Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4

Вокруг престола

Известно, что королями правят подданные. По преимуществу те из них, кои непосредственно окружают коронованных особ — а через сих ближайших, даже и такие, кто сроду не имел счастия предстоять монаршим очам. Управление это тем действенней, чем оно мягче. Нужно обладать нечеловечески сильной волей (или настолько же скверным характером), чтобы противиться нежному, как пуховая перина, со всех сторон обволакивающему давлению, замешанному на преданности, обожании и тонкой лести.

Не одни августейшие персоны подвергаются этакому испытанию: всякий, кому случалось испытать себя в роли начальника, хотя бы и совсем небольшого, наверняка что-то подобное замечал. Я, к примеру, со своим «экстерриториальным графством» в сотни и тысячи оторванных от родной почвы душ, постоянно чувствовал сгущенную атмосферу людских ожиданий, которые никак нельзя обмануть. Собственно говоря, «читтановщина», как окрестили недоброжелатели происходившее вокруг меня, родилась из сочетания приватного интереса некоего имперского графа и стремлений определенной части русских людей к свободе и благосостоянию. Доведись мне хоть временно пренебречь ожиданиями верных вассалов — очень скоро бы остался в одиночестве.

А сильнее всего, до полной невозможности сопротивляться, подвергаются давлению своей свиты претенденты на трон. Разница между теперешним скромным положением и тем, какое станет возможно при воцарении их ставленника, ежедневно и ежечасно возбуждает честолюбивые мечты. Как бы мало ни была склонна к рискованным приключениям (ну, разве, кроме любовных) царевна Лиза, приближенные столько надули ей в уши о всеобщем желании видеть дщерь петрову на троне, вместо потомства царя Ивана, что уже и не получилось бы остановиться.

Вообще говоря, ее клевреты не лгали. Может, слегка преувеличивали. В России между династией и подданными от века существует определенная духовная связь. Люди ожидают отеческой (или, соответственно, материнской) о них заботы, что может означать и милость, и грозу со стороны престола; но они не поймут и не примут безразличия. При императоре, способном лишь титьку сосать, царские права и обязанности присвоила его мамаша — совершенно не понимая, что, ограничив свой круг общения Остерманом, Линаром и фрейлиной Менгден, а правление предоставив чиновникам, она творит пустоту в человеческих душах, кою не упустят заполнить соперники. Надо же отвечать царскому образу! Ты хочешь — казни, хочешь — милуй, кого угодно и за что угодно, только непременно напоминай о себе. И не забывай показываться народу. Об Анне Леопольдовне, еще в бытность девочкой, говорили, что принцесса слишком дика; теперь же у нее не оказалось наставника, который обучил бы царскому ремеслу. А научиться самой — ума не хватило.

У кого сей редкий товар был в достатке, так это у лизанькиных слуг. Что, вообще говоря, обнадеживало: ум слуги — достояние господина. Ну, а в данном случае — госпожи. Разумеется, в предположении, что слуга верный. Имея толковых советников и помощников, можно подняться много выше уровня, определенного тебе природой. Слушая из соседней комнаты беседу Марко Бастиани с Петром Шуваловым (слава Всевышнему, я еще недостаточно стар, чтобы страдать тугоухостью), вполне успокоился насчет сего молодого человека. Все, что нужно, он схватывал с полуслова.

Извинившись, что отвлекает столь важную персону от государственных дел, торговец незамедлительно разъяснил причины столь дерзкого поступка: ему поручили переговорить о возможной помощи в решении денежных затруднений, которые испытывает принцесса. Кто поручил? Один граф, хорошо известный в коммерческих кругах Италии и Англии, но также не чуждый и России. Откуда граф знает о затруднениях? От некого маркиза, весьма осведомленного в этом вопросе. Уважаемый Петр Иванович всегда может у маркиза о том спросить, но стоит ли спрашивать, и под каким видом это делать — пусть решает сам. Момент весьма деликатный, и вот почему. Сей достойный синьор запрашивал финансовую поддержку, не предоставив ни обеспечения, ни прокурационного письма от особы, в пользу которой ходатайствует. Простого человека при таких обстоятельствах граф даже не стал бы слушать; но ведь этот проситель далеко не прост. Он облечен доверием своего короля и, насколько известно, состоит в конфиденции с Ее Высочеством. Простирается ли благожелательность принцессы столь далеко, чтобы позволить маркизу брать деньги на высочайшее имя и распоряжаться полученными средствами для ее пользы и удовольствия — сие хотелось бы уточнить у нее лично. Очевидно, что подобные полномочия могут быть предоставлены только очень близкому человеку.

