Глиняные книги

Глава вторая Поиски Ниневии

Возвращаясь летом 1820 года из поездки по Курдистану, Клавдий Джемс Рич остановился в Мосуле. Этот молодой человек не упускал ни одного случая поближе познакомиться со страной, в которую его забросила судьба в качестве представителя Ост-индской компании. Он знал, что в Лондоне высоко оценят его подробные донесения о природных богатствах Ирака, полезных ископаемых, экономике, быте и нравах туземцев. Для его дальнейшего продвижения по службе было бы весьма полезно собрать подробные сведения о Мосуле и его окрестностях. Они бы очень пригодились фирме, которую он представлял.

А фирма была солидная, известная во всем мире. Она имела свой флот, свою полицию, свой суд и своих шпионов. В ее руках была сосредоточена вся торговля со странами Индийского и Тихого океанов.

Очень рано заправилы Ост-индской компании обратили внимание на удивительные способности Клавдия Джемса Рича. С непостижимой легкостью он усваивал любые языки и, кроме множества европейских, в совершенстве владел арабским, персидским, сирийским, древнееврейским, и даже читал китайские иероглифы.

Понятно, что такой человек был неоценим для компании, которая имела дело с людьми Востока, говорившими на самых разных языках. И Рича привлекли на службу, когда ему едва минуло шестнадцать лет.

Что же заинтересовало его в Мосуле и заставило там задержаться на несколько месяцев?

Таинственные холмы, лежавшие на левом берегу Тигра. Они производили впечатление внезапно застывших земляных волн. Мимо этих холмов нельзя было пройти равнодушно. На фоне гладкой Месопотамской равнины они сразу бросались в глаза и наводили на мысль о похороненных под ними древних городах с их сказочными богатствами.

Об этом в один голос говорили местные жители. Они уверяли, что в незапамятные времена здесь жил легендарный царь Нимрод, основавший Ниневию — столицу Ассирии. Не раз Ричу доводилось слышать рассказы о странных находках в этих местах, о каменных фигурах зверей и людей, обнаруженных арабами.

У Рича разгорались глаза, когда он слышал эти рассказы. Ему мерещились богатые клады, драгоценные сосуды, наполненные золотом, старинное оружие и другие удивительные вещи, о которых так красноречиво говорили бедуины.

Часами бродил он по древним холмам, исследуя каждый бугор, осматривая каждую впадину. Сопоставив разноречивые предания арабов, Рич пришел к выводу, что на восточном берегу Тигра, как раз напротив Мосула, некогда действительно находилась Ниневия. И он приступил к раскопкам.

Неожиданная болезнь прервала его работу, едва он ее начал. Вспыхнувшая эпидемия холеры уносила в могилу целые селения. Не пощадила она и высокопоставленного представителя Ост-индской компании. Рич умер, так и не раскрыв тайны Мосульских холмов.

Что же удалось ему собрать? Несколько десятков глиняных табличек, покрытых неведомыми значками, бочкообразный цилиндр, испещренный такими же странными знаками, и некоторые другие предметы. Вся эта коллекция древностей отлично умещалась в одном небольшом ящике, который и был отправлен в Британский музей.

Лишь через двадцать с лишним лет возобновились раскопки в этих местах. И тогда на самом деле были обнаружены большие города с великолепными постройками, храмами и дворцами. Были найдены сотни замечательных произведений искусства, предметы обихода, оружие, инструменты и тысячи других вещей, которыми пользовались люди, жившие здесь три-четыре тысячи лет назад. Но до 1842 года, по меткому выражению одного ученого, «небольшой ящик в три квадратных фута содержал всё, что осталось от гордого Вавилона и великой Ниневии».

Что же произошло в 1842 году?

В Мосул приехал французский консул П. Ботта. Он знал о коллекции древностей Рича и о его поисках Ниневии, внезапно прерванных болезнью и смертью. «Авось я буду счастливее», — подумал Ботта и принялся за раскопки. Проведав, что англичане собираются продолжить дело, начатое Ричем, Ботта решил опередить их.

На левом берегу Тигра, напротив Мосула, находится небольшая деревушка Куюнджик. Она расположилась на высоком холме. Вот здесь-то и начал Ботта свои поиски.

Печальная картина запустения предстала его взору. Там, где некогда цвели сады и колосились тучные поля, простиралась голая песчаная степь. На месте древних городов высились огромные безрадостные холмы, на которых стояли жалкие лачуги иракских феллахов и легкие шатры кочевников-бедуинов.

Четыре месяца нанятые им арабы раскапывали Куюнджикский холм. Но Ниневии они так и не нашли. Перерывая груды земли, люди натыкались то на мелкие обломки плит с остатками каких-то изображений, сделанных резцом, то на глиняные таблички с клиновидными значками.

С удивлением смотрели местные жители на эту странную работу, которую затеяли европейцы. Зачем они подбирают, исследуют и оберегают каждый обломок? С какой целью они это делают?

— Этого добра возле нашей деревни сколько угодно, — сказал смеясь один из жителей Хорсабада. — У нас из таких камней строят хлевы.

Вначале Ботта не обратил на это внимания. Но позднее, когда поиски в Куюнджике не дали результатов, он вспомнил хорсабадского араба и его рассказ.

Деревня Хорсабад находится в 15 километрах к северу от Куюнджика. Местность эта гнилая, нездоровая. Залитые водою рисовые поля служат постоянным источником тяжелой малярии. Над полями вечно стоит густой туман испарений, в котором кружатся мириады насекомых.

Сюда Ботта и перенес свои раскопки.

Малярия жестоко трепала людей. Рабочие, нанятые им, часто болели, а нередко и гибли. Но французский консул раскопок не прекращал. К его услугам всегда были десятки полуголодных арабов, готовых за гроши выполнять любую работу. Человеческая жизнь невысоко ценится колонизаторами в странах Востока.

В ту пору археология — наука о древностях — делала свои первые, младенческие шаги. Если сейчас, начиная раскопки, археологи имеют в своем распоряжении современные механизмы и инструменты, сложное специальное оборудование, то в те времена единственными орудиями археолога были лопата да кирка.

Ботта начал рыть колодец на хорсабадском валу. Вскоре заступ зазвенел от удара по камню. Убрав из колодца землю, рабочие оказались на вершине стены.

Но тут, когда Ботта так нетерпелось скорей обнажить всю стену, он неожиданно натолкнулся на странное сопротивление со стороны местных жителей.

На хорсабадском валу то здесь, то там стояли убогие лачуги, плетенные из тростника и рогож. Они не представляли большой ценности, но Ботта готов был заплатить их владельцам, чтобы те передвинули их на другое место. Это отняло бы не больше времени, чем перенос брезентовой палатки.

К его удивлению, арабы наотрез отказались от такого выгодного предложения.

— Нет, бей, нельзя, — отвечали они, боязливо озираясь по сторонам.

