Гольцы

25

Крепкое хозяйство оставил Петрухе Сиреневу отец. Полон двор скота: и лошадей, и коров, и овец, и птицы всякой в достатке. Дом высокий, в лапу рубленый, с крышей шатровой. Оконные колоды лучшими белилами выкрашены; полы ровные, плотные; голубые переборки красными фигурами расписаны. Каждый день в доме летом свежую траву, а зимой сено либо солому перестилают. Только в угловой комнате да в спаленке траву не стелют, новыми половиками дорожки проложены. Дворы с уличной стороны пилеными досками забраны, а с задов — бревнами, притесанными в паз. Стайки на мох сложены, крыши двухскатные, драньем в желоб покрыты, вдоль заборов навесы излажены. Только в разные годы все строено: одно новенькое, блестит, как желток, другое от времени уже почернело.

Не худо у Петрухи и на поле, лучшие елани достались ему — высокие, к солнцу, и земля мягкая, черная. Зрели пшеницы полные, светлые, как вощаные. Вдосталь земли, по шесть лет под поляной держит, зато на седьмой, как перетроит глубокой вспашкой, такие хлеба растут, что диву весь народ дается.

Еще провористей отца Петруха оказался, окрутил так мужиков, что полсела в долгу у него осталось. Кто деньгами, кто хлебом. Без слова давал Петруха, только попроси. Зато и возврат крепко требовал — не деньгами, не хлебом, а работой. И, глядишь, в самое горячее время, в покос либо в страду, стоят одинокие узкие полоски голытьбы, а на Петрухиных полях, точно мураши, народ кипит. Что поделаешь, долг платежом красен. Стоит только в силу войти ловкому мужику, а там не сеяно — взойдет, не всхожено — созреет. За одно заемное зерно полную горсть отдадут.

Трех работников постоянных держал Петруха на полевых, а зимой на извозных работах. Клавдею взял четвертую. За скотиной, за птицей ходить. А случится, так и косу либо серп из рук не выпустит — крепкая баба, молодая, осунулась маленько, а тело сохранила.

Тридцать третий год шел Петрухе. А цепкая, волчья хватка от отца, видно, по наследству к нему перешла. Как нацелится острым глазом своим — добьется, чего хочет, не выпустит. Любым путем: напролом либо в обход, а пролезет. Но больше грубостью да силой брад. И лицо у Пе-трухи, хотя и красивое, было жесткое, сухое, без румянца. Привольно Петрухе жилось в Кушуме, а все тянуло его поближе к городу. Всякий товар требует сбыта — и хлеб и скот, — а в городе выгоднее можно продать.

Семья у Петрухи была небольшая. Жена Зинаида да старуха мать. Славная, спокойная характером, прилежная в работе удалась Зинаида. Все у нее спорилось в руках — и тяжелая работа, и рукоделье. Всем угождала, одному Петрухе угодить не могла. Так в синяках да черных пятнах от побоев и ходила. Больше всего злобился Петруха на то, что не беременела Зинаида. Хотелось ребенка иметь ему, сына, чтобы было потом кому богатство свое передать.

Ив кого ты удалась, кедрина сухая? — ругался Петруха. — Будто все у вас в семье плодовитые, одна ты оказалась уродиной.

Погоди, Петруша, — уговаривала Зина, — может, время еще не настало. Не старики мы с тобой. Чуть на третий год пошло, как женаты.

А мне ждать, когда стариками будем? Вот забью тебя до смерти — женюсь на другой. — И тяжелая рука Петрухи опускалась ей на спину.

Не стерпела однаяады Зина, отскочила и крикнула:

Черт ты, окаянный! Оттого, может, и понести не могу, что забил ты меня всю, все внутренности отшиб.

дХ) ты так? — даже опешил от неожиданности Пет-

руха. Я тебе внутренности отшиб?.. Так я ж тебя…

Вечером Зина жаловалась Клавдее:

Ну что я буду делать? Научи хоть ты меня. Ты по-

старше, больше знаешь…

Ничего не скажу, Зинушка, — пожимала плечами

Клавдея. — Однако сглазили тебя. Надо знающего человека найти, — может, ворожбу снимет.

