Гольцы

18

Ночь лежала за окном. Черными ломаными линиями вырисовывались на темном фоне неба крыши домов. Прохладный ветерок, напоенный горьковатым запахом черемушных листьев, вливался в комнату, шевелил занавески. Вокруг колеблющегося пламени свечи, поставленной почти у самого подоконника, кружились и танцевали мотыльки. Растаявший стеарин сбегал по стволу свечи и застывал па бронзовой чашечке подсвечника волнистой накипью.

Алексею Антоновичу не спалось. Поставив локти на стол и закрыв ладонями лицо, он сидел неподвижно. В доме было тихо. Только из дальнего угла кухни, приглушенная расстоянием, едва доносилась заливистая трель неутомимого сверчка и за тонкой переборкой — в гостиной — ровно дышал спящий Лебедев.

Вечером, за ужином, он долго рассказывал о своей жизни в ссылке.

Дикая глухомань. Глуше, чем здесь, в окрестностях Шиверска. Охотничий станок в шесть дворов на одном из притоков Лены. Морозы, каких, конечно, здесь никогда и ие бывало. Что поделаешь, не так-то далек Верхоянск — полюс холода. А ведь люди, люди везде! Да какие интересные люди! Темными, забитыми их даже жандармы и все местные власти считают. Ну, понятно, и темные и забитые, если грамоте не обучены, если плетьми напуганы, если вином одурманены, если попами, купцами да урядниками обкрадены. А как восприимчивы они ко всему новому, светлому! К тому, что сулит им хорошую перемену в судьбе! Дай им в руки перо, положи на стол учебники, посади рядом учителя — и научатся грамоте. Еще как быстро научатся! И университет каждый окончит из них. Только дорогу открой. Дай понять по-настоящему, что таких людей, как они, миллионы, а паразитов, эксплуататоров кучка ничтожная, и стряхнут они их со своих плеч. Да еще как стряхнут! Так что дело не в самом человеке, а в том, в какие условия поставлен он. А как интересно работать с людьми, глаза открывать им на истину! Бывало, мороз, пурга над рекой бушует, ночь, казалось бы, бесконечная, а в камельке огонек, вокруг люди, тепло, хорошо. От огня тепло и от плеча человеческого. Оттого, что все друзья, все товарищи, все к одной цели идти хотят. И придут. И придут обязательно.

Книги доставать трудновато приходилось. В ближних селах, городах — а ближние так это за триста, за пятьсот вёрст — просто нет ничего нужного. Попросишь кого привезти — вернется с пустыми руками. А по почте из Петербурга книги полгода и больше идут, не то и вовсе в дороге потеряются. Впрочем, без работы не сидел, не скучал. Не находится работы только тому, кто работать не хочет.

В гости к таким же ссыльным — за сто двадцать пять верст — на Лыжах ходил. Собственно, не просто в гости, а за новостями. Туда как-то легче письма просачивались. Бывало, и спорили. Жестоко спорили. Но ведь спор — борьба, а без борьбы не опрокинешь, не разобьешь ложные идеи, не утвердишь истину. Жизнь в ссылке…

Алексей Антонович тогда его перебил и шутливо заметил, что в ссылке, пожалуй, жизни-то как раз и нет. Лебедев, увлеченный своим рассказом, сухо бросил:

Абсурд! Жизнь есть везде, где борются за нее. Надо верить в жизнь и любить ее. Иначе вообще мир понимать невозможно.

Эти слова прозвучали как упрек Алексею Антоновичу. И после этого Лебедев стал рассказывать о своем отъезде из ссылки, как его провожали якутские друзья.

Алексею Антоновичу тогда показалось немного обидным, что Михаил бросил свою реплику мимоходом и не остановился, будто его собеседнику и возразить было нечего. Теперь же он, перебирая в памяти все, что говорил Лебедев, думал: а как действительно трудно было бы что-либо ему возразить! И как вообще во всем трудно возражать Лебедеву! И очень отчетливо, но с горечью осознал, что ему, врачу Мирвольскому, видимо, никогда не научиться передавать свои мысли с такой же силой убеждения.

