Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4

Африка и Европа

— Щипчики подай! И держи проволочину…

— Нате, Ваша Милость.

— Отведи шептало, а то рук не хватает.

— Слушаюсь.

— Оп! Вот теперь хорошо.

Я разогнул спину, любуясь результатом. Механизм, сляпанный на скорую руку из трофейного пистолета сержанта Бильдера и моих карманных часов, вышел неказистым, но безотказным. Главное, пружина отличная: завода почти на двое суток хватает!

— Теперь идите вниз, возьмите бочонок с порохом и уравновесьте в морской воде. Не за бортом! Должны быть пустые бочки сорокаведерные, в такую и налейте. Оставьте два или три фунта плавучести. Да глядите, порох не намочите!

Дождались вечера. Взведенная адская машина заняла свое место в самой сердцевине трехпудового заряда. Осторожно, почти не дыша, мужики вставили донце (Боже упаси, чтоб не стукнуть!), засмолили, с несказанной нежностью вынесли готовую мину на палубу и опустили в море.

— Давай, ребята. Пошли.

Двое матросов, лучших пловцов из всей команды, перевалились через фальшборт и соскользнули по канатам в воду. У обоих на плечах веревочная упряжь и тонкий линь, собранный кольцами. Подплыли… Повозились впотьмах возле бочонка и потянули его прочь, обходя соседнюю «Флору», к чутко дремлющему «Платтенбургу».

— Ну как, Ефим? Лихоманка не бьет? Не передумал сам идти? А то, давай, я?

— Нахрена, Ваша Милость? Я все ж маленько помоложе. Не беспокойтесь, сделаю в лучшем виде!

— Кафтан накинь, а то замерзнешь прежде времени. Африка, называется! Ночью голышом не походишь, а уж водичка…

— Ништо! Не холодней, чем у Котлина была, когда у нас с вами колокол оборвался…

В напряженном ожидании прошло полчаса. Вроде невеликая дистанция, а попробуй-ка оную преодолеть с неуклюжим бочонком на буксире. Ефим перекрестился и полез за борт. Одетый в рубаху из небеленого полотна, чтоб не заметили голландские вахтенные, поплыл размеренными саженками. Взошло воровское солнышко: луна, рогами в землю, вылезла из-за гор на востоке и чуть обозначила черные громады кораблей. Не заблудится. Но под водою — все равно, что в угольной шахте без фонаря. Там — только на ощупь.

Густою смолой тянулось время. Рука по привычке дергалась к часовому карману — ан нет, часики-то уплыли! Вещь памятная, подарок мастеров из Тайболы — дескать, мы и такое можем! Но для возврата долгов — не жалко. Мне отмщение, и аз воздам! Воздам, суки! Так легко вам было избежать гибели: принести извинения и вернуть чужое. А лучше — вовсе не брать. Мне отмщение… Не говорите о милости Христовой. Когда-то, давным-давно, мой учитель синьор Витторио рассказывал о поразившем его распятии в одном из римских храмов. Иисус был изображен не изможденным страдальцем — атлетом! Могучие руки перевиты мускулами. Богатырь во вражеском плену. На лице: «Вырву эти гвозди — хрен вас кто спасет!» Вот какой бог нужен солдатам!

Тихий плеск у борта. Мокрая голова, с сосульками волос, показалась над планширем. Вторая… Третий где?! Будем полагать, что просто отстал…

— Ну как, Ефим?

— Закрепил насмерть! На двух коловоротах, у самого киля… Чуть не сожрали на обратном пути: какое-то чудище кругами ходило… Аккула, верно… Ежели Федька не приплывет — стало быть…

Бегут секунды, и надежда, что матрос Федор Кукушкин уцелел, становится все более призрачной. Мрак и ужас выползают из адской бездны, овладевая постепенно людьми… Сбить, немедленно сбить эту смертную тоску!

Перекрестившись, я поднял взор в ночную звездную высь:

— Блажен, кто жизнь отдаст за други своя. Неважно, что стало с плотью: душа его ныне с небес на нас взирает.

