выставлен шест, и снять пробу с эля. Если товар оказывался некачественным, весь сваренный эль подлежал конфискации и таверна могла быть даже закрыта. Но если эль был хорошим, пивовар получал разрешение продавать его и вполне мог рассчитывать на прибыльную торговлю, потому что на добрый эль всегда находились покупатели. В поэме «Видение о Петре Пахаре», написанной в XIV веке, есть небольшая зарисовка, позволяющая нам представить себе одну из лондонских таверн и её завсегдатаев: Обжора, олицетворение одного из семи грехов, раскаявшись, рано утром идет в церковь, но тут, на свою беду, он встречает Бетти, которая говорит, что она сварила прекрасный эль и уговаривает Обжору отведать его. Дальнейшие события автор поэмы описывает так:

Картина не слишком привлекательная, но зато очень жизненная. В описании Лондона, составленном в XII веке Уильямом Фиц-Стефаном, «неумеренное пристрастие глупцов к выпивке» названо второй моровой язвой, приносившей беды городу, а отчёты следствий по делам об убийствах показывают, как много смертей было связано с несчастными случаями и стычками, происходившими на почве пьянства.

Только что упомянутое произведение Фиц-Стефана является старейшим и почти единственным в средневековой литературе описанием города. Фиц-Стефан начинает с восхваления местоположения Лондона и преимуществ его климата. Нужно учитывать, что в Средние века Лондон соответствовал тому району, за которым в наши дни сохраняется название «Сити» (букв, «город»). Его окружённая стенами территория простиралась от Тауэра на востоке до Лудгейта на западе и была ограничена с севера Холборном, а с юга — Темзой. В конце XIV века население Лондона составляло всего 35 тысяч человек, но даже при этом оно втрое превосходило население Йорка, в то время как Бристоль с 9 тысячами жителей, Ковентри с 7 тысячами и Норидж с 6 тысячами были, по-видимому, единственными городами, численность которых превышала 5 тысяч человек. Во времена Фиц-Стефана население Лондона, возможно, было ещё меньшим, однако в черте города были расположены 136 приходских церквей (не считая собора св. Петра) и 13 монастырей. Обилие церквей было характерной чертой старинных городов: в Норидже имелся кафедральный собор и более 50 церквей, в Кембридже насчитывалось 15 церквей, и даже в таком крошечном городишке, как Льюис, было 8 церквей. Пространство вокруг города занимали огороды, пастбища и хлебные поля, за которыми начинался лес, где горожане имели право охотиться на оленей, вепрей и мелкую дичь. В стенах города ремесленники всех видов держали свои лавки, причём торговля товарами определённого вида была, как правило, сосредоточена на одной улице или в одном районе, так повелось с незапамятных времён, поэтому зерном торговали на Корнхилле (букв, «зерновой холм»), а рыбой на Фиш-Стрит (букв, «рыбная улица»), ремесленники, работавшие с металлом, селились в Лотбери, ювелиры — на Чипсайде, а торговцы мануфактурными товарами — в районе нынешней Каннон-Стрит. На берегу Темзы, неподалёку от винных пристаней, находились съестные лавки, где в любое время можно было найти приготовленные всевозможными способами мясо, рыбу, птицу, жареное мясо, запечённое мясо, рагу и мясные пироги. Именно в эти лавки бежали слуги тех, к кому нагрянули многочисленные нежданные гости; здесь было достаточно припасов, для того чтобы досыта накормить войско рыцарей или отряд паломников, здесь эпикуреец мог найти осетра, вальдшнепов или ортоланов[23]. Однако здесь же — о чём не говорит Фиц-Стефан, но что известно из других источников — покупатель вполне мог отравиться пирогом, начинённым испортившимся мясом. Съестной ряд, должно быть, представлял собой оживлённую картину, насыщенную запахами и наполненную гамом, потому что каждый торговец громко расхваливал свой товар. В «Видении о Петре Пахаре» об этом говорится так:

Средневековый Лондон был весёлым, деловым, процветающим городом: корабли из разных стран разгружались и грузились у пристаней, торговцы громко расхваливали свои товары, множество народу толпилось козле палаток и открытых витрин магазинов, покупая и заключая сделки. Время от времени толпе приходилось расступаться, чтобы дать дорогу церковной процессии или конному эскорту какого-нибудь важного лорда. Порой деловая жизнь города замирала, а улицы заполнялись людьми, желавшими поглазеть на короля, который торжественно проезжал верхом через город, направляясь в Вестминстерское аббатство или возвращаясь с войны. В подобных случаях стены домов драпировали шёлком и яркими тканями, а на открытых местах устанавливали празднично украшенные подмостки, с которых прекрасные дамы в нарядных одеяниях, изображавшие различные добродетели и науки, а также аллегорические фигуры декламировали во славу короля латинские стихи нравоучительного содержания. В составе королевской процессии ехали верхом представители высшей знати, пышно разодетые и шелка и бархат, даже их лошади были покрыты златотканой материей, короля сопровождали мэр города и олдермены (члены городского управления) в ярко-алых одеяниях, а также четыре-пять сотен жителей и одежде одного и того же цвета. «О пышном зрелище, устроенном горожанами Лондона, вы можете прочесть под 1236 годом, в то время мэром был Эндрю Боквелл. Алиенора, дочь Раймонда графа Прованского, должна была проследовать верхом через город по направлению к Вестминстерскому аббатству, где ей предстояло короноваться и стать королевой Англии; по этому случаю городские улицы были украшены шёлковыми тканями, а по ночам было не счесть фонарей, факелов и прочих светильников; помимо того, были устроены живые картины и придумано множество других затей.

Горожане выехали верхом навстречу королю и королеве, на них были длинные одежды, вышитые золотом и разноцветными шелками, их кони числом 360 были покрыты роскошными попонами, а в руках каждый человек держал золотую или серебряную чашу, и впереди всех, звучно трубя, выступали королевские герольды».

Конечно, такое торжественное зрелище, как коронация, можно было увидеть не часто, но зато каждый год в канун Иванова дня горожане восторженно приветствовали «марширующую стражу» — парад констеблей и полицейских патрулей, собиравшихся в полном вооружении, чтобы пройти маршем по главным улицам города; шествие, возглавляемое мэром и олдерменами, сопровождали факельщики, на каждом из которых была соломенная шляпа с эмблемой его отряда, лучники, барабанщики, флейтисты и танцоры, одетые в костюмы героев старинных легенд; на улицах пылали костры, а дома были нарядно украшены гирляндами и освещены фонарями.

Строго говоря, обычай отмечать середину лета парадом стражи достиг настоящего расцвета в более поздний период Средневековья, но и в XII веке жизнь в Лондоне была совсем не скучной. Фиц-Стефан рассказывает о том, какое воодушевление сопутствовало еженедельной конной ярмарке, проходившей за городскими стенами на ровном пространстве Смитфилда (букв, «кузнецкого луга»); там собирались все: один приходил покупать, другой — продавать, третий — просто поглазеть, там можно было найти лошадей, отвечавших любым запросам (по крайней мере если верить их владельцам). Тут были иноходцы для священнослужителей и дам, необъезженные жеребцы, чьих копыт стоило остерегаться, горделивые боевые кони, выносливые вьючные лошади, кобылы с жеребятами, ломовые лошади — и было их очень много. Внезапно раздавались громкие возгласы, и толпа расступалась, образуя проход, по которому вихрем проносились боевые кони, понукаемые криками мальчишек-наездников. По праздникам подростки и молодые парни развлекались, устраивая кулачные бои, борцовские состязания, игру в футбол или другие игры с мячом, причём не только на открытых пространствах, но и на городских улицах, отчего время от времени приходилось принимать меры против уличных игр: было запрещено бороться на церковном дворе собора св. Петра, а во время заседаний парламента в Вестминстере запрещались «бруски» (bars), или «оплот заключённого» (prisoner’s base) и другие игры, причинявшие беспокойство прохожим. Постоянные нарекания вызывал футбол, и не без причины, потому что в те времена он не был мирной игрой с постоянным числом участников, твёрдыми правилами и привычным для нас учётом голов, средневековый футбол — это дикая схватка между противоборствующими сторонами, стремящимися провести мяч по улицам города от одного его конца до другого, подобные забавы нередко заканчивались переломами ног. Игра в шары и метание колец на городских улицах, несомненно, добавляли жизни разнообразия, но зато могли ненароком лишить жизни неосторожного прохожего, и потому эти забавы в городах не приветствовались. Зимой, когда промерзали болота, юноши и девушки находили себе новое развлечение: прикрепляли к подошвам примитивные коньки из костей животных и, отталкиваясь палками с железными наконечниками, носились по льду, налетая друг на друга, от чего было немало разбитых голов и переломанных рук и нор. Конечно, это был варварский спорт, но и весь тот век выглядит в наших глазах варварски жестоким, хотя можно сказать, что готовность ради потехи подвергать себя риску ранений и переломов в какой-то мере служит оправданием жестокого отношения к животным, ведь среди излюбленных развлечений были травля медведей и быков собаками, петушиные бои и — забава, доставлявшая особое удовольствие школярам, — метание палок в петуха, привязанного за ногу к столбу.

