Голубиная книга 2 (СИ)

Глава 9

Дедушка Род слышал прекрасно, хотя последнее время с утра до ночи и с ночи до утра мечтал оглохнуть. Но глухота по заказу не случается, а потому прибегнул измученный отец всех богов к механическим средствам — заткнул уши паклей. И пожеланий змея Горыныча по поводу сюрпризов не слышал. Правильно говорят: на чужие уши надейся, а сам не плошай. Хотя и без пакли до Рода в эти дни вряд ли чьи просьбы доходили, поскольку в саду райском продолжалась самая что ни на есть вакханалия. Шум, гам, хохот, разговоры, песни, пляски, драки да мордобития.

Сварог, управитель райский весь день голову ломал, как от гостей избавиться придумывал. К вечеру утомился так, что едва до постели добрался. Но и там думы не отпускали, долго с боку на бок ворочался, уснуть не мог. Да и не привык он под громкие песни засыпать, а у родственников, как назло, веселье в самом разгаре, того гляди к дракам приступят. Ближе к утру гости угомонились, и только Сварог с трудом задремал, как страшный рёв сотряс мировое дерево. Райский управитель на ветку дуба солнечного выбежал. Уши руками зажал и, простонав: «Да будет когда в Ирие порядок?», закрутился огненным веретеном. Отправился Сварог посмотреть, что так рассердило Перуна в столь поздний час — его — то голос ни с чьим другим не перепутаешь.

Как ни странно, порядок в Ирие, пусть даже не полностью, а частично, навёл тот сын Сварога, какой ни то что умным не считался, а едва ли не дурнем слыл. Перунушко отличился. Специально медноголовый ничего не планировал, действовал по наитию, но с неожиданной эффективностью.

Проголодался Перун, а дома — шаром покати. Печь не топлена, еда не варена, жены след простыл. Пошёл Сварожич свою благоверную искать, да и застукал в самый пикантный момент — в винограднике, с сатирами обнималась. Ох, и взъярился ж он! Взревел дурным голосом, схватил сатиров в охапку, да с небес на землю кинул. Того, что с сатирами дриады да наяды попали в его ручищи, даже не заметил. Да и когда б он сортировал их? В гневе Перун страшен, так что проштрафившиеся ещё легко отделались. Но вот сразу медноголовый бог успокоиться не смог, он понёсся по Ирию, собирая всех, кто в руки его загребущие попадётся. Через час не осталось в саду райском никого из челяди загостившихся богов.

Сварог всполошился, понимая, что и олимпийцы в полном составе, и родня их италийская, и прочие гости тут же к Роду с жалобами направятся. Примерно через часок — другой после того, как Перун умолкнет. Отлежатся и пойдут дружной компанией кляузничать. Жаловаться будут, говорить, дескать, никак им без прислужников, мол, боги они, ранга высокого, чину великого, неужто сами будут горшки обжигать? А ещё позорнее, носить те горшки до отхожего места? А кто виноват будет? Конечно же он, Сварог!

Глянул вверх, ожидая увидеть тучу чёрную, и поразился — облако на тёмном своде белизной первозданной сверкает. Взлетел к отцу, ничего уже не понимая. Сразу в объяснения пустился, но умолк на полуслове. Старик спал сном младенца, улыбаясь и причмокивая губами, а из ушей пучки пакли торчали. Сын вздохнул с облегчением, утёр рукавом взмокший лоб, и тихонечко удалился. Порадовался, что шума отец не слышал, значит, нравоучений не предвидится, а похвалы родительской можно и до завтра подождать. Похвала непременно должна быть, ведь народу в Ирие поубавилось, прислуги — то у гостей раз в пять больше, чем их самих. Это если скифских родичей в расчёт не брать, те сами рады к кому наняться.

