Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4

Путешествие поневоле

— Бога для, простите, Ваше Сиятельство! — Митька Уваров, мой денщик, дерзнувший встряхнуть хозяина за плечо, очевидно тревожился, как бы не пострадать за непочтительность, — капитан велел доложить…

— Кто?! Что?!

Проснувшись окончательно, я выгнал из головы остатки сумбурного сна.

— Велел, так докладывай.

— Голландский индиец. Салютует флагом. Прикажете отвечать?

— Умыться принеси! Бегом!

Выйдя на шканцы, поздоровался с Тихоном, взял у него подзорную трубу и навел на пришельца. Не меньше тысячи тонн, две палубы, сорок пушек… А на «Савватии» восемь, причем канониров едва наберется на четыре. Хотя час рассветный, на палубе голландца больше народу, чем во всей моей команде, малочисленной даже по меркам торговых судов. У меня нынче один матрос на двадцать пять тонн водоизмещения, тогда как в военных флотах обычная пропорция — около двух тонн на душу, у ост-индцев — три-четыре. Такой корабль вмещает до трехсот служителей, против неполных трех десятков у меня. В случае стычки, сопротивление бесполезно.

Впрочем, какой резон голландскому капитану на нас нападать? Это как если бы на улице Амстердама солидный негоциант, прогуливающийся с супругой и детьми, вдруг кинулся на прохожего. Тем паче, гость ведет себя вежливо: первым салютовал. Киваю утвердительно капитану — и красно-белое полотнище, под коим ходит ныне моя флотилия, ползет вниз. Флаг вольного города Любека. Плохая защита — но более солидная, увы, недоступна. У сильных держав за малую мзду покровительства не купишь.

Незваный гость входит в бухту, явно намереваясь бросить якорь с нами рядом. Делать торговцам здесь нечего — значит, у кого-то дело ко мне. Иду в каюту, дабы облачиться в парадный мундир и взять шпагу…

— ….. мать!!! Что ты делаешь, ирод?! Щас столкнемся!

Крепкая морская ругань, треск дерева, палуба прыгает из-под ног; с нависшего над «Савватием» борта сыплются, как горох, вооруженные люди, яростно орут по-голландски…

Что они кричат?

«Пираты, сдавайтесь»!

Это кто здесь пираты, мать вашу так?! Встаю с четверенек, оборачиваюсь во гневе — и получаю по голове чем-то тяжелым. Свет меркнет в глазах.

А-а-а… Что это было?!

Дьявол, как башка болит! Повешу сволочей! Вот только выберусь из этого дерьма — непременно повешу! Самая нужная часть тела для члена Королевского Общества! Чем же это так приложили? Абордажною саблей плашмя?

Ощупываю здоровенную и очень болезненную шишку. Волосы слиплись от крови.

— Ваше Сиятельство, очнулись?!

— Тихон, что за херня?! Это правильные голландцы, то бишь компанейские? Или разбойники какие?

— В том-то и дело, что не разбойники. Настоящие солдаты «Ферейнихте компании» нас атаковали. Только вот… Понимающий человек не с первого, так со второго взгляда без ошибки отличит пиратский корабль от честного — а с извинениями к нам никто не торопится покамест. Попутали нас с кем-то, Александр Иваныч. Корабль этот, «Платтенбург», я помню, видел в Амстердаме, и капитана старого знал. Не по-приятельски, но все же… Данила Овербек — моряк изрядный, его все знали. Ныне вместо него другой, Геррит ван Винкель, а из какой задницы он выполз, одному Богу известно…

— Погоди-ка. С кем «Савватия» можно спутать, кроме его систершипов? Чего глаза прячешь?! Или Лука не всё мне рассказал, что творил в прошлую мою опалу? Ты был тогда на «Святом Януарии», так что выкладывай.

— Да я не ведаю, о чем он говорил Вашему Сиятельству, о чем — нет. А что и знал, так забыл.

— Память девичья? «Не помню, кому дала»? Брешешь, голубчик. Ты как раз перед тем в штурманы из учеников вышел. Первое плавание в новом чине — да и не помнишь?! Были у него стычки с голландцами?

— Серьезных — не было. Пару раз брал с ихних судов откуп за оборону от турок…

— О которой они отнюдь не просили. Это вам вымогать деньги с купцов казалось легко и весело; а купцам… Точно в те разы ван Винкеля не встречали? Что задумался? Мало я учил, что посеянное тобою зло к тебе же и вернется?!

— Не в этом дело, Александр Иваныч. Из разговоров понял: они уверены, что мы опять в Ост-Индию собрались..

— Один хрен, без благовидного предлога напасть бы не решились. Это тебе не дикие алжерийцы. Мы платим за ваши с Лукою старые грехи.

Я огляделся кругом. Тесная штурманская каюта «Савватия», очищенная от имущества прежних обитателей. Тонкий солнечный лучик пробивается через щель закрытого порта. За дверью топчется и сопит кто-то тяжелый.