— Почему нельзя?

Вразумительного ответа он так и не добился.

На следующий день ни один из арабов не вышел на работу.

Что тут происходит? Долго Ботта ломал себе голову, выпытывал у людей, но они отвечали неопределенно и уклончиво.

А дело было вот в чем.

Хорсабадский паша с тревогой и подозрительностью следил за раскопками.

Что ищут здесь европейцы? Неужели только старые камни, из которых все тут складывают печи? Нет, его не проведешь! Не такой уж он наивный человек, чтобы этому поверить. Ботта, конечно, ищет клад. Не стал бы консул бросать деньги на ветер. Знает он этих французов и англичан. Они без собственной выгоды ничего не делают. Клад этот должен принадлежать только ему.

Ирак в то время входил в состав Османской империи (Турции). На обязанности паши лежал сбор податей и налогов в пользу турецкого султана. Нелегко было выколачивать эти деньги у нищего населения. Не всегда удавалось утаить что-нибудь для себя. А тут такая неожиданная возможность разбогатеть…

И паша строчит длинное и обстоятельное донесение в Константинополь. Французы задумали недоброе. Они роют траншею, сооружают крепость… Того и гляди, введут сюда свои войска…

Тем временем паша жестоко расправился с рабочими, нанятыми французским консулом.

Узнав в чем дело, Ботта начал действовать. Он обратился к своему правительству, связался с турецкими властями и сумел в конце концов добиться своего.

А ведь хорсабадский паша был недалек от истины. Впоследствии, как известно, англичане отняли у турок Ирак, французы — Сирию. Так что в конечном счете невежественный и жадный хорсабадский паша оказался дальновиднее турецких правителей.

Раскопки в Хорсабаде возобновились. Ботта распорядился копать вдоль стены.

Перетаскав в корзинах огромное количество земли, рабочие расчистили просторную комнату. Стены ее были облицованы алебастровыми плитами.

Ботта был изумлен тем, что открылось его взору. Искусная рука древнего художника — резчика по камню — запечатлела на плитах картины жизни и быта неведомого народа, сама память о котором, казалось, стерлась навеки. Со стен смотрели на него бородатые воины в необычных одеяниях, вооруженные луками и стрелами, копьями и дротиками. Мчались боевые колесницы, запряженные лошадьми. Вереницей тянулись пленные со связанными руками.

Это была страница истории. Но чьей, какого народа, какой эпохи?.. Возможно, об этом говорили письмена, сопровождавшие изображения, но Ботта не мог их прочесть. Он даже не знал, на каком языке они написаны. Было ясно, — науке открылась новая, повидимому очень древняя, цивилизация.

Можно себе представить радость, охватившую археолога. Значит, не зря было потрачено столько времени, сил и средств.

Но вскоре его радость сменилась отчаянием. Чудесные алебастровые барельефы гибли на глазах. Тускнели яркие краски, покрывавшие изображения и придававшие им особую живость. Сами плиты рассыпались в порошок, превращались в тлен.

Неужели эти замечательные произведения искусства, простоявшие, должно быть, тысячелетия, были отрыты только для того, чтобы подвергнуться окончательному разрушению?

Сам Ботта был виноват в этом. Он слишком торопился. Ему хотелось как можно скорее все находки запаковать в ящики и отправить в Париж.

Но спешка в таком деле совершенно нетерпима и кроме вреда ничего не приносит. Вещи, долго пролежавшие в земле, требуют к себе особого отношения. Их нельзя сразу извлекать наружу, подвергать влиянию воздуха и солнечных лучей. Ботта этого не знал.

Много позднее, при раскопках древнего города Ура, на юге Месопотамии, произошел такой случай.

Археологи нашли медную голову льва. Она вся потемнела, — металл окислился. Находку нельзя было трогать с места, — от одного прикосновения она могла рассыпаться в прах.

Что же сделали ученые?

Окопав кругом землю, они осторожно залили свою находку толстым слоем парафина. Когда он застыл, получился бесформенный ком земли, металла и парафина. Его, как больного ребенка, обернули ватой и бинтами. И в таком виде львиная голова прибыла в реставрационные мастерские музея.

Здесь с помощью тонкой, как волос, пилочки бесформенный ком распилили пополам. Из обеих его половинок с большими предосторожностями выбрали землю и истлевшие кусочки дерева. Половинки соединили и в пустотелую голову льва влили жидкий гипс.

Когда гипс затвердел, растопили парафин. И тогда взору реставраторов предстал прекрасный памятник древнего мастерства. Они увидели чудесную голову зверя с открытой пастью и высунутым красным языком. Глаза были выложены из кусочков белой раковины, зрачки — из лазоревого камня.

Тонкий слой медной окиси прочно пристал к гипсу, точно воссоздав древний образец.

Статуэтка льва была в свое время сделана из дерева и обшита чеканной листовой медью. Дерево истлело, медь окислилась, но уникальная скульптура была всё же сохранена для человечества.

Этот пример приведен для того, чтобы показать, как далеко шагнула вперед археология. Теперь научились воскрешать даже то, что подверглось почти полному разрушению. Во времена Ботта по неведению нередко разрушали хорошо сохранившиеся памятники культуры, которые могли бы украсить лучшие музеи мира.

Вернемся, однако, в Хорсабад.

Гибель великолепных произведений искусства не обескуражила французского консула. Ботта с удвоенной энергией принялся за раскопки. Он вгрызался в землю, проникая в новые помещения, — и не переставал удивляться богатству и роскоши их отделки. «Это, несомненно, какой-то дворец», — решил Ботта.

Он думал, что ему удалось, наконец, напасть на след древней Ниневии. Той самой Ниневии, которая наводила страх и ужас на все народы древнего Востока и о которой так много и восторженно писали ее современники.

— Она занимает пространство на три дня ходьбы. Одних лишь младенцев, не умеющих отличить правой руки от левой, в ней более ста двадцати тысяч, — твердил один.

— А купцов в ней более, нежели звезд на небе; всякой драгоценной утвари — неисчерпаемый запас. Ее князья — как саранча, военачальники — как рой мошек, — вторил ему другой.

— Это город торжествующий, живущий беспечно, говорящий в сердце своем: «Я, и нет иного, кроме меня», — писал третий.

Первым востоковедом, побывавшим на месте раскопок Ботта, был магистр Казанского университета В. Ф. Диттель.^[3]

В 1842 году молодой ученый отправился в трехгодичное путешествие по Ближнему Востоку. Диттель блестяще знал арабский, персидский, турецкий и другие восточные языки. Он был очень любознателен и отличался исключительным трудолюбием и непреклонной настойчивостью в достижении цели.

