Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4

Взлеты и падения

Такого срама, какой претерпела Священная Римская империя в первой же военной кампании, проведенной без принца Евгения, не чаяли видеть даже ее злейшие враги и завистники. Тем более, начало действий обещало успех: полевая армия турок, воссозданная после персидского разгрома, ослаблена была отправкою лучших отрядов против русских, а паши турецкие помнили прежние войны и предпочитали отступать перед грозным противником, опасаясь дать ему бой. Граф Фридрих фон Зекендорф, опытный и храбрый военачальник, только что получивший фельдмаршальский чин, планомерно двигался вверх по долине Моравы, князь Йозеф Мария Фридрих Вильгельм Холландинус фон Саксен-Гильдбургхаузен со второю армией осадил Баня Луку. В минувшей европейской войне оба генерала проявили себя достойно. Войска имели ряд недочетов по части снабжения и выучки — но кто их не имеет? Еще вчера бившись на равных с лучшими европейскими армиями, уж с османами-то цесарцы надеялись справиться. Сколько себя помнят, всегда их били. Ничто не предвещало беды.

И вдруг… Да нет, не вдруг, а заблаговременно отыскался у турок умный и твердый человек, и оказался этот человек в правильном месте. Лицом к лицу с Али-пашою Хекимоглу я ранее не встречался, но в официальной переписке состоял. Во время моего командования Низовым корпусом, сей генерал был назначен в Тавриз сераскиром: та же должность, только с турецкой стороны. Помнится, меня это позабавило: теперь, если б возгорелась война, обе армии возглавляли бы венецианцы.

Порта Оттоманская никогда бы не добилась такого могущества без помощи христиан-вероотступников. Вот и отец Али-паши был врачом из Венеции, принявшим ислам. Собственно, прозвище «Хекимоглу» по-русски можно перевести фамилией «Докторов» или «Лекарев» (турки в азиатском своем невежестве не делают разницы между этими двумя чинами). После Персии Али дослужился аж до великого визиря, очень удачно впал в немилость (спрятался в ссылке как раз вовремя, чтоб не понести кары за страшное поражение от персиян), а за год до войны получил назначение в Боснию.

Имперские генералы встретили в его лице сильного и неутомимо деятельного противника. С началом войны Босния оказалась почти отрезана: здешним туркам пришлось обороняться, не рассчитывая на помощь султана. Мало кто выстоял бы при таких условиях. Но мой заочный знакомец умело использовал местные средства. После оставления Венгрии, Семиградья, Сербии, Баната, Славонии и иных провинций, утерянных османами, тамошние магометане уходили на юг вместе с войском. В боснийских землях осело их особенно много. Да и среди местных славян, уж не знаю, по какой причине, а только пропорция ренегатов оказалась весьма высока. Али-паша запугал бошняков новым изгнанием, годных к бою — поголовно вооружил и подчинил строгой дисциплине. Быстрота его успехов заставляет предположить долгую подготовку, еще до начала войны. Не прошло и месяца после вторжения цесарцев, как новоформированное бошняцкое ополчение в открытой пятичасовой баталии наголову разгромило корпус, осаждавший Баня Луку. Восточные иррегуляры вдрызг разбили образцовое немецкое войско!

Сначала в Европе это приняли за случайную неудачу, из разряда тех бедствий, что иногда посылают смертным завистливые боги. Однако последовали новые конфузии — а следом злорадные улыбки и многозначительные взгляды авгуров европейской политики, означавшие, что дорого купленное императором признание Прагматической санкции со стороны держав-соперниц стремительно падает в цене. Вчера державу Габсбургов воспринимали, как царственного хищника, способного защитить свое достояние от посягательств; теперь же на нее взирали, как на добычу, как на целую гору вкуснейшего живого мяса, и примеривались ее разорвать.

Вмешиваться при таких условиях в пользу цесарцев? Спасибо, нет! Моя филантропия столь далеко не простирается. Хорошо, что их наступление провалилось быстро, не позволив мне сделать зряшных затрат — ни в деньгах, ни в людях. Следить за военными событиями я не преставал, но ход кампании приносил одни разочарования. Со стороны русской армии — тоже. Нет, поражений, подобно союзникам, она не терпела, и даже имела успехи; однако скромные размеры оных не соответствовали затраченным усилиям и понесенным потерям. Вторично разорили Крым — но опять в нем не закрепились. Приморскую полосу, от Инкермана до Судака, даже и разорить не успели. Из всего взятого в Крыму, с грехом пополам удержали только Керчь, да противолежащий Таманский остров. Захвативши в начале войны Очаков, действовали к западу от него лишь оборонительно, и ни малейшей попытки не сделали в сторону крепостей на Днестре. Хотин, Бендеры, Ак-Керман прочно ограждали Молдавию и Буджак; эти провинции, в свою очередь, кормили турецкое войско. А наши откуда хлеб возили? Тут-то и зарыта собака. Da liegt der Hund begraben, как говорят немцы. Будь ты хоть Александр Великий, с голодными солдатами много не навоюешь. Первый год (отчасти, может быть, и второй) армия довольствовалась сделанными до войны запасами. Мною сделанными, что скромничать зря. Дальше, поскольку казачьи и ландмилицкие земли не производят нужного количества хлеба, ключевое значение обрели провиантские караваны, ведомые по Днепру из Малороссии. Протащить груз через пороги, особенно в малую воду — задача нелегкая; даже и без порогов снабжение стотысячной людской массы требует от тех, кто этим ведает, выдающихся умений. Давайте взглянем на сих титанов обозного дела.