Мужики дрожат, что зубы слышно. Замерзли, или со страху — лекарство одно.

— Всем по пол-пинты рома! Не жмись, Семеныч! Знаю, что последний. Ради такого дела не жалко.

Рано поутру «Беркенроде», «Флора» и «Платтенбург» подняли якоря, вышли из бухты и повернули на юг, к мысу Бон Эсперанца. Только у берегов Европы и Северной Африки, примерно до Канарских островов, ост-индцы стараются ходить большими караванами: дальше опасность нападения снижается. Из Капштадта в Батавию корабли отправляют по два-три. Адская машина сработает следующей ночью, а в это время суда расходятся на несколько миль, дабы случайно не столкнуться в потемках. Глухой взрыв под днищем с такой дистанции могут и не услышать…

— Доброго здоровья, Александр Иваныч.

— И ты будь здрав, Ефим. — Я обернулся на вчерашнего героя, с трудом продирающего заплывшие глаза и косматого свыше обыкновенного. — По виду, у тебя не на пол-бутылки рома похмелье. Молодых, что ль, делиться заставил?

— Пошто заставлять? Добром поделились, парни уважительные. Да не с перепоя страдаю! Всё думаю, не грех ли мы творим?

— С голландцами-то? А что остается? Нас избили, ограбили, заперли в собственном трюме… Если бы губернатор дал управу на обидчиков, я бы их пальцем не тронул! А он в правосудии, под благовидным претекстом, отказал и предложил выбор: сдохнуть с голоду или идти в долговую кабалу. Неужто после этого мы не вправе посчитаться с виновными?!

— Там ведь, заодно с виновными, и невинных полно! Простые моряки, приказчики всякие… Один, сам видел, с женой…

— Невинных, Ефимушка, там нет. Кто видит, как творят зло его собратья, и сему не противостоит — уже виновен, хотя и меньшей мерой. В Голландии крепостных не водится, силой служить не заставят. Отыди ото зла — сотворишь благо. Несогласные с ван-винкелевым грабежом запросто могли списаться на берег в Капштадте. Смирились — значит, приняли его сторону. Так что, их воля — их доля!

— Всё одно, на сердце неладно. Триста душ, считай, погубил! Ром-то и вправду был последний?

— Последний, коль Семеныч не утаил. Терпи, брат! А насчет погубления душ… Скажи, вот может за целые сутки в воде заряд промокнуть?

— Не должон, купорили на совесть, но всякое бывает…

— Или, к примеру, если корабль большим ходом идет, бочонок сорвать потоком может?

— Ну, коли очень большим…

— Сие все в руце Божией, не так ли?

— Ну, положим…

— Так, значит, Он и судит: сработает мина, или нет. — Я нелицемерно перекрестился. — Господи, да будет воля твоя…

У всякого, кто колеблется меж верой и неверием, бывают минуты, когда хочется видеть над собою мудрое всепрощающее лицо.

На другой день, уведомив губернатора, мы покинули негостеприимный Капштадт. Обошли мыс — и двинулись на восток! Почему туда? Именно на этом берегу находили приют многие мореплаватели, от Васко да Гамы до Луки Капрани. В достатке удобных бухт, и есть возможность добыть провиант охотой или меной с туземцами. Западная сторона гораздо хуже.

Пройдя миль двести и обретя уверенность, что вышли за предел власти де ла Фонтена, бросили якорь в месте, именуемом голландцами Mosselbaai — «Залив мидий», а португальцами — Angra dos Vaqueiros, сиречь «Залив коровьих пастухов». Оба названия внушали надежду на доступный харч. Однако ракушек русские люди считают гадостью и согласны употреблять только под угрозой голодной смерти, а тех самых пастухов что-то не видать было. Сойдя на берег с небольшим вооруженным отрядом и прогулявшись по окрестностям, я обнаружил несколько убогих лачуг и рядом с ними — загородку из жердей, явно служившую загоном для скота. По свежему навозу и следам копыт, можно было предположить поспешное бегство туземных жителей вместе с их главным богатством.