Подтверждения, что упомянутая персона действительно делала такие запросы? Таковые имеются, но с этим, пожалуйста, к Его Сиятельству; скромный негоциант в роли посредника всего лишь призван связать меж собою заинтересованные стороны. Впрочем, он осмелится заметить, что в коммерческом мире слово графа котируется наравне с золотом. Если Петр Иванович сообщит все вышесказанное своей госпоже, и та сочтет желательным продолжение переговоров — милости просим, в любое время. Кстати, не желает ли гость отведать вина нового привоза? Понравится — можно придержать бочонок специально для него…

Даже по изменившемуся тону камер-юнкера можно было почувствовать, насколько он раздражен бесцеремонностью француза. Мало, что тот без дозволения вынес наружу весьма деликатные проблемы; так еще и в деньгах, собранных для царевны, захотел хозяйничать, словно родственник-опекун — в имении малого дитяти! Теперь перед Шуваловым воздвигся вопрос: стараться ли, подобно маркизу, выжать максимум возможного для себя, или прикинуться скромником и отступить в тень, предоставив высоким персонам договариваться напрямую.

Через неделю, когда он вновь появился в торговой конторе, стало ясно, что избран второй путь. Несомненно, более правильный: попытка встать между хозяйкой и ее деньгами была бы наглостью в отношении к ней, и кончилась бы когда-нибудь бедою. Кажется, тут все очевидно. Тем не менее, множество придворных то и дело вступают на кривую дорожку. Вспомнить хоть Меншикова… В отличие от покойного фаворита, молодой человек экзамен выдержал. Впрочем, от бескорыстного идеализма он тоже оказался весьма далек: в сем случае время, потраченное на раздумья, может служить мерилом внутренней борьбы. Сребролюбив, но не до потери рассудка, — таков был мой вердикт. Значит, с ним можно иметь дело. Есть шанс обскакать французов и шведов, кои тоже лезут со своей помощью.

Однако, за эту самую неделю как раз и произошло событие, недвусмысленно показавшее, что надежды заговорщиков на иноземную подмогу не стоят и ломаного гроша. Первое же столкновение русских и шведов, у пограничной крепости Вильманстранд, окончилось убедительной победой русского оружия и вселило страх в сердца неприятелей. А дело было так.

Разведав, что сия фортеция укреплена недостаточно, гарнизон же едва достигает четырехсот душ, Петр Петрович Ласси решился на coup de main, сиречь набег, и с девятитысячным отрядом, почти без артиллерии, взявши провианта лишь на пять суток, быстрым двухдневным маршем к Вильманстранду вышел. Генерал-майор Врангель, имея то ли три, толи пять тысяч солдат, — в общем, значительно уступая — решился преградить ему дорогу и дать бой перед крепостью. Пушки, снятые с городских бастионов, превосходная оборонительная позиция и присутствие у шведов их лучших полков: Зюдерманландского, Далекарлийского и Вестерботтенского, — отчасти уравновешивали разницу в силах. Тем не менее, после упорного трехчасового боя неприятели были обращены в бег и загнаны в город. Крепостная артиллерия, неосторожно выведенная в поле, стала добычей русских и обратилась против прежних владельцев. Врангель, при отступлении раненный в руку, понял, наконец, всю безысходность положения и разрешил коменданту крепости Виллебранду сдаться. Тот поднял белый флаг; но шведские солдаты, одушевленные знаменитой «норманнской яростью», не слушали командиров и продолжали бой. Пал мертвым барабанщик, посланный Ласси для принятия капитуляции. Генерал русской службы Икскуль и полковник Леман, взбежавши на крепостной вал, пытались вразумить неприятельское войско: кричали по-шведски и указывали на выставленное комендантом знамя мира, — всё впустую. Они тоже были убиты. Вот тут уже русские солдаты рассердились, и ярость шведов оказалась в сравнении вздором, навроде дамской истерики. Крепость была взята решительной атакой и на следующий день по приказу Ласси сожжена дотла. Мало кто из ее защитников избежал плена или смерти. Большинство офицеров, не исключая командующего генерала, отправились под конвоем в Санкт-Петербург.

Ну вот каким же кретином надо быть, чтоб на пустом месте отхватить этакую конфузию?! У Врангеля было два приемлемых пути (не зная всех подробностей, не дерзну судить, который правильнее). Следовало либо оставить крепость, выведя гарнизон и жителей и отступив на соединение с Будденброком, либо, наоборот, ввести в нее значительное подкрепление и обороняться на бастионах. Зачем устраивать полевую баталию с неприятелем, многочисленнейшим вдвое, а то и втрое? Эту дурь невозможно иначе объяснить, кроме как чрезмерной самонадеянностью. Шведским сторонникам войны, чтобы разжечь остывшую за два десятилетия вражду к соседям, долго пришлось твердить, что русские подлы, жестоки, слабы, бесчестны и трусливы; что армия российская — толпы варваров; что офицеры в ней — корыстные наемники, не нашедшие, по негодности, другого места… Они сами уверовали в собственную ложь. В политике или на войне это гибель.