Однако не следует думать, будто наши предки были нечувствительны к более тонким вещам. «В мае, а именно первомайским утром, все, кроме увечных, спешат на простор душистых лугов и под сень зелёных лесов, чтобы усладить свой дух красотой и благоуханием чудесных цветов и гармоничным пением птиц, славящих на своём языке Господа. К примеру, именно в такой день, как свидетельствует Эдуард Холл, на седьмом году царствования Генриха Восьмого, этот король и его супруга королева Екатерина, празднуя Первое мая, отправились в сопровождении многих знатных господ и дам верхом из Гринвича на высокий склон холма Шутерс-Хилл, где неожиданно повстречали на пути отряд рослых йоменов, одетых в зелёные костюмы с зелёными капюшонами, вооружённых луками и стрелами, числом 200 человек. Их предводитель по имени Робин Гуд просил короля с королевой и их свиту войти в зелёный лес, там Робин Гуд и его люди усадили гостей под сенью кущ, сплетённых из ветвей и украшенных цветами, и в изобилии потчевали их олениной и вином».

Более того, в каждом приходе в первый день мая проходил свой праздник, «по такому поводу были «майские деревья», военизированные представления, славные лучники, танцоры, разыгрывавшие легенды о Робине Гуде, и Прочие развлечения, не прекращавшиеся весь день. С наступлением вечера устраивали спектакли и жгли костры на улицах». Самым примечательным из так называемых майских деревьев — шестов, украшенных цветами и лентами, — был высокий столб перед церковью, которая и по сей день зовётся церковью святого Андрея под столбом.

Таков был Лондон или любой другой средневековый город: замкнутое эгоцентричное сообщество, недоверчиво относившееся к иноземцам и нередко встречавшее их весьма недружелюбно (в 1421 г. власти Ковентри вынуждены были издать указ, запрещавший «забрасывать иноземцев чем ни попадя и глумиться над ними»), сообщество, гордое своими привилегиями и склонное ставить собственного мэра выше короля; городское сообщество как целое ревностно следило за тем, чтобы все его члены вели честную игру, но по отдельности горожане вовсе не гнушались наживаться за счёт ближнего; это было трудолюбивое сообщество, не питавшее жалости к «великовозрастным попрошайкам, которые не желают приложить усилия, чтобы заработать на жизнь», но имевшее снисхождение к немощным и нуждающимся и всегда готовое наслаждаться простыми радостями, будь то пышное зрелище или весёлый праздник. Два великих бедствия, омрачавших жизнь средневекового города, о которых писал Фиц-Стефан, — это моральный вред пьянства и ущерб от пожаров. Узкие улочки, застроенные крытыми соломой деревянными домами, с ужасающей быстротой сгорали дотла. В 1132 г. большая часть Лондона была уничтожена пожаром, который начался в доме Гилберта Бе-кета, отца знаменитого Томаса Бекета; спустя три года ещё один пожар опустошил район между Лондонским мостом и церковью св. Климента Датского, разрушив в том числе собор св. Петра. В 1161 г. от пожаров сильно пострадали Лондон, Кентербери, Винчестер и Эксетер. В 1180 г. вновь сгорел Винчестер, в 1184 г. — Гластонбери, в 1187 г. — Чичестер. Единственный способ борьбы с начавшимся пожаром заключался в том, чтобы разобрать загоревшийся дом — в первую очередь раскидать соломенную кровлю — и тем самым помешать огню перекинуться на другие постройки, поэтому в каждом районе города должны были храниться специально предназначенные для этого крючья и верёвки. Со временем стали заботиться о превентивных мерах: в 1189 г. в Лондоне был принят муниципальный закон о строениях, по которому дома надлежало строить частично из камня и крыть черепицей, аналогичные законы были приняты и в других городах, хотя, например, в Норидже соломенные кровли не были запрещены вплоть до XVI века. Организовать нечто вроде оперативной пожарной команды не представлялось возможным из-за отсутствия приспособлений для создания напора воды, воду приходилось носить вёдрами из реки или из колодцев.