Пришло жаркое лето. В покос Клавдея косила вместе со всеми. Дома оставалась только Петрухина мать. Молодые, здоровые руки на поле нужны.

Ильче стало немного полегче. Он сам поднимался с постели; опираясь на палку, выходил за ограду и садился на скамейку у ворот, тоскливо разглядывая синеющую тайгу в горбатых хребтах.

Поправлюсь, господь дает, — мечтал он. — Разок бы, еще единый разок сходить в тайгу. Попромышлять бы зверя! А там хоть и умирать. Только полегче бы как-нибудь, без болей, лег — и готовый.

Отпуская Клавдею на покос, Ильча даже посмеялся:

Смотри, Клавдея, вернешься с покосу, а я уже оз-доровел совсем, из тайги иду — рога изюбриные на плечах тащу. Мясо освежеванное на лабазе висит, — седлай коня и вези.

Ладпо, ладно, — обняла его Клавдея, — развозился! Сиди уж лучше… Промышленный!..

А что, Клавдея, — вдруг спросил ее Ильча, — какой тебе год-то? Тридцать шестой, однако?

Тридцать шестой.

Ну, значит, мне сорок шесть… Нет, Клавдея, не помру, нет! У нас никто в родове ранее семи десятков не помирал. Вот только с хворью разделаться… кха, кха, кха…

На покосе было весело. Балаган Петруха поставил большой, хороший, плотный, из лиственничной коры. Ни дождь, ни ветер ночью спать не мешали. Комаров выгонял маленький дымокур, разложенный посреди балагана. Весной часто перепадали дождики, жарко припекало солнце, трава поднималась, как на опаре. Приятно косить густую, сочную траву, слушать, как шуршат упругие стебли, подрезанные блестящей косой; тяжелей на косьевище вал ложится, а ничего, лучше, чем по пустому полю смыгать. Почаще только косы мужики отбивали, жало тоньше держали, и хорошо — сердце радуется косить такие травы. Эх, кабы не на дядю!..

Клавдея не отставала от мужиков. Она шла четвертой. Косили в восемь кос.

Уходи, пятку подрежу! — кричала она, догоняя ближнего к ней мужика.

Косы вспыхивали на солнце почти рядом. С мужика градом лил пот.

Вот чертова баба! — ворчал он, размахивая косой все шире и шире, стараясь уйти вперед и делая на прокосе огрехи.

Куды? — смеялась Клавдея. — Сзади тебя на второй ряд косить, что ли?

И под общий хохот мужик отпрыгивал вбок, чтобы не сцепиться косами. Клавдея заканчивала «ручку» на его прокосе. Мокрая кофта прилипала к спине, накаленное солнцем и работой лицо горело густым румянцем. Петруха расхваливал Клавдею.

Эх, вы, — корил он мужиков, — эту бабу, да в ваше бы тело засунуть, вот был бы мужик, не вам пара! Откуда в ней сила такая?

У Клавдеи часто болела голова. В эти дни было очень тяжело. Петруха не давал ей спуску.

Вставай, вставай, разомнешься, — толкал он припавшую к подушке Клавдею. — Подумаешь, нездоровье! Разнежилась! Не головой косить, а руками. И так затянулись с покосом. Ржи доходят, пора страдовать.

Клавдея, морщась от боли, вставала, охала и, стиснув голову потуже мокрым полотенцем, брала косу на плечо и плелась на прокосах уже самой последней, восьмой.

Как-то раз, будучи не в силах подняться, Клавдея осталась лежать в балагане. Петруха, изругав ее, как только сумел, отступился, плюнул и вышел. Клавдея осталась одна. В балагане, сделанном наподобие юрты, было полутемно. Издали доносился звон кос, шуршание травы и зудящее шипение лопаток с песком, которыми правили косы.

Головная боль стала стихать. Клавдея перевернула подушку прохладной стороной вверх и, откинувшись, задремала.

Вдруг послышались быстрые шаги. Петруха, сдвинув вбок лиственничную кору, заменявшую дверь, вошел в балаган. Клавдея отодвинулась дальше к стенке. Петруха покосился на нее и стал шарить у себя в изголовье.