Вильманстрандская виктория повергла в смятение всех, жаждавших воцарения Елизаветы. Регентша и супруг ее мало, что не были народом любимы — были презираемы за бестолковость, чужеродность и неблагочиние. Единственное, что могло обеспечить Брауншвейгской фамилии необходимый престиж и примирить подданных с ее верховенством, это победы русского оружия. Кстати, принц Антон-Ульрих при начале войны изъявил желание лично возглавить армию; однако позволил придворным себя отговорить. Малодушный глупец! Вообразите молодого Петра на сем месте — как полагаете, его остановить кто-нибудь смог бы?! И что стало бы с тем, кто попытался? Если бы принц встал во главе войска (пусть формально, предоставив распоряжаться многоопытному и чуждому интриг Ласси), кто посмел бы за его спиною шустрить в столице?!

Вообще говоря, окидывая ретроспективным взглядом прежде бывшие войны и междоусобицы, ясно видишь: во множестве случаев проигравшая сторона имела прекрасные шансы на победу. При безошибочных своих действиях, конечно. Что тут сделаешь: errare humanum est! Человеку свойственно ошибаться, и крылатая богиня обыкновенно венчает славою не счастливца, который ухитрился случайно нарушить сие правило, а прозорливого математика, у коего число и цена ошибок оказались меньше, чем у оппонента.

Петра Великого русские люди особенно полюбили после смерти: при жизни больше побаивались. Дочь первого императора, красивую и добрую девушку, они безусловно предпочитали его дальней немецкой родне, какую в народе именуют «седьмая вода на киселе». Об опасности заговора правительницу и ее мужа кто только не предупреждал: и канцлер Остерман, и цесарский посол Ботта д'Адорно, и британский Эдуард Финч, и куча всяких придворных бездельников. Царевна шагу не могла ступить без соглядатаев, разве в нужнике, да и то не уверен. И все же, предпринять что-либо решительное против Лизы власти не смели. Ну, как неосторожный шаг приведет в движение всю покоящуюся доселе массу ее симпатизантов?! Это же лавина, раздавит нахрен! Что примечательно, великий и страшный генерал Ушаков, гроза трактирных празднословов, ни малейших признаков заговора не видел вовсе; а некоторые, шепотом, утверждали, что он-то и есть самый верный и преданный сторонник царевны.

Значит ли это, что никаких средств против подготовлявшейся Шетарди революции у брауншвейгцев не было? Странный вопрос. Кто держит в руках государство, располагает абсолютным преимуществом против любой враждебной партии — примерно как у регулярного войска в столкновении с неупорядоченной толпою. Даже не обязательно пускать в ход топор палача: можно было мягко размыть сложившееся в гвардии ядро партизан Елизаветы переводом самых деятельных его членов куда-нибудь подальше, в провинцию. Лучше — с повышением, или на хлебные должности, чтоб отнять почву для недовольства. Благо, еще Петр Великий ввел в обиход посылку гвардейских офицеров и унтеров для самых разнообразных нужд, от сбора податей до введения платья новых фасонов.

Впрочем, подобная тактика требует ума и трудолюбия от тех, кто ее применяет. Надобно досконально знать людей и сортировать оных не по росту или цвету волос, а по сокровенным их мыслям и стремлениям. Наверно, для иноземного принца это слишком сложно. Да и времени заняло бы многовато. Что ж, можно было проще сыграть. До самого конца у Антона-Ульриха оставался в запасе выигрышный ход: уехать к армии в Выборг, с инспекцией или как иначе, и там задержаться — под любым претекстом. Сто двадцать верст фельдъегерь проскачет в считанные часы, армия же пройдет дня за четыре. Идеальное расстояние, чтобы подвесить дамоклов меч над головами гвардейцев. Как сбросить сына-младенца с императорского трона, если отец у него генералиссимус и находится при войске? А далее — принцу открывался выбор. Можно дождаться решающих побед и вернуться в Санкт-Петербург триумфатором, можно гвардию призвать на театр боевых действий — и там уже с нею что хочешь делай… Черт побери, даже обидно! Как будто садишься в шахматы, готовый к борьбе с сильным игроком — а твой соперник только портит сие благородное искусство своей неловкостью. Изящные и остроумные комбинации, на него запасенные, пропадают неразыгранными.

