Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4

Странствия «Одиссея»

Кассар накаркал: кара Господня, в образе внезапного штиля, пала на нас в самый неподходящий момент. Несносная жара, редкая даже для летней Медитеррании, охватила беспомощно дрейфующее судно, словно это горшок с кашей, поставленный в русскую печь. На море нестерпимо было смотреть: гладкая поверхность его блистала тем же ослепительным светом, который лился с голого, забывшего про облака, неба. В полдень реомюровский термометр, лично знаменитым естествоиспытателем изготовленный и присланный мне в подарок, показывал тридцать с лишним градусов в тени. Если б не ветродуйные колеса, вращаемые без передышки, несчастные трюмные сидельцы точно перемерли бы от духоты и зноя. Либо взбунтовались, невзирая на свойственную немцам привычку к воинской дисциплине.

В трюме воняло немецкой казармой, зато на палубе царил русский запах смолы и свежего дерева. Недосушенного, зато дешевого — чисто голландский подход к судостроению. Флейт, купленный в Амстердаме минувшей весною и нареченный «Одиссеем», изначально планировалось употребить для перевозки колонистов, посему из всех моих судов он оказался наиболее приспособлен, чтобы, вдобавок к четырем дюжинам душ команды, вместить в себя до полубатальона солдат. Правда, в крайней тесноте: обычно лишь негров грузят так плотно. Однако путь с Лампедузы в Архипелаг впятеро короче, нежели из Африки в Вест-Индию, ветер при начале плавания был попутный, и я надеялся избегнуть опасных поветрий.

Вначале все так и шло, по плану. Сведения о намерении клефтов полностью перекрыть каботажный путь вдоль берегов Анатолии, подброшенные капудан-паше Сулейману через греков-двоедушников, побудили его сосредоточить галерную флотилию в проливе между анатолийским берегом и островом Хиос. Затем известие о прибытии графа Читтано на Самос, для совета с главарями разбойников, дало магометанам надежду захватить сего опаснейшего врага, и их морские силы двинулись к югу. У острова Фурни приготовлена была засада, чтобы этих охотников превратить в дичь, только вот… Все клонилось к тому, что принимать сражение я буду вынужден прямо в открытом море.

К счастью, турецкие фрегаты, тоже в Архипелаге присутствующие, утратили ход подобно «Одиссею». Встреча с ними была бы весьма неприятна. Флейт по своей конструкции изначально не предназначен для боя, и не способен нести значительную артиллерию. Конечно, дюжину пушек я втиснул, большею частью на шканцы и фордек, — но калибр оных оставлял желать много лучшего. Главные приготовления делались для стрелков: прочный фальшборт, окованный железным листом; такие же пуленепробиваемые ограждения на марсах и надстройках, с амбразурами для обстрела шкафута; многозарядные пакловские фальконеты во всех удобных для ведения огня точках. Всякий, кто рискнул бы на абордаж, неминуемо должен был понести страшные потери. А там — контратака скрытых до поры резервов с нижней палубы, ради чего специально прорезали широченные люки и приготовили удобные трапы. В короткое время пребывания на Лампедузе, немцев усиленно натаскивали именно на ближний бой.

Уж скорей бы… Чтобы освежить измученных жарою солдат, я велел малыми партиями выводить оных из трюма и прямо на палубе обливать забортной водою. И себя тоже — с единственною привилегией, что имперского графа обливали не морской, а пресной. Но теплая, как парное молоко, влага мало помогала. Наконец, к вечеру юнга-наблюдатель крикнул с мачты, что, вроде бы, видит неприятеля. Впрочем, уверенности не было: быстро сгустившиеся сумерки скрыли горизонт непроницаемою завесой. Тревога об опасностях, кои принесет рассвет, отчасти возмещалась радостью, что жестокое солнце наконец-то скрылось. Повеял легкий бриз: не скажу прохладный, но хоть не как из раскаленного кузнечного горна. «Одиссей» лениво двинулся к югу. Где-то там, в лабиринте скалистых островов, прятались тартаны и фелюки Кассара. Семь потов с меня сошло, пока сумел убедить француза, что его место не на корабле-приманке, а во главе клефтов, ибо никого иного они слушать не станут. Воистину, мастерство не пропьешь: когда дошло до дела, этот сутулый плешивый кляузник обернулся крутым и разумно-жестоким командиром, за короткое время заставив самых отъявленных разбойников глядеть на себя с уважением и страхом. Вроде пожилой человек, старше меня, — а боевой азарт в нем такой, что греки прозвали его «туркофагос», сиречь «пожиратель турок». При этом личной вражды к османам у старого приватира вовсе не было. Просто нрав такой хищный. Лев тоже не держит зла на антилопу. Он вонзает ей клыки в горло не потому, что ненавидит — напротив, потому, что любит. Любит мясо, любит живую кровь. Вкусно потому что. Ну, а Кассар любит деньги. И знает, как их добыть каперским промыслом. В считанные месяцы он выстроил целую систему. Судно еще только грузят, а клефтам уже известно, куда и с каким товаром оно пойдет; уже решено, который из капитанов его будет брать — или не будет, если купец заранее готов платить. Кто возьмет неположенную добычу или не поделится, с кем надо, положенной — отправится на дно морское. Минувшей весною немало народу совершило сие путешествие, и не всем грекам новый обычай понравился. Зато прибыль тех, кто соблюдал правила, возросла многократно. Свои миллионы, зажатые французской казною, мой компаньон еще не доправил на турецких союзниках Парижа — но был к тому на верном пути.