Матросы моментально загорелись азартом преследования. Убегающее на четырех копытах свежее мясо (когда на судне и пованивающая солонина-то отпускалась половинной порцией) манило их, как стаю волков. Никакой рассудительности: так бы и сунулись в холмы, заросшие колючим кустарником! Совсем забыли, что европейское оружие в подобном ландщафте обесценивается. Преимущество на стороне того, кто лучше знает местность, а это отнюдь не мы.

Посему, сочтя предпочтительным (а, пожалуй, и единственно возможным) мирный путь, я решительно пресек голодные порывы двуногих хищников и повелел вернуться на корабльь, в порядке извинения за причиненное туземцам беспокойство повязав на ограду кусок парусины аршина в три, да пару ниток коралловых бус, которые на «Савватии» изготовляли все подряд в свободное от вахты время. Благо, материал для них лежал в трюме тоннами.

Разумная политика вскорости принесла плоды. На другой же день востроглазый Харька углядел на берегу полуголую смуглую фигуру, при всей видимой дикости вооруженную мушкетом. Очень хорошо: стало быть, торговля с иноземцами жителям не в новинку. Отправиться ли самому на переговоры, или послать кого помельче? Туземным вождям негоцировать с графом и полным генералом не по чину; однако, осрамившись с захватом «Савватия» голландцами, я должен вновь и вновь убеждать людей в моем праве их вести за собою. Да и подружиться с дикарями нужда великая: скоро совсем оголодаем! Подумавши, принял соломоново решение: назначил послом известного торговой хитростью парусного мастера Фому Зайцева, одолжил ему треуголку и камзол, а сам, одевшись попроще, сел рулевым. Присутствуя инкогнито, достоинства не роняешь, а вмешаться можешь всегда.

Берег встретил настороженной тишиною и неизбывным ощущением чужого взгляда, следящего каждый шаг пришельцев. С показной беспечностью расположившись у шлюпки (а на самом деле готовые в секунду схватиться за снаряженные к стрельбе штуцера), матросы смиренно ждали. Фома, ставши на открытом месте примерно в сотне сажен, размахивал пустыми руками и выкрикивал приветствия на всех знакомых языках: раз европейцы плавают в этих водах более двухсот лет, почему бы прибрежным жителям не научиться хоть дюжине самых употребительных слов? Старания мастера оказались не втуне. Раздвинув ветки, выбралась на свет Божий чудная фигура в набедренной повязке, драной жилетке с медными пуговицами и дырявой матросской шляпе, украшенной великолепными страусиными перьями. Персона сия бесстрашно последовала за нашим товарищем к лодке, приподняла нелепый головной убор и произнесла: «Хуедах!» (что значит «добрый день» по-голландски). Грызя отменно крепкими зубами твердый, как наждак, морской сухарь (больше попотчевать было нечем), туземец заговорил: со зверским акцентом, но вполне понятно. Он объвил, что рад встретить таких же белых людей, как он сам (цвет его кожи был, скорее, оливковым), что он хозяин всей здешней земли, а зовут его Яков! Из дальнейшей беседы выяснилось, что перед нами бастард, рожденный местной дикаркой от голландского матроса. Юные годы он провел в услужении в Капштадте, потом вернулся в материнское племя и сделался вождем — вероятно, благодаря украденному в городе огнестрельному оружию. Когда взаимное доверие утвердилось, по знаку «хозяина Африки» вылезли из кустов еще трое или четверо дикарей с ружьями и присоединились к скромной трапезе. Посиделки кончились приглашением в гости, в ту самую деревню, возле которой мы уже побывали днем раньше.

«Morgen», ответил я, отбирая у Зайцева нить разговора. «Завтра утром». Теперь было понятно, что именно захотят получить от нас туземцы. Порох, свинец, возможно — новые ружья: сии товары для них имеют прямо-таки жизненную важность; главное теперь — не позволить им догадаться, что сами мы настолько же сильно нуждаемся в свежем провианте. Для отвода глаз, я завел беседу о покупке слоновой кости и страусиных перьев, в обмен на бусы и кораллы в кусках. О порохе первым должен заговорить покупатель: сие поднимет конечную цену в несколько раз.