Вернулся Сварог в дупло родовое, прижался к мягкому боку любимой жены и заснул. Спал крепко, но и во сне улыбался, предвкушая одобрение строгого родителя. Храпел во всё горло на тёплой постели, не ведая, что иноземные духи на земле утворили, чего понаделали.

А началось нестроение знатное в природе Лукоморской. Утро красивое, солнце золотым лучом небосклон прорезало, природу разбудило. Народ лукоморский рано встал, с первым лучом уже на ногах. И работа кипит с утра. Уж и гусей пастись выгнали, и курей накормили, и прочую птицу домашнюю. Коров в стадо собрали, пастись отправили. Девки да бабы молоко по крынкам разлили, мужики в стойлах порядки навели. Время к завтраку.

Воевода Потап тоже с утра уработался, столько распоряжений государственных отдал, не счесть! И дружину свою проверил, и на оружейные склады с инспекцией наведался. А как время к девяти часам подошло, сел завтракать.

Стол у воеводы большой, широкий, скатертью льняной устеленный. Скатерть белоснежная, по краям петухи вышиты, по центру цветы дивные красоты невиданной. Обычно на скатерти тарелки фарфоровые расставлены, ложки серебряные разложены. На блюдах пироги да ватрушки, блины да кулебяки горами. Перепёлки в хрустящей корочке, мясо прожаренное, тетерев в яблоках, оленина, пироги с зайчатиной. И всё так пахнет, такими ароматами каждое блюдо окутано, что впору слюну сглатывать. А ещё клюква мочёная, земляника с заморским рафинадом протёртая, черника да брусника в меду. А мёд! Мёд обязательно — как без него за стол садиться? И грибочки разные: рыжики да груздочки, маслята да опята жареные, белый гриб запечённый, лисички солёные и жареные… Эх! Молоко, само собой, в крынках, квас в кувшинах, сбитень обязательно присутствует. За таким столом голодным не останешься, уплетай за обе щёки — знай, хозяйкиных «фрейлин» нахваливай!

Но этим утром воеводу сервировка стола расстроила. Тарелочки — то с ложками серебряными на местах, а вот на них каша — размазня овсяная. Чаёк аглицкий, жиденький, молочком забеленный, в хрустальные стаканы налит. И всё. «Эх! — подумал воевода расстроено. — Опять Еленушку бзик культурный посетил», но вслух спросил осторожно:

— А что это у нас завтрак такой скудный, Еленушка? Али мы другой раз подряд день аглицкой кухни празднуем?

— Ничего мы не празднуем. Просто в лес для ознакомлениев с обычаями нашими, да с культурными визитами, сатиры да паны разные прибыли. Вот Леший видно всю дичь, да медок с ягодой им в знак уважения скормил. С утра подводы пустые пришли, и девки с лесу перепуганные вернулись. Где ж им, простым крестьянкам, всю тонкость иностранную прочувствовать? Визжали, что де черти козлоногие ссильничать их пытались, а я так думаю, что это они к таинствам секса приобщить хотели, да наши дуры некультурные не оценили.

Воевода, недослушав, из — за стола вскочил, дружину кликнул — на коня. Не успел за городскую ограду выехать, как видит: навстречу обоз движется. В телеги мужики рогатые, лохматые и с козлиными ногами впряжены, бегут весело, копытами цокают. В телегах девки зелёные сидят, у каких тряпица через плечё натянута, а у каких и этого нет. Обоз волки и медведи окружили, к Городищу гонят. А позади Лешачиха идёт, палкой машет, погоняет.

Как обычно бывало? Дело делаешь, сначала позволение у ответственного на участке спросить надобно, подарок подарить. Если дрова заготавливать или лес рубить собрался, то Лешего позвать да поблагодарить надобно, если с водой связана производственная деятельность, то водяному, соответственно, кланялись.

А на утро как раз работа запланирована лукоморцами серьёзная — мельницу на пруду ставить собрались. И по этому поводу понесли Лешему подарки, чтобы помог лес для строительства выбрать, да водяному, чтобы речку организовал быструю.