Князь Никита Юрьевич Трубецкой имел двух жен (разумеется, не одновременно: он же не турок какой), и обе служили мужниной карьере душой и телом. Первая была любовницей всесильного тогда Ивана Долгорукова, ко второй проявлял благосклонность фельдмаршал Миних. В компенсацию, рогоносный супруг сначала получил, а потом удержал (невзирая на явные упущения) самую желанную у чиновных стяжателей должность: генерал-кригс-комиссарскую. Мечта любого правителя — иметь на сем месте человека, ловкого в делах и одновременно честного. Но так не бывает. Надо выбрать что-нибудь одно. Честный дурак или умный вор, кто лучше? Тут можно спорить бесконечно. Наверно, когда-нибудь научатся эти качества рассчитывать количественно и находить оптимальное сочетание оных, рисуя линии на декартовой плоскости. Вот только князюшка наш по обоим признакам болтался в отрицательном квадранте. И на руку охулки не клал, и дела не умел сделать. Судите сами. Любой, пусть очень ограниченный человек, помыкавшись год-другой с караванами, найдет способы улучшить их движение. Провиантское же обеспечение русской армии первые четыре года войны шло только по нисходящей. Росла смертность от болезней и множились толпы дезертиров, бегущих в Польшу. Часть из них добежала до меня, кто по еврейской, кто по староверской тропке — поэтому беды армии я знал не по реляциям, а из первых уст.

Ох, как чесались руки вмешаться! Но каким образом? Жены у меня нет, а девиц, от которых получаю услуги известного рода, подкладывать вельможам бесполезно. У них своих таких же — полная девичья. Увы, благородная привычка выбирать людей по деловым качествам канула в Лету с Петром Великим. Черт с ним, я даже б согласился в тыловую службу, раз Миних настолько ревнив к славе. Поверьте, у меня бы хлеб и амуниция на порогах не застревали. Только шиш! Не надобен граф Читтанов и опасен.

Минувший год удалось завести шпионов в Санкт-Петербурге. Верный Франческо свозил туда оперную труппу. Сначала хотел циркус, ибо тайных убийц за акробатов выдать легко, а в кастратов переделать — сложнее. Однако циркус — зрелище простонародное. Через него трудно получить доступ в придворные круги. Так что поехала опера. Убийцам резать причинные части, однако, не стали, потому как в сей первый визит им никакой службы не нашлось. Отправляя кого-то в лучший мир, сначала надобно убедиться, что его удаление действительно принесет пользу. Не то выйдет, как у пациента, коему дантист выдергивает один зуб за другим, а легче больному не становится. Сначала точный диагноз, потом продуманный план лечения. Вот после этого и щипцы в руки, не раньше.

При дворе Анны после моего отъезда сложился триумвират сильных людей: Бирон-Остерман-Миних. Братья Левенвольде, которые тоже взяли поначалу большую силу, сдали позиции после смерти старшего из них, Карла (от болезни, в тридцать пятом году). Рейнгольд, средний брат, был помельче калибром, а младший еще раньше перешел в цесарскую службу и с русской сцены исчез. В оставшейся тройке коренником, несомненно, выступал Бирон, как самый близкий из всех к государыне. Преимущество положения умерялось завистью и ненавистью окружающих, почти всеобщей: таково бремя фаворитов. Каждый честолюбец при взгляде на царицыного любимца задавался вопросом: «Почему он, а не я?!» — и не находил ответа. Двое других, по крайней мере, обладали опытом и умениями, дающими право на высокое положение в государстве; а этот, если имел какие-то достоинства, то глубоко скрытые и, по вероятию, ночные.

Совсем не хочу сказать, что, скажем, Остерман был мужем великого ума и государственной мысли: но у него получалось возмещать недостаток мудрости коварством, хитростью и многолетней опытностью в делах. Так же и Миних неплохо справлялся с обязанностями, будучи военачальником грамотным и умелым, хотя без искры полководческого таланта. Скромный и неамбициозный Ласси, на мой взгляд, много одареннее. Так уж выходит, что ближе всего к трону проталкиваются совсем не те, кто превосходит соперников достоинствами. Отодвинутые это терпят, однако… Не стоит подвергать их терпение слишком сильным испытаниям.