— Двое сторожат. Солдаты. Сказать, чтобы позвали начальство?

— Погоди, Тихон. Дай в себя прийти. Матросы наши где?

— Заперты в трюме. Убитых нет: несколько поломанных рук, да разбитых голов. Как Ваше Сиятельство с ног сбили, я велел прекратить сопротивление. Или надо было драться?

— Бесполезно. Ты правильно распорядился. Сообщаться с людьми позволяют?

— Нет. Сразу постарались, чтоб голову команды от тела отделить.

— Выблядки Сатаны! Свою б отделил, чтоб не болела. Ш-ш-ш, вроде голос знакомый!

Прислушались. Но прежде, чем вспомнили голос, его обладатель сам вперся в каюту, выглядывая с торжеством и опаской из-за широкой спины краснорожего голландца.

— Возгряев, сука! Дурак я, что не утопил тебя в Темзе!

— Отменно правильно ваша милость себя характеризует. Деньги где?!

— В…! — Повернулся от холуя к новому его хозяину. — Капитен? Ик виль эн приват гешпрек.

Маленькие свинячьи глазки моряка свирепо блеснули — и бывший тайный канцелярист, заткнувшись на полуслове, упятился вон из каюты. Тихон, взглянув на меня, тоже пригнулся и нырнул в низковатую дверь. Его там приняли, взявши за локти. Чья-то рука просунулась внутрь, поставила табурет и убралась обратно. Расположившись по-хозяйски, ван Винкель уперся в меня своими бледно-голубыми гляделками и на вполне сносном французском вопросил:

— Так где вы прячете награбленное, граф?

Вот интересно, он и впрямь верит, что граф Читтанов занялся морским разбоем, или прикидывается? Очевидно одно: не найдя ожидаемых сокровищ, капитан станет искать виноватых. При этом, в зеркало посмотреть… Нет, нет! Такое не в природе человеческой! Похоже, я поспешил счесть себя самым большим дураком на этом судне. За сей титул развернулась нешуточная борьба.

— Вас обманули, хеер.

Любуясь игрой багровых тонов на лице собеседника, я принял самую вальяжную позу из доступных сидящему на полу и продолжил:

— Господин, который подбил вас на столь опрометчивый поступок, вероятно уверял, что «Савватий» направляется в Ост-Индию и, следственно, набит серебром. Можно одним выстрелом убить двух зайцев: самому стать богатым человеком и Компании оказать любезность, устранив опасного соперника. Ну, а что касается неувязок с законом — большие деньги и тут помогли бы справиться. Главное, солдаты и матросы с «Платтенбурга», набив карманы чужими талерами, уверовали бы в преступность прежнего владельца сих монет крепче, нежели в чудеса Христовы. На любом суде они с искренним убеждением показали бы что угодно: что граф Читтанов пират, что он кушает христианских младенцев на завтрак, что они просто вынуждены были его ограбить, дабы защитить свою жизнь и вверенное «семнадцатью господами» имущество.

Капитан молчит. Недвижен, как скифский каменный идол на степном кургане. Растерян или просто задумался? Бесцветный взгляд ничего не выражает. Все равно, пока слушает — надо говорить! Посеять сомнения означает спастись. Переведя дух, усиливаю нажим:

— А без денег вам нечем крыть. Даже голландский колониальный суд, сколь бы он ни был снисходителен к верному слуге Компании, потребует доказательств моей преступности, которых нет и взять негде. Надо же блюсти приличия перед лицом европейских держав. Что португальский король обидится за учиненное в его владениях самоуправство — это пустяк, но ведь англичане и французы тоже не станут молчать! Совсем не потому, что испытывают теплые чувства ко мне: просто, если вы дадите им такую прекрасную возможность вымазать голландских соперников дерьмом, они ее ни в коем случае не упустят! Вас самих представят пиратами, и господам в Амстердаме придется дезавуировать действия своего капитана. Я и мои люди приложим все усилия, чтобы так и случилось. Если же вывести нас из игры, не останавливаясь перед погублением двадцати семи христианских душ, то задумайтесь: вправе ли вы надеяться на молчание и верность своих матросов? Капитан не может исправлять должность так, чтобы никого из команды не обидеть…

— Hou je bek dicht, ouwe sok! Заткнись, старый чулок! Я иду на Кап, а там пусть губернатор решает, что с вами делать!

Моя речь явно привела ван Винкеля во гнев: вскочив с необыкновенной для такой туши легкостью, он яростно пнул безвинный табурет, вышел вон и от души хлопнул дверью. Черт с ним, пусть ругается. Главное, непосредственная угроза миновала. А что теперь будет с Возгряевым — так этого аспида ничуть не жалко. Что заслужил, то и будет.