Только мужики к лесу подошли, как из кустов на опушке вываливает ватага целая — не разберёшь, то ли козлы, то ли люди, то ли вообще черти пекельные из царства адова наведались? Все весёлые, поют, пляшут, в бубны бьют, в дудки дуют — такой гвалт подняли, что оглохнуть можно! Окружили они лесорубов, столяров да плотников. Самый косматый козлоногий вышел вперёд, кривляется, скачет.

— Ну что мужички, колхознички? Как виды на урожай, поселяне? Куда путь держите?

Мужики лукоморские от неожиданности оробели, пытаются сообразить, откуда такого добра привалило и что с ним делать? А козлоногий продолжает рожи корчить да ёрничать:

— Короче так, мужички, нам сейчас платить будете — и за дрова, и за лес, за грибы да ягоды. По — нашему, по — простому, это процентом называется. Два процента нам, два себе оставляйте.

— Откуда такие появились? — перешёптываются мужики.

— Да мы вообще тут проездом — из гостей в гости, — отвечают из толпы козлоногих. — Думали, гастроль пройдёт, назад направимся.

— А теперь чуем — насовсем обустраиваться придётся, — добавил главный сатир. — Так что не задерживайте, потрошите мешки!

— А Леший где? — Задали законный вопрос лукоморцы. Они к быстрым решениям ни вообще склонности не имели, в силу жилки хозяйственной привыкли к любому вопросу основательно подходить.

— Слышь ты, да кто такой Леший — то? Кто такой Леший — то, спрашиваю?! Первый раз про такого слышу!

— Да пень это, мохом поросший, — выкрикнул кто — то из козлоногой толпы. — Тот, который за дриадами по лесу бегает, амуры закрутить пытается. — И сатиры заржали — громко, на лошадиный манер.

— Да он никто и звать его никак! — Воскликнул самый крупный сатир. — Давайте сюда, чего вы там принесли, да проходите, берите чего вам в лесу нашем надобно. Ну — это так, за знакомство, а потом уж два процента, два процента! Как полагается.

Мужикам куда деваться? Они вообще в чужие дела лезть привычки не имели, а тут дела духов да воля богов. Мешки с телеги сняли, в траву поставили. Сатиры заверещали, запрыгали вокруг, предчувствуя угощение. Но угощаться им пришлось тумаками и побоями.

Визг раздался, вой, плачь женский, и из лесу на опушку бабы высыпали, все как одна в чём мать родила. Мужики от такого непотребства рты разинули и про мешки с подарками забыли. А сатиры видать привычные, даже не глянули, давай дары потрошить. Но тут за бабами из лесу сама хозяйка лесная выскочила, злая — презлая, волосы на голове дыбом стоят, глаза вращаются бешено. Люди кто куда попрятались, но удержаться не могут, из — за стволов выглядывают, объятые любопытством. А лешачиха — то не одна, с ней медведи да волки, да ещё зверьё разное. Согнали они дриад в кучу, на телегу поскидали, козлонигих в телеги впрягли и погнали к Городищу.

Лешачиха мешки с подарками подняла, медведям кинула, те в лес потащили, а сама мужикам закричала:

— Ах вы, бездельники, в лесу разврат учиняется, среди белого дня грабёж да разбой! И куда ваш воевода смотрит?

— Да мы люди маленькие, — отвечают из — за деревьев лукоморцы, — нам в дела ваши вмешиваться не положено.

— А придется, — зловеще проскрипела Лешачиха и следом за телегой, гружёной заморской нечистью, к Городищу потопала.

Уже к стенам городским подошла, а тут навстречу воевода во главе дружины выезжает.

— Тпру! — закричал он, пребывая в крайнем удивлении. — Что случилось, матушка Лешачиха? Зачем гостей таких заполошных пригласила, и почему не смотришь за ними, хулиганства да разбой учинять позволяешь? И хозяин лесной, Леший где?