В треугольнике власти между вершинами, как обычно, действует баланс притяжения и отталкивания. Перед моим отъездом, аванжировал Миних, а другие двое соединяли силы против него. Спровадив честолюбивого фельдмаршала на войну, оба интригана естественным образом оказались в противостоянии друг другу. Если Бирон чудесным образом исчезнет, как изменится политический ландшафт? До возвращения Миниха или появления новых фаворитов, мы получим всевластие Остермана. Я что-нибудь от этого выиграю? Сомневаюсь. Он для меня пальцем не шевельнет, и даже не возьмет предложенных денег. Слишком осторожен, заяц травленый.

Если кто может обернуть к своей выгоде подобный случай, то разве Салтыковы — родственники Анны по матери. Однако не оценят: им и сейчас хорошо. Ну вот никак не отыскивается цепочка ходов, ведущая к победе. Раньше мне представлялось, что стоит искоренить курляндца, и путь домой, в Россию, будет свободен. Разумеется, прощение не получить без помощи влиятельных союзников, чающих пользы себе от моего возвращения; но поиск таковых виделся не слишком трудным. Теперь же, по свежим известиям из Петербурга, выходило, что беглый генерал Читтанов совсем никому не интересен и почти забыт. Новые лица, новые события, новая война… Чёрта ль оглядываться на прошлое?! Если кто меня еще вспоминает, так это люди, злопамятные по природе или по должности. Вроде Андрюхи Ушакова.

Как ни складывал головоломку, все одно выходило: нет пути назад, кроме как через смену царствующей особы. До естественной передачи престола дожить мало шансов, ибо императрица меня моложе и здоровьем крепче. Хотя Бог знает: если найдется у нее какая хворь, во всеуслышание не объявят. Ну, да неважно. Представим себе, что вот, случилось. Кто сядет на трон? Порядок сукцессии Анна давно определила, еще при мне. Корону наследует потомок мужеского пола, рожденный ее племянницей, дочерью мекленбургского герцога. Девчонка тогда была тринадцати лет, а выглядела еще сопливее. Время идет, и по недавним известиям, сия посредница вошла в возраст любовных приключений. Саксонского посланника графа Линара, упитанного мужчину вдвое старше ее, выслали из России за непозволительную связь. Теперь надо срочно поймать какого-нибудь принца и оженить на этом сокровище, пока оно ублюдков не наплодило. Потом зачать будущего императора… Все, что из этих планов можно вывести — государыня на здоровье не жалуется и намерена править еще, по меньшей мере, лет двадцать. А девица, судя по неуравновешенности, характером в папочку, герцога Карла Леопольда. Если потомство такое же будет, впору молиться за спасение Руси. Ничто другое не поможет.

Впрочем, есть еще одна царская воля. Завещание императрицы Екатерины. Совсем недавно князь Дмитрий Михайлович Голицын, который в тридцатом году объявил незаконным потомство Петра Великого от второго брака и посадил на трон вдовую курляндскую герцогиню, дождался воздаяния. Он был обвинен в злоупотреблениях по службе, предан суду Сената, приговорен к смертной казни, высочайшим повелением помилован в Шлиссельбург и там доведен-таки до смерти. Сие дает повод все резолюции, акцептованные столь замерзелым злодеем, считать преступными, а завещание — восстановленным в законной силе. Тогда у нас появляется выбор. Не нравится мекленбургская линия — выбирайте голштинскую! В городе Киле живет девятилетний мальчик, внук царя Петра через дочь Анну. Зовут его Карл Петер. Он имеет важное преимущество перед незачатым пока соперником, поскольку давно уже зачат, рожден и даже успел порядком вырасти… Что вы говорите? Елизавета? Какая Елизавета?! Она не наследница. Вот если мальчик умрет, не успев оставить потомства, тогда в этой линии наступает очередь Лизаньки. В завещании четко сказано: сначала старшая дочь и рожденные от нее принцы, потом только младшая. Великий император создал жуткий хаос в престолонаследии, так давайте хотя бы не усугублять.

Резюмируя вышесказанное: Анну Иоанновну заменить некем. Если ценой моего возвращения станут безвластие и смута, подобные тем, что начались при Годунове, лучше оставить свои замыслы. Дай Бог государыне здоровья и долгой жизни, а подданным — смирения, чтобы терпеть ее власть. Власть несправедливую, бесчестную и бесстыдную. Возьмите хоть голицынское дело. Замучить несчастного старика, который когда-то вытащил ее из пыльного чулана и сделал императрицей — все-таки полное свинство. Проступки, вмененные князю, вряд ли заслуживали чего-то большего, нежели словесный реприманд. Понимаю, что видеть рядом с собой человека, коему всем обязана, невмоготу. Но разве других способов нет? Сослать в имение было бы прилично, а так-то зачем?!

И еще пару слов о престолонаследии. Век с четвертью, вот сколько времени прошло с тех пор, как русские люди собрались всей землею и выбрали себе царя. Убогонького, конечно: после кровавой смуты хотелось иметь государя смирного и милостивого. Натура восстановила равновесие, в третьем поколении получили Петра. Однако после него — почему бы престолонаследные споры не решать, как встарь, земским собором? Нынешнее устройство этих дел в высшей степени неразумно и грозит государству катастрофой.