К моему удивлению, злокозненный интриган легко отделался. Уже на следующий день, шествуя под конвоем в гальюн, я узрил его на палубе средь компанейских солдат, всего лишь с лиловым синяком под глазом и с умеренным недостатком в зубах. Воистину, голландский капитан до самых кишок проникся мудростью Писания: «блажен, кто и скоты милует»!

Впрочем, ост-индское мягкосердечие отнюдь не распространялось на меня и моих людей, оставшихся в строгом заточении даже по выходе обоих кораблей в море. Не испытывая недостатка в служителях, ван Винкель назначил на «Савватия» призовую партию для управления судном и капральство солдат для охранения пленных. Дисциплину наемники Компании блюли не слишком строго, и постепенно мне удалось разговорить некоторых из них. Противника надо знать — иначе проиграешь.

Как выяснилось, «Платтенбург» отплыл с острова Тессель месяца полтора назад, вместе с другими восемью судами, имея назначением Батавию. Шторм в Бискайском заливе раскидал караван, однако никого это не смутило: в таких случаях ост-индцы добирались в Капштадт мелкими группами и поодиночке, там давали отдых командам, чинились, поджидали друг друга, — и отправлялись далее на восток. Зайдя на остров Сантьягу для пополнения запасов воды, капитан услышал о графе Читтано, непонятно зачем болтающемся со своим кораблем в архипелаге. Звук этого имени разбередил старые обиды. Действительно, лет десять назад голландец, бывши в Медитеррании, имел случай испытать на себе сомнительные приемы Луки Капрани. Теперь, обладая подавляющим превосходством, он не удержался от искушения взять реванш — тем более, среди свеженабранных солдат нашелся русский, аттестовавший себя бывшим доверенным слугою графа. Сей переметчик упирал на справедливость возмездия, соблазнял легкостью дела и сказочными богатствами. Кто же знал, что там нечего брать, кроме горсточки серебра из скудной корабельной казны…

День шел за днем, неделя за неделей. Подгоняемый свежим трейдвиндом, «Савватий» резво бежал курсом зюйд-вест. В полосе штилей довелось поскучать, изнывая от нестерпимого зноя. Дождавшись, наконец, ветерка, пошли на зюйд: по моему расчету, корабль уже был ближе к Америке, чем к Африке, и значительно южнее экватора. «Платтенбург» все время держался рядом, на дистанции верного пушечного выстрела. Если даже взять верх над призовой командой, как потом уйти от погони?

Разумеется, я с самого начала думал об освобождении; но тюремщики не делали ошибок и явно имели опыт работорговли: все способы, употребляемые для защиты от возможного бунта негров, применялись и к нам. Лишь переманив кого-то из охраны (или из матросов) на свою сторону, можно было надеяться на успех. Однако, стоило мне наладить отношения с потенциальным помощником, как его убирали. Всех, кто выказывал хоть малейшее дружелюбие к нам, меняли на угрюмых ненавистников. Метода Тайной Канцелярии по предотвращению сговора узников со стражей явственно проступала в сих действиях. Возгряевым воняло за версту.

Сам бывший секретарь не считал нужным соблюдать правила, с его доклада установленные для других. Видя мое бессилие, он постепенно осмелел, начав изводить бывшего хозяина тупыми оскорблениями. Впрочем, парировать сии потуги не составляло труда. Как-то раз, при очередном таком посягательстве, шпион и попался на крючок.

— Помнишь, как твои мужики аккулами мне грозились? Теперь сам в ихние зубы попадешь, после того, как с виселицы снимут!

— Вместе попадем, безо всякой виселицы. Возможно, живыми.

— Врешь, вор! Тебя рыбы сожрут, а я в индейских землях начальствовать буду!

— Глупый ты, Степа. Погляди, каких матросов ван Винкель на «Савватия» отрядил. Авось, поймешь.

Недруг запнулся и умолк, с опасением косясь на голландцев. Клюнул, ёрш склизкий! Сейчас главное — не пережать. Ни слова больше, пока первым не заговорит!

Через день или два, в минуты недолгой прогулки по палубе, коей мне удалось добиться у тюремщиков, сукин сын подкрался сбоку и прислонился рядом к фальшборту. Заложив руки за спину, я делал вид, будто не замечаю его.

— Ты… Это… А чем нехороши матросы?

С превосходительной… Нет, с высокопревосходительной улыбкой продолжаю любоваться бескрайним морским горизонтом. Прям чувствую, как мерзавца корежит от разнородных чувств.

— Ваша милость, так чем матросы-то не нравятся?

— Капитан самых негодных сюда сплавил. Половина больных, с начинающейся цингою. И прочие… Азияты всякие, из белых — сплошь мозгляки… Словом, которых не жалко.

— И что?

— А ты еще не понял? Суд грозит скандалом и крупным штрафом; а ежели приз в море пропадет, никто о нем и не вспомнит. Как раз входим в широты, где сильные шторма бывают.