Движимый одним стремлением — обогатить науку, познать далекое прошлое стран Востока, Диттель проникал в такие отдаленные и заброшенные уголки, куда до него не ступала нога европейца. Поминутно рискуя жизнью, он с горсткой спутников посещал труднодоступные горные ущелья, форсировал вплавь бурные реки, совершал многодневные переходы по ужасающему бездорожью. И всё это подчас без топографических карт и проводников, а иногда и без съестных припасов.

Вот колоритная картинка с натуры, набросанная рукой самого Диттеля. «Восточные дороги, — писал он, — представляют какую-то хаотическую полосу, забросанную как попало каменьями, в которых теряются тропинки, называемые дорогою. Каменья разных размеров и форм, утесы, овраги, горы, ущелья, леса, реки и болота, пески, — словом, решительно всё соединяется на дорогах. Но это нисколько не мешает пробираться, влезать, спускаться и, наконец, терять тропинку, по которой идет ваша лошадь или другое животное, обреченное на такую муку».

Диттель мужественно переносил все трудности и невзгоды, выпавшие на его долю. И всюду он тщательно изучал местные говоры и наречья, легенды и предания, памятники старины; приобретал рукописи и древние монеты; пополнял свой путевой дневник самыми разнообразными сведениями.

Узнав о раскопках Ботта, Диттель сразу же поспешил в Мосул. «Мне удалось видеть открытие Ботта в совершенном их блеске… — пишет он в своем отчете о путешествии. — Таким образом я был первый путешественник, рассмотревший самую большую часть или весь памятник древнего ассирийского зодчества. Необыкновенное богатство клинообразных надписей и описание частей памятника удержали меня в Хорсабаде на несколько дней, где… я делал исследования во всех подробностях».

Одним из результатов этого исследования было огорчительное для французского археолога заключение, что раскопанный дворец нельзя считать ниневийским. По всей вероятности, утверждал Диттель, это лишь один из пригородных дворцов ассирийских властелинов.

Ботта не хотел соглашаться с русским ученым. Он тешил себя надеждой, что напал на следы Ниневии — столицы Ассирии.

Будущее показало, что прав был Диттель.

В окрестностях Мосула он обратил внимание на огромный нимрудский холм. Почти четверть века назад его посетил Рич. С тех пор сюда никто не заглядывал. Эту местность, находящуюся в пяти с половиной часах пути от Мосула, Диттель справедливо называет «забытой всеми путешественниками». Но он уверен, что нимрудский холм скрывает великолепные памятники прошлого, может быть еще более значительные, чем те, которые открыл Ботта.

«Не удовлетворившись разбросанными здесь обломками, — пишет В. Диттель, — признаками архитектурного памятника, я начал разрывать внутренность холма… Труды мои увенчались открытием камня с клинообразной надписью. Это было первым поводом к заключению, что здесь, как в Хорсабаде (где сделал открытие Ботта), должен находиться памятник древнего зодчества».

Но русский ученый не располагал средствами для раскопок. Ему пришлось ограничиться тем, что он тщательно скопировал обнаруженную надпись и обратил на этот холм внимание Ботта. Он настойчиво советовал продолжить здесь работу.

По следам Диттеля вскоре пошли другие и действительно раскопали целый город. Но об этом подробней будет рассказано ниже.

Два года велись раскопки. В Хорсабад на помощь Ботта приехал искусный рисовальщик. Это было очень кстати. Многое из того, что открыл Ботта, быстро разрушалось, и важно было запечатлеть, хотя бы на бумаге, те прекрасные произведения архитектуры и искусства, которые археологи всё время обнаруживали.

Но находки были столь многочисленны и обильны, что и из уцелевших вещей можно было укомплектовать не одну музейную коллекцию. Ботта думал только о Луврском музее. Самые лучшие вещи он упаковывал в ящики и отправлял в Париж. Всё, что представлялось ему менее ценным, он беспечно оставлял на месте раскопок, нимало не заботясь об их дальнейшей судьбе. Многое расхищалось и погибало.

Сообразив, что эти «камни» пригодны не только для постройки хлевов, местные жители растаскивали массивные плиты и сбывали их тем, кто больше платил.

Убежденный в том, что всё, что можно открыть, уже открыто и что археологу здесь делать больше нечего, Ботта прекратил раскопки. Но спустя несколько лет французы снова направили экспедицию в Хорсабад. И приехавший туда архитектор Виктор Плас обнаружил на этом месте еще много интересного. Он раскопал целый лабиринт комнат и коридоров, склады керамики и хозяйственных вещей, пекарню и винный погреб…

Вот большое помещение, сплошь уставленное железной утварью. В другом хранятся разноцветные глазированные изразцы. Их чудесные краски ничуть не поблекли от времени и дошли до нас в таком виде, как будто рука художника их коснулась только вчера. Металл, из которого были изготовлены молоты, лопаты, плуги, мотыги, цепи, гвозди, крючки, при ударе звенел, как гонг. Когда найден был склад железных изделий, рабочие расхватали многие вещи и тут же пустили их в употребление, — настолько хорошо они сохранились…

Это была редчайшая находка, так как металлические изделия (кроме золотых) плохо сохраняются, подвергаются окислению и портятся. Можно по пальцам пересчитать случаи, когда металлические вещи, долго пролежавшие в земле, не разрушились и дошли до наших дней.

К числу таких счастливых находок относятся бронзовые чаши, раскопанные в Кармир-Блуре известным советским археологом Б. Б. Пиотровским. Пролежав два с половиной тысячелетия в земле, они нисколько не пострадали, ими можно пользоваться хоть сегодня. Несколько таких чаш хранится сейчас в Ленинградском Эрмитаже.

Любопытны обстоятельства, при которых В. Плас обнаружил винный погреб.

Рабочие набрели на узкое и тесное помещение. Здесь стояли, выстроенные в ряд, остродонные глиняные сосуды. Их извлекли наружу. Стенки сосудов были покрыты густой коричневой массой. Плас решил, что это загрязненная глазурь.

Но вот как-то после сильного ливня вдруг запахло винными парами. «Откуда бы это?» — недоумевали рабочие. Запах определенно шел с той стороны, где стояли сосуды.

Заглянули внутрь и увидели, что они заполнены дождевой водой. От «глазури» не осталось и следа, ибо это была не глазурь. Это были винные осадки, которые растворились в воде.

Так удалось установить назначение сосудов и характер помещения, в котором они хранились.

Коллекции Пласа быстро пополнялись множеством мелких предметов. Среди них выделялись семь табличек — золотая, серебряная, медная, свинцовая, магнезитовая, алебастровая и табличка из лазуревого камня. Они хранились в каменном ящике, который был заложен в фундамент дворца.

Разглядывая эту находку, Плас обнаружил на каждой из табличек совершенно одинаковые письмена. «Это, должно быть, история закладки здания», — решил он и пожалел, что не может их прочесть.

Пласу при раскопках очень пригодились его знания архитектора. Там, где Ботта видел лишь бесформенные нагромождения глины, острый глаз строителя различал очертания комнат и коридоров. Толщина некоторых стен доходила до девяти метров.