Система водоснабжения, при которой вода подавалась из накопительных резервуаров или расположенных на возвышенности источников по деревянным, глиняным или свинцовым трубам впервые стала применяться в крупных монастырях, имевших, как правило, подземную канализацию, промываемую проточной водой. До нас дошёл подробный план водопровода Кентерберийского приората, сделанный в XII веке, и более поздние планы водоснабжения других обителей. В Лондоне первая водопроводная труба была проложена в XIII веке, она подводила воду из источников на Тибурне к фонтану на Вест-Чип; вода предназначалась только для того, чтобы бедняки могли утолить жажду, а более состоятельные горожане, гнушавшиеся пить эту воду, так как считали её напитком нищеты, готовили на ней пищу; постоянно издавались и постоянно нарушались постановления, запрещавшие пивоварам, держателям харчевен и торговцам рыбой использовать эту воду. В XV—XVI веках прокладывались новые водопроводные магистрали, а в конце XVI века появилось нечто вроде водонапорных башен, оборудованных насосами.

О такой системе, как центральная канализация в Средние века даже не задумывались. Многолюдные хозяйства — в особенности монастыри, — как уже говорилось, устраивали при наличии проточной воды собственные канализационные системы; что же касается остальных, то они выливали нечистоты и выбрасывали мусор прямо на улицу, где всё это скапливалось до тех пор, пока городские чиновники не поднимали тревогу. Тогда отбросы вывозили и сваливали в реку или в какое-либо другое место. Улицы всех городов, не исключая даже Лондона, источали сильнейшее зловоние. Известно, что Эдуард III выказывал недовольство сильной уличной вонью в Йорке, подобной которой он не замечал ни в одном другом городе королевства, и вполне можно поверить, что воздух Йорка не способствовал укреплению здоровья. Неудивительно, что при таких условиях вспышки чумы были частыми и имели обильную жатву.

Городские власти осознавали, какую угрозу таит в себе антисанитария, и постоянно предпринимали усилия к тому, чтобы улучшить положение дел, но серьёзным переменам препятствовал фатализм необразованных горожан, которые, подобно туркам или индийцам, верили, что болезни даются от Бога, и совсем не старались их избежать. Первый общегосударственный закон об улучшении санитарных условий, обязательный к исполнению во всех городах, был принят в 1388 г. на заседании парламента, состоявшемся в Кембридже, и его появление, по-видимому, было вызвано необычайной загаженностью этого учёного королевского города. Суть нового закона сводилась к общему запрету на загрязнение рек, канав и пустырей, и, по существу, он всего лишь обеспечивал парламентскую поддержку муниципальным постановлениям подобного рода, уже существовавшим к тому времени во всех крупных городах. Другие менее опасные, но тем не менее весьма неприятные аспекты городской жизни тоже регламентировались местным законодательством: производства, которым сопутствовал неприятный запах — выделка кож, их дубление и обжиг кирпича, — обычно выносились на городские окраины. Пытались также не допускать использования при обжиге негашёной извести каменного угля вместо древесного. Крайне любопытным фактом является то, что загрязнение воздуха едким дымом, возникающим при сгорании каменного угля, представляющее и теперь острейшую проблему, уже вызывало нарекания больше шести веков тому назад, когда благочестивая королева Алиенора Прованская — страдавшая астмой супруга Генриха III — вынуждена была покинуть Ноттингем из-за этого удушающего дыма.