Вот такие мысли (и другие, столь же печальные) терзали мою душу, как прометеев орел — печень титана. Спасали от них лишь натуральная философия и опыты с летучими машинами. Наука подобна опиуму. Как опиум приглушает телесную боль, так она утоляет нравственные страдания. Представьте, какая радость охватывает естествоиспытателя, когда его творение скользит в струях воздуха, уподобившись созданиям Божьим!

Не сразу — ох, не сразу так получилось! Первая партия (как я тогда называл, первая стая) промежуточных моделей вся погибла. Малейшее завихрение отклоняло их от курса, кружило по кругу и бросало назад на скальный обрыв, с которого пущены. Что ж, неудача — повод не для уныния, а для поиска лучших решений. Помощников было в достатке: палаццо в Каштеле, арендованное еще на год, с трудом их вмещало. Пришлось для слуг перестроить каретный сарай, где прошлый год находилась лаборатория, а сию последнюю перенести в парадную залу. Что я сюда приехал, балы давать?! Благодаря неудачным попыткам, ребята наловчились мастерить артифициальных птиц с таким искусством, о каком при начале сих опытов даже мечтать было нельзя. И понимали меня с полуслова: словно к дарованной Создателем паре, у меня выросла еще дюжина рук, молодых и ловких. Еще бы умов додаточных получить, острых и свежих, в такой же пропорции… Умы были, большей частью, другим заняты: как бы навострить лыжи в ближнюю деревню, да полюбезничать с крестьянскими девушками. Приходилось довольствоваться своим, ношеным.

Теперь смешно вспоминать, как долго пришлось ломать голову ради одоления склонности моих пташек разворачиваться по ветру. Это при том, что образец для подражания не только существовал, а прямо-таки мозолил глаза, во множестве экземпляров. На каждом приличном доме в городке обязательно торчал флюгер. В конце концов, эти скрипучие крутящиеся железяки пробуравили броню моей тупости, а модели обрели на своих сорочьих хвостах еще и вертикальную лопасть, как у рыбы. Это заставило их не уваливаться под ветер, а приводиться к нему, и в любых условиях неизменно держать курс левентик. Отныне пробные полеты превратились в божественное, великолепное зрелище.

Дождавшись дня с благоприятной погодой, когда устанавливался ровный умеренный ветер с моря, я с несколькими ассистентами и одним резвым конем взбирался на гору по караванной тропе, каким-то чудом проложенной в стародавние времена среди отвесных скал и петляющей между ними самым причудливым образом. С собой несли рукотворную птицу. Тем временем другая команда садилась в небольшую весельную лодку и выходила в залив. Путник, не пожалевший своих ног и поднявшийся хотя бы до середины склона, бывает вознагражден прекрасным видом, перед ним открывшимся: вся Спалатская бухта, еще римлянами ценимая за красоту и удобство, как на ладони. От Спалато до Трогира на пятнадцати верстах берега я насчитал тринадцать небольших крепостей, построенных большей частью лет двести назад. Турки находились тогда в зените своей воинственности, воодушевленные магометанским фанатизмом, и сомнительно было, смогут христиане остановить врагов, или они так и пройдут победоносно до самого Ла-Манша. Сейчас граница проходит в сорока верстах от побережья, опасность немного отодвинулась, да и артиллерийское искусство не стояло на месте, — поэтому часть старинных укреплений военное значение утратила и превращается постепенно в живописные руины.

На полугоре или чуть выше дорожка расширялась, образуя длинную пологую площадку, ориентированную перпендикулярно линии берега. Она-то и была мною выбрана для начала полетов. Иногда я сам, а чаще — один из учеников, усевшись на коня верхом, брал в руку крылатую игрушку и мчался вскачь, чтобы, разогнавшись, отпустить ее и свернуть в сторону. Тропа это как раз позволяла. Когда ветер бывал посильней, хватало порою и человечьих ног; мы быстро научились оценивать возможности. Держа модель в руке, по усилиям чувствуешь, полетит она или грянется оземь.

В недальнем расстоянии, склон круто уходил вниз и превращался в скалистый обрыв, а птица моя, набрав по наклонной линии недостающую скорость, устремлялась встречь ветру к морскому берегу. Дальше как повезет: бывало, она плавно ложилась на волны, а лодочная артель стрелою мчалась ее вылавливать; бывало, что и на дереве повисала, не долетев. Раз даже случилось: орел напал, приняв, уж не знаю, за добычу или за соперника. Иногда первыми к модели успевали местные сорванцы, и приходилось ее выкупать за пару сольдо. Можно бы забрать и безденежно, только в следующий раз при таком обращении рискуешь даже щепочек не найти: четыре аршина полотна стоят достаточно, чтобы пробудить в мальчишках воровские таланты.

