Голубиная книга 2 (СИ)

Глава 12

Сварог, только гром услышал, тут же проснулся. «Смотри, какая умница, — улыбнулся он, не открывая глаз. — Утро раннее, я ещё сплю, а она, Ладушка моя милая, уже хозяйничает, спешит мужа завтраком порадовать. Ишь, как кастрюлями гремит!»

Облизнулся, представив большое блюдо, обязательно фарфоровое, с лебедями да цветами заморскими, нарисованными по краю. А в центре блюда блины: пышные, румяные, маслицем политые. Рядом с блюдом воображение нарисовало миску со сметаной, да такой густой, что ложка стоит, и ещё горшочек глиняный с мёдом. А в кружке молочко налито, парное, тёпленькое, с утречка надоенное. И над всем этим удовольствием аромат цветочный витает. Каждое утро Лада росой умывалась, а Сварог угадать пытался, с каких цветов сегодня жена росу брала — с лаванды или с лепестков розовых стряхивала?

Принюхался райский управитель, ожидая почуять тонкий запах, вплетающийся в блинный густой дух, и едва не поперхнулся, до того не готов оказался к едкой, прошибающей до самых мозгов, вони. И блинами совсем не пахло!

— Что это ты, Ладушка, сегодня пахнешь неправильно? Будто не жена красавица на кухне, а козёл душной, неделю немытый?

— Ах ты, деревенщина! — прокричала Лада, выглядывая из кухни. — Ничего ты в тонкостях косметических не понимаешь! То масло ароматическое, розмариновое! И вообще, от козла слышу!

Тут Сварог спохватился, сообразил, что может совсем без завтрака остаться, тон изменил, совсем по — другому заговорил:

— Что деревенщина, ты верно заметила. В городах не жил, и впредь не планирую. А что это ты, Ладушка, меня просто козлом называешь? А раньше безрогим козлом звала? Вот к чему такие изменения? Али мне взъяриться по тому поводу, что рога у меня появились? Фигурально ежели выразиться?

— На кой тебе рога, старый дурак? — крикнула с кухни Лада. — Бодаться всё равно не способен.

— Это почему ж?! — Удивился Сварог. — Я ещё ого — го мужчина!

— Так что, из — за твоего «ого — го» я должна рога организовать? И потом, ежели б действительно «Ого — го!» было, а ещё лучше — «Ого — го — го — го!!!», а у тебя всего то и есть, что «Фи — иии»…

— Ну пошто ты, Ладушка, всё извратить пытаешься? Пошто мою мужественность принижаешь?

— Нет, я тебе её повышать сейчас начну. Так что, тебе рога организовывать?

— Не — не, эт я так, к слову сказал! — Пошёл на попятную райский управитель, вылезая из — под одеяла. Опустил босые ноги на пол, пошарил ступнями и вздохнул: сапог, как всегда, нет.

— Вот у других жёны как жёны, с утра стоят с сапогами начищенными в руках, ждут, пока муж проснётся, а ты… — начал Сварог, но осёкся, увидев в дверях жену. Та стояла прямо, уперев в бок одну руку, а в другой, будто бы безразлично, вертела сковородку. — А ты у меня хозяйка хорошая, и готовишь отменно, — тут же заюлил зарвавшийся супруг. — Вот как чего сваришь, али испечёшь, так ем, ем, а наесться не могу, до чего вкусно! — И, проскользнув мимо жены, прошлёпал босыми ногами к обеденному столу.

Утренние сюрпризы, оказывается, не закончились, а напротив, только начинались. Сел Сварог на стул, на тарелку глядит, понять ничего не может. Пододвинул ближе, чуть не носом уткнулся в кушанье — и снова не поймёт, еда это или у жены бзик очередной случился? На всякий случай прямо спрашивать не стал, лишь тактично поинтересовался:

— А что это ты, Ладушка, верёвок на тарелку наложила? Или это шутка такая весёлая?

— Это сапагетти, блюдо знатное, какое твои олимпийские родичи кажон день кушают, — ответила жена таким тоном, что Сварог сразу понял — про блины лучше не спрашивать. Сидит, ложкой олимпийское «сапагетти» помешивает, да пальцами на ногах шевелит.

— Уж не из моих ли сапог ты приготовила это безобразие, Ладушка? — Хотел спокойно спросить Сварог, но не сдержался, рассердился, ложкой по столу стукнул. Вскочил, глаза выпучил, и хоть чувствует, что контроль над собой теряет, а остановиться не может:

— Тружусь, не покладая рук, тружусь, всё в дом несу, а тебе блинов лень испечь? Уж ладно, не по чину тебе сапоги чистить, так хоть бы не портила! А всё Гера… или Юнона… или как её там! Уж я от тебя всех подруг отважу!

— Уж ты себя сперва отвадь — от сурицы, — закричала в ответ Лада. — Другой бы спасибо сказал за разнообразную пищу, за новые кушанья, а тебе всё не угодишь! — И блюдо с олимпийским «разнообразием» мужу на голову надела. — Всё, сил моих больше женских нет! Козёл рогатый… Рогатый — рогатый!!!

Сварог дожидаться, пока остальная посуда в него полетит, не стал, сбежал из родового дупла. Идёт, «сапагетти» с ушей снимает, а сам думает: «Про рога она в пылу ссоры крикнула, по запальчивости. Вот успокоится, в себя придёт, скажет, что пошутила». Успокаивая себя, спустился Сварог вниз, к стволу дуба солнечного прислонился, остатки испорченного завтрака с рубахи стряхивает. Тут слышит, с другой стороны ствола разговор идёт:

— Всё, Зевс, рассорила я супругов, как и договаривались! Полетели, посмотрим, как там Венера поживает, стравила ли она Лелю с братьями?

Пока райский управитель дерево обежал, интриганов уж и след простыл. «Надо б догнать, да по шее накостылять», — подумал Сварог, да тут же вспомнил, как в Ирие ставки во время его драки с Зевсом делали. Побоялся узнать, что опять денежки будут ставить, да не на него. И так же тоскливо стало райскому управителю, так одиноко, что решил он уйти от всех, спрятаться, и в одиночестве обдумать сложившуюся ситуацию.

Но решить — это одно, а вот исполнить желаемое — совсем другое дело. Нет в Ирие ни одного места спокойного, ни одного уголка, где б толчеи не было. Везде веселье ключом бьёт, да всё Сварогу по больной голове. И вопросов по управлению накопилось много, натурально воз и маленькая тележка, а решать их нет ни сил, ни желания.

Направился он на гору Хванчуру, к печальному дереву кипарис. Вот ведь ругал сына своего, Стрибога, за то, что принёс тот с ветрами буйными семя кипарисовое, а теперь и радуется. Оказалось, что только здесь можно тихонько предаться печали, всплакнуть об утраченных радостях и прелестях райской жизни.

Присел на травку, дивную, мягкую, гладкую, порадовался, что кентавры сюда не заглядывали, не выбили копытами ямы да впадины. Упал в траву старец, руки раскинул, зажмурился. Лежит, пытается, как раньше порадоваться спокойной жизни. Вокруг бабочки летают, с жужжанием стрекозы проносятся, жуки деловито гудят. Эх, хороша жизнь!

Вот так бы всегда предаваться праздности, пребывать в гармонии и с собой, и с окружающим миром, не думать ни о чём… Да и вообще б хорошо совсем позабыть, как думать надо, чтоб мысли чёрные в голову не лезли, свет райский не затемняли. А то ведь сейчас гости заполошные ещё какую шалость учинят или коллективное хулиганство организуют, или, того хуже, опять вздумают плести интриги…

— Тьфу ты, ироды! — в сердцах воскликнул Сварог, открыв глаза.

Вот стоило только гостей, наводнивших Ирий, вспомнить, как гармония улетучилась, блаженство пропало, а голова снова стала тяжёлой, неподъёмной. В висках зажгло, лоб заломило, будто кто на голову чугуна кипящего плеснул. А тут ещё свет райский погас, тень на небесный свод набежала. Сидит райский управитель, хоть и знает, что случилось, а взгляд поднять да вверх посмотреть, сил нет. Не физических, с телом — то как раз всё в порядке, хоть и не позавтракал. Какой тут завтрак может быть, если жена его любимая, Лада, приготовила новое кушанье, и как Сварог не пытался уговорить себя, что еда, как бы она не выглядела, едой быть не перестанет, а всё одно голодный из — за стола вылез. Эх, такие хорошие сапоги извела на постылое сапагетти! Новые, хромовые…

Сидит, голову повесил, взгляд тяжёлый, нерадостный. Смотрит вниз райский управитель, свету белому не рад. И так же он печали предался, так проникся навалившимися горестями, что не сразу понял, что ж это перед ним такое красное маячит. Мутно в глазах, расплывается всё пятнами.

— Бать, ты никак плакать удумал? — Раздался над ним голос, какого уж Сварог и услышать не чаял. Моргнул он, влагу со щёк вытер, и видит: перед ним сапоги стоят, те самые, из которых, как он решил, жена олимпийское блюдо приготовила. А рядом босые ступни сына его, Ярилы, из штанин торчат.

— Чего это удумал? И ничего я не удумал, так, соринка в глаз попала, — ответил Сварог, вскакивая на ноги. — Книгу принёс?

— Да принёс, принёс, — ответил Ярила. — Сутки уж прошли, как Велес её с оказией доставил. А я уж и матушку попроведать успел. Ох, и блинов же наелся! Вкусные!

— Да? А мне она такое разнообразие скормить пыталась, что и вымолвить стыдно. Голодный из — за стола вылез, а рот не стал поганить олимпийской едой, — не удержался, пожаловался Сварог, но тут же спохватился:

— А Услад где? Цел ли? Здоров ли?