— Ваше Сиятельство, какие будут распоряжения на завтра? — Никита Истомин, капитан флейта, прервал ход моих мыслей.

— Пока ничего. Полагаю, бой будет завтра, но вряд ли с самого утра. Если ветер не стихнет, где мы окажемся к рассвету?

— Где-то между Икарией и Самосом. До расчетного пункта не дотянем, но с горы Коракас нас непременно увидят и отсигналят командору.

— Хорошо. Постарайся отдохнуть ночью. Завтра ты нужен мне бодрым.

— Не извольте беспокоиться. Я не подведу.

— Да верю, верю.

Понятно было, что парень волнуется. В серьезной баталии он до сих пор не бывал — хотя с юных лет к тому готовился. Никита из числа морских офицеров, кои с разрешения Петра Великого пришли в железоторговую компанию для навигационной практики. В военном флоте свежепроизведенный лейтенант имеет надежду стать капитаном лет через двадцать беспорочной службы, и то при наличии протекции либо счастливых обстоятельств; а тут корабль получали через полгода-год, при наличии знаний и способностей. По Адмиралтейству переведенцы числились в отпуску. Когда граф Читтанов объявлен был государственным преступником, держать этих людей на службе компании стало невместно, и они все вернулись в Россию. Да и нужды в них особой в тот момент не было, ибо торговую флотилию мне, по решению лондонского судьи, предписано было разделить с Демидовыми. Прищлось половину кораблей отдать, вместе с моряками.

Только Истомин задержался на несколько месяцев в Данциге, приболев по пути. После выздоровления, уже отправил багаж на русский пакетбот, и сам чуть на него не сел — но в команде оного нашелся приятель по Навигацкой школе. Он-то и рассказал по секрету, что всем ранее прибывшим выслугу на компанейских судах, в противность указу, не зачли, а самое худшее — Никиту вписали уже в изменники и дезертиры, отчего старого отца его хватил удар. Старик умер и похоронен, матери давно уж на свете не было, жена года за два до этого умерла родами… Ни единой родной души в отечестве не осталось, крепостных — и то отняли! Маленькое имение в Калужском уезде отошло в казну. Молодой капитан, презрев обычную сдержанность, с горя напился и в компании моряков с пакетбота высказался так про императрицу, что, протрезвев, сам испугался. Возвращаться домой стало нельзя. Ежели донесут (а донесут непременно), Сибирью не отделаешься: самое меньшее, язык урежут и ноздри вырвут. Оставив багаж в трофей однокашнику, Истомин добрался до Вилбуровки, а потом два года ходил подшкипером у Альфонсо Морелли, в ожидании собственного судна.

Рассвет принес то, что ожидали — то бишь турок, на пяти больших галерах. Три совсем близко, не далее пары миль, еще две подотстали. Лишь только спасительный мрак перестал скрывать наше присутствие, сии хищницы обернули острые носы в сторону «Одиссея» и, мерно взмахивая веслами, словно стервятники крылами, устремились на добычу. Капитаны ближайших не стали ждать запоздавших товарищей — стало быть, мои приготовления остались в тайне. Галера такого класса несет шиурму примерно в две сотни гребцов, дюжины полторы-две матросов и пушкарей-топчиларов, пятьдесят-семьдесят солдат. Учитывая, что команда флейта, даже крупного, обычно не превышает трех-четырех десятков душ, османы могли рассчитывать по меньшей мере на пятикратное превосходство. Если б не триста солдат у меня в трюме! Впрочем, врукопашную с этими молодцами не стоит схватываться и при таком соотношении: турецкие морские левенды, сиречь солдаты-абордажники, непревзойденные мастера биться холодным оружием. Вкупе с природной храбростью и магометанским фатализмом, это делает их опасными противниками и для вдвое многочисленнейшего христианского отряда. Когда толпа умелых воинов прет напролом, одушевленная боевой яростью и презрением к смерти, что может ее остановить?! Только лишь та самая смерть, коя к людскому презрению взаимно равнодушна.