Знающего человека так дешево не купить, но этот… Главное, посеять сомнения, а дальше он сам их растравит. Как нарочно, шторм не замедлил: через день или два сильный норд-вест нагнал тучи и поднял крутую волну. Не в силах уснуть, стукаясь поминутно всеми частями тела о стенки каюты, я радовался душою, представляя метания Возгряева. К утру непогода усилилась, и стало не до того. Брызги воды находили щели в стенах нашего с Тихоном узилища, корпус скрипел так страшно, будто вот-вот рассыплется. Если утонем — мне это будет расплатой за скупость. Последняя тимберовка делалась в Гамбурге, пять лет назад… Надо было еще раз в док поставить… Хотя, кто же знал?! Я не планировал такого дальнего плавания…

Чуть слышно за шумом бури, звякнул замок. Голландский подшкипер де Ренье, потомок французских гугенотов и старший призовой команды, вцепился в дверной проем:

— Капитан, сейчас не время для вражды… Вы лучше знаете свое судно, и русские матросы требуют вас… Иначе не слушаются. Даже на помпы не встают. Извините, граф: вам придется остаться…

— Врешь, братец. Матросы хотят видеть нас обоих. Так?

— Простите, Ваше Сиятельство. Я не могу…

— Без меня никто не двинется с места. Тихон, сядь!

— Ладно, только дайте слово чести…

— Хрен тебе! Кто беззаконно лишает свободы мирных мореплавателей, сам чести не имеет и ставит себя вне христианства. Пока шторм, никого не трону — а там видно будет!

В этот момент накатилась особенно большая волна. Пенный гребень обрушился на палубу, взбесившимся белогривым табуном пронесся по ней и походя внес подшкипера в арестантскую каюту. Если б не Тихон — приложило бы мордой об стенку.

— Черт с вами, Exzellenz! До окончания шторма еще дожить надо!

Мокрые с головы до ног, мы с Полуектовым буквально свалились на головы своих матросов, бесплодно сжимавших кулаки в смрадной темноте трюма.

— Здорово, братцы! Спаси Господь, что постояли за нас с капитаном. Афанасьич, командуй!

— Слушай, ребята! Кто в вящей силе — бегом на помпы. Антоха — ты со своими смени голландцев у руля и на палубе, а то с ног падают…

Тихон моментально приставил всех к делу. Де Ренье не мешал, равно как побежденная морскою болезнью стража. Вчерашние недруги превратились в единую команду, занятую борьбой за спасение.

Только я набирал камни за пазуху. В буквальном смысле, под видом поисков течи лазая по затопленному интрюму и выковыривая из балласта подходящие куски коралла. Харлампий таскал их на жилую палубу и тайком от голландцев прятал в увязанные матросские гамаки. Запасши сего оружия в достатке, мы с ним выбрались из недр корабля в обитаемую часть и в канатном ящике отыскали бледного, как смерть, Возгряева.

— Теперь понял, какую судьбу тебе ван Винкель уготовил? Меня слушай, не то пропадем. Где топоры и прочий корабельный инструмент? Надо иметь под рукой. Не исключено, что мачты рубить придется.

— Под замком в боцманской каморке, ключи у сержанта Бильдера.

— Добудь. На меня не ссылайся! Придумай уместный резон, ты же умный.

— Не извольте беспокоиться, уж немчуру-то как-нибудь обманем!

Буря, по крайней мере, не усиливалась — это уже было хорошо, потому что мы к ней притерпелись. Больших течей не обреталось: «Савватий» вбирал потихоньку воду всем своим ветхим корпусом, сотнями незаметных щелей. Рук для откачки теперь хватало. Держась за леера, вылез на палубу — там тоже несли вахту мои матросы, только рулевым остался голландец. Он уверенно держал курс по волне. Свирепый ветер напрягал до каменной твердости лишь два паруса: штормовую бизань и фока-стаксель, ликованные по всем шкаторинам, — но корабль мчался по бурному морю, как стрела.

— Ваше Сиятельство, вот! Токмо вернуть надо: я сказал, надобен инструмент помпу поправить…

— Боцман где? Семеныч! Ты у себя в кладовой без фонаря разберешься, на ощупь, так что пойдем.

Сжимая драгоценный ключ, полезли опять под палубу, во мрак и смрад. Опасаясь пленников, стража редко пускала их наверх, и нужду справляли в бадью. Еще в начале шторма содержимое оной расплескалось по сторонам. Твари ост-индские, я их это вылизать заставлю!

Собрали все, что может сойти за оружие, припрятали… Теперь — ждать! Пусть хоть немного поутихнет. Да и устал я, честно говоря. Матросы бодрей — они привычны к тяжелой работе и, в большинстве, моложе меня вдвое. Где там денщик? А, на помпе? Черт с ним…

— Харька?! Натяни гамак. Там, в дальнем углу, без камней который. Разбудишь, коли что важное.