— Как бык! — Расхохотался Ярила. — Сейчас в царстве Пекельном сурицу натурально лакает, а заодно с женой своей черномордой контакт устанавливает да взаимопонимение налаживает.

— С женой в мире надо жить, — вздохнул Сварог, — хотя порой холостым и завидуешь, а всё равно одному по свету ходить безрадостно. В одиночестве жить да просыпаться в холодной постели страшно.

— Да ладно, бать, ты что ль опять меня женить вздумал? Так я в постелях не сплю, всё больше на сеновалах, а ежели и случится в чью постель залезть, так желающих согреть — хоть в очередь строй!

— Ой, что было! — Раздался крик и рядом появился Услад. Нахмурился Сварог, подумав: «Нелегко досталась сынкам книга проклятущая, ишь, какой помятый весь Усладушка — то: одежда изорвана, кудри всклочены, а лицо крест — накрест расцарапано», но вслух сочувствовать не стал, чтобы не разбаловать младшенького.

— Тебя толи кошки драли, сын мой младший? — поинтересовался он по — отечески, без лишней сентиментальности.

— Хуже, батя, хуже! — Ответил Услад и к брату с кулаками кинулся:

— А ну рассказывай, ворог, зачем шутку надо мной такую зверскую учинил?

— Осади, брат, я перед тобой чист, как младенец новорожденный. Тебя латынская девка Маринка, чернокнижница и охальница, в тур — быка превратила. Потом ты от жены своей бегал, по Пекельному царству круги нарезал, а потом Усоньша тебя изловила да на водопой повела. Как она, адова огненная водичка, понравилась? Уж лучше ты нам расскажи, что случилось?

— Да сам не знаю, — сокрушённо вздохнул Услад. — Спал себе спал, вроде как не один, а с девицей, да такой раскрасавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Сама высокая, ноги длинные, стройные. В нужных местах пышна, в нужных — тонка. Лицо белое, шея лебединная, а на шее — родинка чёрная. И на щеке тоже родинка. А волосы белые, короной на голове уложены, и локоны вдоль лица буклями висят. Лицо такое знакомое, такое родное…

— Что — то мнится мне, братец, будто ты Маринку, латынскую девку описываешь, — задумчиво проговорил Ярила. — А дальше что?

— А дальше просыпаюсь я, хорошо так кругом, прохладно, только во рту сушь несусветная, и будто кошки нагадили. Повернул голову — источник с сурицей бьёт. Ну, я руку протянул, зачерпнул горсть, жажду утолил. Чую, другая рука чем — то придавлена, голову поворачиваю — а там… — Услад зажмурился, головой потряс в ужасе, а Ярила за него продолжил:

— А там Усоньша Виевна, лебедь наша чёрная, на плече головой рогатой прилобонилась, лежит себе, во сне лыбится, а морда поди у неё счастливая — счастливая?! — И ну хохотать!

— Тебе смешно, — обиделся Услад. — А я такого страху натерпелся, пока руку из — под её тяжёлой башки выпростал. Всё разбудить дуру рогатую боялся. А тут ещё подушка из овчины сшитая, да странная — престранная: только шевельнулся, а она как завопит: «Поднимите мне веки!» А чего вы ржёте — то? Чего ржёте?! Я ту подушку кулаком ткнул, думал, умолкнет, а она как давай пуще прежнего орать: «Ой, лихо, лихо!» Тут Усоньша шевельнулась, а из — под неё как что — то выпрыгнет: маленькое, зубастое, когти что грабельки, да мне в лицо. Насилу отодрал от себя зверёныша! Отбросил существо неведомой породы подальше, а сам ноги в руки — и как дал дёру оттуда. Не знаю, как у корней дуба солнечного оказался, как по стволу взбирался, в себя только тут пришёл — вспомнил, что при своих божественных способностях в один миг мог бы в Ирий перенестись. Вот уж воистину такого лиха натерпелся, что не приведи Род!

А брат старший и отец трясутся, уже пополам от хохота согнулись, за животы держатся.

— Так ты ж Вия… князя Пекельного царства… за… за… подушку принял! — Объяснил сыну Сварог. — Эт надо ж, того гляди, все в Забвение сгинем, а этот глаз открыть самостоятельно не может, — и, вспомнив о беде, нависшей над всем божественным сонмом, Сварог захлебнулся смехом, помрачнел. Помолчал он немного, на сыновей оценивающе посмотрел и говорит:

— Вот что, сыны мои милые, сыны мои сметливые, разрешаю вам учинить любую шутку, организовать любую шалость! Какую хотите, можете каверзу учинить, но чтобы гости незваные тот час же убрались, и чтоб духу их в Ирие не было!

Ну, Ярилу с Усладом дважды просить надобности нет. Они и без просьб всегда готовы разыграть ближнего своего, да и дальнего тоже. Отец их ума приложить не мог, голову сломал, но способа выпроводить гостей не нашёл. А эти двое даже думать не стали! Они быстренько к Перуну Медноголовому подкатили, под локотки его взяли, да в сторону отвели. Он по Ирию в тоске и печали бродил, жену свою, Додолю искал. Голодный, как всегда, а оттого злой и раздражительный. Так что слова младших братьев легли на благоприятную почву.

— Всем ты хорош, братец, — начал Ярила, подмигнув Усладу.

— И лицом пригож, и нравом мил, а популярности у тебя в Ирие что кот наплакал! — Продолжил Услад.

— А с чем её едят, эту папу… папу… лярность? — спросил Перун очень заинтересованно. Интерес этот, правда, чисто гастрономическим был, но шутникам того и надо. — Додоля, жена моя, как гости понаехали, так дома не появлялась. Печка четвёртый день не топлена, я с голоду подыхаю, не поенный, не кормленый, а ей хоть бы хны! — пожаловался Перун младшим братьям. — Где эта ваша папу… папу… полярность, может, хоть на закуску пойдёт!

— Популярность не едят, — сказал Ярила, понимая, чем можно раззадорить медноголового брата. — Популярность, Перунушка, это такая штука, когда тебя все любят, а потому каждый норовит чем — то вкусным угостить.

— Едой? — уточнил Перун.

— Едой, — кивнул Услад.

— Давайте сюды! — взревел Перун, за последние четыре дня оголодавший до невозможности.

— Ишь ты, какой прыткий! — Осадил его Ярила. — Популярность, брат, просто так не даётся, её заработать надобно. Вот, к примеру, умом большим либо нравом ласковым да покладистым. Есть у тебя это?

— Не знаю, — озадачился Перун и поскрёб медную макушку. — Дома поискать надобно. Там кавардак такой стоит, может, что такое и отыщется.

Он развернулся и к терему направился. Ярила с Уладом как висели у него на локтях, так следом и поволоклись, едва ногами успевали перебирать. Положение спасать срочно требовалось, а потому Услад свою версию выдвинул.

— А ещё популярность песнями зарабатывают! — Крикнул он. — Пока ты в доме порядок наведёшь, времени много пройдёт, так можно и ноги с голодухи протянуть. А тут всё просто и, что самое главное, быстро: спел, сплясал — и сыт.

— Точно, — Ярила отпустил Перунов локоть, на травку сел да цветок сорвал. — Вон, видишь, народу сколько собралось?

— Ну, вижу, — кивнул Перун, вглядываясь в ту сторону, куда брат указал. Там, у горы Березани, Хорст Солнцеликий не то митинг устроил, не то лекцию. Народу собралось возле его терема тьма тьмущая. Все дети Свароговы там были, и внуки тоже присутствовали. Это Сварог через ласточек второе пожелание дедушки Рода передал. Да ни кому попало, а самому умному из детей — Хорсту. Велел любыми путями покой в стране поднебесной нарушить, искушений иноземных людям русским побольше подсунуть, да проследить, дабы они искушения эти отринули, в своей вере остались и своим богам преданность соблюли. О том старший сын Сварога сейчас родственникам и вещал. Услад глянул в сторону сборища, потом вниз уставился, поискал в вытоптанной траве глазами, но целых цветов не обнаружил. Тогда он сорвал травинку, сунул её в рот, пожевал задумчиво и сказал:

— Тебя ждут. Ты ж обещал концерт устроить, песен спеть, танцев станцевать, былин рассказать.

— Я?

— Ты. А тебя потом накормят от пуза, — подвёл итог беседы Ярила. И больше говорить ничего не пришлось: Перун сорвался с места и понёсся к дому солнцеподобного брата — популярность зарабатывать.

Ярила с Усладом рассмеялись, хлопнули друг друга по ладоням одобрительно, да и растворились в воздухе. Это они ноги в руки взяли и быстренько из Ирия удалились. Поступили правильно, ведь не было отцовского приказа, чтобы самим под те карательные меры подпадать, какие гостям уготовили. А ушей у каждого озорника всего по одной паре, и не факт, что после Перунова пения уши эти в рабочем состоянии пребывать будут. Какая глотка у Перуна мощная всем известно, так что, может, уши — то и совсем отвалятся.

А Перун дожидаться не стал, пока на него внимание обратят, сразу песню затянул. И песню — то случайно такую выбрал, какая теме наболевшей полностью соответствовала. Если б ещё слова разобрать можно было! Но для слушателей словно гром загремел, камни с неба посыпались, иглы острые в головы вонзились. Ничего удивительного, на Перуновы громогласные песни всегда такая реакция случалась.

Гости этого не знали. Вся родня заморская, когда в сознание после первого шока пришла да способность двигаться обрела, мигом из райского сада рассосалась. Куда уж они отправились — то их путь, их забота, но вот Перуна долго угомонить не могли. Хорошо, кто — то умный сообразил мечём в него ткнуть. Ну, Медноголовой меч тот слопал, не подавился и не поморщился. Наоборот даже, порадовался, что популярность его растёт, и громче песню затянул. Дальше в него не только мечи полетели и палицы, но и сковородки с кастрюлями, каких у его матушки Лады да и у сестёр тоже, полным полно было. Пока ел их Перун, жители райские минутку отдыха получали, но отдых тот быстро оканчивался — вместе с едой.