Стоит ли удивляться, что Ботта не сумел отличить необожженный кирпич этих стен от окружающего их грунта. Ему и в голову не пришло, что они могут иметь такую чудовищную толщину.

Но если бы Ботта внимательно прочел античных авторов, то он бы узнал, что древние сооружали подчас еще более толстые стены. Так, например, по словам греческого историка Геродота, стены, которые царь Навуходоносор II (VII–VI века до нашей эры) построил вокруг города Вавилона, имели в толщину 50 локтей, то есть 25 метров! По толще этих стен свободно могли разъехаться две четверки лошадей, впряженные в колесницы…

Богатую коллекцию восточных древностей собрал Плас, но лишь ничтожная часть ее стала достоянием науки. Всё остальное безвозвратно погибло.

Найденные в Хорсабаде скульптуры, барельефы, различная утварь, сосуды, украшения, драгоценности, изделия из металла и камня были упакованы в ящики, доставлены на руках к берегу Тигра и погружены на келеки — легкие плоты, которые поддерживаются мехами, надутыми воздухом. Такие плоты и поныне служат в Ираке средством передвижения грузов, а нередко и людей. Плас хотел доставить свои находки в Басру — город в низовьях Тигра, — куда за ними должен был прийти корабль, чтобы увезти их во Францию. Но из-за небрежности отправителей два келека опрокинулись и погибли в Тигре. Вместе с коллекцией Пласа погибли десятки ящиков с ценнейшими находками, которые были собраны другими экспедициями и также предназначались для музеев.

При желании и настойчивости потопленный груз мог бы быть поднят со дна реки. Но спасательные работы велись медленно и плохо. Французское военное судно, посланное для этой цели, не явилось, а маленький ветхий английский пароход, стоявший на реке, был не пригоден для оказания существенной помощи спасателям.

После нескольких робких и неудачных попыток извлечь потопленные ценности со дна Тигра, на них махнули рукой. Обилие находок привело к тому, что западноевропейские археологи перестали дорожить ими. Дело доходило до того, что высокохудожественными барельефами расплачивались за фрахт судов (то есть за перевозку грузов). Прекрасные произведения искусства превращали в разменную монету.

Но ни Рич, ни Ботта, ни Плас Ниневии так и не нашли. Хорсабадский холм скрывал под собой лишь дальний пригород Ниневии — Дур-Шаррукин.

Раскопать столицу Ассирии довелось англичанину Генри Лэйярду.

Беспокойными были молодые годы этого человека. Нигде он подолгу не задерживался. Мы встречаем его попеременно то в Париже, то в Женеве, то в Риме, то в Лондоне. Он занимается искусством и медициной, языками и юриспруденцией.

Одно время казалось, — выбор был сделан окончательно: он обосновался в Лондоне, в конторе стряпчего, и прослужил там целых шесть лет. Но, убедившись, что здесь карьеры не сделать, Лэйярд бросает скучную контору и отправляется на Восток, в поисках приключений.

Решив добраться до Цейлона, он отказывается от комфортабельного путешествия морем и избирает длинный и тяжелый сухопутный маршрут. Он бродит по Балканам, посещает Константинополь и знакомится с английским послом в Турции. Тот по достоинству оценил Лэйярда, его готовность выполнять любые, самые рискованные поручения.

Он появляется в Сирии и Палестине, Ираке и Иране. Его можно было встретить в шатрах кочующих персидских племен и в убогой хижине арабских феллахов. Он дружит с шейхами бедуинов и пирует с сирийцами-христианами, интригуя против тех и других.

Успех французов в Хорсабаде возбудил зависть Лэйярда и навел его на мысль, что раскопки дадут возможность пополнить залы Британского музея и, в то же время, отлично изучить страну. Английский посол горячо поддержал этот план, снабдил его деньгами. И Лэйярд начал действовать.

Первым делом он отправился с визитом к губернатору Мосула Керитли-Оглу. Вот его портрет:

«Он был об одном глазе и об одном ухе, коренаст и жирен, лицо рябое, неловок в движениях и говорил сипло».

Это был один из наиболее жестоких и жадных ставленников Турции в покоренном Ираке. Мосульский губернатор всячески изощрялся в выжимании последних соков из нищего и голодного населения. Сверх множества всяких других налогов он ввел еще налог «джес параси», что в переводе на русский язык значит: «деньги на зуб». Иначе говоря, несчастные жители должны были платить за …износ зубов губернатора при жевании пищи, которую он «милостиво» принимал от ограбленного им населения!

Лэйярд скрыл от Керитли-Оглу свое намерение вести раскопки. Распустив слух, что он собирается охотиться на медведей, водившихся в окрестностях Мосула, Лэйярд с несколькими спутниками поплыл вниз по Тигру.

Он уже давно облюбовал огромный нимрудский холм, на котором годом раньше побывал Диттель. Об этом холме в народе ходили разные легенды. Да и находка русского востоковеда многое сулила. И Лэйярд решил попытать счастья.

Через каких-нибудь пять часов он был у цели.

В разграбленной и покинутой деревушке он случайно набрел на одну-единственную семью, прятавшуюся в развалинах. Возле кучки полуугасших углей сидели на корточках три исхудалые женщины со множеством почти нагих ребятишек. Тут же стоял глава семьи в белой чалме и широком плаще. Он рассказал Лэйярду о погроме, который учинил здесь Керитли-Оглу, и о том, что все жители окрестных деревень побросали насиженные места и ушли куда глаза глядят, чтобы спастись от алчности турецкого губернатора.

Смекнув, что Авад — так звали араба — готов за гроши выполнять любую работу, Лэйярд тут же и нанял его. С помощью Авада он набрал из дальних деревень еще нескольких рабочих и приступил к раскопкам.

Так началась «охота» Лэйярда. Но не за медведями, а за восточными древностями.

Широкий вал Нимруда выделялся на фоне утреннего неба наподобие крепости. С вершины холма открывалась опаленная солнцем бесплодная степь, над которой ветер гонял тучи песку. На поверхности холма валялись обломки глиняных табличек, с выдавленными на них клиновидными знаками, вперемежку с землей и керамическими черепками. Они мало интересовали Лэйярда. Зато он чрезвычайно обрадовался, когда рабочие принесли обломок барельефа. Стало быть, он правильно выбрал место для раскопок. Здесь, несомненно, где-то похоронен дворец или даже целый город, вроде того, который Ботта открыл в Хорсабаде.

Авад подвел Лэйярда к куску алебастра, торчавшему из земли. Сдвинуть его с места не удалось. Лэйярд приказал окопать вокруг. Оказалось, что это огромная прямоугольная плита, за которой следовала вторая. Вскоре была отрыта целая стена, облицованная плитами. В центре каждой из них имелась надпись, сделанная теми же непонятными значками.