Он прислушался к ровному дыханию Лебедева и вспомнил его слова: «Ты с чистым сердцем предлагаешь мне свое гостеприимство, но если бы нагрянула полиция, а документы у меня оказались не в порядке, ты не помог бы убежать».

И опять, как и тогда, его обожгло.

Нет, помогу, — с чувством внутреннего протеста сказал он почти вслух, — и не только потому, что не хочу быть лично перед тобой подлецом. Помогу! Потому что

в таком деле не помочь невозможно.

Укладываясь спать, Лебедев спросил его:

«Алеша, ты утром сам просыпаешься или тебя будит Ольга Петровна?»

Алексей Антонович сказал, что, конечно, просыпается сам и в какое время нужно Михаилу, в такое он eгo и разбудит. Тот почему-то засмеялся, а потом поблагодарил за заботу и сказал, что за последние годы научился с такой точностью сам себе заказывать часы и минуты пробуждения, с какой не закажешь ни одному будильнику. Таким был Михаил и в университете: всегда умел управлять своими поступками, держать себя в узде. Всегда и все ему представлялось ясным и простым. Он даже любые математические уравнения решал бегло, не отрывая карандаша от бумаги, хотя все знали, что математика для него нелюбимая наука. Да, а ведь в университет он пришел ничем не приметным юношей, — он натренировал свою волю, развил свои способности, уже учась. Ему завидовали. Кан же! Сын бедного учителя гимназии, воспитывался без отца, без семьи, — и вот такие способности, такие успехи…

Алексей Антонович вспоминал. Студенты разных факультетов — Лебедев и Мирвольский, — они быстро сдружились. Разные характеры им не мешали: чаще завязывается прочная дружба именно у людей разных характеров. Но сближала их единая мечта — стать полезными народу. Мирвольский хотел быть врачом, Лебедев — юристом. Окончив университет, они разъехались, один — в Шиверск, другой — в Петербург. Мирвольский стал врачом, Лебедев оказался в ссылке. В Томске они, бывало, рассуждали о политике, но не глубоко. В то время там не было кружков, почти невозможно было доставать политическую литературу. Политика, ссылка, борьба с самодержавием тогда казались романтикой, геройством. Да, но это, видимо, казалось только ему, Мирвольскому, не Лебедеву, иначе столь быстро, за три года жизни в Петербурге и за три года якутской ссылки, Лебедев не стал бы таким твердым, уверенным в своих новых взглядах. Значит, уже и в Томске он эти разговоры о политике воспринимал серьезнее, глубже…

Часы за стеной пробили десять. Редко падали дребезжащие удары. Алексей Антонович сосчитал их по привычке. И вдруг вскочил: боже, да ведь в десять Анюта просила его прийти к парому!.. Алексей Антонович торопливо достал из бокового кармана письмо Анюты, то самое, которое оставил на столе в приемной Лакричник, когда в кабинет входил Лебедев. Перечитал письмо. Да, точно в десять. Он загасил свечу и, не надев даже шляпы, выбежал на улицу.

__ Опять опоздал. Как нехорошо! — корил себя Алексей Антонович.

Анюта ждала его на берегу Уды, неподалеку от паромной переправы. Под обрывом строптиво плескалась река, бурлила у подводных камней. Слышно было, как в мелкой лужице, выброшенный прибоем, трепыхался маленький хариусок или пескарь. На косе сиротливо попискивал куличок.

Они прошли пустынной улицей к подножию Вознесенской горы, поднялись по знакомой им каменистой тропе, углубились в сосняк. Густыми басками гудели в вершинах деревьев хрущи, шуршали под ногами сухие лишайники. Здесь было очень тепло. Горячие пальцы Анюты покорно лежали на ладони Алексея Антоновича.

Тихая ночь стояла над миром. Издалека, от берегов Великого океана, торопился рассвет. Но спеши не спеши — весь земной шар одновременно тебе не увидеть. Прикроет влюбленных темная ночь мягким пологом, согреет своим дыханием. Пусть не видит никто. Если хочешь, освети их лица лучом далекой звезды, а не то задерни все небо плотным облаком. Иногда так бывает и лучше…

В вершине сосны пискнула первая утренняя пичуга. Вспорхнула и перелетела на соседнее дерево. Мелкие соринки посыпались на землю.