Долго пел Перун. До тех пор, пока мать его Лада и отец Сварог посовещались, да потоки лавы огненной в пасть Перунушкину направили. Для этого пришлось пару вулканов на земле вскрыть. Надо было такому совпадению случиться, что вулканы те в землях Греческих вскрылись, в связи с чем народ тамошний всех богов и старых, и новых, вспомнил недобрым словом, в выражениях не стесняясь. Что ж, хоть какая — то польза с глотки лужёной получилась. По крайней мере, хотя бы Зевс забвения избежал, хоть клятый и мятый, а всё же домой возвратился.

Песня Перуна долго гремела, отголоски песни той не только в Ирии много дней подряд слышались, но и на земле люду простому покоя не давали. Слов — то не разобрать, а вот сердце почему — то от раскатов громовых сжималось, недоброе чувствуя. Будто беда какая случилась, а где, с кем — то неведомо. И будто по — прежнему всё как раньше течёт и движется, а кажется — тень над землёй поднебесной раскинулась, и сгущается тень та с каждым днём. И часто бывало, что во время пира праздничного умолкнут все, будто по волшебству веселье пропадёт, каждый о своём задумается.

А песню Перун пел странную, и не дай того Род, если вещую. И не было песне той конца, и надежды в песне той не было…

— Своррр — рог!!! — раздался громогласный зов.

Старый Род был единственным, кто мог перекричать песню медноголового бога.

— Сваррр — рог! Заткни глотку своему отпрыску, и давай сюда, живо!

Райский управитель за голову схватился: придётся к Ладе на поклон идти, просить, чтоб ещё вулкан — другой на земле вскрыла, извержение устроила. Иначе не замолчит медноголовый, во вкус вошёл, популярность зарабатывает, да оказалось, что зря волновался: всем песня Перунова уши утомила, да до такой степени тишины захотелось, что устроили райские обитатели натуральный сбор металлолома. Чего только голодающему не натащили, благо, много вещей, сделанных из металла, пооставляли родственники, второпях удирая из Ирия. Тут и трубы медные, и кубки золотые были, и даже молот братца Тора, забытый впопыхах. Умолк Перун, впервые за последние дни чувствуя себя сытым. И не только сытым, а что намного важнее, нужным и любимым, и главное — популярным!

Порадовался Сварог, что тишина восстановилась, огненным вихрем завернулся, и на родительское облако взлетел.

— Выполнил всё, как велено было, батюшка, для твоей радости старался! — Отрапортовал он, зарабатывая одобрение. Но когда взглянул в лицо Рода старого, понял — не будет похвалы. Оно может и заработал, да отцу не до того, отягощён думами тяжёлыми отец.

— Что опять тебя кручинит, батюшка? Почему хмур, аки туча грозовая? — осторожно поинтересовался райский управитель, опасаясь, как бы снова на свою голову громы и молнии не вызвать.

— А что мне не хмуриться, чего не кручиниться? Вот, — Род по каменной обложке Голубиной книги ладонью хлопнул, — прочёл судьбу нашу, и пожалел, что грамоте учён. Лучше б век буквы не знать. Уже ум за разум зашёл, всё думу думаю, как избежать нам беды великой.

— Да какая опять беда, отец?! — Всплеснул руками Сварог. — Конкурентов сынки мои буйные из Ирия спровадили, людишки в Лукоморье жертвами радуют, в голоде да холоде сидеть не дают, а чего ещё надобно?

— Веры надобно, нерушимой. Ещё любой ценой Забвения избежать надобно, — вздохнул Род, нахмурив кустистые брови. — Вычитал тут в книге судьбу нашу дальнейшую, и скажу тебе, сын, безрадостна она. Придёт нам на смену новый бог, зачатый женщиной от духа святого, какой ей в образе голубя явится.

— Нашёл из — за чего печалиться! Да у иной смазливой бабёнки таких голубей цельная голубятня наберётся!

— Не в птичке дело, Сварог, и хоть один голубь, хоть голубятня, а дитё на свет появится, сын божий, будет про душу бессмертную речи вести, к святости призывать.

— А хоть и сын, и дочь в придачу? Дети — они все божьи, и все святостью облачены.

— Так — то оно так, да нам от этого не легче. Люди, они увлекаются если чем, то берегов не видят. Им если верить, то всем скопом, одинаково. А иную веру под корень вырубают, огнём жгут, в воде топят. В Голубиной книге написано, что такую охоту на ведьм устроят…

Тут Сварог в отцовскую речь вклинился:

— Так у нас ведьм отродясь не было, одна только Буря яга, да и той Велес голову снёс с плеч долой!

— Велес… был он у меня, повздорили. В претензиях парень, что не предупредили о божественном бессмертии. Возмущался шибко. Де жена у него умерла и сын тоже прибрался, пока он с поручениями в Поднебесной шастал. Ну, говорю, шастать меньше надо было, быстрей б крутился. И сам не дурак, мог бы заранее у меня божественную должность для семейства своего выпросить. Он едва с кулаками на меня не кинулся, потребовал назад супругу вернуть. Оживить, понимаешь ли. Так я просьбу его выполнил, оживил. Сделал бабу его дубравой на земле, а ему наказал там же, в лесах лукоморских, медведем побегать, да подумать, какого он роду племени — людского али божественного?.. Пущай у Лешего на побегушках определяется, кто он есть — бог али человек. А что я, злыдень какой, что ли? Всё выполнил, что просил. И сыну его бессмертие дал, сказал, что будет он умирать, прожив долгую жизнь, и снова рождаться на земле, а хода ему в Ирий не будет.

— Добрый ты, батя.

— Да уж, чего уж там, — и старый Род отмахнулся от комплимента, как от мухи назойливой. Сварог вздохнул огорчённо. Вот всё не так ему, и что б не сделал, хорошо ли, плохо ли — а всё одно выговора не миновать.

— А что ведьмы… — вернулся к прерванной теме Род. — Ведьмами нас объявят и будут на нас охотиться, да на тех, кто в нас верить будет. — Он встал, книгу Голубиную к груди прижал и говорит:

— Повелеваю тебе, сын мой нерадивый, как хочешь извернись, а чтоб вера в нас сохранилась, века пережила.

— Сделаю, батюшка, и века переживёт, и нас с тобой!

— Э, э! Ты, это, слишком — то не увлекайся! — воскликнул Род, но Сварога уж и след простыл. Род устало опустился на каменное кресло, прижал к глазам ладонь и пробормотал:

— Ох, лихо, лихо…

Только произнёс Род последние слова, как откуда ни возьмись, появился ребёночек — маленький, глазки ясные, личико ангельское.

— Ути — пути — пути, — разулыбался старый Род. Держит младенца на руках, козу ему делает. — Ты чей же такой будешь?

— Ваш я, дедушка, ваш, — отвечает малыш и другой стороной лица поворачивается. Глянул Род, а лицо то у ребёнка будто из двух половин состоит. Одна половина ангельская, а другая бесовская. И улыбается дитя нехорошо, прямо — таки, гаденько.

Вздрогнул Род от неожиданности, а дитё из рук вывернулось, и книгу ручонкой выбило. Старик и дитя удержать пытается, и книгу поймать, да два дела разве сделаешь? Особенно, когда лихо поминаешь? Ребёнок смехом залился, ручонкой махнул раз, да другой — и всю физиономию дедушке расцарапал, крест — накрест красные полосы на лице старого Рода остались, а сам извернулся, да пропал.

Род второй раз подряд в кресло каменное рухнул, и чувствует, будто выжали его. Сына позвать, взбучку устроить — и то сил нет. Заплакал старик, слёзы ручьём по лицу потекли.

— Эх, дурень я старый, сам беду в Ирий накликал… Сварог! Сварожушка… — хотел крикнуть, да губы острыми коготками располосованы, не шевелятся, только крови полный рот набежало.

Не слышал Сварог зова родительского, впервые в жизни не почувствовал, что отец в нём нуждается. Прилетел райский управитель на ветвь мирового дерева, в дупло родовое голову засунул да на жену так глянул, что та без слов поняла: упрёкам да битью посуды сейчас не время.

— Одевайся в парадное, да выходи к трону. Сейчас совет семейный держать будем. Потомству нашему я уж вести послал, прибудут через миг другой в полном составе.

Отдав распоряжения, прошёл по ветви широкой к трону, сел, бороду за плечо закинул, посохом в морщинистую кору дуба солнечного упёрся. Дети себя ждать не заставили, быстро собрались. И жена тоже, чувствуя, что муж настроен решительно, не мешкая надела парадное платье и встала рядом с троном, положив руку на плечо супруга.

Стали один за другим пребывать Сварожичи, да все с дурными новостями.

— Батюшка, матушка, там у коровы Зимун опять молоко пропало…

— Река молочная скисла, створожилась…

— Цветы райские все засохли…

— У корней дуба солнечного гниль образовалась, того гляди, корни подточит…

— Берега кисельные протухли, тиной затянулись, плесенью зацвели…

Лада детей слушает и с каждым известием всё бледнее делается, лицо вмиг осунулось, сама на глазах тает, уж кости сквозь кожу просвечивают. Посмотрел райский управитель на детей своих, пересчитал, все ли на месте. Все, даже Стрибог, на что уж в Ирий его не заманишь, и тот здесь, стоит, волосы по ветру развеваются. И Хорст явиться соизволил, и Леля, и Жива тут, и внуки рядком выстроились.