Зашли, как требует морская тактика, с кормы и носа. Бухнули по разу неприятельские погонные пушки — одно ядро пришлось по рангоуту и одно в корпус — но, слава Богу, никого не задело. Наши погонные и ретирадные в ответ картечью — с тем же, похоже, успехом. В таком бою артиллерия почти бесполезна. Полетели абордажные крючья. Еще с ночи мы вывесили вокруг всего корабля прочные сети, при помощи запасного рангоута отдалив их на сажень от борта: врагам потребовалось лишь несколько секунд, чтобы располосовать их своими ятаганами, но эта ничтожная заминка обошлась им дорого. Прозвучала команда — и притаившиеся за сплошным фальшбортом стрелки, поднявшись в полный рост, разрядили в атакующих свои штуцера. Уверенно и спокойно, как в тире: ни малейшая волна не возмущала морскую гладь, к тому же я отобрал для сего действа самых опытных и хладнокровных бойцов. Почти все начальники турецкие, и вообще все, кто выделялся богатой одеждой и властными манерами, легли на месте. Сие, однако ж, не остановило вражескую атаку и, вроде бы, даже не замедлило оную. Сразу сотня свирепо орущих головорезов с обезьяньей ловкостью полезла на палубу «Одиссея», и если высота надстроек в оконечностях судна позволила сбросить в воду сих кровожадных акробатов, то шкафут, сиречь среднюю часть палубы, я и не надеялся удержать на первой стадии боя. Менее сажени над галерными бортами: сущий пустяк для обученной абордажной команды. Пальнув еще по разу в набегающих турок и не вступая в рукопашную, стрелки отступили на подготовленные к обороне фордек и шканцы. Несколько человек, увы, замешкались — что ж, бой есть бой. Наступил ключевой момент баталии.

Надстройки «Одиссея» заранее ограждены были (в том числе и со стороны шкафута) прочными шитами из железных листов на дубовых досках в две трети человеческого роста. Пуля их не брала. Таким образом, мои люди могли безнаказанно поражать врагов. То, что пара сажен у самой стенки не простреливалась, не составляло проблемы: турки, лезущие на ют, легко расстреливались с бака, и наоборот. Кроме того, на марсах корабля, где нижняя часть мачты соединяется со стеньгой, а равно по углам надстроек, стояли барабанные фальконеты Пакла, способные делать по девять выстрелов в минуту, с запасом зарядов на семь минут скороспешной пальбы. Сознаюсь в прегрешении: я не заплатил держателям патента ни пенни, понеже и сам не получил с этой инвенции никакой прибыли. Сложная и капризная механика делала сие оружие слишком дорогим, чтобы рассчитывать на массовый спрос, а тайные опыты в моей оружейной мастерской при тосканском заводе не дали ни малейшей надежды на удешевление. Напротив, ряд усовершенствований, совершенно необходимых, чтобы сделать оружие надежным, сделал его цену вообще заоблачной. Ну и Бог с ним: по крайней мере, опытные образцы, вместо того, чтоб попусту ржаветь, в настоящий момент громили турок. Дюймового калибра пули, в четверть фунта каждая, разили нехристей с небес, как гнев Господень. Что случалось с человеком при попадании в голову, даже матерые вояки не могли видеть без содрогания. А внизу, между превращенных в редуты надстроек, бушевал свинцовый ураган: отложив ненужные более штуцера, стрелки взяли в руки короткие тяжелые мушкетоны, снаряженные картечью. На пространстве в тридцать шагов, забитом плотной толпою неприятелей, каждый выстрел находил множество жертв. Чтобы поддерживать плотность огня, из трюма непрерывной цепочкой поднимались свежие бойцы, подавали в линию обороны готовое оружие и становились заряжать отстрелянное. Гренадерский плутонг, встав третьим рядом за спинами товарищей, по команде обер-фельдфебеля Краузе запалил фитили и швырнул чугунные шары в гущу турецких абордажников. Так им, добавить жару! Только недружно, черт… Словно в ответ на эту мысль, одна граната с дымящей втулкой влетела назад, тут же рвануло… Два или три солдата упали, зажимая раны… Еще летит! Рослый капрал прикладом мушкетона, словно игрок в лапту, подбивает летящую на него смерть, отправляя гранату за борт. Пальба на мгновенье прекратилась, обер-фельдфебель с ужасом смотрит, что наделал.

Вот на такие случаи старший командир и нужен в бою. Увы, офицеры из пленных немцев в мою службу идти не больно-то соглашались, в довольном числе у меня только унтера. За хорошие деньги подрядился один капитан, Фридрих Нойманн, но его пришлось оставить с гарнизоном на Лампедузе, а начальство над корабельною партией взять на себя. Ладно, не впервой: еще в бытность сопливым лейтенантом доводилось мне оставаться единственным офицером в роте. Теперь, тридцатью годами старше и опытней, уж как-нибудь с двумя ротами справлюсь.