Лешачиха перед воротами телегу остановила, и говорит:

— Лешего энти черти заморские споили, всю ночь с ними песни орал да за дриадами гонялся. Берегинь всех перепугали, гнёзда птичьи поразорили, зверьё мелкое и крупное до припадка нервенного довели! Вот куда ты это добро девать будешь, не знаю, но я мужа своего соблазнять да спаивать не позволю! И пьянки с гулянками круглосуточными пусть эти грецкие черти у тебя в остроге устраивают.

Топнула она ногой, плюнула со злости, а потом будто наизнанку вывернулась и пошла прочь. Зверьё лесное следом побежало.

У Потапа решения не задерживаются, а распоряжения тем более: тут же гостей непонятных в острог затолкали. Охрану к ним приставили из трезвенников и стариков — чтоб, значит, соблазну не подверглись.

Елена с мезонины сбежать по лесенке хотела, да забыла, что обычно ходила чинно, юбки придерживая, зонтиком от солнца прикрываясь. Ну и о том, что подол сарафана на обручи натянут, тоже позабыла. Споткнулась, в окно раскрытое вывалилась, точнёхонько в фонтанарию сверзилась. Потап тут же к жене метнулся, давай её вылавливать. А как выудил, распорядился:

— А ну — ка, стаскивайте со статуй грецких кофты да сарафаны, нимфеток энтих обряжайте, да всю нечисть грецкую домой гоните — гуртом! Чтоб духу их не было в земле Лукоморской!

Сказано — сделано: статуи снова оголились, мраморные прелести напоказ выставили, да только смущать некого было — дружинники делом занимались. Обрядили нимф да дриад в сарафаны, на сатиров штаны напялили — по дворам насобирали — да под конвоем в земли Грецкие погнали.

— Ой, Потапушка, да что ж ты делаешь, — навзрыд заплакала Елена Прекрасная. — Да мне ж приглашение в конкурсе красоты участвовать прислать должны! С богинями ихними наравне красивой меня считают, честь такую оказали, уважили, а ты всё спортил! Посол грецкий обещался, главный приз — яблоко молодильное, шибко от морщин хорошо помогает, на кожу действие оказывает эффективное! А ты сейчас нечисть ихнюю на такой ноте некрасивой выпроводишь, да отношения дипломатические с греками порушишь! Вот был бы жив батюшка, уж он бы придумал, как без конфликту мне цельный воз тех яблок организовать!

— Да жив твой батюшка! Жив!!! — закричал Потап. — Что ж ты родителя своего мёртвым не видела, а хоронишь?!

Но Елена в рёв бросилась, и слышать ничего не слышит. Утешал воевода жену, утешал, да всё без толку. Рассердился, в сердцах шлем оземь бросил, ногой топнул, да со двора сбежал. Идёт, с досады сам не свой, и думу думает: «А ведь права Еленушка! Вавила б мигом решил, как и в прибыли остаться, и без конфликта военного обойтись. Ему б этих яблок молодильных, какими красоту восстанавливают тамошние Юноны да Венеры, не то, что телегу — обоз бы организовали. Он б яблоки выкупом за рогатых козлоногих мужиков да голых древесных девок взял. Э — эх, и где ж ты, царь наш батюшка?»

Много бы отдал сейчас Потап, чтоб Вавила рядом был, в то утро трагическое сам бы караулил у разлома в земле, да в народе говорят, соломки везде не настелешь, чего уж сетовать? И ещё думал воевода, что Елена возможно права, сердцем чует дочерним, что мёртв давно отец её любимый, лукоморский царь Вавила.