Опущу подробности торга, щадя твое терпение, любезный читатель. Скажу лишь, что через несколько дней на берегу стоял дым коромыслом: коптилось мясо срау двух дюжин быков, и местное зерно, похожее на просо, десятками мешков грузили в трюм «Савватия». Матросы, отъевшиеся на свежатине, так раздухарились, что за нитку кораллов валяли по кустам местных баб, коих поначалу, при всем мужском голоде, за предмет любострастия признавать не желали: уж больно они здесь страшны. Вождь благосклонно взирал на породнение народов, особенно же — на приращение богатства подданных, с нашими со всеми дружил и отзывался на «Яшку». Помимо ружей и припасов к ним, в его собственность перешли две бронзовых корабельных пушки: хошь врагов устрашай небывалым у африканцев оружием, хошь — на украшения перелей. Власть предводителя (весьма далекая от самодержавства) сильно окрепла. Вообще, в нравах народа здешнего что русский, что итальянец с легкостью найдут нечто свое, родное. Рассуждают туземцы так: если, допустим, жрать нечего — значит, вождь не годен. Надо принести его в жертву, боги умилостивятся и пошлют еду. Что для сытости и благополучия не мешало бы хоть немного поработать — этим детям природы в головы не приходит.

Недели через полторы, подарив на прощанье довольному Яшке мой старый камзол с золотым шитьем и матросские парусиновые штаны, мы расстались с нежданно гостеприимным африканским берегом и взяли курс домой, то бишь в Европу. Черт ее знает, дом она или чужбина, но в сравнении с Африкой как-то подомашнее будет. Одно время, тревога меня одолевала: как мужики воспримут расставание с отечеством. Ничего, спокойно пережили! У русского крестьянина поле зрения ограничено обществом его соседей, которое так и именуется: «мир», — как будто за околицей вселенная обрывается в бездну; матросу сельский мир заменяет корабельная команда. К тому ж я никого не держал: которые сильно были привязаны к родимому очагу, беспрепятственно уплыли в Петербург или Архангельск. Со мною остались большей частью или бессемейные бобыли, или молодые ребята, еще ни в какую почву крепких корней не пустившие. Чем для них Вилбуровка хуже Тайболы? Разве что девок русских нет: начнут жениться на местных, и не далее как в следующем поколении горсточка русских растворится среди англичан и валлийцев. Впрочем, это будет уже без меня.

Обратный путь до Капо Верде был утомителен. Хоть судно и подконопатили маленько, работа на помпах отнимала все силы. К тому же, в команде началась цинга, доселе моих людей почти не трогавшая. И так наличным составом едва справлялись, а когда добрую треть матросов поразила мерзкая немочь, совсем туго стало. Обычные меры против заразительных болезней лишь создавали дополнительные трудности, ничуть не препятствуя распространению недуга. В гавань Рибейра-Гранде приползли едва живые. Отправился, первым делом, к коррехидору — но узнал, что за время моего отсутствия де Оливейру сменил другой чиновник, Франциско Корреа. Впрочем, сей незнакомец отнесся к нищенствующему имперскому графу вполне благосклонно и содействовал в получении кредита под залог партии слоновой кости (шесть дюжин бивней я все-таки вывез из Африки). На мое желание прикупить (а лучше одолжить на время) сколько-нибудь рабов, в помощь команде, глава колонии посоветовал отправиться на остров Брава, где положение совсем иное, нежели на Сантьягу. В силу гористого рельефа, там нехватка земли и переизбыток рук. Никто не станет мешать вольному найму.

Пребывание на твердой земле обещало постепенно уврачевать наши недуги, но времени, чтоб дожидаться полного выздоровления больных, не было: французская газета двухмесячной давности, случившаяся у коррехидора, извещала о смерти Августа Второго. Сие давно ожидаемое событие грозило чредой военных бурь не одной только Польше, но и всей Европе. Так что, посетив Браву, завербовав около десятка молодых мулатов и оставив на попечение жителей троих матросов, кои не пережили бы морское путешествие, я положился на милость Фортуны — и велел Тихону проложить курс на Бристольский залив.