Задумался Сварог, закручинился, да глянул на располосованную физиономию младшего сына, и вспомнил сказку, в детстве далёком слышанную. Хлопнул себя по лбу райский управитель:

— И как это я сразу не догадался! — Да как гаркнет:

— Ой, лихо, лихо какое!

Тут рядом с ним ребёнок появился, уже не маленький, годов эдак шести пацан. Стоит, ангельской половиной лица на Ладу смотрит. Та потянулась к новичку, нагнулась, хотела приласкать да приголубить, по головке погладить. А он по руке раз, и ударил. Глянула жена райского управителя на руку, а там царапины крест — накрест, да глубокие. Кровь с руки заструилась, на ветвь солнечного дуба течёт. Сварог к жене кинулся, на руки подхватил, в дупло унёс и на постель уложил. Погладил руку, царапины затянулись.

— Выздоравливай, — прошептал он, утешая супругу, — я сейчас мигом разберусь, что к чему и вернусь. — И направился к выходу.

Сварожичи, пока отец с матерью на собрании присутствовали, чинно стояли, а как удалились, так они тут же в кучу сгрудились — найдёныша рассматривают. Ребёнок визжит, будто его огнём жгут, лицо от богов прячет, вырывается. Но так случилось, что попал он Перуну в руки, а его ни словами не обманешь, ни детским личиком не разжалобишь. У Перуна не только голова медная, у него ещё и сердце железное.

Вышел Сварог да и говорит:

— Вот что, дети мои разлюбезные, кормил я вас, поил я вас, пока сила была, а теперь пришёл ваш час о родителях позаботиться. Думайте, как сделать так, чтоб вера людская не пропала, чтоб осталась жива, и мы с матерью вашей Ладой жили и здравствовали. А этого зверёныша отправьте домой, в царство Пекельное. Там ему самое место будет. — И на ребёнка посмотрел: пока отлучался, тот подрос изрядно, уж паренёк лет десяти от роду.

— А мне здесь дом, — нагло ответил незваный гость, глядя на райского управителя пекельным глазом. — Выделяй — ка дед мне место в Ирие, и жить я у вас тепериче буду, потому как отец здесь мой, Услад, обитает!

— Да кто ты какой, тоже нашёлся, самозванец! — Вскричал Услад, но как — то не очень уверенно. — Не отец я тебе, не знаю тебя, и знать не хочу!

— Хочешь ты, или не хочешь — дело десятое, батюшка. А знаться со мной придётся, потому как сын я твой, а имя мне Лишенько, Лихо я одноглазое! — и улыбается гаденько.

Тут Ярила глаза выпучил, хочет что — то сказать, а не может — столько чувств разных в нём одновременно забурлило, такие эмоции его охватили, что словами и не выразить! Не смог сказать брату всё, что о нём думает, так другой способ нашёл: молча к Усладу подошёл и хвать его кулаком по уху.

— За что братец?! — Услад даже сдачи не дал, чем удивил и отца, и братьев с сёстрами.

— За источник живительный с сурицей! — Нашёл наконец нужные слова старший брат. — Ты как же умудрился его весь до дна вылакать?!! Он же неиссякаемый!!!

— Да что ты, что ты, брат? Не мог я столько выпить! — Оправдывается Услад.

— Да?! А ты у сыночка своего спроси, кто его мама! — Кричит Ярила. — Уж не Усоньша ли тьма Виевна, лебедь твоя чёрная?

— Она самая, — кивает головой Лишенько. — Лебедь, только теперь белая! Я лохань нашёл с белилами несмываемыми, да она туда по неразумию сверзилась. Вот только почему меня в своей оплошности обвинила, того я не ведаю. Я ж вообще аки ангелок безвинный, всего — то и сделал, что деду старому, Вию, иглу подставил, когда тот сесть хотел. Ну не знал же я, что он под ноги мамаше попадёт, когда за мной бегать кинется. И что она через дедушку моего кувыркнётся, тоже предположения не имел. А ведь всё, что делается — оно к лучшему! — Тут Лишенька красивой стороной да милым глазом к отцу и дядьям повернулся. — Схватила меня матушка, да сюда закинула, — поворачивается другой стороной лица и тем глазом, в котором подлость хитрая светится, и говорит: — Ну, здравствуйте, родственнички, вот и свиделись!

— Видно, действительно вылакал, — Услад зажмурился, головой тряхнул, будто наваждение прогнать хотел. — Видно, до самого неиссякаемого дна уговорил, иначе бы такое безобразие не сотворил. Меня ведь почему ужас объял? Всю ноченьку меня краса неземная ласкала, лицо белое, стан тонкий, коса до пят, а проснулся… Эх, да что говорить…

— Пить без меры вредно, потому как неожиданности чаще всего случаются с незапланированным потомством, — мудро изрекла Леля. — Уж лучше б ты, братец, ещё раз щуку родильную поймал, да скормил своей жёнушке. После щуки детки — молодцы, один к одному! — И на своих отпрысков кивает.

У Лели сыновья действительно молодцы, хоть портреты с них пиши, хоть паши на них: красивые, сильные! А самый младший, Прон, ко всему ещё и умён не по годам. Он — то первый и обратил внимание старших родичей на новую беду:

— Вот вы, дядья да тётки, речи тут ведёте, а того не видите, что в Ирие уж осень началась, того гляди зима грянет! Да и дядька Перун как — то странно выглядит. Не пойму, не то ржа на него напала, не то кислотность повысилась, да только впечатление такое, будто его сейчас Кондратий хватит.

Глянули Сварожичи на Перуна, и ахнули хором: медная голова зелёным налётом покрылась, глаза под брови ушли, а изо рта дымок тонкой струйкой тянется.

— Да чего вы возитесь с этим гадёнышем? Не из породы он, в породу! Да вот только не в нашу, к моему большому прискорбию и глубочайшему сожалению, а в адову чёрную! — Вскричал Хорст.

— И с тобой, дядька Хорст, беда! — воскликнул Прон, от которого ни одна мелочь скрыться не могла, ибо обладал он взглядом пронзительным. — У тебя на лике пятна появились. Не уж — то Стрибог каку инфекцию с ветром занёс?

Хорст Солнцеликий зеркальце вытащил, увидал пятна на лбу и щеках, забыл обо всём — давай вытирать лицо. А Лишенька смотрит и улыбается гаденько.

— Чего это ты, щенок, на меня бочку катишь?! — Вскипел темпераментный Стрибог. — Да я тебя сейчас уму — разуму научу!

— Нечего гадости всякие ветрами надувать! — Взъярился Хорст.

— Ага, и Усоньше Виевне, интересно, каким ветром ребёночка надуло? — Ехидно усмехаясь, поинтересовалась жена Перуна, Додоля. — Тоже, поди, скажете, что Хорст виноват?

— То Услада спросить надобно, он у нас главный специалист по удовольствиям! — хором сказали Чернобог и Белобог.

— Да замолчите вы все! — это Ярила крикнул.

— А тебя и не спрашивают! — это снова Хорст.

— А ты бы помолчал!.. — хором, в несколько голосов.

— Дурень!

— От дурня слышу…

Так, слово за слово, сцепились Сварожичи, в клубок свились, по ветви дуба солнечного катаются, кулаками друг друга молотят. Лишь Перун столбом стоит, не шевелится, но Лихо Одноглазое из рук не выпускает. Смотрел он на братьев, сестёр и племянников, смотрел, да и сделал то, что им, умным, в голову не пришло. Оно так всегда бывает, когда размышлениями да дискуссиями увлекаются, теряют то, ради чего прения изначально затевались. А у Перуна привычки долго думать не было, он сразу действовать привык. Размахнулся, да и зашвырнул незапланированного племянника назад, в царство Пекельное.

Тут же тишина наступила. Сварожичи стоят, смотрят друг другу в лица, синяками разукрашенные, да взгляды отводят. Хорст зеркальце достал, заглянул в него придирчиво, принялся отражение своё рассматривать. Глядит — пятна с лица пропали, снова лик божественный светел и чист. Почти чист, а синяки… что ж, они сойдут, они для внешности украшение. Улыбнулся он, и в Ирие тут же зазеленели травы, распустились цветы. Стрибог тоже с облегчением вздохнул, дунул вроде несильно, но сразу нежный ветерок наполнил ароматами райский сад.

Сварожичи будто тяжёлый груз сбросили, по плечам друг друга хлопают, посмеиваются.

— И что вы лыбитесь? — Нарушила радостное настроение собравшихся Морена. — Отец в печали, мать в болезни, дед в горести — гадёныш Лишенька книгу Голубиную из рук выбил, куда залетела, неведомо, и отыскать быстро вряд ли получится. Бед столько навалилось, не разгребсти, а вы тут устроили коллективное мордобоище!

— Так не спроста ж! — Заоправдывались Сварожичи, робея перед суровой сестрой. — Ты вот только сейчас появилась, запоздало откликнулась, а потому полной картины происшествия не имеешь!