А Вавила и жив — живёхонек был, и помирать не собирался. Рухнув в яму, он долго не летел, тут же на царский зад приземлился. Взглянул вверх и удивился: над головой лестницы, лестницы, лестницы, вниз посмотрел — то же самое. Рукой пощупал, на чём сидит — не удивился, что на ступеньке. Утешая себя, царь пробормотал:

— И ведь понастроил ж кто — то всё это хитросплетение ступенчатое? — Он встал, ещё раз посмотрел по сторонам. — А раз так, раз лестницы есть, значится, ведут они обязательно куда — нибудь… — И Вавила начал спускаться. — Надо просто встать и идти, а как к хозяевам этого места выйти получится, там уж договариваться, чтоб домой доставили… — Он и не заметил, как спуск превратился в подъём, потом снова в спуск. — На чем доставлять будут, не важно, лишь бы домой… К жене и сыну, хоть на коне я поеду, хоть на осле, да ногами дойти не получится, я на брюхе доползу, лишь бы выход показали… Не привередничать же из — за чину, да и корону не надел, с утра на пешей прогулке она без надобности…

Такие мысли в голове царской роились первые час — полтора. Другие час — полтора он уже шёл, обливаясь потом и думая только одно: «Да есть ли конец у этих ступеней чёртовых?» А лестницы одна в другую будто перетекали, змеями извивались. Вот, кажется, только миновал одну, а уж глядь — снова идёт вверх ногами по отношению к пройденному отрезку пути.

— Есть ли кто здесь?! — Сердито крикнул Вавила. — Кто обитает в мире этом многоступенчатом?! Отзовитесь, либо знак какой подайте! А — ууууу!!!

Не дождавшись ответа, вздохнул, да и пошёл дальше, в надежде на дверцу какую никакую наткнуться. Идёт, а сам думает: «Вот так, поди, ещё какой бедолага заблудившийся ходит по этим лестницам, бродит, а я его и не вижу. И он меня узреть не может, по воле колдовской сейчас поди идёт подо мной, али надо мной. Может, сбросить вниз что — нибудь, знак какой подать?» Порылся в карманах, но ничего не обнаружил. Карманы — то, они ближе к вечеру наполняются, штаны вниз тянуть начинают, а с утра — то в них Шиш да Ишишка не кувыркались. Снял тогда царь с пальца перстенёк, что у Лешего в споре выиграл, и вниз бросил, а сам стоит и смотрит, куда он упадёт. Оказалось, не туда смотрел Вавила, перстень в аккурат ему на макушку приземлился, стукнул больно и рядом на ступени упал. «Вот ведь чертовщина какая», — посетовал царь. Поднял он со ступени перстень, снова вниз бросил, а сам голову задрал и смотрит: точно, сверху летит, камнем рубиновым сверкает. Вавила сообразил отбежать в сторону, перстенёк снова вниз полетел. Покачал головой царь — батюшка, встал поодаль, ступенек на десять выше, и наблюдает, откуда тот появится. Приготовился, как камень сверкнёт, подбежать да руку протянуть. Негоже драгоценностями, пусть и простенькими, раскидываться, не по — хозяйски! Но не угадал царь, в третий раз перстень не прилетел, вместо него на ступени книга упала. Обычная такая, ничего особенного, обложка серая, листы пергаментные, исписанные мелкими буковками. Поднял её царь, в руках повертел, полистал, но прочесть ничего не смог: буквы непонятные и будто движутся, одна на другую громоздятся, плывут, меняются. Хмыкнул Вавила, подивился — к чему такая вещь бесполезная? — да и запустил книгой в сторону. И тут же отскочил, ожидая, что сейчас круг опишет и согласно законам этого странного места, точнёхонько в спину стукнет. Но далеко отбежать не успел, вместо книги с диким воем туша змеиная пронеслась, царя протаранила. Едва несчастный за длинную шею уцепиться успел, не то сам бы с лестницы сверзился.

Приземлились десятью пролётами левее. Вавила на ноги встал, головой потряс, лысину почесал. Посмотрел, с кем его случай свёл, обрадовался:

— Горыныч! Дружок! Ты как сюда попал?