И, наплевав на штормовую качку, мокрый и грязный имперский граф уснул сном праведника под рев бури и торопливое чавканье помп.

Мне снилась зима. Настоящая, русская, с морозом и снегом. Кибитка, запряженная лихою тройкой, весело мчится, раскачиваясь на ухабах, рослый возница свищет по-разбойничьи, без пощады охаживает лошадок кнутом. Оборачивается… Это же царь Петр! Да сердитый какой!

— Чего разлегся?! Почто я тебя приближал?! Ну-ка, полезай в хомут!

— Не полезу, я вольный человек и вовсе пассажир!

— Врешь, у меня этаких не водится! Ты конь, и должен ходить в упряжке!

Гляжу на себя: в самом деле, конь! Царь замахивается, чтобы ожечь меня кнутом; шарахнувшись в испуге, оскальзываюсь передним копытом и выпадаю из возка. Чудная повозка мгновенно исчезает в снежной круговерти…

— Не ушиблись, Ваше Сиятельство?

А, это я из гамака во сне вывернулся… Умел запрягать покойный император! Сколько лет прошло, а во рту привкус, будто от шенкелей… Та-а-ак, что тут делается? Холодно как! Впрямь зима настала?! Куда ж это нас занесло, что воздух снегом пахнет?!

Прошла целая ночь. Вылезши на палубу, обнаружил, что буря немного ослабла: ветер дул сильно и ровно, утратив злобную свирепость. Море… Такого я еще не видел! Волны стали положе, зато изрядно прибавили в размере и мощи. Словно холмистая степь пришла в движение. Вспомнилось бегство из берберийского плена: подобно как медитерранские валы нависали над утлой рыбачьей лодкой, так здешние — над семисоттонным кораблем! Накатываясь с кормы, волна плавно поднимала «Савватия» на гребень, и тут же он начинал скольжение вниз, ко дну колышущейся и зыбкой долины, а в полуверсте неумолимо вырастала новая водяная гора… Не опасно, но все равно жутко. Бробдингнег, да и только! Неправы те, кто надеется обнаружить в южных широтах обширный материк: сам океан говорит, что его пространства безбрежны…

Посреди сих впечатлений, сзади послышались шаги, и тяжелая ладонь легла мне на плечо:

— Ступайте в каюту, Exzellenz.

Повернувшись так, чтобы стряхнуть руку, я в тон пришельцу, тоже по-немецки, ответил:

— Ступайте в задницу, сержант.

Бильдер был тупым гессенским наемником, не видевшим моря до поступления на компанейскую службу. До него еще не дошло, как меняет диспозицию нахождение «Платтенбурга» в сотне сажен — или в сотне миль, соответственно. А ныне голландского корабля на горизонте не наблюдалось. Бог весть, уцелел ли он вообще. Более того: полдюжины солдат, состоявших в распоряжении сержанта, стрелять не могли. В штормовую ночь никакие ухищрения не позволили бы сохранить порох сухим. Надо было спускаться в крюйт-камеру и открывать новый бочонок; но этот пункт стерегли и непременно бы мне доложили.

За спиной скрипнула палуба. Покосился — мои встают рядом. Сержант засуетился руками, схватился было за тесак, висящий на поясе, передумал и потянул из-за пазухи колесцовый пистоль. Выстрелит или нет? Сие осталось неизвестным, ибо прежде, чем Бильдер взвел курок, на него обрушился град камней. Два или три попали в голову. Немец грохнулся на палубу, обливаясь кровью: оглушенный или убитый, не разобрать.

Я поднял пистолет, выпавший из ослабшей руки. Со всех сторон стекались люди. Через минуту над недвижным телом стояли с одной стороны голландские наемники и матросы, судорожно сжимающие короткие абордажные сабли, с другой — угрюмые русские с топорами и кофель-нагелями в руках. Нас больше. И мужики крепкие да жилистые, посильнее тех. Но без серьезных потерь ост-индцев не одолеть. Попробуем решить дело миром.

— Ренье! Вы добивались от меня слова чести. Вот оно: положите оружие, и вам не причинят ни малейшего ущерба. Обещаю человечный трактамент и доставку всех желающих в Капштадт, так скоро, как только возможно.

Еще какие-то секунды две толпы, два многоруких чудища, глядели друг в друга. В ком больше нравственной силы и готовности идти до конца? Так матерые волки сходятся нос к носу, скалят зубы, — вдруг, безо всякой драки, слабейший поджимает хвост, уступая место сопернику. Вот и здесь: словно незримый ангел махнул крылом, и вчерашние пленники стали хозяевами положения, а призовая команда — молящими о милосердии пленниками. Де Ренье постарался соблюсти приличия:

— Вы не опасаетесь, граф, что ваше судно будет задержано?