Истинно говорится: кому война, кому мать родна. Это как нарочно про меня сказано. Бодрящий запах пороха внушал надежды; даль грядущего распахнулась, открывая невиданные возможности. Российская империя уж точно не останется в стороне от борьбы за престол в соседней державе, а годных к делу генералов у нас всегда нехватка. Мнительность Анны, вражда Бирона и ревнивое честолюбие Миниха закрывают мне путь в Петербург — однако лишь до первой конфузии на поле боя. Случись такое — и глухой ропот войска сделается громким и явным, противиться ему императрица не рискнет. Грех, конечно, желать неудачи своему отечеству… Пусть Миних побеждает всегда и везде; но ежели вдруг обгадится — надобно быть готовым. Буде же обстоятельства не возблагоприятствуют, что помешает найти применение своим талантам в Италии или на Рейне? Сии страны явно не останутся в покое: Изабелла испанская крепко держит под каблуком безвольного супруга и мечтает при первой оказии отвоевать у цесарцев Неаполь для старшего сына. Король Франции непременно поддержит претензию своего тестя, Станислава Лещинского, на польский престол, что совершенно неприемлемо для венского двора, равно как и для петербургского, Британия же имеет с Веной оборонительный союзный трактат…

Конфигурация военных альянсов побуждала вспомнить дни моей юности, когда собирались делить испанское наследство. Франция с Испанией против Священной Римской империи с союзниками. Даже виднейшие полководцы двух великих держав уцелели. Состарились, правда: Евгению Савойскому семьдесят лет, Виллару — аж восемьдесят! Кардинал де Флери, первый министр Людовика Пятнадцатого — ровесник престарелого маршала. Воистину, это будет война старцев. В свои пятьдесят с небольшим я против них — мальчишка! Что еще надлежит помнить и принимать во внимание, так это исключительную осторожность и миролюбие как Флери, так и его британского коллеги Роберта Уолпола. Пока сии персоны остаются у власти, Лондон и Париж предпочтут действовать чужими руками: будут слать эмиссаров и сорить деньгами в Варшаве и Стокгольме, плести интриги в Берлине, Петербурге и Константинополе. Слава Богу, что дружба Франции с Британией оказалась недолговечной: действуя заодно, два самых богатых государства Европы могли бы безо всякой войны навязать свою волю кому угодно. Левенвольде, помнится, жаловался, что посол Людовика в Речи Посполитой употребил до миллиона ливров на подкуп магнатов — и тем дал партии Лещинского решительный перевес над сторонниками португальского инфанта Мануэля, коего поддерживают венский и петербургский дворы. Противопоставив французскому золоту английское, можно бы уравнять позиции — однако Уолпол бережлив до скупости; он не раскроет кошель, пока не убедится, что сего требуют коренные интересы британской державы.

А русский интерес в отношении Польши? Он-то чего требует? Только ли недопущения Станислава на королевский трон? Не пора ли вернуть присвоенные соседями земли — хотя бы малую часть из оных? Увы! Стоит лишь заикнуться о том, и шансы навязать полякам своего кандидата исчезнут вовсе. Союзники в одночасье обернутся врагами. Единственно, можно взять с будущего короля обещание не притеснять православных (ничего не стоящее, ибо подлинным притеснителям на монаршую волю плевать) — да еще, пожалуй, попросить Мануэля, чтобы замолвил словечко перед старшим братом, королем Португалии, о поддержке русского мореплавания в Ост-Индии. Нужен даже не трактат (на коий моментально окрысятся все морские державы), а просто джентльменское соглашение. Отдых команд, заготовка воды и провианта, кренгование, — все это вне защищенной гавани крайне рискованно и часто невозможно. Благосклонное отношение колониальных властей в тех крепостях, кои португальцам удалось сохранить на Востоке, могло бы облегчить наши первые, самые трудные, шаги.