— Кресало забыл. Не видала? — спросил он, стоя на

коленях.

Не видала, — ответила Клавдея.

Петруха слегка нагнулся к ней.

А ты… красивая, Клавдея… Да… — проговорил он

так, славно с ним кто-то спорил, и тронул твердыми пальцами ее ладонь.

Клавдея выдернула руку резким рывком.

Не лезь. Ударю! — коротко сказала она.

Петруха отскочил, прищурился и, стиснув жилистый кулак, замахнулся. Клавдея сжалась в комок и закрыла голову руками. Тогда Петруха медленно разжал кулак и, пристально оглядывая сверху Клавдею, сказал:

Не трону. Ладно… — И вдруг, насупившись, прошипел — Смотри, баба… После обеда не встанешь косить — шкуру с тебя спущу!

И вышел из балагана.

С этих пор Петруха почти не глядел на Клавдею, но гонял ее немилосердно. Мужикам не давал такой работы, какую загадывал ей. «Уйти», — много раз думала Клавдея, но уйти уже было нельзя, некуда. Избенку ихнюю Петруха вывез, поставил себе на заимку, на пашне. А к осени Ильче опять стало хуже.

Зимовье, которое им отвел под жилье Петруха, стояло в скотном дворе. Сквозь единственное окошко цедился тусклый свет; на полу от сырости выступила плесень; об углы снаружи чесались коровы и тревожили чуткий сон Ильчи.

Дух нехороший, — жаловался он, — пахнет скотиной. Дышать неохота. В тайгу бы сейчас, в пихтачи! Жил бы не емши, одним воздухом сыт.

Перед Казанской, когда выпал первый зимний снег и мороз хитрыми узорами заметал в окнах стекла, Ильча слег вовсе. С трудом он проглатывал утром чашку теплого молока и больше весь день не ел ничего. Его давила одышка. Лежа пластом на постели, Ильча хрипел, как подстреленный изюбр. Казалось невероятным, что может до такой степени исхудать человек. Голова приняла очертания черепа: кожа побелела, уши топырились прозрачными пластинками. Только в глубоко запавших глазницах еще теплились огоньки угасающей жизни.

Клавдея, занятая все дни на молотьбе, когда кончала работу, с тревогой вбегала в зимовье, всматривалась в заострившееся лицо мужа.

Ну что, Иленька? — спрашивала, обтирая липкую испарину с его горячего лба.

Оп шевелил губами, силясь улыбнуться.

— Ничего.

— Как ни упрашивала Клавдея освободить ее от работы, походить за Ильчей, пока не получшает ему, Петруха оставался непреклонен.

Он год целый у тебя дохнет — сдохнуть не может. А ты ждешь поправки. Придушила бы подушкой, ему же сделала бы добро. А хочешь с ним вожжаться — ступай. Только вовсе прочь со двора — вези вон за поскотину.

Нет в тебе жалости, — вспыхивала Клавдея, — зверь!

Ладно, не учи. Поезжай-ка с Михайлой по сено. Приютил вас…

Укаталась зимняя дорога. Крепким черепком окостенела земля. Прочным льдом затянуло зыбучие болота, снегом засыпало шаткие кочки. Просторнее стало в лесу. Кудреватые летом, березы теперь маячили в белесом небе тонкими, обтрепанными сучьями. Каменными столбами вытянулись комлистые лиственницы.

Петрухе не хватало покосов. Скупил все свободные пап на лугах — тоже не хватило. Тогда он отправил мужиков косить на Семилужках — казенной даче — по охотничьей тропе, ведущей на Худоелань. От веку там не кошенная трава уродилась небывало густая. Сено не нужно было грести, мужики копнили прямо из валов. Траву подвалить удалось под вёдро, и сено убрали душистое, зеленое, как лук. Петруха остался доволен.

Однажды утром, когда на небе еще не зоцилось, Клавдея, управившись с Ильчей, вошла в избу, Петруха кивнул ей головой.

Поедешь с Михайлой по сено на Семилужки на шести конях. Собирайтесь проворней, чтобы к вечеру вернуться.