— А мне и не надо её иметь, я сразу в суть смотрю. Как людишек от чужой веры ограждать будем? Они, ежели верить по — другому начнут, то и жить по — другому станут, и умирая, в Ирий отправиться не пожелают. Мне в том интерес большой, меня ждать должны с радостью, а другая вера пойдёт — гнать будут в три шеи. — И достаёт из складок белого платья, сверкающего драгоценными каменьями, маленькую картинку. Подняла руку над головой, показала братьям и сёстрам. Смотрят те, удивляются: изображён там скелет, завёрнутый в саван; страшно скалясь, сжимает в костлявой длани косу, а ногой попирает мертвецов — много их на земле лежит, будто неведомый художник поле боя нарисовал. — Вот, смотрите, смотрите внимательно, — зловеще сказала Морена, передавая картинку родственникам. Смотрят Сварожичи, и диву даются: топчет Смерть костлявыми ногами лица, все знакомые, родные. Вот Хорст опрокинулся на спину, мёртвые глаза раскрыты, лицо чёрными пятнами разложения покрыто. Вот Леля, ещё красивая, ещё желанная, но уже не живая. Вот Ярила с Усладом лежат под костлявой ступнёй, взявшись за руки, даже в смерти сохраняя былую дружбу, поддерживая друг друга. Вот мать — земля, Лада, сухая, безжизненная, а над ней отец их, Сварог, склонился. Исподлобья глядит на дочь свою, и не узнаёт её. Нет в глазах его любви, а только ожидание смерти. — То судьба ваша, — глухо проговорила Морена. И моя, к сожалению, тоже. Неизвестно, кому легче будет: вам ли от моей руки смерть принять, мне ли продолжать жить и помнить об этом?.. Намедни слетала я в страны далёкие, туда, где в нового бога вера пошла. Многое узнала, да портрет свой увидела, во что превращусь, ежели люди не опомнятся. Сейчас я красивая, достойная, голову гордо держу, в глаза смотрю и людям, и богам — на равных. А тут понаписано, что от меня кости останутся, и кожи на них натянуть даже клочка не будет. А вместо платья саван мне положен, и коса острая в руки, чтобы косой той души от тела отсекать. — Морена посмотрела на руки свои, белые, гладкие, нахмурилась. — Что с вами будет, тоже ведаю, поскольку мне с косой этой к каждому из вас заглянуть придётся, чтобы жизнь вашу бессмертную прервать. И хоть люблю вас всех, а деться мне некуда будет, ибо судьба такая для меня новой верой уготовлена. И братьев, и отца, и мать — землю нашу Ладу — всех порешу, у всех жизнь отниму. А уж древний Род в одиночестве сам загнётся, потеряв почву под ногами, сам вечное своё существование прекратит. Вы как хотите, а мне судьба такая не по нраву. Я полетела к деду, пока старика печаль не одолела окончательно, порасспрошу его о будущем. Пусть вспомнит, чего в Голубиной книге вычитал, да расскажет во всех подробностях, что нам уготовано, ежели мы судьбу свою на самотёк не отпустим, и меры решительные примем. А вы братцы да сестрицы, мозгами пораскиньте, да подумайте, как сделать, чтобы вера в нас не только не пропала, но и изменениям не подвержена была, а уж если и будет меняться, то в сторону улучшения для нас, богов лукоморских. И как нас от беды оградить, как напасть отвести, тоже придумайте, да только помните — времени у нас мало, что кот наплакал, а может, и того меньше! — Морена, раскинув руки, взмахнула широкими рукавами и белой лебедью взлетела под хрустальный купол, к облаку старого Рода.

Стоят на широкой ветви мирового дерева Сварожичи, и слова вымолвить не могут. Ветвь под ногами крепкая, прочная, а кажется, будто дрожит она, и трещины паутиной разбегаются. Глаз друг на друга поднять не смеют, чтобы во взглядах подтверждения собственным страхам не узреть. Страшна картина, показанная Мореной, ох и страшна! Можно сказать, что мордой в неизбежное ткнула их старшая сестра, но оно и к лучшему: впервые серьёзно отнеслись к будущему дети Сварога, впервые всю глубину разверзшейся перед ними пропасти осознали…

— Дык, это… ограду городить что ли будем? А что сразу не сказали, я б лопату, либо какие другие инструменты прихватил бы. — подал голос Перун. — Эй… Чего это вы?! Чего на меня все так вытаращились?

А братья да сёстры смотрят на медноголового Перуна и диву даются: тот по глупости своей и не понял, какую мудрую мысль высказал.

— Ну что, дети мои, придумали, как веру людскую уберечь, да религию языческую сохранить? — Спросил Сварог, пользуясь минутой тишины.

— Нашёл я решение проблемы, какая гнетёт вашу душеньку, батюшка, — выступил вперёд солнцеподобный Хорст. — Решил я, что надобно вокруг Лукоморья стену вырастить, да такую, чтоб ни пешему, ни конному не пройти. И не оставить лазейки для чуждой веры, для искушений и соблазнов народу лукоморскому.

— Он решил, — хмыкнул Ярила. — Ты уж правду говори, что Перун нас всех на мысль навёл — по глупости своей и не заметив этого. А стену и вправду ставить надо, да такую, чтоб муха чужая не залетела, а своя не вылетела.

— Эх, жалко, Велеса с нами нет, — небрежно стряхивая невидимую соринку с левого плеча, будто в сторону бросил Хорст.

— А чего это ты скотьего бога вспомнил, бартец? — Удивился Ярила.

— А того и вспомнил, что он бы тебе, неучу, на счёт мух — то бы высказал. Мухи — то помех не учиняют. И птицы тоже в дальние края на зимовку должны летать. А уж по поводу нарушения природного баланса сколько б ты выслушал сейчас, братец, так этого и вовсе не высказать. Стена от людей должна быть, а для птах перелётных да прочих тварей летучих преграды быть не должно.

— Я вот тут тоже о нарушении баланса мысль высказать желаю, — выступил вперёд хитромудрый Прон. — Супротив деградации, чтоб закисания культуры не было, мы ещё кусок хызрырской степи за ту стену упрячем. Так сказать, для развития и во избежание культурного замыкания общества на себе самом.

— А люди? Люди — то как жить будут? — Воскликнула Леля. — О культуре тут подумали, о пичугах летучих, даже мух не забыли, — она топнула ножкой. — А люди?

— А что люди? — Хохотнул Услад. — Пущай живут себе в сытости и спокойствие, пущай плодятся и размножаются! А как размножатся, так нам с того польза — верить народу больше будет, а значится, и вера крепче станет!

— Да как же они без притока новой крови род свои сохранят? Ведь это тогда не род будет, а сплошные выродки на свет появятся.

— И то верно. — Кивнул Хорст. — А предложения, как беды избежать, у тебя имеются?

— Имеются, — Леля фыркнула, показав заносчивому брату язык. — Раз в полста лет пусть в стене проход образуется, и по тому проходу, как по дороге прямой, новые люди в Лукоморье попадают. Все, кто рядом идти будет, когда чертополох раздвинется, со своей дороги сойдут, заплутавши, пусть в Лукоморье будут затянуты.

— Так ведь натянет кого ни поподя, и старцев, к продолжению рода не способных, и, не приведи Род, иноверцы — вороги в Лукоморье попадут, людишек соблазнами опутают! — Предостерёг сестру Хорст.

— Так мы устроим, чтобы только молодой народ сквозь стену проходил. А иной веры бояться не стоит. Ну подумаешь, проскочит один… Ну, или два… За следующие полвека они о прошлом позабудут, и большой беды в том не вижу.

— Не скажи, сестра, паршивая овца порой всё стадо испортит, — Хорст сложил руки на груди, высокомерно посмотрел на остальных Сварожичей, готовясь продолжить речь, но всё смазал Ярила:

— Ты себя, штоль, в пример ставишь? Так не грозит это. Вот ты один у нас в Ирие занудством страдаешь, и ничего, мы не подцепили от тебя.

— Не заразный, видать! — Захохотал Услад.

— Да ну вас, — отмахнулся солнцеликий брат от озорников. Насмешка задела, и, посмотрев на отца, Хорст решил пожаловаться, но не успел: Сварог руку поднял, призывая к молчанию.

— Молодцы! — похвалил детей райский управитель и тут же вздрогнул: из дупла раздался звон бьющейся посуды. — Смотрю, мать вашу здравие посетило. Лада вроде очухалась, глядишь, к вечеру совсем оклемается. Я с ней буду на случай возможного кризиса. А вы давайте, давайте, действуйте. Раз уж решили, так не медлите, приводите замысел в исполнение!..

Сварожичи, не мешкая, посовещались, да за дело принялись. Стрибог первым на землю отправился, задул, завыл натужно, передвигая воздушные массы. А братья его и сёстры семена сыпали, чтобы ветра занесли их в нужном направлении, да кольцом вокруг обозначенной территории уложили. Волшебные семена в благодатную почву легли, точно поясом, обхватили леса и поля, Гордище и поселения, лес лукоморский и степь хызрырскую. Тут же дожди зарядили, каких в Лукоморье никогда не видывали. Полезли из земли ростки, силу набрали, к небу устремились. И выросла стена — не перелезть через неё сверху, не подкопаться снизу. Стоит чертополох, иглами ощетинился, до самых небес вид закрывает. И Морена постаралась, напустила на людей морок. Смотрели они на стену и не удивлялись, думалось им, что всегда она была.

— Хорошо работают, слаженно, прямо — таки садоводы — любители! — Похвалил родственников Ярила.

— Да уж скорее садоводы — вредители, — усмехнулся Услад. — Ох, чует моё сердце, наделаем мы бед, наворотим делов всем сонмом божественным. Заварили кашу, а как потом расхлёбывать будем — не подумали.

— Ну — ну, братец, ты ещё сынка своего пакастного вспомни, чтоб уж совсем пророком прослыть. Картишки раскидывать не пробовал? Пасьянсики там всякие?

— Да ну тебя, — отмахнулся от подначки младший брат. — Ну что, пошли помогать?

— Не, Услад, — Ярила положил руку ему на плечо, в другой василёк вертит, — мы латынскую девку Маринку победили, книгу Голубиную аж с самих тартараров вызволили, гостей из Ирия поганой метлой повымели, торжественные проводы им организовали. Опять же, Перуна петь научили, что само по себе тоже труд непосильный. Столько дел переделали, что право законное имеем отлынивать от любой работы в ближайшие несколько веков. Всё, отдыхать!