— В отличие от капитана ван Винкеля, губернатор де ла Фонтен — порядочный и, главное, умный человек. Он не станет делать опрометчивых шагов, несущих тяжкий политический вред Компании и Голландским штатам. Позвольте вашу саблю.

Проводив голландцев под палубу, я подошел к компасу — да, направление ветра изменилось. Дует с веста, румб или два к зюйду.

— Шканечный журнал поищите!

Надо разобраться, где мы находимся. Увидеть бы солнце или звезды… Журнал нашелся, но последняя запись в нем принадлежала руке Тихона и сделана была накануне захвата. Ренье попросту следовал за «Платтенбургом», не утруждаясь самостоятельной прокладкой курса и определением координат. Навигационных инструментов вовсе не нашлось: по-видимому, ван Винкель их присвоил и утащил к себе. Я велел привести пленного подшкипера, дабы выразить ему свое неудовольствие. Потомок гугенотов отвечал с присущим доктрине этой секты фатализмом:

— Африка большая, Ваше Сиятельство. Двигаясь на восток, мы непременно будем иметь удовольствие на нее наткнуться.

— Особенно приятно вылететь ночью на скалистый берег. Или проскочить мимо Капа, если буря увлекла «Савватия» слишком далеко на юг.

— Если не уверены в мастерстве своих навигаторов — освободите меня и позвольте вести корабль.

— Спасибо, обойдусь без ваших услуг.

— Как Вашему Сиятельству будет угодно.

Оскорбительная усмешка блуждала на лице пленника. Презрение к сухопутной нации, взявшейся не за свое дело, легко читалось за формальной вежливостью. Вернув наглеца под замок, я поручил Харлампию сделать из реек несложный угломер — и через пару дней, когда солнце стало проглядывать сквозь разрывы облаков, совместно с капитаном определил, что «Савватий» находится между тридцать шестым и тридцать седьмым градусами южной широты: на два или три градуса южнее Капштадта! Хороши б мы были, последовав совету де Ренье! Определить долготу в такой ситуации и сам Эдмунд Галлей бы не сумел — если б нам вдруг не улыбнулась Фортуна.

На тысячи миль вокруг простиралось бескрайнее море. Тем неожиданней прозвучал крик: «Вижу землю»! Действительно, забравшись на решетку марса и присмотревшись, удалось различить меж облаков на южном горизонте пологий конус одинокой горы. Тристан-да-Кунья, точно как Якобзон описывал. Лет восемьдесят назад голландцы хотели создать на сем удаленном острове пункт снабжения для идущих в Ост-Индию кораблей, но Капштадт оказался удобней. Я недолго колебался: на Тристане есть пресная вода, которой у нас в обрез. До Африки хватит — однако без избытка. Хорошо бы пополнить запас, чтоб меньше зависеть потом от голландского коменданта. Не следует давать соперникам дополнительное оружие против себя.

Курс изменили; свободные от вахты матросы, стосковавшиеся по земле под ногами, высыпали на палубу и с вожделением взирали на крохотный клочок тверди, час от часу растущий. Вот уже можно разобрать, какая это громада: вершина теряется в облаках, зеленый бархат склонов чередуется с обрывами и скальными осыпями вышиною в версту. Удобной бухты нет (потому остров и остался ничейным), но с севера имеется подходящее место для высадки. Гигантские волны на эту сторону не достают, и берег пологий. Бросили якорь. Тут даже запертые в трюме голландцы принялись стучать, требуя выпустить на волю. Успокоил: всех пущу на берег, но в свой черед. Если не терпится — помогайте готовить бочки. Даже ночь не остановила! Наутро спустили баркас; смешанная команда нашла на берегу подходящий ручей, и пошла привычная работа. Снова, как в шторм, вчерашние враги перемешались. Только мы с Тихоном превозмогли желание прогуляться по травке: не дай Бог, пленникам вздумается использовать сию оказию, чтобы снова захватить корабль! Можно навсегда здесь остаться, среди тюленей и непуганых птиц. Меня такая судьба не прельщает.

За три дня запаслись водой, наловили рыбы, набрали птичьих яиц (чаячьих, нестерпимо воняющих той же рыбой). Оставалось снять береговой лагерь, с шатром из старого паруса для ночлега, как предпоследней ходкой баркаса прибыл боцман Семеныч, виновато ссутулился и доложил:

— Возгряев пропал.

— Прикончили-таки? Куда ж ты смотрел, черт старый?!

— Нет, вашсясь. Не кончили. Токмо собирались. Вы ж запретили изменщика трогать, а терпеть эту гниду матросам нет сил. Я уж задним числом узнал: бросили жеребий, кому его, значит… Ну, а потом пострадать, стало быть, от вашего гнева…

— Вот сучьи дети: себя не пожалеют, лишь бы гада прищучить!