Впрочем… Это может иметь значение только в том случае, если я вернусь и восстановлю свое положение при дворе Анны. Бирон (со своим личным банкиром Липманом) в сих коммерциях мало заинтересован. То есть, он бы охотно занялся восточным торгом — если бы это занятие не требовало никаких усилий, никаких умений, никакого напряжения мысли и воли. Ныне же в России без меня сей труд никто не осилит и даже, смею думать, не попытается. Зачем добывать деньги таким изощренно-сложным способом, когда под рукою имеется казна?! И хитроумный Остерман будет охотнее торговаться о признании за государынею императорского титула, нежели о воплощении химерических идей, волновавших некогда покойного государя да опального генерала — а более, увы, никого.

Нестерпимо жаль бросить без продолжения столь многообещающее дело. Располагая моряками, уже совершившими несколько плаваний в южные моря, грех употреблять оных для скучного и малодоходного каботажа у берегов старушки-Европы. Вот только… Нужна покровительствующая держава; нужен флаг. Без этого мои корабли будут либо захвачены соперниками, либо задержаны местными властями в Кантоне. По китайским понятиям, не иметь над собою начальства — тяжкое преступление, равное убийству или разбою. Верный слуга богдыхана не станет иметь дела с вольными людьми, бесконечно ему омерзительными. Но кого же избрать в патроны? После малодушной сдачи Карлом Шестым Остендской компании, среди возможных неофитов восточной торговли остались только итальянские княжества и республики, да еще, пожалуй, Речь Посполитая. Не спешите смеяться. Если в Варшаве взойдет на трон португальский принц — то почему бы и нет?! Данциг, конечно, не может тягаться с Лондоном или Амстердамом — но вряд ли уступит Сен-Мало или Гетеборгу. Во всяком случае, ничто не мешает мне одновременно послать свои пропозициии, скажем, венецианскому дожу и претенденту на польский престол. Причем, во втором случае шансов на успех явно больше: дожем ныне сидит восьмидесятилетний Карло Руццини, опытнейший и осторожнейший дипломат, избегающий любых поводов для конфликта с державами; в противность ему, инфант Мануэль, помимо того, что молод, успел зарекомендовать себя в глазах всей Европы, как бесстрашный искатель приключений. К тому же, я в силах оказать ему чрезвычайно важную услугу.

Венский и Петербургский дворы готовы тратить миллионы и посылать стотысячные армии, чтобы поддержать в Польше своего претендента — однако победу в сей партии возможно получить несравненно дешевле. Достаточно убрать с шахматной доски вражеского короля. Прищучить Лещинского либо в подаренном зятем шато под Орлеаном, либо на пути в Варшаву (что, по-видимому, проще). Но здесь возможны трудности особого рода. При всей щепетильности в вопросах чести, я не чувствую никакого морального препятствия к регициду (возможно, потому, что родился в республике); в то же время, открытие сих замыслов грозит навлечь на меня единодушное проклятие всего благородного сословия Европы. Тайна, полнейшая тайна! Даже главный бенефициарий всего дела не должен знать определенно о моей роли: пусть догадывается, коли пожелает. Коронованные особы вдвойне ценят помощь в темных делах, если помощники, ко всему прочему, не отягощают излишним грузом их августейшую совесть.

За размышлениями о политике, время летело быстро. «Савватий» скрипел и тек, грозя совсем развалиться, но так и не нашел случая исполнить свои угрозы. Длинная воронка Бристольского залива, зеленые береговые холмы Уэльса, — слава Богу, мы на месте! Вилбуровка изрядно выросла в мое отсутствие, заслужив у окрестных жителей уважительное название «Уилбуртаун». Преждевременно, пожалуй. Только в такой глухомани селение в сотню с небольшим домов может считаться городком. И то — принимая в счет обширные мастерские с новой плотиной. Старина Джошуа, хмуря кустистые седые брови, доложил о делах. Его политика работать на вывоз, избегая соперничества на местном рынке, принесла полный успех: корабельное крепительное железо расходилось на голландские и французские верфи превосходно; хмурился же управляющий потому, что спрос позволял утроить отпуск товара уже в самое ближайшее время, а недостаток оборотных средств не допускал этого сделать. Кредитов и так было набрано… В общем, опасное количество было набрано: малейшее колебание, связанное с грядущей войной, могло вызвать панику заимодавцев и все обрушить.