— Слушай, а ведь книга Голубиная опять пропала. Выпустил её дедушка Род из рук своих, и теперь не скоро будет листы пальцами слюнявить. И чуется мне, мнится мне, что опять нас с тобой отправят на поиски.

— Не, это вряд ли. Хотя — ежели момент будет располагающий, то почему б не поискать, по свету не пошататься? Слушай, Услад, а давай — ка отложим отдых, да посмотрим, может, действительно, братьям и сёстрам нашим чем помочь требуется али шалость какую организовать случай выпадет?

— И то верно, Ярила, — как всегда, согласился со старшим братом Услад. — Почему бы не подложить свинью ближним своим?

Отправились они на землю, в Лукоморье, на стену чертополоховую полюбовались.

— Смотри, расстарались ботаники, — усмехнулся Ярила. — Да они хоть бы зверьё разогнали. А то ведь наверняка позастревало меж стеблями тварей живых — не считано и не меряно.

— А с чего ты взял? Зверьё, оно умное, верховым чутьём опасности видит, за версту к такому месту не подойдёт.

— Видно не всё. Глянь — ка, братец Услад, во — оон туда.

Посмотрел Услад, хмыкнул.

— Вот хотели свинью старшим братьям да сёстрам подложить, а тут коза нарисовалась. И ведь как измучилась животина, что даже шутить расхотелось.

Меж чертополоховых стеблей билась коза. Обычная домашняя коза, чёрной масти, с рогами и копытами. Пытаясь выбраться из зарослей, блеяла во всё горло, рвалась, дёргалась, но только сильнее запутывалась.

— Давай — ка поможем, вызволим несчастную из колючих хитросплетений.

И братья опустились вниз, к подножию страшной изгороди.

— Держи её, а я шугану с другой стороны, — скомандовал Ярила, протискиваясь меж толстых стеблей. — Ату! Кыш! Пошла, рогатая!!!

— Слушай, а может это она в Лукоморье рвётся? Может, у неё там хозяева остались?

— Не, вряд ли. Я, конечно, не скотий бог, но точно знаю, что по хозяевам собаки сохнут и рвутся к ним, потому как шибко преданные, а дорогу назад кошки помнят, ибо так природой задуманы.

— Кошки — да. Кошки, они завсегда к дому родному возвращаются, — согласился Услад, но тут же закричал:

— А — ааа! Она лягается!

— Так ты, Услад, морду — то под копыта не подставляй. Давай, тяни, а то я уж весь изодрался, всю одежду колючками изорвало.

— Да не хочет она вылезать, будто собралась сквозь стену продраться. Так и прёт в твою сторону! Слушай, Ярила, стукни ты её чем — нибудь, чтоб выключилась минут на пять!

— Да ничего нет под рукой.

— А ты у корней пошарь, наверняка камень какой отыщется.

— Ага, есть что — то, — обрадовался Ярила, нащупав твёрдый предмет, — кажись, кирпичик. — Уймись, не мешай твоему спасению! — И стукнул животное меж рогов.

Коза, жалобно мекнув напоследок, затихла. Боги, вытащив тушу из зарослей, обеспокоенно переглянулись.

— Не насмерть ли зашибли болезную?

— Нет, жива ещё, — ответил Услад, приложив ладонь к козьему боку. — Ну вот, доброе дело сделали, козу спасли от голодной смерти в чертополоховых зарослях.

— И далась нам эта коза?! — Воскликнул Ярила, смеясь. — Всё, отдыхать. Сейчас над Лукоморьем пролетим, чтоб братья с сёстрами нас заприметили.

— Ага, для галочки, — понимающе кивнул младший брат. — А чего это ты камень не выбросил? Али ещё кого спасать собираешься?

— И то верно, — спохватился Ярила, бросив плоский серый камешек.

Камень, свистя, полетел вниз, к подножию стены. И, надо ж такому случиться, упал точнёхонько на голову несчастной козы. Многострадальное животное, только — только поднявшееся на ноги, замертво рухнуло в густую траву.

— Ну вот, спасали, спасали, и сами же угрохали.

— Не боись, Услад, полежит да очухается. Эту вредную скотину таким камешком не пришибить, тут что потяжелее требуется, — и, посчитав свою миссию выполненной, озорники позабыли про животину.

Как и задумывали раньше, в Ирий возвращаться не стали, в Лукоморье привал устроили. Местечко у них было заветное — в глухом лесу, на поляне. Отсыпались в густой траве божественные братья, точно зная, что уж здесь — то их никто не побеспокоит.

Вот и на этот раз хотели поспать они годик другой, да не тут — то было! Разверзлась под ними мать сыра земля, и провалились озорники в царство тёмное Пекельное. Что в гости их так своеобразно пригласили, боги райские уж потом поняли, а сразу — то оно на похищение больно уж смахивало. Но, что сделаешь, других методов Усоньша Виевна, дочка князя Пекельного не знала, а ежели и знала, то игнорировала. Для неё ласково гостя принять то и значило, что голову несчастному не сразу с плеч снести, а немного погодя.

Вообще — то Яриле с Удом и жаловаться бы не пришлось, если б не сынок Усоньши Виевны, а, следовательно, и дитя Услада, поскольку законные муж и жена они. Поймала бы Ярилу и Услада Сволота, бабища каменная. Подставила бы ладошку, да как на лифте опустила б вниз. Но отрок малолетний под руку что — то про «тиатру» шепнул. Сволота до театра большая охотница, вот и повернулась посмотреть — думала, что афишу уж вывесили. О своих прямых обязанностях театралка каменная позабыла. Потому и грохнулись во сне братцы божественные прямо в реку смоляную.

Выловили их из смолы, какая в царстве Пекельном воду заменяет, на дорогу костяную поставили — и покатились со смеху! И бесы мелкие, какие, собственно, спасение утопающих осуществили, и Сволота — бабища каменная, думая, что представление началось, и сама Усоньша Виевна. Ну, с каменной бабой всё понятно: она думала, что это пьеса такая, для неё вся жизнь сплошная театральная постановка — порой сама не ведает, над чем смеётся, а над чем рыдает. И бесы закона царства Пекельного не нарушили, поскольку хохотали они над пострадавшими, а значит — злорадствовали. Злорадство — оно в царстве адовом очень даже приветствуется и поощряется. А вот с Усоньшей Виевной неожиданный конфуз случился.

Как увидела она благоверного своего и братца его, Ярилу, чёрной смолой перемазанных, так сразу всплыли все обиды, какие ей эти озорники с белилами учиняли раньше. Макали бедняжку рогатую в лохани с краской с завидной настойчивостью и регулярностью. Вспомнила, как шибко страдала да бесилась, по году и более белизну от лица отдирая. И так же ей понравилось то, в каком виде обидчики предстали пред её злые очи, что рассмеялась Усоньша от всей её тёмной души! И вдруг почувствовала, что и обида прошла, и злость куда — то улетучилась, вместе с обидой отхлынула. Рассмеялась она счастливо и радостно, а это уже прямое нарушение законов адовых и вообще, полное попрание всех устоев царства Пекельного. Тут же трясь по аду пошла — это князь тамошний, Вий, услыхал, какой непорядок случился, да и проснулся, заворочался.

Усоньша пасть зубастую захлопнула, сквозь зубы с досады подвывает. Как всегда в таких случаях бывает, давай она виноватого искать. На супруга вину свалить хотела, да не получилось — сама она распорядилась, чтобы пригласили Услада с Ярилой в гости. Бесы тоже не причём — тоже сама приказала им спасение утопающих организовать, выудить гостей из смоляной реки. Тут взгляд в бабищу каменную вцепился. А Сволота дура — дурой, но знает, что выволочку Усоньша такую может устроить, что мало не покажется.

— А я чё? А я ни чё! — Заоправдывалась она. — Мне сказали, тиатра таки начинается, смотреть пора, ну я и смотрела.

И на Лишенько, скромно стоящего в сторонке показала.

Отрок млад был лишь по божественным меркам, а так — то выглядел вполне зрело. Каков он по внешнему виду и характеру, на то и в царстве Пекельном, и в Ирие у каждого собственное мнение имелось. Но вот какая странность: спроси десятерых — каждый его по своему опишет, и не будет в описаниях ни капли схожести. И сотню людей — нелюдей опроси — та же самая история случится. Будто сто обличий у отрока сего, так что по словесному портрету опознать его трудновато будет, ежели парнишка потеряется. Хотя, потеряйся сынок Усоньши и Услада, и тот, и другая только бы вздохнули с превеликим облегчением. И искать сына бы не стали, упаси Род такую глупость совершить! Заметить по справедливости, то и родители любящие во мнениях по поводу внешнего вида дитяти своего тоже не сошлись бы.

Эх, Лихо — Лишенько, Лихо Одноглазое…

Смотрел Лишенько обычно искоса, одним боком к собеседнику поворачивался, одной половиной лица. А лицо у него словно маска греческая: на одну сторону счастливое, а на другую — гримаса плаксивая скорчена.

Когда Лихо на общение напрашивается да в друзья набивается, то так же он хорош да душевен, так пригож да обаятелен, так трогательно беспомощен, что хозяева перед ним открывают и дома, и кошельки, и душу распахивают. А из гостей Лишенько совсем другим уходит — страшным, жестоким, отвратительно уродливым. Лихо только при первой встрече, в первые несколько мгновений лицо своё настоящее показывает, но люди не верят, думают — примстилось. А зря: морок в первый миг взгляд не застит, глаза истину видят, не разделённую на кривду и правду.

Так и Усоньша с Усладом взглянули на сына, и каждому он разным показался. Усоньша злыдня увидела, каких ещё поискать надобно. А Усладу сынок прямо — таки ангельскую внешность явил — лик просветлённый, взгляд радостный. Но — это всё в первый миг. А потом — то картинка поменялась, и увидел отец злобу неприкрытую на лице сына, а мать доброту ангельскую.