Окрыленный успехом, Лэйярд разбил рабочих на две партии. Одну из них оставил раскапывать найденную комнату, а другую повел в юго-западный конец вала, где были замечены обломки жженого алебастра. И здесь очень скоро раскопали стену. Но покрывавшие ее плиты сильно пострадали от огня. Очевидно, здание погибло при пожаре.

Лэйярду не терпелось копать дальше, но внезапно наступившая ночь, густая и непроглядная на юге, вынудила прекратить работы.

В одной из раскопанных комнат среди груды мусора и щебня были найдены мелкие вещицы из слоновой кости — статуэтки и украшения со следами позолоты. Авад тщательно подбирал блестящие крупицы, ревниво оберегая их от взора посторонних. Завернув этот «клад» в плотную бумагу, он торжественно вручил его Лэйярду со словами:

— О, бей, ваши книги правы, и англичане знают то, что скрыто от правоверных. Здесь есть золото и, конечно, много. Даст бог, мы найдем его в несколько дней. Только не говорите ничего этим арабам, они не умеют держать язык за зубами. Дело дойдет до ушей паши.

Каково же было удивление Авада, когда Лэйярд великодушно вернул ему эти «сокровища». Наивный Авад не понимал, что несколько блестящих песчинок, ценность которых ничтожна, не удовлетворят аппетитов англичан.

Всецело поглощенный поисками изваяний, наподобие тех, что обнаружил Ботта, Лэйярд орудовал ломом, круша на своем пути всё, что, по его мнению, не представляло интереса. Довольно откровенно сообщает он об этом в своих записках. Только изваяния, побольше изваяний, — всё же остальное не имеет цены.

Он рушил стены, проламывал полы, смешивая с землей битый кирпич. Груды его уносились в корзинах и сбрасывались с вершины холма. Немало при этом погибло письменных памятников на глине, которые Лэйярд не удостаивал своим вниманием. И кто знает, какие ценнейшие исторические и литературные документы безвозвратно потеряны для человечества!..

Через неделю Лэйярд счел нужным вернуться в Мосул, чтобы сообщить губернатору о своих работах. Он застал город в большом смятении.

Керитли-Оглу, прекрасно зная о лютой ненависти, которую питает к нему население Мосула, решил нажиться и на этом. Однажды после обильного обеда он притворился тяжело больным, почти умирающим. Его приближенные недвусмысленно намекали на внезапную смерть турецкого наместника. Эта весть быстро облетела весь Мосул и вызвала всеобщее ликование. Тем временем расставленные губернатором агенты доносили ему обо всем происходящем.

Вскоре Керитли-Оглу, здоровый и невредимый, появился, как ни в чем не бывало, на базарной площади. Началась поголовная расправа. Людей хватали и обирали до нитки «за распространение ложных слухов», «за обиду, нанесенную его сану», и за другие подобные «преступления»…

Керитли-Оглу сделал вид, будто ничего не знает о раскопках в Нимруде. Но потом, чтобы уличить Лэйярда, вынул из своего стола грязную бумагу, в которой были завернуты ничтожные крупицы позолоты, подобные тем, что несколькими днями ранее вручил англичанину Авад.

— Это доставили мне мои верные люди, которые наблюдали за вашими действиями. Сознайтесь, сколько вы уже нашли золота!

Лэйярд согласился, чтобы раскопки велись под наблюдением специального агента паши, который тут же забирал бы в пользу мосульского правителя все найденные драгоценные металлы.

Значительно увеличив партию рабочих и начав копать и в других местах, Лэйярд, наконец, нашел то, что искал, — богатые барельефы и скульптуры. Но вдруг пришел приказ из Мосула прекратить раскопки.

— С глубоким сожалением я узнал, что вал, в котором вы копаете, некогда служил кладбищем для мусульман, — сказал Керитли-Оглу Лэйярду. — Закон запрещает нам нарушать покой правоверных.

Лэйярд возразил, что на месте раскопок нет никаких могил, а древнее кладбище находится в стороне.

— Нет, я не могу позволить вам продолжать раскопки, — твердил губернатор. — Ваша голова дороже старых камней. Вы — мой дражайший и искреннейший друг, и если что-нибудь случится с вами, я буду очень огорчен.

Он недвусмысленно намекал, что Лэйярду грозит нападение суеверных арабов. Но Лэйярд прекрасно понимал, что организатором такого нападения может быть только сам турецкий правитель.

Лэйярд так и вернулся ни с чем в Нимруд, с твердым намерением, однако, продолжать раскопки тайно. Каково же было его удивление, когда он узнал, что кладбище, на которое ссылался паша, было… поддельным!

Один из солдат сообщил ему:

— Мы получили приказ выложить могилы на валу и две ночи работали, таская камни из отдаленных деревень. За эти две ночи мы разрушили больше настоящих могил правоверных, чем вы бы могли осквернить за два года раскопок. Мы замучили себя и лошадей, перевозя эти проклятые камни…

Много всяких других приключений выпало на долю Лэйярда. Его пыталась ограбить шайка бедуинов. Как-то вечером, возвращаясь домой, Лэйярд не нашел своего дома: он был снесен порывом ветра. Но находки — одна другой чудеснее — вознаграждали за всё. С каждым днем явственней проступали очертания великолепного дворца, лишь частично пострадавшего от огня. Бóльшая же часть его сокровищ отлично сохранилась.

Однажды, подъезжая из соседней деревни к дому, он встретил двух всадников, гнавших лошадей во весь опор. Осадив коней на всем скаку, арабы в страшном волнении кричали наперебой:

— Поспеши, о бей, поспеши к землекопам! Они нашли самого Нимрода! Это чудо, но сущая правда! Мы видели его собственными глазами.

Одним духом выпалив всё это, они ускакали.

Озадаченный Лэйярд направился к месту раскопок. Тут он застал удивительную картину. Арабы стояли вокруг гигантской человеческой головы, торчавшей из земли, и возбужденно о чем-то говорили.

В первую минуту Лэйярд был изумлен не менее своих рабочих. Алебастровое изваяние с крупными благородными чертами лица выражало холодный покой и величавую мудрость. Выразительные глаза смотрели, казалось, в упор. Пышная борода ниспадала мелкими завитками на грудь. Круглый головной убор был украшен крутыми рогами. Каков же должен быть размер всей статуи, если одна лишь голова больше человеческого роста!

Она поразительно хорошо сохранилась. Ее огромные размеры и величественный облик невольно внушали страх суеверным жителям. В их памяти воскресли легенды о могучем зверолове, божьем охотнике Нимроде, основавшем Ниневию.

Тем временем к месту чудесной находки стали съезжаться кочевники со всей округи. Они с опаской подходили к краю рва и с любопытством заглядывали туда. Смельчаки спускались вниз и смотрели на огромную голову, как на чудо.

Спустился в ров и глава одного из племен — шейх Абдурахман.