— Продолжать стрельбу!

Оцепенение длилось едва ли пять секунд, но этого хватило, чтоб неприятель вновь перешел в атаку. Нескольким туркам удается ворваться на шканцы, перемахнув щиты. Один снес голову ятаганом ближайшему солдату, но тут же получил от другого сноп картечи в упор. Лезут еще: Никита Истомин с размаху лупит шпагой по чьим-то рукам, вцепившимся в защитный барьер, брызжет кровь, летят отрубленные пальцы… Совсем рядом со мною над ограждением появляется зверская усатая рожа с бешеными глазами и клинком, зажатым в зубах — шпага будто сама вылетает из ножен и с хрустом пронзает щетинистый вражий кадык. Едва успеваю ее извлечь обратно из падающего тела, чтоб не остаться безоружным и не осрамиться пред нижними чинами. Оглядываюсь — слава Богу, уже все в порядке: турецких смельчаков застрелили. Это у нас на шканцах все в порядке, а вот фордек явно в беде: там рукопашная.

— Огонь! Фойер, швайне!

Но руганью делу не поможешь: все, заранее приготовленное, уже разряжено, теперь нас ограничивает скорость заряжания, и залп выходит позорно жидким. Гляжу наверх: на марсе грот-мачты фальконет умолк. Ствол задран в небо, бочка проломлена ядром. Не одни мы стрелять умеем. Так, что еще у меня есть?!

— Гренадеры!

Краузе глядит на меня, как преступник у эшафота — на палача. Кретин, сейчас не время вздыхать о мелких оплошностях!

— Ты не обер-фельдфебель, а обер-арш! Арбайтен, швайнефикер!

Смешивая немецкие слова с итальянскими и русскими, командую достать гранаты — поджечь фитили — и ждать! Ждать, пока не догорит до втулки. Только потом бросать. Не приведи Бог, кто бросит раньше… Шпагу наружу (с не успевшей засохнуть кровью) — клинок перед носом чрезвычайно обостряет понятливость. Взрывы гремят на шкафуте, обратно не прилетает ничего.

— Теперь сами. Унабхениг цу хандельн, ферштее зи?

Вроде бы, фельдфебель пришел в себя. Начал командовать, как надлежит по чину. Надо мне освежить немецкий, совсем разучился им говорить. А еще имперским графом считаюсь. Срамота! Но это как-нибудь после боя. Сейчас же положение обоюдоострое. Свалка на баковой надстройке продолжается, ежели не вмешаться — турки, пожалуй, одолеют. Две приотставших галеры уже близко. Миля, полторы. Десять минут. Потом враг получит подкрепление.

Если до того момента не сбросить с корабля первую абордажную партию — очень хреново может получиться. Чтоб полностью ввести в дело моих немцев, мне нужно распространить бой на палубы вражеских галер. На корабле слишком тесно: тут я могу развернуть едва ли треть отряда. Ежели османы запрут нас на «Одиссее», они за счет лучших рукопашных умений просто вдавят мой авангард в трюм. И всё! Независимо от наличия резервов, прорваться обратно наверх уже не удастся. Это будет полная конфузия.

Надо атаковать. Прямо сейчас.

Планируя бой как по преимуществу огневой, я отнюдь не поскупился на холодное оружие для солдат. Частью шпаги, частью — абордажные сабли. Что ж, вот и пригодятся. Кто поведет? Конечно, лучше бы самому, но… Нет, драться — еще куда ни шло, только вот прыгать со шканцев на шкафут… Лестницы-то сломали, чтоб ими турки не воспользовались. Скакать горным козлом уже не по возрасту и не по чину. Можно спуститься на уровень главной палубы и выйти из надстройки через дверь, сняв подпирающие ее дубовые брусья — но только за спинами тех, кто прыгнет с надстройки, ибо через дверь не атакуют. Блокировать оную и сдержать за нею сколь угодно многочисленный отряд можно самыми ничтожными силами. Два-три правильно действующих воина остановят хоть полк. Для атаки нужно, чтоб одномоментно десятки ринулись, и чем больше — тем лучше. Да чтобы в первом ряду покрепче был народец, вроде вот этих гренадер…

— Фельдфебель, твои орлы шпагами действовать могут? Konnen Sie Schwerter zu kampfen?

Почему-то теперь немецкие слова приходили легко, без затруднений. А минуту назад прямо заклинило. Для старческого беспамятства — вроде бы еще рано. Скорее, нервы. Разволновался в горячке боя, аж давно знакомый язык из ума вылетел. Господи, позор-то какой! Хорошо, если никто из моих не заметил. Стоит мне выказать слабость, и «Chittanov's crew» разбредется врознь. И вообще, это у субтильных барышень бывают «нервы», а боевые генералы даже слова сего знать не должны! Видимо, просто отвык. Война, ведь она привычки требует. Долгие перерывы между сражениями расхолаживают.