— Как хотите, Exellence, а тысяч двадцать нам нужно лишь для того, чтоб не бояться внезапного краха. Для роста, если мы желаем сами занять открывшийся рынок, не меньше ста.

— Ста тысяч талеров?! Или фунтов?

— Фунтов, сэр. Понимаю, что это много — но если есть возможность вести прибыльную коммерцию в таком масштабе, глупо было бы столь выгодный шанс упустить.

— По соглашению с банком Сан-Джорджо, я должен получить у них свои деньги в рассрочку на восемь лет. Можно занять под этот договор у евреев в Ливорно, но условия будут очень тяжелыми. Потеряем не только проценты… Кроме того, не все измеряется в золоте… Помните, о чем мы говорили прошлым летом?

— Привлечь больших людей с деньгами и связями? Возможно, уже пора. Нам есть, что показать будущим компаньонам… Но имейте в виду, сэр: малейшая оплошность — и Вы лишитесь всего. Эти ошибок не прощают.

Следующие месяц или два, главным моим занятием сделались светские беседы с крупными денежными воротилами. Сначала в Бристоле, потом в Лондоне. Главное — не выказать самому чрезмерную заинтересованность. И ни в коем случае не спешить. Впрочем, капризы и промедление тоже неуместны: кокетство в этих кругах не любят. «Я добился успеха, но вместе мы сможем достичь еще большего. Предлагаю партнерство… на разумных условиях», — вот верный тон. Потом начались ответные визиты. Пришлось пускать (куда же деваться?!) и в мастерские. Помню, как некий солидный джентльмен, увидев работающую гвоздильную машину, повернулся всем корпусом (шеей вертеть не позволял толстый слой жира, составлявший множественные подбородки) и с восхищением промолвил: «Да это ж настоящий монетный двор!»

Очень быстро выяснилось, что на серьезных вкладчиков не стоит рассчитывать, если они не получат реального доступа к рулю. Здесь не Россия: возможности приложения капиталов весьма многообразны, и никто не желает быть младшим компаньоном без решающего голоса. Держаться, как за якорь спасения, за пятидесятипроцентную долю значило бы похерить все мои грандиозные планы; пришлось пойти на хитрость. Некоторую часть активов распределил между своими людьми, в порядке вознаграждения за труды и для побуждения к дальнейшим стараниям; формально утратив возможность править единолично, я всегда мог бы собрать за собою большинство.

Не всех возможных партнеров такой вариант устроил, однако желающих войти в совместное дело нашлось довольно — особенно после того, как леди Феодосия Кроули подписалась на четвертную долю в новом акционерном обществе. Чтобы обойти препятствия, созданные британским законом, компанию учредили в Амстердаме; к уилбуртаунскому заводу, исполняющему в сей упряжке должность коренника, впрягли пристяжными еще несколько мастерских в западной Англии, купленных незадорого.

Оформление этих действий потребовало изощренной юридической казуистики: в королевстве Великой Британии имущественные права иностранцев (и, соответственно, иностранных компаний) сильно ограничены. Чрезграничный кредит, впрочем, не запрещен, на сколь угодно кабальных условиях. Для поверхностного взгляда, английские мастерские просто сидели по уши в долгах у голландской компании — на суммы, заведомо превосходящие их собственную стоимость. Однако, преодолев с величайшим трудом все рытвины и буераки британского права, я с пронзительной ясностью ощутил, насколько мне нужны собственные юристы. Не прикормленные из англичан, а русские, которых моим партнерам будет намного трудней перекупить. После недолгой переписки со здешними религиозными авторитетами, вызвал на приватную беседу пятерых юношей пообразованней из своей команды и предложил им отправиться в Оксфорд, в университет.