Жители относились спокойно к чудачествам приезжего графа: чем более возвышаетесь вы над другими людьми благодаря богатству и знатности, тем более дурацкие выходки можете себе позволить, не возмущая их чувств. Одно исключение было, и довольно неприятное: местный священник, падре Флориано. Венецианцы вообще-то мало религиозны; из всех итальянских народов это, наверно, самый афеистический. Понятно, почему: глубокую веру скорее встретишь у патриархальных сельских простаков, чем у истомленных вечной погоней за деньгами жителей торгового города. Но я за все время, прожитое в Каштеле, ни разу не заглянул в храм и тем, видимо, зашел за черту, которую сей верный служитель Рима почитал границей допустимого. Служители из русских у меня каждое воскресенье ходили в греческую церковь города Спалато; единственный мой католик, тосканец Марчелло Нери, тоже мессу посещал… В этом, наверно, все дело: слуга посещал мессу, а господин — не удостоил. Ревнивого падре жадность обуяла. Как допустить, что такой богатый человек ничего церкви не жертвует?! Расспросил Марчелло, не еретик ли его хозяин. Оказалось, нет. Ну и… Словом, в один ясный осенний вечер только я ужинать собрался, слуга докладывает: «К Вам, Ваше Сиятельство, здешний поп». Велел спросить, чего ему надо. «Поговорить желает». Не гнать же в шею?!

Нет, слишком мало я прожил в Англии. Не то завел бы лакея, важного, как страж у райских врат, и холодного, как лед. Чтобы как вышел, да сказал: «Его Сиятельство не принимает», так и понял бы падре, что прежде получения кардинальской мантии ему сюда соваться невместно. Или передал бы от хозяина шиллинг на нищих, с такою рожей, будто граф гинею жертвует. А то пришлось этого наглеца пустить, накормить ужином, да еще разговаривать с ним!

После общепринятых лицемерных вежливостей, гость обнаружил трогательную заботу о душе хозяина и начал допытываться, подлинно ли мое сиятельство хранит приверженность матери нашей, римской церкви, и не набрался ли ересей за время странствий. Чего он ждал — что я оправдываться начну? Шиш тебе, плешивый: на дворе не пятнадцатый век!

— Падре, ваша обязанность — заботиться о добронравии местных крестьян и следить, чтоб они не возжелали, по простодушию, ни жены ближнего своего, ни там осла или вола. Аристократ и пейзанин не могут подлежать попечению одного и того же духовника: между ними слишком большая дистанция. Вам не следует совать свой нос в дела благородных, ибо сия недопустимая дерзость означает посягательство на мировой порядок, установленный Всевышним. Говорите без обиняков, зачем пришли, или уходите.

Другой бы, как улитка, спрятал рога под раковину и уполз; но к воспитанию падре Флориано явно приложили руку иезуиты. Он облекся христианским смирением:

— Сын мой, не гневайтесь на кроткого служителя Божьего. Я не смею претендовать на духовное руководство в отношении столь высокой особы. Меня печалят лишь слуги Вашего Сиятельства, пребывающие во мраке схизмы и тем лишенные надежды на жизнь вечную…

— Почтеннейший, не надо называть меня сыном: хотя бы потому, что сын не должен быть старше отца. Прожив много лет в России, могу Вас уверить: там такие же добрые христиане, как мы с Вами. Не берусь судить о тонкостях догматики и обряда, коих мне, как простому воину, позволительно не знать. Только скажу по собственному опыту: и среди русских, и в еретической Англии, и в полуеврейском Ливорно, — везде свои праведники и грешники, честные люди и подлецы. Будь Господу угодна лишь одна вера, других бы на свете не было.

— Вы и магометан считаете угодными Господу?!

— Насчет магометан не уверен. Но и между ними есть добрые и разумные люди. Возможно, они сами пришли бы к Христу, если б не опасались, что им за это отрежут головы.

— А Ваши слуги? Их, надеюсь, никто не накажет за обращение в истинную веру?

— Я предоставляю моим людям самостоятельно заботиться о спасении своих душ, никак не вмешиваясь в их выбор. И Вас настоятельно прошу не вести проповедей в этом доме. Мне совсем не нужны здесь религиозные распри. Хотите кого-то склонить на свою сторону — сделайте веру привлекательной. Живите праведно, заботьтесь о бедных и немощных — что там еще?!

— Именно о бедных я и хотел поговорить. Не желает ли Ваше Сиятельство помочь сим несчастным?

— Постоянно им помогаю. Даю работу. При любой моей фактории можно получить нетяжкую работу за кров и пищу. Даже увечным находится дело: был у меня в Амстердаме один слепой, так он расплетал старые канаты лучше любого зрячего!

— Есть же сироты и несчастные вдовы, обремененные детьми…

— И такие приходят. Для них подбирают занятия, соразмерные силам. Для детей — в том числе. Которые слишком малы, кормятся заодно с матерью: лишний черпак похлебки мою компанию не разорит. А раздавать подаяние просто так — это брать у тружеников и дарить паразитам. Уверен, девять из каждых десяти попрошаек вполне способны прокормиться честным трудом. Просто не хотят.

— В таком случае помогите одному из десяти, который действительно нуждается.