Краузе поморгал водянистыми голубыми глазами: «да, да, конечно».

— Надо помочь нашим на фордеке. Wir mussen unsere Kameraden helfen. Контратакуем, и враг побежит. Gegenangriff, und der Feind wird zuruckweichen.

На самом деле уверенности в подобном обороте у меня не было, однако численный перевес после обстрела, проредившего турецкие ряды, вполне мог компенсировать восточное превосходство в искусстве резать глотки себе подобным.

— Ja, Exzellenz.

— Командуй. Erstens, leeren Sie den granatentaschen. Dann vortreten! Сначала опустошите гранатные сумки. Потом — вперед!

Густо полетели гранаты, шкафут заволокло пороховым дымом. Кажется, ничто живое не могло уцелеть в этом аду — но я все же приказал стрелкам дать залп, и только потом махнул рукою фельдфебелю: давай!

— Vorwarts!

— Р-р-р-а-а!!! — Ободряя себя неистовым криком, гренадеры перевалились чрез ограждение. Оскальзываясь в лужах крови и спотыкаясь о трупы, выстроились в неровную линию, выставили шпаги — и пошли теснить неприятеля.

— Abspringen! Folge ihnen! Прыгайте за ними!

Стрелки уже сами, без понуждения, сыпались с надстройки. Подталкивая товарищей в спины, из трюма торопливо лезли солдаты: нестерпимо сидеть в тревожном ожидании, когда наверху идет бой. Линия гренадер превратилась… Ну, не в глубокий строй — скорее в толпу — яростную и смертельно опасную. Турки, оставшиеся на шкафуте, в мгновение ока были смяты, заколоты и растоптаны. Те, что ворвались на фордек, обнаружив себя меж двух огней, стали кидаться за борт. На галерах, не затрудняясь их спасением, рубили канаты и пытались оттолкнуться от «Одиссея» — а вот шиш вам, ребята! Теперь уже наши кошки взвились в воздух, цапнули острыми когтями анатолийский дуб — всё, махать сабельками бесполезно: там первые две сажени от крюка идет не пеньковый линь, а тонкая цепь из каленой цементированной стали. Такую и дамасским клинком не возьмешь! Стрелки выстроились вдоль борта… Залп! Заряжа-а-ай! Feuer! Уцелевшие матросы и надсмотрщики галерные полезли под скамьи. Которые с перепугу метнулись в досягаемость гребцов, тех выволакивали и давили. Просто руками давили, сладострастно рыча от наслаждения. Над скамьями с прикованной шиурмой поднялся дикий торжествующий крик. Мои солдаты, кто по веревкам, кто прямо так, прыгали на вражескую палубу, добивали противящихся — минута, и галера захвачена. Другая, у левой раковины корабля, продержалась не дольше. А вот та, что принайтована была с бака, успела расцепиться.

— Scharfschütze, gehen Sie schneller zu dem Bug! Штуцерники, быстро на бак! Оружие зарядить! Aufladen!

Кстати, а где турецкое подкрепление?! Пора бы уже оному быть. Я поднял взгляд. Одна из отставших галер заканчивала разворот, другая вполне его совершила и на полной скорости уходила прочь от «Одиссея». Весла вздымались и падали в лихорадочном ритме, какой и самые крепкие гребцы едва ли смогут поддерживать более получаса, хоть насмерть их забей. А вдали, справа и слева, почти незаметные на фоне береговых скал, спешили наперерез туркам легкие суденышки Кассара. Тоже на веслах, ибо штиль — но, увы, вдвое или втрое уступая галерам в скорости.

— Не успеют. — Истомин, возникши за правым плечом, с ходу прочел мою мысль. — Разумею, наши не успеют.

— Никита, цел? Не ранен? Хорошо! Тех прищучить — может, и не успеют, а вот которые сейчас под нашим бушпритом корячатся… Будет хоть малейшая возможность — постарайся корабль к ним бортом повернуть.

— Понял, Ваше Сиятельство. Любое дуновение поймаю.

— Выполняй.

Мой капитан принялся собирать матросов, сам же я поспешил на фордек. Чтоб выйти из кормовой надстройки на шкафут, пришлось не только снять подкрепляющие дверь дубовые брусья, но и растащить в стороны кучу трупов с обратной стороны. Оглядев палубу, восхитился неприятельской отвагой: судя по числу тел, левенды продолжали атаковать, даже потеряв убитыми и ранеными свыше половины бойцов. Беспримерное в наш корыстный век мужество! Прекрасные воины, воистину цвет турецкого народа!