— Нет, это не дело рук человеческих! — воскликнул он. — Это дело рук тех великанов, о которых пророк сказал, что они выше самой высокой пальмы. Это один из тех идолов, которых Ной проклял перед потопом.

Весть об алебастровой голове достигла Мосула. Перепуганный феллах, один из работников Лэйярда, бросив лопату и корзину, примчался на Мосульский базар, крича встречному и поперечному, что явился сам Нимрод. Стараниями мусульманского духовенства население было настолько возбуждено против «неверных», нарушивших покой древнего героя, что Лэйярд вынужден был временно приостановить работу.

Когда волнение немного улеглось, он продолжил раскопки. Археологические находки обильно следовали одна за другой, и в конце концов «чудес» стало так много, что даже темные, забитые феллахи постепенно к ним привыкли.

Голова мнимого Нимрода, наделавшая такой переполох, покоилась на туловище огромного крылатого льва. Вскоре была отрыта вторая фигура такого же чудовища. Оказалось, что эта пара фантастических существ оберегала вход в нимрудский дворец.

Продолжая копать вширь и вглубь в разных частях нимрудского холма, Лэйярд открывал всё новые и новые алебастровые изваяния — статуи и барельефы. К крылатым человекольвам вскоре присоединились крылатые человекобыки. И — удивительное дело! — некоторые из них имели не четыре ноги, а пять.

Лэйярд долго не мог понять назначения пятой ноги. Да у любого это вызвало бы недоумение. Зачем нужна пятая нога? А вот, оказывается, нужна! Ее назначение было вскоре установлено. Но об этом позже.

Стены комнат, которые он раскапывал, были сплошь облицованы алебастровыми плитами. На них резец древнего мастера запечатлел сцены военных походов, боевых сражений, осады крепостей, лагерной жизни, угона пленных, захвата добычи.

Вот мчатся боевые колесницы. Ветер развевает гривы коней. Натянуты луки, летят стрелы; их острые наконечники впиваются в тела бегущих в панике врагов. А вот под градом неприятельских стрел воины взбираются по приставленным лестницам на стены осажденного города. Один боец, припав на колено, факелом поджигает городские ворота, между тем как другой каким-то тупым орудием выворачивает камни, чтобы сделать пролом. Тяжело раненный защитник города стремглав летит вниз со стены. Осаждающим уже удалось втащить наверх свое орудие. Но его стремится поджечь один из воинов осажденной крепости. Женщина подняла руки и молит о пощаде…

Военные сцены сменяются видами царской охоты на львов, сценами придворной жизни, изображениями фантастических зверей. Фигуры людей и животных переданы удивительно точно и живо. Они схвачены художником в момент движения, каждый их мускул напряжен. Одежда и украшения переданы со всеми подробностями, не упущена ни одна деталь. Смотришь на всё это, и кажется, будто слышишь грохот битвы, шум охоты, вопли истязуемых, возгласы пирующих… Но наибольшее удивление попрежнему вызывали крылатые львы и пятиногие быки.

Раскопки нимрудского холма продолжались в течение двух лет. Пять дворцов, тысячелетиями скрытые толстым и плотным слоем земли, были извлечены из небытия. Массу самых различных предметов из камня меди, бронзы, железа, глины, алебастра и даже стекла обнаружили археологи в руинах дворцов.

Но и это не было Ниневией, которую искали Рич, Ботта и Лэйярд. Это был город Кальху.

К сожалению, Лэйярд слишком мало обращал внимания на то, что не бросалось сразу в глаза, не радовало взор совершенством своего исполнения, не производило впечатления красотой своих форм. Речь идет о скромных табличках из обожженной глины различных размеров и очертаний, которые нередко попадались ему. Не все они были целы, часто это были лишь обломки. Но их покрывали мелкие письмена, нанизанные друг на друга, и многое могли бы они рассказать о событиях давно минувших дней.

Но не только глиняные таблички, — многие из вещей были погублены по незнанию и небрежности. Рассыпались медные сосуды прекрасной работы. Разбилась богатая чаша, найденная в саркофаге. От старинных шлемов ассирийских воинов остались жалкие обломки. Ударом заступа был сломан чудесный сосуд. Не избегли гибели и некоторые барельефы.

И неудивительно. Самый метод раскопок был в те времена далек от совершенства. Лэйярд обычно прорывал траншеи вдоль стен, оставляя нетронутой середину комнат. В этой земляной толще могли остаться самые различные предметы. Только несколько комнат он раскопал полностью. Вынимая землю из одного помещения, он засыпал ею другое, откопанное ранее.

Это намного ускоряло раскопки и удешевляло их. Одно дело — перебросить грунт в соседнюю комнату, и совсем другое дело — поднять его на поверхность да еще и увезти подальше от места раскопок, чтобы он не мешал работе.

Совершенно по-иному ведутся раскопки сейчас. Археологи не спешат поднять на поверхность свои находки. Ни одна вещь не будет тронута с места до тех пор, пока ее не сфотографируют и не зарисуют. Особое внимание уделяется взаимному расположению предметов, то есть археологическому комплексу. Важно не только то, что, скажем, найдена чаша, — важно знать, где она найдена, в каком положении, какие предметы находились поблизости.

Это важно потому, что только в комплексе, во взаимосвязи археологические находки могут раскрыть эпоху и стать вполне достоверным и поэтому бесценным по своему значению историческим источником для исследователя. Часто по расположению предметов удается с исключительной точностью установить время, обстоятельства и характер того или иного исторического события.

О многом, очень многом говорят археологические памятники, если к ним подходят, как к историческому источнику. Такой строго научный подход к раскопкам помог советским историкам воссоздать целые периоды в жизни народов СССР, остававшиеся ранее неизвестными.

Сейчас ученые не стали бы рыть только вдоль стен, чтобы сдирать алебастровые барельефы. С величайшей осторожностью, сантиметр за сантиметром, углубляются они в почву, иногда даже просеивают землю через сито, — ведь в ней могут затеряться бусины, серьги, кольца и другие мелкие предметы. Если вещь обветшала и ей грозит гибель, археологи примут все меры, чтобы сохранить ее. Поблекшим краскам возвращают их былую яркость. Оживают полуистлевшие художественные произведения, реставрируются памятники старины.

Искусство реставрации достигло в наши дни исключительных успехов. На помощь себе реставраторы призвали химию, физику и другие науки. В своей работе они пользуются сложными современными приборами.

Когда советский ученый, профессор М. Е. Массон, руководивший Южно-туркменистанской археологической экспедицией, обнаружил при раскопках бесформенную груду из тысяч осколков — жалкие остатки великолепных некогда царских ритонов, выточенных из слоновой кости и служивших, очевидно, сосудами для пиршеств, — казалось, что они навсегда погибли для науки. При одном лишь прикосновении они превращались в труху.