Такая политическая бездарность наших противников влекла за собою крайнюю невыгоду для меня. Сие означало, что царевне и ее партии для приобретения власти необходимы будут лишь мои деньги, но не мой ум. А это уже плохо, ибо деньги — субстанция обезличенная. Стоит их выпустить из рук, и что тебе останется взамен? Долговые расписки? Моральные обязательства? Грош цена и тем, и другим, когда речь идет о политике. Тем паче, с обретением заговорщиками доступа к имперской казне, зависимость их от меня прекратится.

Словом, тут было, над чем подумать. Дальнейшие беседы с Шуваловым вел по-прежнему Марко, мне же, прежде чем объявлять себя, следовало найти крепкую долговременную основу для отношений с будущей императрицей и ее окружением. Зачем хозяйке старый волкодав — прожорливый, опасный, с дурным характером — если враг до такой степени слаб, что его загрызут состоящие при ней комнатные собачки? Усядется на отцовский трон, скажет «merci», подарит деревеньку, где скоротать старость, ручку для поцелуя пожалует… Взаправду это будет значить «пшел вон», разве что на вежливый манер… В своей генеральской ипостаси я окажусь ей нужен и сумею удержаться в ближнем кругу разве при возобновлении войны с турками. Конечно, если сие случится скоро — иначе дряхл буду или вовсе не доживу.

В дела гражданского правления лучше и не соваться. Выколачивать подати, да усмирять бунты — вот вся их суть. Остальное — пустопорожние финтифлюшки. Отношения между казною и мужиком-плательщиком устоялись не так уж давно, после долгих и болезненных опытов на живом теле. Что-то здесь менять — расковыривать едва зажившие раны. Вот, разве по ведомству Коммерц-коллегии…

Коммерц-коллегию надо брать под себя. Не обязательно самому лезть в президенты: даже нежелательно, ибо в ряде случаев это мне может помешать. Непременно пойдут доносы, что глава ведомства благотворит собственному делу, в ущерб соперникам. А дело будет — размера небывалого. Если исполнить все, что хочется, Россия станет кузницей мира и всесветным поставщиком железных изделий. Ост-Индскую компанию, опять же, сколько лет собираюсь учредить… Позволят ли только? Чтобы сии мечты осуществить, понадобятся десятки, если не сотни тысяч работников. Бесхозных людей в России мало. Отобрать у неумеющих распорядиться народным трудом — не дадут. Впрочем, когда-нибудь получится, не мытьем, так катаньем. За отдаленное будущее я спокоен: деньги, в конечном счете, осилят любые препятствия. Беда лишь в том, что жизнь человеческая коротка.

Напоминанием сей печальной истины служила могилка старого моего приятеля Петра Шафирова, которую в эти дни посетил. Не он один преселился в вечность, пока меня не было: ушли Брюс, Вейсбах, Змаевич, Матюшкин, Бутурлин. Это лишь те, с кем довелось служить и поддерживать отношения если не дружеские, то доброжелательные и взаимно выгодные. Пустых и бесполезных существ — не считаю. Оборвалось множество связей, кои придают человеку вес в обществе наравне с благоволением монарха. Кто же остался? Кто из возвышенных Петром Великим сможет и захочет меня поддержать после воцарения его дочери? Ласси — бесспорно. Дружбы никогда у нас не было, но взаимное уважение и сознание достоинств друг друга — было и, надеюсь, осталось. Остерман? Мог бы обернуться хоть врагом, хоть другом (смотря, что выгоднее), но уже слишком определенно зарекомендовал себя, как противник царевны, поэтому при перемене власти никакая хитрость сукина сына не спасет. Румянцев? А вот черт его знает: не принял ли в обиду константинопольский случай? Все же его подручных убили. Из Турции он еще не вернулся, и неизвестно, когда ждать: переговоры затянулись, конца им не видно. Василий Владимирович Долгоруков? Единственный приличный человек из этой фамилии и несомненный мой союзник. Будучи крестным отцом Елизаветы, при ней должен выиграть едва ли не более всех. Но возраст… Фельдмаршалу семьдесят четыре года, из них десять последних мыкается по тюрьмам. Главное — за что? Всего лишь за резкое слово об императрице Анне, сказанное в сердцах, в расстройстве от опалы родственников. Надо быть бессердечными уродами, чтобы и после смерти тетушки продолжать мучить престарелого воина. Не знаю точно, где он содержится: одни говорят, в Ивангороде, иные — на Соловках; известно только, что ни малейшего послабления брауншвейгские ублюдки ему не сделали. Навряд ли, выйдя на волю, он окажется на что-то годен. Кто там еще забыт? Ушаков? Сей аспид меня тоже старше, и порядочно. Но доднесь, попущением Божьим, крепок и полон сил: его здоровью многие молодые позавидуют. Коли он впрямь на стороне царевны, это ничего не изменит. Один лишь вопрос меж нами не решен: кто кого закопает. Надо своевременно принять нужные меры, чтоб ответ вышел в мою пользу.