Запах пороха, крови, дерьма из разорванных кишок. Optime olere occisum hostem? Авл Вителлий был редкостным уродом, если он и вправду это сказал, — то, что труп врага хорошо пахнет. Впрочем, любому опытному офицеру такое амбре привычно и не мешает делать свое дело. Выстроил стрелков, распределил цели. Галера валандалась саженях в десяти от нас; весла шевелились будто в агонии, вразнобой. Турки отчаянно пытались восстановить дисциплину. Гребцы упорствовали, некоторым удалось вырвать цепи, — их лупили плетьми на убой, прямо по головам; кое-где вместо плетей мелькали уже и сабли.

— Feuer!

Грохнуло нестройно и жидко. В ярости обернулся к штуцерникам:

— Vas ist das?!

Из ответного лепета понял только, что опасаются попасть в тех, коих стараемся освободить. Кретины! Через минуту-другую храбрецов вырежут, уцелеют одни трусы, а на кой черт мне эти животные? И вообще, уж лучше возможная смерть от дружеской пули, чем верная — от турецкого ятагана.

— Das ist egal. Стреляйте, Господь различит своих. Огонь!

Вот теперь хорошо. Когда дым уплыл, видно стало, что рукопашный бой оборвался. Магометане отступили на нос, к погонному орудию, оставив с полдюжины трупов лежать на помосте меж скамьями. Там же корчилось несколько раненых. Гребцы тоже замерли, даже не порываясь добить сих несчастных и овладеть оружием. Ничего, теперь без них справимся.

— Канониры, картечью заряжай! Никита, шлюпки на воду!

Под дулами пушек османы побросали клинки. Однако, как только посланная мною партия поднялась на судно и расковала невольников, разъяренная толпа — дикий, косматый, вонючий, кровожадный зверь о ста человеческих головах — ринулась на ненавистных мучителей. Кто из турок не успел или не решился сигануть за борт, обрел в их руках страшную смерть.

— Извольте рассудить, Ваше Сиятельство, — оправдывался начальствовавший над призовой партией подшкипер Анфимов, — если б я даже приказал колоть бунтовщиков, нас бы просто смяли, и вся недолга. Не ведаю, что теперь делать.

— Черт с ними. По правде, надо бы всех перепороть. чтоб запомнили: никого нельзя убивать без моего приказа, тем паче — сдавшихся в плен. Да слишком их много. Без большой крови не сладим.

— Так что теперь прикажете, господин граф?

— Принимай галеры. На каждую возьми с «Одиссея» по десятку матросов и полуроте немцев. При нужде, сажай немчуру на весла вперемешку с бывшими невольниками. Объясни, что всем нам прямой интерес побыстрее унести ноги от здешних берегов. Турок, кои не утонули, из воды выловить, сковать — и в трюм. Пригодятся на обмен или выкуп. Думаю, на убежавших галерах осталось, самое меньшее, сотни две наших. Это если состав шиурмы везде одинаковый. По твоему взгляду, на взятых судах — солдат из Носаковской фортеции какая доля?

— Точно не скажу: мундирные вещи мало у кого сохранились. А по обличью русских половина или немногим больше, остальные — всякий сброд. Греки, турецкие славяне, черкесы, арапы…

— Ладно. Придем на Лампедузу, там разберем. Объяви предварительно, что всех зову в мою службу, но которые не пожелают — неволить не стану.

После краткого совещания с прибывшим на мой корабль Кассаром (весьма недовольным: турок он и впрямь упустил), я сделал дальнейшие распоряжения. Вся флотилия, не теряя драгоценного времени (ибо поднялся ветер с норда, именуемый архипелагскими жителями «мельтемья» и возникающий иногда в ясную погоду по необъяснимому капризу небес), легла на курс зюйд-вест, коим следовала до ночи. Затем, пользуясь темнотою, суденышки клефтов рассеялись в хаосе Кикладских островов, а «Одиссей» и трофейные галеры довернули на три румба правее и вскоре благополучно покинули Архипелаг через широкий пролив между Критом и Мореей.

Форты Лампедузы встретили подобающим случаю салютом. На другой день, рано утром, мои наемники согнали бывших рабов на ровный плац, с великими трудами созданный Фрицем Нойманом среди каменистых склонов. Русские сами, без понуждения, встали в подобие правильного строя; остальные, расположившись живописными кучками по нациям, дивились на вчерашних соседей по галерной скамье, как… Знаете, вот люди смеются над обезьянами, видя в них карикатуры на самих себя; но и взаимно, человек для обезьяны должен быть просто невероятно, дьявольски смешон! Чтобы вот из таких мартышек сделать солдат — пришлось бы полностью повторить весь титанический труд Петра Великого, приложенный для создания русской армии. И то еще, может, не хватило б. Я, конечно, всем найду место (и дело) в своей команде, но люди, понимающие воинскую дисциплину, сейчас мне стократ ценней привычных к самовольству.

— Здорово, братцы!

— Здра-жла-ва-шство!