— Об этом, ребята, в заводе не болтайте, но вот какая помеха есть. Туда допускаются только лица англиканской веры. Разницы с православием в догматах почти никакой: так, несколько богословских тонкостей. Перекрещивания не требуют; архиепископ Кэмпбелл признал русскую и английскую веру равноспасительными. Просто во время учебы придется ходить в тот же храм, что и все. Сам не вижу разницы, на каком языке Христа славить; но заставлять не буду. Пусть каждый сам решит. Только не тяните: неделя вам на раздумья. Хватит? Что, Харлампий?

— Сразу можно ответить? Я согласен.

— Хорошо подумал?

— Чего тут думать? Бог один для всех! Раздоры в христианстве чинят попы из корысти и честолюбия; мне до этих склок дела нет. Отрекаться от православия не надо, значит все в порядке.

Глядя на Харьку, еще двое согласились сразу и один — через несколько дней, посоветовавшись со старшими. Так у меня появились стипендиаты в Оксфорде. А чего стесняться?! По умственным талантам моя команда стояла не только выше (бесконечно выше!) обыкновенного российского уровня, но и на европейском фоне выглядела более чем достойно. Изрядную долю ее составляли юноши, прошедшие многократный отбор еще на родине, в школах разных ступеней, и добившиеся права завершить обучение в Англии; а уж туда отправлялись только лучшие из лучших. Правда, в образовании их был сильный перекос в сторону механики и навигационных наук, в ущерб латыни, праву и медицине; но сию диспропорцию можно было исправить лишь постепенно.

За всеми этими хлопотами, я чуть не прозевал драгоценного зверя, на коего открыл охоту: ничего не было готово, когда гонец от моего агента во Франции привез известие, что Станислав Лещинский, тесть французского короля и претендент на корону Речи Посполитой, покинул резиденцию в Шамборе, близ Орлеана, и уже проехал Ле-Ман в сторону Ренна.

— Какого дьявола он едет на запад? Польша в другой стороне!

— Не знаю, Eccellenza. Может, следы путает? Франческо будет ждать его между Орлеаном и Версалем, а он сядет на корабль — и все, ариведерчи!

Леонардо Торре, тощий и малорослый неаполитанец — нарочно такого выбрали в курьеры, чтоб лошадь меньше уставала — виновато переминается с ноги на ногу. Пока он пересекал пролив на люгере бретонских контрабандьеров, а потом скакал по горным тропам Корнуолла, хитрый поляк мог заехать в своей карете черт-те куда. Перекрыть своими людьми все дороги целой французской провинции никак не выйдет; остается предполагать, что Станислав действительно выбрал морской путь. Через Ренн можно ехать в Сен-Мало или Брест… или в любую из множества рыбацких деревень и крошечных городков между ними — в коих, впрочем, претендент и его свита не смогут найти подобающих рангу удобств. Не Петр Великий: в крестьянской избе ночевать не станет. Итак, два города. Два морских порта. Один — по преимуществу военный, другой — торгует с колониями… Нет у меня там никого. Кале или Дюнкерк были бы лучше… Что ж делать, противник вовсе не обязан действовать так, как мы от него желаем…

— Час отдыхай. Задницу сильно сбил?

— Потерплю, Eccellenza.

— Поедешь обратно. Планы меняются. Отвезешь письма Гвидо и Франческо.

Русские плохо пригодны для шпионства, по крайней мере во Франции. Там каждый из них — диковина, видная за десять лье. А вот итальянцы давно примелькались. Да и ремесло тайного убийцы достигло на полуострове высот, о которых вся остальная Европа даже мечтать не смеет. Написав и зашифровав письма (всегда это делаю собственноручно, так надежней), послал вестника смерти обратно на континент. Если дело пройдет успешно — соперник Мануэля исчезнет при загадочных обстоятельствах, и в Польше беспрепятственно воцарится младший брат португальского короля — юношей сражавшийся против турок под знаменами Евгения Савойского, умница и храбрец, с которым я успел завести корреспонденцию и почти дружбу. История переменит свое русло.