Вот, пожалуй, из высокопревосходительных старичков и все. Общий баланс — слава Богу, если не отрицательный. В среднем поколении, поднявшемся при Анне, моих сторонников нет и быть не может: если б таковые появились, их выжгли бы каленым железом. Молодые, которые идут за ними и проталкиваются в первый ряд прямо сейчас… Посмотрим. Может быть, тут не все потеряно. Братья Шуваловы несомненно будут в фаворе, а у меня найдется, что им предложить.

Доставшееся без труда, как правило, не идет людям впрок. Кто получает возможность невозбранно запускать жадные руки в государственную казну, утрачивает за ненадобностью ловкость, предприимчивость и фантазию, — качества, нужные успешному негоцианту. Так деградировал в нечто свиноподобное Бирон, при начале карьеры обладавший кое-какими дарованиями. Напротив, нужда, по русской поговорке, научит калачи есть — то бишь, заставит поневоле сделаться изобретательным. Цивильный лист Елизаветы Штатс-контора сроду не покрывала полностью и вовремя; посему ее приближенные должны были вертеться, как грешники на сковородке у Сатаны, чтоб удовлетворить запросам хозяйки. В царевниных имениях заводили всяческие промыслы и чуть не кнутом гнали мужиков на заработки: деньги были очень надобны. Хозяйством ведал старший Шувалов, Александр. Его брат-погодок, хоть и младший, имел в этой паре преимущество благодаря неугомонно-деятельной натуре и генерально руководил всем двором Лизы. Коммерческое чутье у обоих выработалось превосходное, почти собачье. Деловая хватка — по русским меркам, очень приличная. Для Европы, думаю, была бы слабовата: только мои люди способны держаться на равных в деловых кругах Лондона, Бристоля или Ливорно. Однако, если братьев пригласить в компаньоны, зряшным бременем они точно не будут. Напротив, может произойти много пользы.

Больше того, неплохо бы взять в долю и других влиятельных лиц. Пожалуй, это самый верный для меня способ обрести поддержку столпов империи. Хорошо и в тактическом плане, и в расчете на долгий срок, для смягчения шершавостей между сословиями. Рабство в России непоколебимо, пока благородные не имеют других источников дохода, кроме своих убогих деревень. Если хотя бы двор и генералитет, военный и статский, познают соблазн биржевых спекуляций и заморской торговли, воли у мужиков прибавится. Может, не у всех и не сразу — но прибавится точно. Только вот расширять круг компаньонов следует очень осторожно, дабы не упустить дело из рук.

Переговоры продвигались мучительно медленно, пока я скрывал свое присутствие в Петербурге — но и выходить из тени раньше времени было нельзя. Прежде обмена письмами с главной участницей всего дела и договоренности с нею по важнейшим пунктам, это было бы неразумно и слишком опасно. В первую очередь, надлежало условиться, чтобы мое участие до самого дня выступления хранилось в тайне от прочих заговорщиков, более же всего — от Шетарди. Француз достаточно умен, чтобы разгадать сей обходный маневр и понять, против кого он направлен. Можно представить ситуацию, когда ему выгодно будет донести на соперника властям. Не собственною персоной, Боже упаси: для грязных услуг есть другие люди. Сам он защищен дипломатическим статусом, а я в России кто? Разыскиваемый преступник, подлежащий немедленному аресту независимо от нынешних занятий. Из всех компаньонов сего прожекта — самый уязвимый. Неудивительно, что царевна ловко уклонидась от личной встречи, которая могла бы ее компрометировать и которую скрыть в обстановке всеобщего шпионства было бы чрезвычайно трудно. Переписка же велась анонимно, в таких выражениях, что совершенно не позволяла однозначного толкования и могла быть с легкостью принята, например, за любовную. «Дорогая принцесса, я Вас помню и питаю прежние чувства. Однако не намерен выказывать их открыто, дабы не пробуждать ревность симпатизирующего Вам маркиза…» И так далее: разумеется, все по-французски, в слащаво-сентиментальном стиле, напрочь отбивающем всякую мысль о каком-либо серьезном деле, за этими строчками скрывающемся. Однако, человеку посвященному в них сразу открывался истинный смысл. Как только Шувалов доставил высочайшую апробацию предложенных царевне пунктов и подтверждение своих полномочий на переговоры, стало возможно сократить цепочку. Пока гость, намеренно задержанный приказчиком, выбирал вино для царевниного двора, я прочел послание, без стука вошел в апартамент и подал Марко знак удалиться.