Чтобы спасти драгоценные находки от окончательного исчезновения, при раскопках вместо лопат применяли кисточки и дикобразьи иглы. Груду осколков пропитали раствором особого клея, придавшего им прочность, затем скрепили их гипсом и доставили в лабораторию.

Много месяцев опытные реставраторы расчищали, закрепляли, восстанавливали каждый обломок, подбирали осколок к осколку — и воссоздали прекрасные произведения древнего искусства Южной Туркмении.

Другой, еще более разительный пример: вдребезги разбитая глиняная статуя была собрана и склеена из 1800 кусочков!

Лэйярд хозяйничал в Ираке, как в своей вотчине. За время пребывания в стране он отлично изучил ее обычаи и умело этим пользовался. Он натравливал арабов на курдов, христиан — на мусульман, кочевников — на оседлых, чтобы ослабить сопротивление тех и других. «Я рассыпал между ними несколько арабов враждебного племени и, таким образом, мог всегда знать всё, что происходит у них», — пишет Лэйярд в своих воспоминаниях.

В нищем Ираке за пару желтых сапог, шелковый халат, вышитый плащ или белую чалму Лэйярд покупал расположение шейхов, кади, муфтий и других мелких племенных и религиозных руководителей. А те по дешевке поставляли ему людей, когда угодно и сколько угодно.

Чувствуя свою безнаказанность, Лэйярд окончательно наглеет. В чужой стране он творит суд и расправу, наказывает «провинившихся» плетьми, заковывает их в кандалы. С удивительным цинизмом сообщает об этом Лэйярд в своем дневнике: «Эти дела я решал коротко, имея в запасе разные колодки».

При нем неотлучно находились два дюжих молодца, которые, по словам Лэйярда, «всегда готовы были действовать со всевозможным усердием, чтобы доказать свою преданность». Достаточно было одного его знака, чтобы человек был схвачен и избит.

Как-то в лагере Лэйярда обнаружилась небольшая пропажа — исчезли веревки и рогожи. Недолго думая, Лэйярд в сопровождении своих головорезов прискакал в палатку шейха того племени, на которое пало подозрение. По его сигналу один из молодцов Лэйярда вмиг надел шейху на руки колодки, вскочил на коня и поволок за собой свою жертву, оторопевшую от неожиданности.

Какой-то араб пытался было схватить коня под уздцы, чтобы защитить главу племени, но был сражен ударом кулака.

Угрожая заряженными пистолетами, налетчики во главе с Лэйярдом начали чинить суд и расправу. Женщины высыпали из палаток, окружили лошадь Лэйярда и целовали полы его платья и обувь, умоляя пощадить их шейха. Но Лэйярд был неумолим.

Обычно колонизаторы умалчивают о подобных своих «подвигах». На сей раз Лэйярд проговорился. Он оставил хвастливое описание этого происшествия, со всеми его отвратительными подробностями.

Время от времени Лэйярд покидал места своих раскопок и исчезал. Где он находился и чем занимался, — знал лишь узкий круг приближенных.

Выведав у старожилов месторасположение заброшенных рудников, которые тщательно скрывало местное население, он исподволь обследовал их, прикидывал размеры запасов меди, железа, свинца и других полезных ископаемых. Все эти сведения доставлялись в Англию.

Сравнительно небольшие плиты барельефов, скульптуры и другие памятники восточного искусства Лэйярд регулярно переправлял в Англию. Но каждый раз, когда он смотрел на колоссальные фигуры человекольвов и человекобыков, он подолгу задумывался. Как их сдвинуть с места? Как поднять из траншей и доставить к берегу Тигра?

Из тринадцати пар откопанных им крылатых чудовищ он выбрал одного быка и одного льва — самых маленьких. Но и они имели по четыре метра в длину и столько же в высоту. Местные жители наперебой давали свои советы. И Лэйярд принял решение.

Его люди в горах срубили тутовое дерево, распилили его на бревна и доски. Были сколочены массивные сплошные колеса и окованы железом.

Огромная телега, сооруженная Лэйярдом, вызвала удивление простодушных мосульцев. Местные жители толпами ходили смотреть на нее.

С большим трудом, при помощи канатов, блоков, ваг и катков крылатый бык был сдвинут с места, вытащен из траншеи и уложен на телегу.

Но это было еще полдела. Предстояло притащить телегу с человекобыком к берегу Тигра.

Вначале впрягли в нее несколько буйволов. Но ни крики, ни понукания, ни удары бича не могли заставить животных тронуться с места.

Что же сделал Лэйярд?

Он приказал выпрячь буйволов и впрячь людей.

Сохранились барельефы с изображением перевозки крылатого быка древними ассирийцами. Сохранились также зарисовки перевозки быка Лэйярдом. Одно событие отделено от другого промежутком в две с половиной тысячи лет. Но сравните эти два способа транспортировки — вы не обнаружите особой разницы. И здесь и там впряжены люди вместо животных.

Древние ассирийцы сгоняли на эти тяжелые работы толпы рабов. Англичане пользовались почти даровым трудом голодного населения.

Лэйярд имел обыкновение нанимать только главу семьи. Он отлично знал, что родичи араба не будут сидеть сложа руки, когда тот надрывается на непосильной работе, и обязательно придут ему на помощь. Таким образом на Лэйярда работали десятки людей, ничего за это не получая. На их долю доставались только пинки да удары бича его надсмотрщиков.

Вот как Лэйярд описывает путешествие быка к реке:

«Шествие тянулось следующим образом. Я ехал впереди всех с Байрахдаром [Байрахдар — помощник Лэйярда]^[4] и указывал другим дорогу. За нами следовали с барабанами и флейтами, на которых били и свистели изо всех сил. Затем ехала повозка, которую тащило около трехсот человек, понукаемых кавассами [полицейскими] и моими помощниками. Шествие заключала толпа женщин… Всадники Абдурахмана ездили взад и вперед, восстанавливая порядок и работая своими пиками».

Но и забитые арабы в конце концов не выдержали. Они возмутились и потребовали прибавки за свой нечеловеческий труд.

Лэйярд сам признает, что их требования были более чем скромны и справедливы, но он и не думал их удовлетворить. Как они смеют требовать! Если бы они просили, умоляли, — Лэйярд, возможно, снизошел бы к их мольбе. Но угроза прекратить работу… Это ведь забастовка, бунт!

И он решает примерно наказать «непокорных».

С помощью нескольких вооруженных слуг зачинщики были схвачены и избиты. Абдурахман привел Лэйярду своих людей, и тогда тот попросту прогнал бастующих арабов, которые теперь готовы были работать и за полцены.

«Едва только я возвратился в деревню, — пишет Лэйярд, — ко мне пришла толпа с извинениями и с обещанием покорности, в случае, если бы я снова захотел нанять их… Они предлагали тотчас же приняться работать за такую плату, какую я сам вздумаю назначить им…, но я снова принял только самых деятельных и послушных. Потом приказал наказать задержанных, возмутивших всё племя, и отпустил их домой».