— Истинно так, вашсясь! Да он, паскудник, как-то пронюхал — и дал деру! Расщелин много на склоне, папоротом заросли. Спрячешься — полком не найти!

— Ладно. Ежели до заката к берегу не выйдет — так и пес с ним. Некуда его деть на корабле: к голландцам посадишь — тоже удавят за измену. Знаешь, что? Отвези-ка на остров топор, лопату, нож, пару мушкетов, бочонок пороха, коробку кремней, пуда два свинца и рыбацкие снасти. Прямо в шатре оставь; да не снимай его, коль беглец не найдется. Бог с ним, с парусом. А матросам скажи, чтоб не брали греха на душу. Погоди-ка, еще книжку дам. Английскую — ну да ладно, по-голландски он вроде выучился, значит, и английский поймет. Хорошая книжка: о жизни и приключениях моряка Робинзона Крузо. Вощеной бумагой оберни, чтобы не промокла.

Бывший секретарь из укрытия не вылез, и я приказал его не искать. Прокормится. Тюлений жир и чаячьи яйца на вкус — редкая мерзость, но питательны и доступны в изобилии. Коли помрет — так разве с тоски, что некого предавать или пытать. «Савватий» взял курс на Капштадт. Словно освободившись от бремени, он ходко шел в полный бакштаг, делая по двести миль в сутки. Не более, чем через неделю, вдали показался африканский берег. Ренье, вновь извлеченный по такому случаю из бывшей штурманской (а ныне арестантской) каюты, местность опознал и, хоть не принес формальных извинений, впредь выказывал нам с Тихоном искреннее уважение. Было за что: не всякий ост-индский капитан способен выйти к назначенной цели настолько точно, да еще с таким примитивным навигационным снаряжением. В предвкушении близкой свободы, подшкипер по-французски экспансивно выражал свои чувства:

— Видите ту ровную горизонталь? Это Тафельберг, Столовая гора! Город стоит у ее подножия. Ночью входить в гавань не следует, но уже завтра утром…

— Жаль, но я вынужден вас разочаровать, cher ami. Капитан!

— Да, Ваше Сиятельство!

— Отведите корабль на такое расстояние от берега, чтобы его нельзя было заметить, и станьте в дрейф. Пошлите на салинг самых глазастых матросов. Мы не войдем в порт, пока не передадим почту на судно, идущее в Европу.

Пришлось подождать. Капштадт лежит на важнейшем морском пути, но здесь не бывает такого оживления, как в Зунде или Ла-Манше, где порой случается видеть по нескольку кораблей в один момент. Каждый год чуть более полусотни судов огибает южную оконечность Африки с запада на восток, и немного меньше (за вычетом погибших и оставшихся в Азии) возвращается обратно. К счастью, поток их неравномерен. Сезон с декабря по март считается наиболее подходящим для плавания в Европу, и путешественники спешат воспользоваться благоприятными ветрами. Уже на третий день ожидания парусиновый мешок с депешами удалось переправить на французское судно, следующее из Пондишери в Сен-Мало.

— Александр Иваныч, а большая у здешнего начальника губерния?

— Да не шибко. Помимо этого порта, три-четыре укрепленных деревни, да несколько сотен ферм. Хуторов, по-русски. Степь верст на двести вроде как завоевана, только границ в ней не проведено. Туземцы тут квелые: сюда бы наших крымцев или калмыков хоть с полтыщи, они бы всем показали, где раки зимуют! Не пугайся, Харька: никто не собирается на самом деле кочевников переселять и ханства основывать. Просто мечтаю, как бы здорово было запустить голландцам ежа в штаны.

— А в городе много жителей?

— Белых — тысячи полторы или две. Всяких народов: голландцы, французы, немцы… Даже евреи есть: вон их синагога, Ренье показывал. Черных или смешанной крови — думаю, в несколько раз больше. Обычно слуг больше, чем господ.

— Все равно маловато, чтобы губернатором величать. Может, комендантом правильней? Как он по-голландски именуется? Opperhoofd? Верхняя голова?

— Ха-ха-ха! Верховный глава, дурень! Кстати, не он ли там в шлюпку садится? Скоро узнаем, какая это голова: верхняя или нижняя.

Нагло вклинившись между голландских судов, «Савватий» стоял на якоре против маленькой пятибастионной крепости, обращенной воротами к морю. Стены из валунов на известковом растворе, высотою в три человеческих роста; длина куртины восемьдесят или девяносто шагов. Фасы бастионов, правда, просторные: шагов около пятидесяти. По европейским меркам — мелочь, едва ли достойная правильной осады, по колониальным — сойдет. Компания жалела денег на фортификацию, и это убожество строили лет двадцать. Потом вошли во вкус, посчитали укрепления недостаточными и добавили еще пару береговых батарей, способных не только палить по кораблям, но и обстреливать с флангов вражеский десант, буде он высадится прямо в бухте. А где ему еще высаживаться? За пределами бухты прибой таков, что уцелеть в нем… Ну, может, и есть шансы, но очень слабые.