— Рад встрече, дражайший Петр Иванович! Вы очень возмужали за минувшие годы.

— Граф?! Так Вы в Санкт-Петербурге? Впрочем, я предполагал…

— Что ж, это делает честь Вашей проницательности. Полагаю, Ее Высочество поставила своего уполномоченного в известность о тех положениях, которые ею уже одобрены?

— Да, конечно. Генеральная амнистия всем Вашим людям, независимо от желания их вернуться в отечество или остаться за границей. Беспристрастный и справедливый разбор Читтановского дела. Позвольте спросить, а не лучше ли будет Ваше Сиятельство тоже включить в амнистию, не занимаясь лишним крючкотворством?

— Не лучше. Проще — да, пожалуй. Но дело в том, что я не ведаю за собою никакой вины против императрицы Анны. А вот узнать, кто против меня лжесвидетельствовал, в угоду Бирону, очень хочется. Так что предпочитаю новый розыск всемилостивому прощению.

— Как скажете. Потом… Восстановление всех имущественных прав и торговых привилегий. О чинах и наградах Вы забыли упомянуть, или…

— Или, Петр Иваныч. Подданные не вправе диктовать государям, какой чин кому даровать и на какую должность назначить. Сие есть прерогатива монарха.

— Но вернуться на службу Вы не отрицаетесь?

— Если государыне будет угодно предложить… Готов рассмотреть такую пропозицию.

— Понятно. Значит, наличие или отсутствие оной пропозиции на размер субсидии не влияет?

— Никоим образом.

— Столь бескорыстное стремление к справедливости — большая редкость в наше время.

— Оставьте, друг мой. Вы же прекрасно понимаете: самое тяжкое бремя любого претендента сразу по восшествии на трон, это обещания, коих всегда бывает роздано лишко. Исполнить все никак не получится. Кто больше навяжет Елизавете Петровне разного рода обязательств, того первого и скушают обделенные. Надеюсь, это будет француз.

Тридцатилетний камер-юнкер весело рассмеялся. Вряд ли он встанет на защиту Шетарди, когда придворные псы захотят распустить того на лоскуты. Зато вступиться за свою госпожу почел необходимым:

— Ее Высочество не дает ложных обещаний.

— Тогда ей придется еще трудней, нежели тем, кто дает. А то, что Вы назвали бескорыстием — просто нежелание ходить избитыми путями. Люди толпами теснятся у трона, в ожидании царских милостей; а между тем деньги, можно сказать, валяются у них под ногами. Если я чем-то и буду государыне докучать, то разве просьбами о дозволении оные поднять. Взять, к примеру, торговлю железом…

Достаточно было приоткрыть перед Шуваловым небольшой краешек своих коммерческих планов, чтобы разбудить в нем азарт промышленника. Столь откровенные беседы ведут лишь с предполагаемыми компаньонами — это он понял моментально. Теперь в его лице у меня появился сторонник в самом средоточии двора царевны. Ближе к ней стоял (или лежал, если угодно) один Алексей Разумовский; но хитрый малороссиянин оправдывал свою фамилию и по мере сил держался в стороне от политики.

Долгая петербургская осень тянулась, как вечность в первом круге ада. Уломать осторожную Елизавету скомандовать, наконец, революцию оказалось не проще, чем благовоспитанную девицу соблазнить к потере невинности. Все ее сторонники сего требовали; я и сам послал множество писем, призывающих не медлить более, ибо начало зимы таит опасность. После того, как на дорогах замерзнет грязь, препятствующая движению обозных фур и артиллерии, и до прихода Никольских морозов бывает промежуток времени, относительно благоприятный для действия войск. Весьма вероятно, что опытный фельдмаршал Ласси воспользуется моментом для новой виктории над шведами (к чему он имеет все необходимые средства). Сей успех, будучи присвоен теперешними правителями, может стать живою водой, которая напитает засохший чертополох Брауншвейгской фамилии и укоренит сей сорняк в русской почве. Поэтому надо действовать немедленно.

Но все рассуждения и уговоры были тщетны. Казалось уже, царевна никогда не решится дать сигнал к действию, и мои петербургские хлопоты окажутся пустыми. Однако те, кого слепая Фортуна поставила у руля империи, сыграли своим соперникам на руку. Они приказали гвардии идти воевать шведов, под самую зиму согнав ее с теплых квартир. Легко догадаться, как приняли гвардейцы сие распоряжение. Елизавета же оказалась перед выбором: сейчас или никогда.