— Не дам ни сольдо, потому как все равно не дойдет. Более крепкие и здоровые отпихнут сего страдальца и перехватят добычу. Или прикинутся еще более бедными и несчастными, чем он. Даже попасть на глаза Вам или мне такой вряд ли сможет. Мир жесток, и здесь мы бессильны.

— Это Вы жестоки, Eccellenza. Такие слова страшно слушать. Отдать заботу о душе в собственные неумелые руки каждого мирянина значит бросить беззащитных людей на растерзание силам ада, подобно как язычники бросали христианских детей голодным львам. Несть бо спасения вне и помимо римской церкви. Вы глубоко заблуждаетесь, если мните себя христианином. Прощайте.

Падре ушел. Может, я и лишнего наговорил из чувства противоречия, однако сей иезуитский выкормыш с самого начала меня разозлил. Небольшое время спустя по городку стали ходить слухи, будто граф Читтано афеист, чернокнижник, колдун, красит своих колдовских птиц кровью нерожденных младенцев (полотно пропитывалось олифой с добавлением сурика, по цвету выходило похоже), и еще множество подобных фантазий. Центром их возникновения служила, судя по всему, кучка нищих, постоянно толкущихся у церкви. Безусловных доказательств, кем сия атака инспирирована, не было и быть не могло, но подозрение пало на обиженного мною Флориано. Конечно, дать ему денег оказалось бы стократ выгоднее, чем терпеть потом клевету — вот только все нутро мое восставало против благочестивого вымогательства. Не всегда мы поступаем согласно расчету: бывает, что чувства берут верх.

Работа, между тем, продвигалась. Зимой в Спалато часто льет дождь или падает снег, а ветры преобладают неблагоприятные. Поэтому с Филиппова заговенья до Благовещения годных для полетов дней набралось не более десятка. Остальное время посвящалось опытам в мастерской или в саду при усадьбе. Труды оказались не втуне. Кроме множества мелких улучшений, удалось разобраться с пропорциями косого паруса (и, соответственно, крыла). Было доказано измерением и расчетом, что крылья предпочтительно делать узкие и длинные, как у чайки или буревестника, с умеренным сужением к концам. Когда в теплый апрельский день первая модель из новой стаи поймала воздух полуторасаженным полотнищем, сразу стало понятно: то, что надо. Лодочники еле нашли ее Бог знает где!

Еще несколько полетов с грузом до десяти фунтов (что при масштабировании до полноразмерной машины дало бы сто шестьдесят), и я, суеверно перекрестясь, велел делать шестисаженного монстра. Бамбук еще не приплыл: корабль из Кантона ожидали через месяц или два; но избыточный вес меня теперь не пугал, ибо первый образец большой машины должен был полететь так же, как малые, без человека. По всем расчетам, с горы до залива дотянет; при следующих пусках подгружу балластом и посмотрю, как изменится дальность. Если ее не хватит, найду гору ближе к воде. Здесь таких множество, только взбираться на них неудобно. И место взлета придется готовить — но это в любом случае. Где взлетали малые машины, для упряжки места не хватит. Разве что под откос лошадок пустить.

Подумав и посчитав, решил коней вовсе не тащить на гору. Поставить на краю обрыва рангоутную конструкцию с блоком, пропустить линь, подвесить пятипудовый мешок с камнями, — вот вам, пожалуйста, тягловая сила. Не хватит пяти пудов — десять подвесим. Мелочь, но важная — крюк в носу машины, с которого веревочная петля сама свалится по окончании разгона.

Летели дни. Парни мои вошли в азарт, даже стали забывать про сельских красавиц. Впрочем, тут еще Великий пост подкатил, с запретом на любострастные забавы. Очень вовремя! Когда ребята спят на ходу после ночных приключений, должной аккуратности от них не добьешься. Машину сделали быстро. Парадная зала была бы для нее тесна, двери — узки, поэтому собирали птичку в саду, под большим парусиновым шатром. Как только сей дракон предстал в полном размере, очевидно стало, что внести его наверх по старой караванной тропе не удастся: разве наняв полтысячи работников и потратив год на устранение многочисленных дефиле. Уж лучше вновь разобрать и соединить части прямо на горе, поставив для защиты от непогоды такой же шатер. Но это на один раз; ужели повторять такое при каждом полете?! Оценив возникшие трудности, я вспомнил другой способ пуска, ранее приходивший мне на ум: на ровном месте, с мчащейся против ветра повозки. Невысоко поднимемся и недалеко улетим, однако для начала и этого хватит. Хоть сотня шагов — важен принцип!

Только где найти подходящую дорогу? Тележка годится та же, что приготовлена для взлета машины с горы, но ведь у нее колея — две сажени! Меньше нельзя, при шестисаженном размахе крыльев. Обыкновенная повозка была бы неустойчива. Учтите вдобавок, что упряжку на полном скаку по струночке не удержишь, а крылья не должны задевать заборы или растущие вдоль дороги деревья… Чертова Далмация, как здесь тесно! Это вам не русская степь, где иной раз проскачешь сотню верст, не встретив ни человечьего жилья, ни вспаханного поля. Здесь каждый клочок равнины возделан, огорожен, застроен либо усажен деревьями. Горы — другое дело. Они почти безлюдны, там лес иди пастбище. А на ровном месте — везде дорожки узенькие, обочь них с обеих сторон произрастают сливы или абрикосы.