Таким же путем был доставлен к берегу реки и человекоголовый лев. Крылатые чудища спустили на плоты, поддерживаемые шестьюстами кожаными мехами, надутыми воздухом, и отправили в Басру. Оттуда оба изваяния морем были доставлены в Англию и выставлены в Британском музее.

Года на два Лэйярд забросил археологию. Тревожная обстановка в Турции и на Балканах побудила английское правительство направить его в Константинополь.

Лишь в октябре 1849 года он снова появляется в Мосуле. Местом его раскопок на этот раз становится куюнджикский холм. Тот самый, который безуспешно раскапывали Рич, а затем Ботта.

Еще раньше, когда Лэйярд копал в Нимруде, он время от времени наезжал в Куюнджик. Ему удалось перед самым отъездом в Англию отрыть дворцовые ворота с крылатыми гигантами по бокам и несколько комнат, сильно пострадавших от огня. Здесь и была Ниневия. Та самая Ниневия, которая так славилась в древности и которую столь тщетно искали Рич, Ботта, да и сам Лэйярд. И — удивительное дело — он наткнулся на нее совершенно случайно, без особых усилий, во время пробных раскопок.

Казалось, надо воспользоваться такой удачей и сразу же копать дальше. Но более важные служебные дела заставили его покинуть Мосул.

Вторая экспедиция Лэйярда была лучше организована. На этот раз у него было много денег и имелся хороший помощник — Г. Рассам. Во время отсутствия Лэйярда он бдительно охранял Нимруд и Куюнджик от проникновения французов. Несколько нанятых им рабочих постоянно копались в руинах, создавая видимость археологических раскопок, чтобы другие не вздумали туда соваться.

Всюду, куда ни проникали археологи, виднелись следы страшного опустошения. Остатки обуглившегося дерева, полуразрушенные стены, рассыпающиеся в порошок от одного прикосновения алебастровые плиты — всё это свидетельствовало о грандиозном пожаре, некогда бушевавшем в этих залах, комнатах, коридорах. И невольно вспоминалась картина разрушения Ниневии, столь красочно нарисованная древним автором:

«Несется конница, сверкает меч и блестят копья; убитых множество и груды трупов, — нет конца трупам… Разорена Ниневия, кто пожалеет о ней?»

Опустошение было столь страшным, что уже через двести лет люди забыли местонахождение этого огромного прежде города. Греческий историк Ксенофонт, проходивший через эту местность, даже не упоминает ее имени.

У римского писателя Лукиана, жившего во II веке, есть такой диалог. Перевозчик просит показать ему знаменитые города древности — Ниневию и Вавилон. На это последовал ответ:

«Ниневия, перевозчик, погибла и следа от нее не осталось; да и не сказать тебе, где она была…»

Археологи углубляются в развалины сгоревшего дворца.

Вот еще две небольшие комнаты, заваленные землею, мусором и щебнем. Пол их устлан толстым слоем битого кирпича. В него уходит нога выше щиколотки. Лэйярд поднимает один осколок, — на нем отчетливо виднеются какие-то письмена. Он поднимает второй, — и на нем клинописные знаки точно такие же, как на барельефах. Лэйярд поднимает наугад третий, четвертый, пятый обломок — они исписаны с обеих сторон. Это даже не обломки, а крохотные плитки — квадратные и прямоугольные, плоские и выпуклые. Бочкообразные цилиндры чередуются с табличками, похожими на сердце или маслину, светложелтые с темнокоричневыми, красные с почти черными. Это был сплошной пласт глиняных табличек разных форм, цветов и размеров, почти в полметра толщиною.

Всё же, пожалуй, в большинстве своем это обломки. Только маленькие таблички сравнительно хорошо сохранились, большие же разбились на множество кусков. Это ясно видно по причудливым линиям изломов.

Что делать с этой грудой битого кирпича? Куда его девать?

Лэйярд решил набрать несколько корзин обломков и плиток и направить их в Британский музей.

Спустя несколько лет Рассам, сменивший Лэйярда, наткнулся на такие же пласты глиняных табличек в другом конце куюнджикского холма. Это было другое здание, лучшее из всех раскопанных ранее.

В длинном и узком зале, на стенах которого были живописные изображения охоты на львов, валялись тысячи глиняных кирпичиков, испещренных клинописью. С изумлением остановился Рассам перед изваянием смертельно раненной львицы. В тело ее вонзились стрелы, перебит позвоночник, волочатся по земле парализованные задние лапы. Но обезумевший от боли зверь, собрав последние силы, готовится к прыжку. Художник с поразительным мастерством схватил и передал позу животного, каждый его мускул, ярость, предсмертные страдания.

А вот другой барельеф: всадник в сопровождении свиты преследует льва. Уже натянут лук, и через мгновение стрела, направленная умелой рукой, настигнет свою жертву.

Барельефы сменяют друг друга, и всюду те же охотничьи сцены, но глаз не устает любоваться ими. Художник, из-под чьего резца вышли эти дивные изображения львов, гончих собак, лошадей, охотников, обладал неисчерпаемой фантазией. Один и тот же сюжет он мог без конца разнообразить, ни в чем ни разу не повторяясь. Он сумел в мертвый камень вдохнуть искру жизни.

Какую ценность после таких прекрасных находок могли представить груды глиняных табличек, в большинстве своем разбитых, перемешанных с землею и мусором? Понятно, что ими почти не занимались. Их не собирали, не сортировали, не очищали даже от земли. Не до них было тогда Рассаму.

Дело в том, что он затеял эти раскопки на северном участке куюнджикского холма, отведенном французам, и вел их тайно, по ночам, без ведома хозяев. Рассам спешил, — со дня на день могли нагрянуть французы, и тогда все эти прекрасные художественные произведения достались бы Луврскому музею в Париже, а не Британскому в Лондоне, по поручению которого он вел раскопки.

Англичане и французы внешне были в дружбе между собой, но когда дело доходило до дележа добычи, каждый из «друзей» спешил урвать себе как можно больше. Им даже в голову не приходило, что законными хозяевами ценнейших памятников древности являются жители этой страны — народ Ирака.

Сотни больших ящиков, наполненных ассирийскими древностями, прибывали на берег Темзы. И среди бесчисленных драгоценностей, которые находили там хранители Британского музея, совершенно затерялось несколько ящиков с битым кирпичом. Что с ним делать?

Его присоединили к грудам таких же обломков, которые раньше прислал Лэйярд и которые уже несколько лет валялись неразобранными в кладовых музея. И невдомек было тогда его почтенным служителям, ученым мужам, что этот невзрачный кирпич важнее и ценнее для науки многих самых драгоценных вещей; что он приоткроет перед человечеством тайну тысячелетий и расскажет о жизни и быте, истории и культуре многих народов древности.