Записку царевны в этот раз доставил не Петр Иванович, а какой-то юный прислужник. Впрочем, почерк и слог были ее. «Дорогой друг, я готова совершить то, к чему Вы меня столь долго склоняли. Приходите за час до полуночи в мой домик у Царицына луга». Бумажка источала тонкий аромат духов. Коли не знать заранее, что дело идет о революции, так и подумаешь на амурные дела. Вот интересно: ежели предприятие сорвется, и в руках розыскной комиссии окажется несколько дюжин подобных депеш — как объяснит принцесса столь чрезвычайную любвеобильность? Хотя, как бы ни объясняла, монастыря ей в сем случае не миновать. А помощникам — плахи. Разве что кроме Шетарди, пребывающего в посольском статусе. Ну, да ладно. Будем надеяться, Бог не выдаст, Ушаков не съест. Уж не знаю, намеренно или нет — но только Тайная канцелярия своими обязанностями манкирует. Куда опаснее простые разбойники, коих развелось в Петербурге видимо-невидимо. Ночная тьма, в это время года почти круглосуточная, служит верной союзницей душегубов. Что удивительного, если почтенный негоциант Джонсон отправится на прогулку по городу в сопровождении вооруженных слуг, и сам тоже вооружится до зубов? Обычная британская предусмотрительность, ничего больше.

Особнячок на берегу Мойки, помянутый в эпистоле Ее Высочества, был выстроен еще царем Петром для любимой супруги. По небольшой башне с золоченым шпилем, он именовался пышно «Золотыми хоромами», размером же и убранством подходил скорее купцу средней руки. Перейдя царевне по наследству от матушки, при ее бедности домик сей и вовсе пришел в упадок. Золото давно облезло, шпиль покривился. Фасад словно бы обрюзг, как физиогномия старого пропойцы из благородных: когда-то он знавал высшее общество, а теперь готов на любую подлость, лишь бы только вырваться из нищеты.

Я молча протянул отворившему дверь лакею записку Лизы — и не ошибся. Тот вправду был грамотным.

— Как доложть о Вас?

— Граф Читтанов.

Томительная минута ожидания. Что, если заговор открыт, и в «хоромах» гостей встречают люди брауншвейгцев?! Нет, кажется, все в порядке. Ее голос. Хоть слов не разобрать, тон повелительный. Привратник вновь возник:

— Пожалуйте, Ваше Сиятельство.

Царевна изменилась за пролетевшие годы. Красота ее не покинула: скорей, она созрела и расцвела. Но взгляд был иным. Умным и властным. Немало должна была пережить легкомысленная девушка, рыдавшая при воцарении Анны у меня на плече, чтоб обрести эту внутреннюю силу.

Вспомнив древний обычай, вместо поклона опустился на одно колено:

— Государыня! Умом, сердцем и шпагой готов служить тебе. Отныне и вовеки, до смерти!

Елизавета протянула руку для поцелуя (а по-старинному, положено было в губы целовать!) и милостиво подняла верного вассала:

— Спаси Господь тебя, Александр Иваныч, что не покинул в трудный час. Служба нужна немедля. Сейчас гренадеры придут…

В пол-уха слушая почти-уже-императрицу, я рассеянно дал общий поклон присутствующим. Братья Шуваловы здесь, оба. Рядом с ними — кажется, Миша Воронцов. Тоже камер-юнкер при царевне. Шварц, учитель музыки лизочкин. Старый уже — наверно, мне ровесник. Еще одного не знаю; по приметам, это должен быть Алексей Разумовский. И впрямь, очень хорош собою. Чуть в стороне, с насмешливым и самоуверенным взглядом — доктор Лесток. Вот его помню, хотя смутно: главным образом, по давним скандалам о соблазнении девиц и краже борзых собак. И с этим ciarlatano тоже придется делить власть? А Шетарди, интересно, где?! Не-е-ету! Прячется, сукин сын! Шетарди-то и нету! Оно, конечно, так правильнее: вначале и я хотел выбрать позицию за кулисами, да не получилось. Покуда сам на сцену не выйдешь, ничего с места не сдвинется!

— …сего злодея. Дорогой граф, я могу положиться на верность и усердие Ваши?

Ну что за черт! Лишь только приблизишься к власти, так сей же миг в какое-нибудь дерьмо и вступишь.

— Несомненно, государыня!

Заскрипел под окнами снег, затопали в сенях сапожищи: солдаты гренадерской роты Преображенского полка пришли сажать на трон свою «матушку». Пока царевна молилась об успехе дела, пока добирались до казарм, пока приводили солдат к присяге — время перекатилось далеко за полночь. К тому же, слобода преображенцев — за Литейным двором, а мне аж на Васильевский остров топать! Путь неблизкий, да еще снег, от коего успел отвыкнуть. Чертов ольденбуржец: кто мешал ему встать на сторону Елизаветы?! Хоть ради того, чтобы мне не шляться во мраке?