Любишь ты жизнь, Анюта?

Очень…

А я только сегодня понял, что такое жизнь,

Расскажи.

Не сумею.

Они сидели возле самого обрыва. Ночь сползала в долину, в густые леса глухомани, уходила нехотя. Мольтен-екая гора еще казалась сплошной глыбой. Черной лентой лежала у подножия утеса Уда. И, ворча, грызли, точили его скрывавшиеся за пологом ночи волны. Но рассвет уже протягивал к вершинам деревьев свои серебряные паутинки, и их тихое сияние струилось между ветвей.

На ближней березе часто и невнятно застрекотала сорока, видимо только сейчас спохватившись, что проспала и не заметила, как рядом с ее ночлегом оказались люди. Анюта счастливо засмеялась.

Говорят, хорошо, когда просыпаешься, а сорока стрекочет.

Мы ведь не спали.

Все равно я только проснулась. Она встала, прислонилась спиной к тонкой сосенке.

Алексей Антонович подошел к Анюте, взял ее за руки.

Знаешь, — сказала Анюта, — а я ведь опять вылез в окно. Хотела скоро вернуться и… забыла. Ну, да тепе все равно…

Алексей Антонович сжал ей кисти рук. Встревожено спросил:

Ты что-то не договариваешь?

Да нет, это я так…

Боже мой, — вдруг спохватившись и выпуская рук Анюты, заговорил Алексей Антонович, — как же я не подумал, как я забыл, что опять пойдут новые разговоры… Анюта, родная моя, прости меня… Может быть, ты еще успеешь вернуться? Пойдем быстрее.

Да если и не успею, — пытаясь улыбнуться, сказала Анюта, — так это одинаково. Вчера утром я слышала, как разговаривали Иван Максимович с Еленой Александровной. Они хотят меня уволить. За то, что мы… я встреч юсь… — Она перевела дыхание. — Ну вот и все… Потому я тебе вчера и написала письмо. Хотела сразу рассказат об этом, а увидела тебя — и забыла.

Анюта стояла лицом к востоку. Алексею Антоновичу было видно ее необычно серьезное и осунувшееся лицо Как всегда, непроизвольно шевелились ее губы. И слова шептали они: «Вот я и вся теперь тут. И мне идти больше некуда».

Алексей Антонович хотел сказать как-то по-иному, но получилось только:

Нюта… жена моя…

И после этого они долго молчали. Не отрываясь смотрели в глаза друг другу. Капли росы, обрываясь с мохнатых ветвей сосенок, падали им на плечи, обнаженные головы. Торжественная в лесу стояла тишина.

Пойдем домой, — наконец сказал Алексей Антонович.

Анюта чуть отступила.

Куда? — спросила она;

Домой. Ко мне.

Нет, — решительно покачала головой Анюта и повторила: — Нет.

Нюта, родная, разве ты не согласна?

Согласна… Алеша… да… Буду жена твоя, но не теперь.

Почему? — подавленно спросил Алексей Антонович, чувствуя: она что-то решила.

Я не хочу остаться такой — глупенькой, необразованной, только украшением для дома, — сказала Анюта тихо и пошла вперед, ступая по жесткой зелени толокнянки. — И пока я не стану вровень с тобой, женой твоей я не буду.

Она пошла быстрее, Алексей Антонович едва поспевал идти рядом с ней.

Нюта, но этого можно добиться и потом. Мы будем вместе, и я стану тебе помогать учиться.

Нет, Алеша, нет… Я не могу… я должна сама… — Анюта наклонилась, подняла с земли маленький пестрый камешек. — Я уже твердо решила. Хотела тебе только об этом сказать, а получилось… Ну ничего, все равно я уеду.

Нюта! Но куда? Ты подумала: куда? Как все это не просто!

Анюта остановилась, принужденно улыбнулась.

Уеду в Петербург. Там живет мамина сестра, старушка. Она одна, я буду жить у нее. Мама, умирая, просила меня, чтобы я уехала к ней. Ты не беспокойся, я устроюсь. Видишь, как надежно у меня в Петербурге.