Одно местечко подходящее найти удалось, милях в трех по направлению к Трогиру. Правда, требовалось убрать насаждения, а саму дорогу подровнять и расширить; но с этим справилась бы сотня крестьян за пару дней. Поговорив с тамошним старостой, пообещал ему тридцать дукатов, в расчете, что он сделает, как обычно: главную сумму втихую возьмет себе, а мужиков подрядит работать за пару грошей и выпивку. Однако сей патриарх широко разгласил мое предложение. Жители ближней округи почувствовали себя уязвленными. Несправедливо: заморский граф квартирует у них, а деньги с какой-то стати платит соседям! К ограде моего палаццо явилась толпа.

Выйдя для разговора, узнал много нового о свойствах летающих моделей, вот уже полгода рассекавших воздух над головами крестьян. Оказывается, после каждого полета куры в округе перестают нестись — потому что петухи, увидав в небесах этакое чудище, пугаются и теряют всякий интерес к противоположному полу. Та же беда случается и с некоторыми человеческими мужчинами, а у женщин бывают выкидыши; которые все же донашивают — рождают уродов. Ежели сия монстра пролетит над полем, посевы гибнут, над садом — деревья засыхают. Плюхнется в море — рыба от берегов уходит, оставшаяся всплывает кверху брюхом. Рыбаки уже мрут от голода. Гости единодушно считали, что за столь тяжкий ущерб им следует с меня возмещение. Расходились только в размерах оного: одни называли сумму в сто дукатов, другие — тысячу. Кто-то крикнул, что миллион — но столь радикальное предложение поддержано не было, поскольку никто (не исключая самого крикуна) не знал таких чисел, а многие и слово-то впервые слышали.

И смех, и грех. Ну что с простаками делать?! Сразу в харю — вроде неприлично. А иного ничего не заслужили. На первый случай, словесно отругал. В качестве пряника позвал на расчистку дорожки, обещая хорошую оплату. Нет, не клюнули! Мужики разохотились на дармовщинку, а им суют работу под нос! Разошлись недовольные друг другом, обмениваясь взаимными угрозами. Не скажу, чтобы поверил в их серьезность — однако на всякий случай ночью велел сторожить дом не поодиночке, а парой, и не спать на посту. Как в воду глядел!

Проснулся от звука выстрела. Темно, будто в погребе: как раз новолуние стояло. Шуганув денщика, сунувшегося сдуру зажигать свечи, подхватил заряженный штуцер и крадучись спустился на первый этаж: надо быть полным кретином, чтобы выглядывать под огнем из окна спальни. Ребята мои, тоже разбуженные пальбой, без суеты брали оружие и становились в простенках. Шустрый Сенька Крутиков хотел уж было скользнуть в сад через заднюю дверь, чтобы разведать обстановку, но снаружи вновь загремели выстрелы, часто, как в бою. Посыпались стекла. Дьявол, да сколько же их там?! Или они пытаются создать преувеличенное впечатление о своей силе и бьют по окнам, чтобы нас запугать? В темноте замелькали факелы, заметались багровые тени.

— Ружья у всех заряжены? Огонь по команде, прицельно. Кто будет мазать, тому чистить яму в нужнике. Приготовиться. Целься! Пали!

Наш залп прозвучал дружнее и внушительнее, чем у нападавших. Кто-то завизжал резаным поросенком — попали! Парни приободрились.

— Заряжай!

Дождавшись, пока все изготовятся продолжать бой, расставил людей и велел атаковать, через окна и двери одновременно.

— В доме не отсидимся, спалят. Выскакиваем и прижимаемся к стенам. Держимся в тени. Вперед — только по моему слову и все вместе, иначе друг друга перестреляем. Давай!

Кто сам, кто после хорошего пинка, ребята кинулись наружу. Момент был опасный: серьезный противник, расставив вокруг палаццо стрелков, в пару секунд уполовинил бы мои силы. К счастью, в шайке не оказалось воинов — одни тати. Ответного удара ночные удальцы не сдержали. В свете разгоравшегося пожара мелькнули спины врагов — я дал им залп вдогонку и собственноручно влепил одному в поясницу штуцерную пулю.

— Воды!

Но было уже поздно. Артифициальная птица пылала огненным фениксом. Тушить бесполезно. Дом и надворные постройки, куда тоже закинули несколько факелов, удалось отстоять. Одного из сторожей, Андрюшку Лобова, нашли зарезанным (он-то всех и спас, успев выстрелить), другой клялся и божился, что не спал — только веры ему в этом не было. Ладно, не пойман — не вор. Нападавшие потеряли двоих и, судя по следам крови, имели раненых. Под горою их ждали лошади, дальше следы терялись на каменистой дороге.