Одними деньгами купить возвращение не удалось: сверх сего оброка, Лиза мне боярщину назначила. Придумали, конечно, подручные — но это неважно. В практическом смысле, главная персона и ее ближний круг составляют единое целое. А задача была задана простая. Выбрать людей понадежней и с ними арестовать Миниха.

Фонарь в руке головного солдата отодвигает ночь едва ли на сажень. Гренадеры шагают по два в ряд узкой дорожкой меж сугробами. «Кто идет?» — «Гвардия!» — «Куда?» — «Не твое дело!». Дотошный блюститель порядка летит в снег на обочине. Больше таких наглых не видать: издалека услышав слитный, как на плацу, шаг, ночная стража благоразумно прячется.

Фельдмаршал, конечно виноват. Не далее, как минувшей весною писал я к нему, чтобы исходатайствовал прощение мне и моим людям. Не захотел, скотина. Хотя мог — и даже очень легко. Видно, решил, в самоуверенном ослеплении, что достиг всемогущества и что союзники больше не надобны. Вел бы себя разумней — сейчас имел бы графа Читтанова на своей стороне.

Так что — моральных препятствий не ощущаю. Дело в ином. Пока еще не убита одна возможность, ясно видимая как мною, так и собратьями по заговору. В чем иезуитство их замысла? Да очень просто. Фельдмаршал доселе не имел провинностей перед царевной столь тяжких, чтоб они погубили его заведомо и наверняка. Бог знает, как дело обернется. А вдруг уцелеет, да потом стакнется с Читтановым? Такой дуумвират сможет безраздельно господствовать над русской армией. Государство же российское вокруг своей армии и выстроено. Все остальное — маловажный придаток. Даже в мирное время две трети бюджета идет на войско, с флотом — четыре пятых. Ежели монарх по тем или иным причинам не способен самолично править военным ведомством, генералитет обретает власть, в чем-то даже превосходящую императорскую. При условии, что между генералами нет вражды. Вот и постарались придворные мудрецы измыслить способ, как Миниха с Читтановым насмерть поссорить. Не так ли во время оно меня с Ушаковым развели?

Караульный унтер-офицер в доме фельдмаршала был из наших и заранее предупрежден о событиях; солдаты тоже против течения не шли. Кто-то из слуг хотел поднять тревогу, но увидал в опасной близости от своего горла острый, как бритва, тесак — и сразу же потерял голос. До порога миниховой спальни дошли спокойно.

— А ну стоять, канальи!

Громовой окрик заставил гвардейцев замереть на месте. Огромная фигура в колпаке и ночной рубашке, с обнаженной шпагой в руке, возникла в дверном проеме, как привидение на кладбище. Колеблющийся свет лампады окровавил сталь багровыми отблесками. Солдат рядом мелко перекрестился. Мой выход.

— Не извольте гневаться, дорогой друг. Здесь нет каналий, а есть солдаты, исполняющие долг верноподданных. По указу государыни императрицы Елизаветы Петровны…

— Ка-ако-о-ой государыни?! Этой б…ди?!!!

Всё. Чаемый союз с Минихом умер и похоронен. На его могилке лопух растет. Не прощают такого женщины. Долгоруков, вон, десять лет по тюрьмам мается. Я печально вздохнул:

— Вяжите его, братцы.

Ни шиша ты не сделаешь одною шпагой против двух десятков бывалых солдат. Карл Двенадцатый в похожей ситуации успел заколоть трех янычар — но потом лишился оружия вместе с половиною пальцев. Миних оказался смирнее: не король, могут и убить. Елизавета воспретила смертоубийство, но фельдмаршал-то об этом не знал. Никого даже не царапнул. Вот гренадер, жаждущих разбить харю ненавистному немцу, пришлось охолодить. Нельзя дозволять нижним чинам неистовства против генералов.

Еще до рассвета брауншвейгское семейство и его немногочисленные сторонники все оказались под арестом. Зимний дворец Лиза брала лично, преодолев при этом сопротивление нескольких офицеров, сохранивших верность прежним властителям. Честно говоря, не ждал от красавицы… Совсем не женская решительность в ней пробудилась! И на другой день уснула вновь. Нужда в сем свойстве пропала: как только стало ясно, чей верх, безумные толпы военных и статских чинов кинулись во дворец с изъявлениями радости. Оказывается, все только и мечтали о восшествии дщери петровой на трон; а что не смели раньше сказать — так от застенчивости…