— Молодцы, службу не забыли. А меня-то помните?

Замялись солдатики. Не потому, что память плоха — просто армейская мудрость не велит лезть поперед всех перед высшими чинами. Бог его знает, чем излишнее усердие может обернуться. Только чуть погодя откуда-то из заднего ряда донеслось:

— Помним, Ваше Высокопревосходительство!

— Ну, коли помнишь, так выйди сюда вперед. Кто таков будешь?

Сквозь ряды протиснулся рослый мужик лет тридцати пяти.

— Второго Богородицкого гарнизонного полка сержант Егор Косоруков. Четыре года назад Ваше Высокопревосходительство изволили на линию приезжать. Тут, почитай, половина таких, кто уже в ту пору служил — токмо сказать робеют.

— А ты не робеешь?

— Никак нет! Ваше Высокопревосходительство всем известны, как начальник справедливый и без придури — уж простите за грубое слово.

— Бог простит. Раз ты так прям, скажи: пойдешь ко мне в службу?

— Виноват… Я бы со всей охотой, да нельзя: государыне императрице Анне Иоанновне присягал.

— Так и я государыне-матушке не изменял. А что обер-камергер Бирон меня оболгал перед нею, то надеюсь, что сия неправда развеется, как дурной воздух, извергнутый из его вонючей ***ы. Смею думать, что и в опале приношу пользы отечеству больше, нежели Бирон, вместе со всею его родней. Чести служить России этот курляндский прыщ у меня не отнимет. Вот, нынче Ее Величество с турками воюет — а я, по-вашему, шутки шучу?! Вас кто у нехристей отбил?! Ну, так скажи: кто верней служит, граф Читтанов или те ваши начальники, кои Носаковскую крепость неприятелям сдали?! Отвечай!

Боек был Косоруков, да только не тягаться сержанту с матерым генералом, знающим, сколько надавить голосом, чтобы у человека поджилки затряслись, а сколько — чтобы обгадился, не сходя с места.

— Выходит… Выходит, что Ваше Высокопревосходительство вернее служит…

— За чем же дело стало? У меня и с жалованьем задержки нет, и кормежка — в гвардии такой не видали! Вчера-то как, распробовали?

— Премного благодарны Вашей Милости, век за вас будем Бога молить — просто обрыдло на чужбине. Домой, в Россию, охота!

Строй, и без того неровный, зашевелился. Солдаты оживились:

— Домой…

— На Русь-матушку…

— Своя черствая корка слаще чужого пирога…

— Хоть пешком уйдем…

Если кто и думал иначе, то молчал, не в силах противиться общему порыву. Порыву понятному и благородному, но совершенно противному моим интересам. Это настроение надо было немедля ломать.

— Отсюда пешком вы точно не уйдете, потому как мы с вами на острову. Положим, я силой никого не держу, кроме пленных турок: пожелаете, отвезу в ближайшую христианскую землю и даже кусок пирога, который вам несладок, дам на дорожку. А дальше? Дальше-то что? Ежели от Неаполя, так надо пройти пять царств, чтоб до России добраться. Неаполитанское, папское, венецианские земли, римскую империю, польское королевство. Кормиться чем будете? Разбоем?! С этим у них строго. Глазом не успеете моргнуть, как снова на галерах окажетесь, только что не на турецких. Впрочем, большой разницы нету.

Вроде кое-кто начал задумываться. Однако сразу распрощаться с глупыми мечтаниями народ был не готов. Белобрысый мужик, длинный, костлявый и жилистый, обиженно возразил:

— Все ж христиане… Помогут, небось?

— Христиане, только папежской веры. Как польские ксендзы. Много от них добра православные видят? А? Не слышу?! Нет, конечно, если в их веру перекрестишься, то… Но тогда зачем тебе Россия? Что у нас за отложение от православия бывает, знаешь?

— Как не знать…

Мужик притих — видно, представил себя на дыбе. Давить, давить еще — и будет успех!

— Ну, ежели на меня вдруг накатит приступ доброты, может случиться и такое, что я вас доставлю на корабле прямо в Венецию. Поближе маленько: не пять государств пройти, а только три. Однако толку не будет, ибо народ в сем городе скаредный. Даром ничего не дадут, скажут — заработай.

— Пущай. Заработаем и пойдем на Русь.

— Зарабатывают там ровно столько, чтобы с голодухи ноги не протянуть: скопить денег на дорогу даже не мечтайте. А чужакам и самая дешевая поденщина бывает за счастье, ибо в Венеции своих голодранцев довольно.

— Может, Ваша Милость…

— Ни шиша моя милость просто так не даст, потому что я тоже венецианец. По крови русский, а по рождению — венецианец. И ровно то же самое вам скажу. Разница только в том, что заплачу больше. Вообще, солдат здесь в военное время получает вдвое или втрое против поденщика. Или можем договориться, что вы мне отслужите столько, чтоб вашего жалованья хватило нанять голландский корабль до Санкт-Петербурга, — как сойдете на берег, сразу же государыне в ножки и падете. Выпросите у матушки прощение разом за все.