Невыспавшийся, злой и пропахший гарью, я вернулся к дому, когда уже совсем рассвело. Осмотрел неприятельские трупы — если быть точным, один труп и одного умирающего, ибо парень с перебитым хребтом доживал последние минуты. Говорить он уже не мог.

— Чужие или здешние?

Ребята молча вглядывались в убитых врагов. Почти всем ночной бой был первым, но смущения никто не испытывал. Так мир устроен: или ты, или тебя. Кто-то сказал:

— Этого, в суконной жилетке, я видел вчера. Ну, когда мужики приходили.

— Значит, из соседней деревни?

— Нет, чужак. Двое или трое таких было. Стояли сзади, молча.

— Ты что ж, дурень, сразу не сказал, что там не одни крестьяне?!

— Думал, родня кого из местных. Мало ли… Они тут на похороны да крестины до седьмого колена всех собирают. С нами лаяться — тоже могли позвать.

Могли-то могли… Только я и сам уже вспомнил. Да, были такие. Тихие. С видом пастухов при стаде. Дьявол, ну как же мне на ум не пришло, что крестьян кто-то направляет?! Любой мужик сызмала знает: с сильным не борись, с богатым не судись. Пойдет ли он ругаться с сиятельным графом, пока не подтолкнет его некто, имеющий власть над ним? Не обязательно явную власть: иной разбойник влиятельнее губернатора. А разбойники вправе на меня обижаться, ибо денег не дал, просимых под благовидным предлогом борьбы с турками. У турок тоже не счесть претензий ко мне. И у римской церкви, в лице падре Флориано… Всех обидел, разве кроме гражданского и военного начальства в Спалато. Впрочем, как знать? С начальством надо дружить и делать подношения; оно может принять за обиду и то, что его просто не замечают.

Вот как раз и повод подружиться. Поскольку есть убитые, без официального дознания не обойтись. Может, и впрямь найдут виновных?

— Марчелло, собирайся. В город поедешь, отвезешь письма проведитору и начальнику гарнизона.

Присланный из Спалато чиновник выглядел, прямо скажем, мелковато. Осмотрел, обнюхал, расспросил… Убрался, не сказав ничего вразумительного… Даже предложение субсидировать розыск его, по видимости, не вдохновило. Действительно, несколько дней спустя посыльный принес письмо: ввиду важности случившегося, расследование передано в Зару, в канцелярию генерального проведитора, имеющего главное начальство над всею Далмацией. Сиятельного графа нижайше просят, буде явится возможность, оказать честь сему присутственному месту своим посещением.

Лицемеры, чернильные душонки! До Зары, между прочим, больше ста верст. Хотели б уважить — послали бы людей в Каштеле, не портя бумагу лживыми формулами вежливости. Ловить разбойников, не выходя из кабинета, спору нет, удобно… Кряхтя и ворча, разместился в каюте небольшой бригантины, нанятой для путешествия: ехать каретой, при наличии моря, было бы напрасным издевательством над собою.

Канцелярский служитель, услышавший мое имя, явно изменился в лице. С чего бы? Сами же приглашали. Впрочем, он разъяснил свое смущение: никого из начальства в присутствии нет, а заставлять столь высокую персону ждать… Час или два всего лишь…

— Ничего, не извольте беспокоиться. Здесь найдется сколько-нибудь приличная таверна, чтобы подкрепиться с дороги?

Таверна, разумеется, нашлась. При повторной встрече служитель прямо-таки лучился счастьем.

— Что, синьор Кавалли изволил появиться?

— Нет, генеральный проведитор в отъезде, однако есть иная особа, достаточно высокая, чтобы принять Ваше Сиятельство. Извольте…

Проводив меня длинной анфиладой комнат, он угодливо растворил дверь. За массивным столом сидел некто в черном, охвативший гостя цепким взглядом, но не соизволивший встать. Торопливый топот послышался сзади, и в залу ворвались вооруженные люди. Меня крепко схватили за локти. Двери за спиною черного тоже распахнулись: оттуда вбежала такая же толпа.

— Синьоры, вы ничего не путаете? Это на меня напали, а не наоборот!

Не обращая ни малейшего внимания на протесты, стражники отобрали шпагу и спрятанный под одеждой пистолет, обшарили с ног до головы в поисках иного оружия; старший из них обернулся к черному с видом угодливости:

— Что дальше прикажете, синьор советник?

И только тут до меня дошло, что к проведиторской канцелярии субъект в черном никакого отношения не имеет. Государственный инквизитор, вот это кто! Исполнитель тайных решений Совета Десяти, обладающего правом жизни и смерти над каждым гражданином республики. Юридическими формальностями Совет не связан: приговоры выносит заочно, оправдания не принимает, осужденных на казнь служители топят по ночам в канале Орфано. Когда-то эти фигуры в старомодных долгополых одеяниях внушали ужас всем, вне зависимости от положения и богатства; потом их полномочия урезали — в отношении действующих должностных лиц. Прочим они по-прежнему опасны.

— Заковать и доставить на корабль. Отплываем сегодня же. Преступника нужно доставить в Город как можно скорее.