— Какой мы тебе Горыныч?! — прошипела одна змеиная голова.

— Скарапеи мы, — вторила ей другая.

— И живы ли, мертвы ли — не знаем, не ведаем, — грустно закончила третья.

— Да уж, тут и вправду не поймёшь, где верх, где низ, где жизнь, а где смерть, — вздыхая, согласился царь. — Всё смешалось, всё нарушилось.

А змеиня трёхголовая на это и отвечает:

— Летать тут, конечно, сложно, но я не о том. Уж кушать больно хочется, а ты первый из встреченных!

— Ох, и пообедаем сейчас! — Поддержала среднюю голову левая, облизнулась да на Вавилу так нехорошо посмотрела, плотоядно прямо!

— Ложись, девочки! — Заорала, выбиваясь из темы, правая змеиная голова и Скарабея, подхватившись, взмахнула крыльями.

Вавила, оглянувшись, оторопел так, что пригнуться не успел: летит знакомая серая книжонка, да быстро так, словно из катапульты запущенная. И в размерах изрядно увеличилась. Без головы бы остался, да змеища царя схватила и в последний момент на спину закинула.

— Скарапея, спасибо тебе за спасение, — придя в себя, поблагодарил Вавила.

— Да не за что, для себя стараемся, — получил в ответ. — Думаешь, легко на пустой желудок тут кульбиты да бочки наворачивать?

— А энто — то зачем? — Удивился царь — батюшка.

— А чтобы в крутое пике не уйти. Тут же пространство на манер центрифуги крутится, вот и мы тоже крутимся. А что, хочешь жить, куда деваться? — ответила змеища и быстро — быстро крыльями замахала. — Узнать бы, кто нас сюда вызвал — живьём б сожрали! И книга ещё эта никак орбиту не сменит, всё за нами гоняется. Хорошо, больше ничего нет, а то увёртываться б замучились от предметов, — порадовалась Скарабея, да видно, раньше времени: тут невесть с какой стороны колечко царево вылетело. Звякнуло, стукнувшись о змеиное крыло и где — то меж чешуек застряло.

Вот мелочь мелочью супротив такой туши, а ведь как развернуло! Свист да вой поднялся, Скарапею закрутило винтом, вниз поволокло. В центрифуге любые вещи больше к стенам жмёт, а тут змея трёхголовая в самом стержне оказалась. Будто какому действию противодействие создалось, и змеища, а с ней и Вавила, до самого низа долетели. А может, то и не низ вовсе, а верх был? Кто его в лестничном пространстве разберёт?

Хотел царь — батюшка крикнуть, чтоб змея крылья расправила, да не смог: внутренности будто узлом завязало, а тут ещё сверху придавило чем — то тяжёлым. Будто он на змее седоком, а на нём ещё кто едет. А уж когда знакомая книга на голову со всего маху шлёпнулась, и вовсе не до разговоров стало. Теряя сознание, Вавила только и успел, что подумать: «Вот привязалась, проклятая!». Спал ли царь, в обмороке ли пребывал, неведомо, а только оно и к лучшему. Не видел он страшных харь, выплывающих из воздуха, воя и рычания не слышал, а если и пробилось что в погасшее сознание, то наверняка посчитал сном. Всё словно в туманном мареве происходило: вот — де сквозь хари призрачные пронесло змею, вот мрак беспросветный, а вот река огненная, красными языками дразнится. В другой раз сознание сверкнуло, и увидел царь такую картину: лежит Скарапея на груде костей, лапы раскинула, крылья распластала, шеи безвольные с груды вниз свешиваются. «Ишь, кушать ей нечего, — подумал Вавила. — Вон сколько народу извела, а всё жалуется, голодающая!» Рядом с ней, поближе к земле, богатырь распластался, без оружия, без доспехов. В рубахе, портах, на голове венок. Лежит, босые ноги раскинул. Лица не видно, только кудри золотые разметались по костям. «Запас видимо, — решил царь, — и меня в логово с той же целью притащила». Отметил, что мысли медленно текут, лениво. Голову приподнял, осмотрелся. Сам он внизу кучи сидит, ногами едва не в реку огненную влез, а в руке череп — голый рот скалится, мёртвые зубы на царских пальцах захлопнулись.