Взвыла Усоньша Виевна дурниной, да как запричитает в голос, будто не дочка она князя царства Пекельного, а самая обычная деревенская баба:

— Ой, да за что такое наказание на голову мою рогатую?! Ой, да за какие прегрешения Род мне такое испытание невыносимое организовал?! Ой, да сколько мне с подлым ворогом, какого в сыновья навязали, мучиться?!!

— Ну, будет прибедняться, радоваться должна тому, что сынок твой такой пакостник, — успокоил её Услад.

— Странная ты, Усоньша Виевна, — поддержал брата Ярила, — подлым ворогам, насколько я знаю, самое место в царстве Пекельном.

— Так то другим ворогам, какие от души злыдни да по призванию изверги, — рыкнула в ответ Усоньша. — А этот ворог пакости делает да вредительства совершает исключительно для собственного развлечения. Вот бесов смешит, да на поступки добрые подбивает. А ещё души грешников так заговорил, так им головы их бесплотные заморочил, мозги условные запудрил, что раскаялись они в грехах своих да в Ирий улетели.

— Ну, делов — то, — успокоил её Услад. — Так он, когда в Ирие гостил, помнится, те же души соблазнами опутал, желания, неестественные для праведников навязал — и назад, в царство Пекельное, души соблазнённые отправились.

— Ты мне зубы не заговаривай, не то без головы останешься! — Взрычала Усоньша, приводя железный аргумент, для любого спора заключительный. И правильно, ежели с тобой спорить не хотят, доводов твоих не слушают, а в качестве резюме голову с плеч снести обещают, то спорить охота пропадает и внимание к словам оппонента поневоле привлекается. — Забирай его, — продолжила Усоньша, — что хошь делай, но чтоб ко мне в царство Пекельное Лихо вовеки не заглядывал!

— Побойся Рода, Усоньша Виевна, — попытался урезонить разбушевавшуюся сношенницу Ярила. — Родная кровь не водица, сын он тебе, а значит дитя родное. Да как же сердце твоё материнское разлуку вынесет?

— Так что, ежели кровь родная, так её теперь пить можно, пока не кончится? — Возразила Усоньша. — Что, позволить, чтобы он всю её высосал — по — родственному, из любви сыновней?

На это Яриле ответить нечего. Промолчал он. Услад тоже промолчал. А что он сказать мог? Его замечание супруги по поводу попорченной кровушки за живое зацепило. Свежо ещё воспоминание о том, как Лихо в Ирие бед наделал.

Усоньша достала пудреницу — размером с короб хороший — и давай рыло сажей пудрить, наводить черноту на лице, побледневшем от пережитых волнений. Она всегда морду пудрила, когда в расстройство впадала, или в бешенство, или ещё какую эмоцию негативную переживала. Услад с Ярилой переглянулись, тоже вспомнили о том, что не мешало бы внешним видом заняться. Щёлкнул Ярила пальцами, да слова волшебные шепнул. Это он для того сделал, чтобы смола адова от лица и одежды отлипла. Но Лишенько прищурился на один глаз, улыбнулся гаденько — и всё. Дальше не то щелчок смазался, не то слова местами поменялись, а только вышло так, что как были Ярила с Удом в смоле, так в ней и остались. Зато Усоньшина чёрная пудра превратилась в самые стойкие белила. Взвыла великанша рогатая, узрев в зеркале блеск перламутровый на рыле, пудреницей в Услада запустила. Хорошо, отскочить успел, не то насмерть зашибла б! А рогатая великанша одной рукой за дубину схватилась, а другой ближайшего беса за ноги сцапала — и давай над головой раскручивать. Ну, небожители, понятно, пока те предметы на их головы божественные опустятся, ждать не стали. Запрыгнули братья на ладошку к бабище каменной, что — то той про «тиатру» шепнули — и выбросила она их быстренько из царства Пекельного в мир поднебесный.

Растянулись Ярила с Усладом на травке, на солнышко взглянули — и ну хохотать! Вот только смех невесёлый, сквозь слёзы пробивается. И непонятно, от чего слёзы брызжут: от солнца ли яркого, от облегчения ли, или от жалости к Лиху Одноглазому? А что, совсем — то его из души да сердца не выкинешь, родственник ведь. А если выкинуть из души да сердца получится, то ум — то вовек не забудет. Так — то оно, родная кровь — не водица.

Ну, пока Ярила и Услад слёзы утирали, да смехом дурным заходились, твердь земная снова разверзлась, и вылетел на свет отрок — Лишенько.

Усоньша Виевна, не успев зацепить палицей ни деверя, ни супруга своего законного, обрушила гнев на сына. Только хлопотное это дело, пытаться Лихо изничтожить. Лихо — оно само уйти должно. А потому Усоньшин гнев хоть и имел разрушительные последствия для всего царства Пекельного, для сынка её непутевого оказался совершенно безопасным. Гонялась она за Лишенькой, гонялась, бесов и другой нечисти палицей позашибала — не счесть, замок разрушила, даже Семаргла, пса крылатого зацепила, а Лиху хоть бы хны. Ни разу не задела.

Увидев, в какую разруху пришли её владения, осела Усоньша Виевна на гору черепов, голову лапищами обхватила, да и взвыла:

— Ой, лихо, лихо какое! Хуже уж быть не может!..

Зря она это сказала, при сыне — то. Лишенька глянул на неё злым глазом, гадкой стороной лица к мамаше повернулся и… наступил Семарглу на хвост!

У волшебной животины хвост — больное место. Давным — давно, за какие — то мелкие прегрешения, наказал Род крылатого пса, определив ему местом жительства ствол мирового дерева, дуба солнечного. А занятие назначил такое: почтовые перевозки между Ирием и царством адовым Пекельным осуществлять. Вот и мотался туда — сюда несчастный, гремел консервной банкой, привязанной к хвосту крепчайшей цепью. Род — то что ему сказал? Вот как прощение тебе будет, так цепь сама оборвётся, но уж сколько веков прошло, а банка консервная гремит, гоняет несчастного с неба под землю и обратно. Семаргл уж на сто раз проклял тот день, когда у Рода Великого кусок пирога с блюда стащил. Нечаянно получилось, удержаться не смог, до того вкусно пахло! Он уж и забыл, как раньше жил, чем занимался, только и осталось, что гремящая цепь с оригинальным «почтовым ящиком» и постоянный испуг. И сейчас, взвыв от боли, понёсся он к корням мирового дерева. Усоньшу, не заметившую, что цепь вместе с консервной банкой у неё меж рогами запуталась, сорвало с места. Протащил Семаргл рогатую великаншу под сводами адова царства и за собой в ствол дуба солнечного утянул. Долго гремел меж корней прощальный Усоньшин рык: «Лихо, паршивец эдакий, щас я тебя на одну руку положу а другой прихлопну!!!»

— От ить тиатра кака! Прямо таки воздушная тиатра.

— Это не «тиатра», — передразнил Сволоту Лишенька. — Это, тётенька, уже цирка получается, а мамаша моя в этой цирке гимнасткой под кумполом воздушную акробатику осуществляет. Да и смотрю я, вокруг — одни клоуны, — и Лихо пнул скулящего под ногами беса.

— Не, цирку я не люблю, — замотала головой каменная бабища. — Тут одна циркачка уже была. Така акробатка, на верёвочке кувыркалась, да песни горлом пела. Так я после её представления так навернулась, что теперь для себя выводы сделала: цирк — это не тиатра. Цирк — это когда всё рушится и всем плохо. Вот как сейчас у нас… — И, печально вздохнув, почесала трещины на спине.

А Лихо Одноглазое посмотрел вокруг — действительно, плохо, и заняться в аду больше нечем. Скучно ему стало. Всё разрушено, шутить тоже не над кем: мамаша в полёте, бабища каменная в прострации, бесы большей частью перебиты, а какие уцелели, так покалечены. Дедушку Вия под обломками замка не отыщешь. Улыбнулся паренёк гаденько на прощание — и свод царства подземного частично обрушился, засыпав Сволоту с ног до головы. А Лихо через пролом на землю выбрался, в аккурат туда, где его папаша и дядька дух переводили. Сел Лишенька рядышком, глазки скромненько потупил, ручки чинно на коленках сложил — со стороны поглядеть, так прямо отличник — пятёрочник — и говорит:

— Ну, я готов.

— К чему? — Поинтересовался Услад, удивлённо глядя на сына.

— К новым подвигам, — хохотнул Ярила, переворачиваясь на бок. Упёрся он локтём в траву, цветок полевой весенний сорвал да в рот его сунул. А сам внимательно на племянника взглянул и вдруг чувствует — план в голове созрел! Понял он, как и Сварогу угодить, и пожелания дедушки Рода выполнить, и Лиху в райские кущи на веки вечные доступ закрыть. — Он у нас парень… — издалека начал Ярила, — мягко говоря, шустрый, вот сейчас в Ирий заявится и начнёт геройства геройствовать, свершения совершать. И тогда останется от рая шиш и маленько, а может и того не останется. Рухнет небо на землю и придёт любой жизни однозначный конец. Вот, братец, к чему приводит отсутствие чувства меры при употреблении спиртных напитков.

— Ну, ты брат, смотри, на кого бочку — то катишь, — слабо возразил Услад, отводя в сторону глаза.