Но зачем все это, когда мы объяснились? Зачем тебе уезжать теперь? И еще за тысячи верст от меня…

Алеша, именно теперь и должна я уехать. Учиться здесь и служить горничной невозможно, а зависеть от тебя и пользоваться твоей помощью я не хочу. Не уговаривай меня. Я должна уехать. Я все обдумала…

Нюта, ты не представляешь, как трудно то, что ты затеяла.

Ничего. Пусть трудно…

Родная, останься! Я сам возьмусь учить тебя. Мама поможет. Не надо нам расставаться.

Нет, нет… Алеша! Я хочу, чтобы ты не только любил меня, я хочу, чтобы ты меня уважал. Если любишь, Алеша, то не отговаривай меня.

Пока говорила Анюта, лицо Мирвольского становилось все сумрачнее, грустнее. Он понимал, что больше уговаривать Анюту бесполезно и что она, пожалуй, права.

Тогда вот что, — посветлев от неожиданно пришедшей ему мысли, сказал Алексей Антонович, — последняя просьба: ты в Петербург поедешь с одним моим хорошим другом. Он… художник. Я попрошу его заботиться о тебе в дороге и помогать в Петербурге. Он ночевал у меня и сегодня уезжает. Нюта, не отказывай мне хотя в этом!

Анюта разжала ладонь, посмотрела на повлажневший пестренький камешек, перевела взгляд на Алексея Антоновича. Как тяжело все-таки расставаться! Как тяжело…

Хорошо, — сказала она, — я поеду с ним.

И не возвращайся сейчас к Василевым.

Хорошо, — повторила Анюта, — я к ним не вернусь. А с тобой, Алеша, давай простимся здесь. Мне будет стыдно прощаться при людях… — Она на цыпочках приподнялась, чтобы обнять его.

…Они подошли к спуску с Вознесенской горы. Анюта машинально перекладывала камешек из ладони в ладонь. Алексей Антонович отобрал его.

Что это такое?

Так просто… галька…

Дай мне, — сказал Алексей Антонович, — это будет моим обручальным кольцом.

Да ведь это же камешек!

Все равно. Я сберегу его как кольцо. — Он завернул его в платок и положил в карман.

Слева, под горой, торопливо и бессвязно стрекотала сорока.

Лебедев с готовностью согласился взять Анюту с собой, когда Алексей Антонович рассказал ему все.

Это отлично, Алеша, — сказал он, поблескивая веселыми черными глазами, — я одобряю. Девушка хочет повторить путь Ломоносова. Только не из Холмогор, а из Сибири. Замечательно!

Миша, — не решаясь сразу раскрыть тревожившую его мысль, проговорил Алексей Антонович, — конечно, путь Ломоносова — хорошо. Но я боюсь… другого пути… пути, скажем, Перовской… Сейчас такое время… А в Петербурге сейчас это особенно.

Для своего времени путь Перовской был неплохим. Сейчас, ты говоришь, «такое время». Да. И потому нельзя, чтобы люди кончали, как Перовская. Нам надо беречь

людей.

Миша, — просительно сказал Алексей Антонович,—

ведь я отдаю Анюту в твои руки. Я так люблю ее! Как друга прошу: помоги ей во всем. И главное., ну… мне ее жизнь дороже… дороже моей.

Лебедев прошелся по комнате, остановился у комода, потрогал пальцами вышитую салфетку.

Алеша, если ты мне веришь, ты можешь быть спокоен за девушку, я сделаю для нее все, что смогу. Но не следует чересчур обольщаться и надеяться, что Анюта вскоре поступит на какие-либо официальные женские курсы. Одно я твердо обещаю: Анюта будет учиться. Но ты сам знаешь, я опять повторю твои слова: теперь такое время, — Лебедев улыбнулся, — и потому не жди, что Анюта научится хорошо гладить воротнички.

Алексей Антонович подошел и крепко пожал ему руку.

Спасибо, Миша! — сказал он. — И за Анюту, и за откровенность твою. Спасибо.

Он хотел закончить разговор на этом, но заколебался и сказал еще:

Ты так умешь доказывать, убеждать. А мне это всегда трудно дается.

Крепко верю в то, что защищаю, вот и умею убеждать.