— Вот те раз, угораздило, — прошептал он, медленно отползая от берега. Посмотрел, что в руку попало, усмехнулся:

— Приснится же?

Черепушку в сторону отбросил, ноги от огня убрал, да снова в беспамятство провалился — дальше сны смотреть.

Только царь глаза закрыл, Скарапея в себя пришла. Смотрит вокруг мутным взглядом, понять ничего не может. Тут чует, за задние лапы кто — то дёргает. Она кое — как шеи вытянула, за спину заглянула, а там чертей с десяток. Копошатся, цепями гремят, сети растягивают. Сами скачут, кувыркаются, от радости в ладоши хлопают. Веселятся рогатые, приговаривают: «Знатная добыча!». У змеи три головы, и головокружение в три раза сильнее, чем с одной — то. Вот и не противилась она нападающим, потому как соображала медленно. Пока поняла суть происходящего, черти её в сеть упаковали. Встрепенулась Скарапея, огнём из глоток полыхнула, да чертям огонь что подарок. Завизжали от радости, давай в струи огненные нырять, кувыркаться, а у Скарапеи после длительного полёта в лестничном пространстве сил уж никаких нет сопротивляться. Переглянулись змеиные головы, грустно друг на друга посмотрели и снова сникли. Веки потяжелели, взгляд помутнел. Успела только заметить, что человек, тот, какого съесть хотела, внизу кучи лежит и во сне похрапывает. А другой, смутно знакомый, напротив, голову поднял, обстановку оценил и вскочил на ноги. Стоит, мышцами играет, будто не в адовой центрифуге вертелся, а на карусели разок прокатился — свеж, весел.

— А ну, рогатые, брысь от моей подружки! — крикнул он и руки в бока упёр.

Черти заверещали, к парню кинулись, друг друга толкают, да орут во всю глотку:

— Вали его!

— Вяжи его!

— Толкай его!

— В реку огненную!!!

— Ну — ну, не надорвитесь, черти волосатые, — хмыкнул юноша и кудрями тряхнул.

Кудри из без того золотом отливали, а тут вспыхнули, огнём полыхнули — да не простым, божественным, с солнце на голову гостю незваному опустилось, царство Пекельное осветило.

— Ярила!!! — В ужасе заверещали черти и ну кто куда — прятаться.

Им — то огонь солнечный хуже смерти, они в светлых лучах муки невиданные испытывают. Привыкли рогатые в темноте делишки свои мерзкие творить, не по нраву в свете истинном быть. Прыснули в разные стороны, тараканами по щелям попрятались, в норы забились, за камнями затаились. А Ярила яркость поубавил, осмотрелся, да и говорит:

— Интересный у латынской девки острог!

— Ярилушка, сокол мой ясный! — Прошипела Скарапея. — Не признала тебя сразу — то.

— Оклемалась, болезная? Вставай давай, выбираться будем! — И Ярила сеть со спины змеиной сдёрнул.

— Слаба я, Ярила. Поесть бы мне чего. Не мог бы ты вон тот кусок мяса подтащить? — И на царя Вавилу кивает.

— Кому кусок мяса, а кому кость в горле! — Вскричал царь, после таких слов моментально очухавшись. — Ишь, чего удумала, а только я скажу: завтракать мною не положено! И вообще, пища у нас только духовная, — ответив, книжку в каменной обложке носком сапога подопнул. — Смотри — тка, за нами прилетела, да только тут её полёты и закончились! Один — разединственный полёт только и предстоит: тебе промеж глаз, змеюка поганая!