— Это, Услад, тебе смотреть надо было, когда ты Усоньшу перепить пытался. Сколько веков пройдёт, пока источник живительной сурицы снова наполнится? Много! А я теперь, как увижу этого, так каждый раз о твоей невоздержанности вспоминаю. — Вздохнув, он замолчал, обрушил на племянника тяжёлый взгляд. Будто не Лишенько перед ним, а мерзкое насекомое сидит, которое взглядом этим Ярила с земли стереть вознамерился. — Вот гляжу я на тебя, Лишко, да понимаю, почему новобрачным ни сурицы, ни медов хмельных на пиру свадебном пить не положено. А то, как зачнут во хмелю дитя, и получится, упаси Род, такой вот моральный урод, как ты, к примеру.

— Дядя, вы с обвинениями не спешили бы, — ответил Лихо и грустно взглянул сначала на родственника, а потом на отца. — Вот когда у людей разных родов дети появляются, то они все признаки родителей в себе совмещают успешно. И гены их благополучно перемешиваются, и в хромосомном наборе сбоев не происходит. А у меня такого не случилось — и не моя в том вина. Будто двое во мне. Один — Лишенько — весь в отца. Ты, батюшка, себя знаешь. Всем ты мил, любой тебе рад, потому, как и добр ты, и весел, и душа твоя нараспашку открытая, даже капли зла в душе той не сыщется. И разум у тебя, папа, мыслями чёрными не загажен, оттого и озорство твоё милое, шутки добрые, — тут Лихо Одноглазое пристально посмотрел на отца и гаденько улыбнулся. Покраснел Услад, вспомнил, как они с братом раньше изводили Усоньшу Виевну. И ведь ни про что, на за что — просто так, потому что она дура. А ежели рассудить по совести, то дураком быть — вины нет, а напротив даже: дуракам, им и живётся проще, и спится крепче, и конфликты душевные их не терзают. Выходит, что дураком быть достоинство, а значит и дурак либо дура — люди достойные. Даже Усоньша Виевна. А за насмешку над их достоинством жизнь строго карает, награждает таким вот подарочком. Лихом Одноглазым. И правильно делает — чтоб неповадно было впредь с дураками связываться, себе дороже выйдет. Но ничего не сказал Услад. Ярила тоже промолчал, он мысли братовы без слов понимал, не стал рану его бередить. А Лихо всё говорит, говорит, наболевшее изливает:

— Потому как сын я твой, Услад, и прямой потомок, то во мне всё имеется, что в тебе есть. Не только имеется, но и активно проявляется в характеристиках умственных и душевных. Вот я и кажусь всем хорошим да желанным, вот и радую каждого своими веселием и счастием. Вот и зазывают меня все в гости. Но долго быть таким не могу — мамина половина, тоже к активности привыкшая, выхода требует. Всё, что в родительнице моей накопилось, наружу выплёскивается. Супротив натуры не попрёшь, вот и начинаю я ненавидеть тех, кого только что обожал, чей хлеб — соль только что откушал, под чьим кровом приютился. Подумать не успею, как сотворю что — то такое, что разве с чёрной неблагодарностью да подлостью лютой сравнить можно. — Лихо подтянул к груди длинные ноги, обнял руками костлявые колени и скорбно опустил голову на грудь. — Нет в том моей вины, что не срастаются во мне доброе и злое, не перемешиваются в то общее, что всем приемлемо и для всех приятно. И не моя вина, что разрывают меня две половины — светлая и тёмная. Я ведь всё как вижу? Контрастно, ибо сумрака для меня тоже нет, только свет божественный или тьма пекельная. Только белое или чёрное, а ведь в жизни столько цветов есть, столько оттенков. Ах, как же я убог, как обделён судьбой! Я ведь, батюшка… я вас почитаю и люблю… — тут Лихо голову поднял, посмотрел на Услада, да так жалобно, будто крючком рыболовным зацепил, а у самого слёзы по щекам катятся. — Простите за слабость, — прошептал он с надрывом, да с таким, что последнюю рубаху снимешь, отдашь, лишь бы утешить страдальца. Ярила всхлипнул и начал, было, рубаху — то с себя стаскивать, но опомнился, замер. Вовремя вспомнил, с кем дело имеет. А вот братец его — Услад — тот и рубаху снял, и все карманы вывернул. Сам не ведает, что творит, а всё одно пихает имущество волшебное Лишеньке в руки. Тот слёзы в три ручья уже пустил. Добро по карманам рассовывает, лепечет бессвязно, так, словно смущение великое его охватило:

— С — спасибо, папа, спасибо. Ты прости меня, за слёзы эти прости, папа. — И утирается рукавом. — Мужчинам плакать — грех.

— Грех последнее забирать, — вклинился в разговор Ярила, прерывая душещипательную сцену. — Насколько обогатился, вражина?

Но Лишеньку суровость дядькиного голоса и столь прямой вопрос не смутили. Посмотрел он смиренно на родственника и отвечает:

— Грех в том, что разделён я на две половины и сам не ведаю, что творит каждая из них. А в том, что помогают мне все — в том достоинство моё и заслуга. Надо же как — то пропитание добывать?

— Непорядок это, племянничек! Вот что, Лишко, чтоб ты больше не голодал, помогу и я тебе, — тут Ярила умолк на минутку, на рыдающего Услада взглянул. — Походи — ка ты по земле поднебесной, в человеческом обличье поживи. Как самостоятельно пропитание добывать научишься, помощи людской просить не будешь — ни прямо, ни каким другим способом косвенным — так поможет тебе Род, соединит в тебе то, что от родителей в наследство досталось. Сплавятся части разнородные в гармоничное целое, и будешь ты счастлив.

— А мне и так хорошо, — нагло улыбаясь, ответил Лишенько. Он увязал в отцову рубаху то, что в карманы не влезло, закинул узел на плечо и резво вскочил на ноги. Ноги у Лиха Одноглазого тренированные: часто приходилось давать дёру, и способность быстро бегать порой спасала шкуру пакостника. — Счастье, дядя, штука тяжёлая, над ним работать много надобно, ему соответствовать требуется. А мне много не надо. Накормят, напоят, спать уложат. В одном доме приют да еда кончатся, в другой пойду. Так что катись — ка со своим счастьем и ты, и дедушка Род, и все, кто за счастье это тяжёлое жизнь готов отдать.

— Это твой выбор, — Ярила с земли поднялся, сурово на племянника взглянул, да и говорит:

— Что ж, Лихо, и это выполнимо, только помни — на небо тебе ходу нет. Тогда в Ирий попасть сможешь, когда тебя вспоминать на земле поднебесной прекратят. Когда каждый отринет тебя. А до той поры права нет у тебя самому волю проявлять да в дружбу напрашиваться. Только к тому из людишек заявиться сможешь, какой сам о тебе вспомнит да позовет. И слово моё нерушимо, Родом соблюдётся, Долею и Недолею проконтролируется.

— А вы, дядя, не пугайте, я ужо много разов пуганый. Сами смотрите — а ну как примут меня люди, тогда от вашего рая камня на камне не останется!

Улыбнулся Лихо гаденько, и нехорошее предчувствие закралось в душу Ярилы. На одно мгновенье закралось, а уж всё загадить в душе божественной успело. Захотелось ему умыться в реке. Проточной, звенящей водой смыть с себя ту грязь, что будто налипла после общения с племянником. Он на ноги встал, носком сапога ткнул рыдающего Услада — тот так увлёкся, что даже не отреагировал. Тогда Ярила положил руку ему на плечё, и перенеслись боги на берега молочной реки.

Молоко — оно любую скверну и с души, и тела смоет.

Поплескались в молочке божественные братья, состояние душевное улучшили. Киселька на бережку похлебали, физическое состояние тоже улучшилось. Благо, родичи разъехались, гадить в реку перестали. Но долго расслабляться им не дали, ласточки благодарность от Сварога принесли и приглашение к столу отцовскому, на оладьи.

— Ой, не кончится добром, чует моё сердце, ибо непривычные мы к заботе родительской, — задумчиво произнёс Ярила.

— Точно, брат, вылезут нам эти оладушки боком, либо поперёк глотки встанут, — согласился с ним Услад.

— С другой стороны отца ослушаться, да матушку обидеть…

— А мы не будем обижать, мы с птахами ответ пошлём, а сами в Поднебесную направимся — отдыхать де.

— Точно! — Ярила подозвал ласточку, пошептался с ней.

— Чего ты ей наговорил?

— А того, Услад, что ссора у тебя супружеская намечается, а я в той ссоре советчиком.

— Типун тебе на язык, да с Усоньшин зад размерами, — Услад поплевал в сторону. — Пошли, поспим что ли? А то со всеми этими делами забыл, когда сны видел.

Ярила возражать не стал, и братья отправились в самый тихий уголок Ирия — на гору хванчуру, под печальное дерево кипарис. От слов до дела у них путь близкий был, а потому через миг спали озорники, да так крепко, что все следующие события райские если краем уха и слышали, краем глаза видели, то сном посчитали.

Райский управитель специально сыновей хвалить не планировал, нечаянно получилось. Стоял на ветви дуба солнечного, владения свои оглядывал, впервые за много дней покоем наслаждался, о красоте размышлял. Но далеко от родового дупла не отходил: уж такой соблазнительный запах с кухни сочился, что словами и не обскажешь — то. Облизнулся Сварог, порадовался тому, что гости съехали и теперь супруга от его персоны не отвлекается. А кто помог гостей спровадить? Ярила с Усладом. Вот и пойди, рассуди: самые непутёвые дети, самые озорные да непослушные, почему — то смышлёней всех остальных вырастают. И в делах они удачливей, и в действиях быстрей и точней, а уж о достижениях жизненных и вовсе говорить не стоит. В достижениях жизненных такие детки самому почтительному да осторожному отроку сто очков форы дадут. Получается, что в детском озорстве они смекалку закаляли да разум развивали, пока другие по указке родительской жить учились.

Вот и разберись, как оно лучше?