Портовый чиновник, подплывший на баркасе, чтобы спросить, какого черта нам, собственно, нужно в чужих владениях, был уведомлен, что губернатору надлежит немедленно прибыть на борт судна, дабы принять голландских подданных, волею обстоятельств на нем оказавшихся, узнать о преступлениях, совершенных одним из капитанов Компании и решить вопрос о сатисфакции, следующей за нанесенный им ущерб и оскорбление, причиненное Священной Римской империи в лице имперского графа Александра Читтано. Соответствующее послание для главы колонии было передано в запечатанном конверте.

Де ла Фонтен не заставил себя ждать. Принятый с подобающими рангу почестями, он внимательно выслушал меня, переговорил с выпущенными на волю соотечественниками. Пока шлюпка, в два рейса, переправляла их на берег, он продемонстрировал виртуозное мастерство крючкотвора.

— Граф, вы имеете полное право жаловаться на действия капитана ван Винкеля; однако властям колонии, и мне в том числе, он неподсуден. Надлежит обращаться в головную контору Компании в Амстердаме, в чем я, со своей стороны, готов оказать всяческое содействие и переслать вашу жалобу с ближайшей почтой. Либо, если угодно, можете подать ее по прибытии в Европу, лично или через своего адвоката.

— Я это непременно сделаю, но время! Полгода на пересылку документов туда и обратно, и Бог знает сколько на разбор дела, причем ответчик должен присутствовать — не будут же его судить заочно?! Ван Винкель тоже отправится в Амстердам?

— К сожалению, я не вправе менять капитанов: он должен вести корабль в Батавию.

— И когда же вернется оттуда? Если вернется?! Меня ограбили: навигационных приборов нет, корабельная казна расхищена, провианта осталось меньше, чем на месяц. Заведомо на обратный путь в Европу не хватит. Что делать? Пустить команду побираться или идти к ростовщикам?

— Уважаемый граф, карантинные правила не дают мне возможности позволить кому бы то ни было с вашего корабля высадиться на берег. Если угодно, я пришлю одного из местных банкиров прямо сюда.

— Помилуйте, хеер: вы только что свезли на землю почти два десятка человек с этого же самого судна!

— Они служители Компании, и для содержания их в карантине выстроены специальные помещения. Строжайше запрещено допускать туда посторонних. Кстати, одному из наших людей причинено тяжелое ранение головы, повлекшее серьезное расстройство ума…

— Сержант Бильдер? Вы заблуждаетесь: там нечему было расстраиваться. А вот один из моих матросов в результате нападения умер. Загноилась сломанная рука. За это, по-вашему, тоже никто не ответит?! Виновники рядом: вот он, «Платтенбург», в сотне фатомов! Они так и уйдут в Батавию, безнаказанно и с награбленным на борту?! Или мои деньги уже спустили в борделях и кабаках вашего города?

— Не горячитесь, граф. Да, уйдут — и не далее, как послезавтра. А вас я настоятельно прошу не покидать порт до этого времени, чтобы возмущение не подтолкнуло вас к необдуманным действиям. Мне совершенно не нужны какие-либо неприятности на пути следования каравана. В случае нарушения сих указаний, береговым батареям будет приказано открыть огонь. Равным образом, попрошу не спускать шлюпки. Примите искренние уверения в глубоком к вам почтении и пожелания удачи в отстаивании ваших прав перед Амстердамским жюри. Честь имею, Ваше Сиятельство.

Приподняв шляпу и слегка поклонившись, гугенот ловко перебрался по веревочному трапу в свой баркас и отбыл на берег. Спутники мои глядели в ожидании. Я вздохнул:

— Учитесь, братцы. Европа! Высокий класс: всё вежливо, всё по закону, и сидишь, как обосранный!

— Что делать будем, Ваше Сиятельство? В долг брать?

— Хрен им! Нет, Тихон. Не хочу. Один раз попросту, разбоем, ограбили. Теперь еще дважды собираются: сначала через своего еврея на процентах, потом — при закупке провианта. Возможно, наши же деньги нам и ссудят!

— А куда мы денемся?!

— Найдем, куда. Пришли-ка мне в каюту Ефима Никонова и Архипа.

— Старшего канонира?

— Кого ж еще? Команде — отдыхать, кроме вахты.

Капитан удалился, не ведая, что именно он заставил меня принять решение. Это в его глазах, минуту назад, я прочел сочувствие и жалость — те сантименты, коих истинный вождь не вправе вызывать у верных соратников ни при каких обстоятельствах. Взять, скажем, казаков: атаман должен быть крут, жесток, удачлив, щедр и справедлив, — и Боже упаси оставить вражду не отомщенной!