Схватив книгу, размахнулся, чтобы в Скарапею запустить.

Но Ярила по каменной обложке ладонью стукнул, из царской руки священный предмет выбил:

— Не машись, не кипятись! Мне змея без надобности, я тут почти что у себя дома, в любом месте оказаться могу. А вот тебя до дому никто другой не доставит. Так что договаривайся со Скарапеей, а я полетел — у меня дело важное, книгу надобно деду доставить. Не то Род изойдёт на… гм… что попало и вообще волноваться преизрядно будет, нервничать, а старику вредно!

Нагнулся за Голубиной книгой, глядь — а её нет. Только тут лежала, и пропала.

А Скарабея уже не стонет, а завывает тремя глотками, из глаз слёзы катятся, истерику натуральную устроила.

— Чего это она? — спросил Вавила.

— Да голод плохо переносит. Есть за ней такая особенность. Ты про Скарапею вообще что слыхал?

— Только что она хозяйка над всеми змеями и гадами земными.

— Точно, а по совместительству дочь змея Юши Мощного, мирового змея. Он навроде нашего мирового дерева, только дерево землю с небом связывает ветвями, а корнями с царством Пекельным, а змей Юша Мощный повдоль землю держит, кольцом обнимает.

— Ярила, ты вот бог всё же, для нас, лукоморцев, хоть и не первый, но и не последний. Тебе с неба всё видно, всё ведомо. Вот скажи мне, хоть и учёный я, хоть и царь, а не понимаю — кто так пошутил, столько лестниц без толку понастроил? И ведь много их, а не ведут никуда.

Хмыкнул Ярила, руку в кудри запустил, да и отвечает:

— Видишь ли, Вавила друг, дела странные творятся. Место то, лестничное, многоступенчатое, есть самые настоящие тартарары. Непонятно там, где верх, где низ — всё вертится, кружится, а где сам встанешь — там и центр. Устроены тартарары на манер матрёшки. Вроде вот они, все на виду, а попадёшь туда — и в какой матрёшке окажешься, никто не знает. А матрёшек тех тьма бесчисленная, казалось, меньше уж некуда, а глядь — ещё проявляется. И все друг в друга переходят, и самая маленькая матрёшка равна самой большой. А проще я тебе объяснить не умею. Слышал я от деда своего, Рода, что место это в начале веков появилось. Вроде как семя мирового дерева. Тут опять странность — дерево из семени выросло, а семя с дерева упало. И что вперёд было, то есть загадка большая.

— А ты — то как туда сверзился, с небес — то?

— Да кто ж его знает? Упал в колодец острожный, что у латынской девки Маринки во дворце расположен, а оказался вон где. Чуется мне, что это книга Голубиная такую шутку сыграла со мной, она сверху на жерло каменного мешка упала, да и прихлопнула меня, словно мышь в мышеловке. И вот что я думаю, может, она — то, книжонка эта, и крутит всем мирозданием?

— Это та, в обложке из камня, да со знаками непонятными? — удивился Вавила. — Вот уж представить не мог, что величайшая святыня славянская так простенько выглядит!

— Эх, царь, не всегда просто то, что с виду обычным кажется. Да и книжка эта, будто живая себя ведёт. Но, скажу тебе, друг Вавила, своенравна шибко: вот только тут была, а пока чертей разгонял, куда — то запропала. У меня дед спит и видит, как её назад вернуть. Отец наш, Сварог, отправил на поиски меня да брата моего — Услада. Услад там остался, от Усоньши бегает, бык — туром обращённый. Я здесь оказался, книга вообще невесть куда запропастилась. А отец мой в уверенности пребывая, что сыновья всё как следует сделают, и в не беспокоится. Поди, сейчас спит себе на ветвях мирового дерева, дуба солнечного, сны красивые видит, и в ус не дует…