Человеческая толпа, как правило, шумит — и ее гул передает общее настроение. Скажем, сердитые или одобрительные тона легко различаются; они заразительно действуют на людей, доселе нейтральных, и подчиняют оных слитному движению массы. Сейчас людской оркестр звучал вразнобой, свидетельствуя о неопределенности и сомнении. Что ж, полдела сделано. Общая решимость немедля отправиться назад в Россию, по меньшей мере, поколеблена. Осталось найти такой подход, чтоб еще сильней повернуть намерения освобожденных в сторону моей приватной армии. Еще немного — и я их уговорю.

Господи, насколько же проще жить под царской властью!

И снова вперед вылез Егор Косоруков.

— Ваше Высокопревосходительство?

— Что, Егорушка?

— А сколько, примерно, надо отслужить, чтобы нанять корабль хватило?

Вот молодец! Если б я заранее нанял его разыграть приготовленную пиесу для склонения народа к службе — и то бы лучше не вышло. Сразу перевел мое предложение в практический план.

— Полгода, до Рождества. Можно на пару месяцев дольше, тогда в Петербург с деньгами приплывете. Все равно море там раньше Благовещения не растает.

— А что за служба будет?

— Обыкновенная служба, солдатская. Стрелять, в кого начальство прикажет.

— В турок, что ли? Али в кого еще?

— В турок, это непременно. Может, и еще в кого: бывают и христиане такие, что намного хуже турок. Вам сие слышать дико, после турецкого плена, так поверьте на слово. Одно скажу точно: против своих не пошлю. Егор, старше тебя чином никого нет? Офицеров нет?

— Нету, Ваше Высокопревосходительство. Турки хоть нехристи, а к благородным господам почтение имеют. В городе всех оставили, на выкуп.

Казадось, вот-вот можно будет праздновать победу над императрицей: ее солдаты станут моими. На полгода? Ага! Есть способы сделать так, чтобы через эти полгода они сами не захотели никуда ехать. Но тут откуда-то из глубины строя раздался недоверчиво-враждебный голос:

— Господ-то выкупят… А нас в этом пекле адовом оставят! Сдохнуть на своей земле — и то не дадут!

— Кто сказал?! А ну, покажись! — Однако, если бы даже говорун открыл себя, затыкать его было уже поздно. Вражда и зависть к высшему сословию, это ключ от шкатулки Пандоры. Любой выпад противу дворянства способен освободить легион бесов, запертый в народной душе. Толпа, минуту назад шатавшаяся в неустойчивом равновесии, стронулась и покатилась, словно с горы:

— Предали нас офицеры!

— Кругом измена!

— Не верим никому, одной царице-матушке!

— Всё ей доложим, как в Питербурх приплывем!

— Домой!

— Сажай на корапь, твоя милость!

— В Россию хотим!

В Россию они хотят… Я тоже хочу, и что?! Самому явиться в застенок Ушакова? Нет уж, пусть без меня скучает Андрей Иваныч. Спорить с людьми сейчас бесполезно — но есть у меня еще один козырь, коий непременно должен сыграть.

— Косоруков!

— Слушаю, Ваше…

— Распоряжайся, сержант. Веди людей на благодарственный молебен об избавлении от агарянской неволи.

Солдаты давно уже косились на тройной шатер, поставленный в стороне от главного лагеря, с православным крестом в навершии — однако бродить, где попало, галерникам не дозволялось. Кругом немцы-часовые, кои по-русски выучили только три слова: «стой», «назад» и «на***». Были сомнения, не повредит ли такая суровость делу совращения в мою службу, — но я решительно их отмел. Нельзя манить солдат потачками и послаблениями, это гнилая политика, и она когда-нибудь непременно выйдет боком. А уж перспектива иметь у себя на острове неуправляемую орду в полтыщи исстрадавшихся по воле душ, без офицеров, без надсмотрщиков, даже без атаманов… Господи, спаси и помилуй! Вот выцеплю в толпе тех, кто способен командовать остальными, назначу от себя начальниками, выстрою иерархию, — тогда можно будет вожжи-то и поослабить.

Отец Радослав, сербской нации, служил душевно. В Бристоле моим работникам хватало грека, однако сюда для встречи бывших пленников я велел непременно найти славянского попа. Причем хорошего, а не какого-нибудь замухрышку. Увидят мужики правильную, привычную литургию — это им будет сильнейшее побуждение, чтобы остаться. Но только прежде, чем батюшка добрался до «аминя», ко мне протиснулся посыльный от Ноймана и прошептал:

— Exzellenz, die türkische Flotte!