Не успеть, — отозвался Михаила, — почитай, двадцать верст в один конец, и дорога непромятая. Тайга-матушка, не на тракту.

Ну и что же? Поди, овсом мои кони кормлены, сходят, не запреют. На первый раз полегше воза вьючьте. До Семилужков вместе с вами доеду. Жеребца в Худоелань отвести Курганову надо. Отгулялся, как черт.

Петруха стремился улучшить породу своих лошадей и на лето брал на отгул, на пастбище, в свой табун жеребца худоеланского богача Курганова.

Топор в головки брось, не забудь, — сказал Михаила Клавдее, подтягивавшей чересседельник у последней запряжки. — В тайгу, в бездорожье, язви его, едем.

Бросила, — ответила Клавдея, прихлестывая к оглобле подбойку.

Ну, где он, хозяин наш? — подул в озябшие кулаки Михаила.

Догонит, — кутаясь в дошонку и падая в сани, сказала Клавдея. — Отворяй ворота. Поехали.

Скрипнули ворота. Запищали примерзшие к снегу полозья саней. Лошади с места тронулись рысью. Над околицей светлыми проколами в черном небе сияли Три зорьки — пояс Ориона.

До Кирейского луга дорога была торная. Здесь возили сено. Лошади, потряхивая наборной сбруей, весело отфыркивались. Петруха верший ехал сзади. Кургановский жеребец, туго примотанный ременным поводом к дуге, толкаясь жирным боком в оглоблю, бежал рядом с передним конем. Диковатому жеребцу на шею накинули еще аркан из кованой железной цепи.

С Кирейского сворота дороги не стало. Лошади побрели шагом, разбрасывая копытами в стороны сухой снег. Лоснящиеся крупы дымились потом. Восток наливался серым рассветом, гасли последние звезды. Мороз больно покалывал щеки.

Проехали Муксутский — крупный, желтый в вершинах — бор. Проехали кряжистый, увешанный клочьями серого моха ельник. Слева низкими островами среди унылого болота потянулся чахлый болотный сосняк — мар. Вдали, направо, отлогой возвышенностью протянулись Семилужки. Подковы лошадей под снегом стучали в ледок. Петруха вдруг махнул шапкой.

Стой!..

Михаила натянул вожжи. Лошади остановились. Петруха медленно сполз с седла и ничком упал в задние сани. Михаила и Клавдея бросились к нему.

Ты что? Что с тобой?

Ой! Ой! Давит! — схватил он себя за бок, вздрагивая и кутаясь в доху с головой.

— Так что тебе? Снегу дать? — наклонилась Клавдея.

Ничего. Ладно. Езжайте. Может, иройдет.

К сену пробились в полдень. Летней радугой очертился в морочном небе широкий сияющий круг. Солнце холодным пятном отметилось в середине. Примета — к морозу. У тропы чернело зимовье — охотничья избушка с крошечным прорезом-окном в одно бревно. Стекло закоптилось сажей и пылью. Сколоченная из колотых плах, дверь перекосилась и оттопырилась. На порог намело сугроб снега. Четыре огромных зарода сена торчали направо, между берез, на лугу. Петруха, лежа в санях, глухо стонал. Остановились у избушки.

Может, чаю тебе скипятить, Петруха? — участливо тронув его за плечо, спросила Клавдея. — Прогреешься, скорей отойдешь.

— Согрей. И вы почаюете. Работа веселее пойдет. Клавдея набила снегом котелок и понесла в избушку.

Михаила помог Петрухе подняться. В избушке было холодно и грязно. Костер горел на каменушке посреди зимовья, дым уходил вверх, в волоковое оконце. Стены просмолились копотью. В углу, на козлах, были настелены из тесаного заплотника нары. С потолка свешивалась облепленная сажей, как инеем, толстая паутина. На полу щепки, птичьи кости, гнилая, трухлявая солома.

Клавдея несколько раз добавляла свежего снега в котел, пока он не натаял полный. Тогда она больше подбросила сучьев в огонь, и вода у стенок забелилась мелкими пузырьками.

Не доехать мне в Худоелань, — сказал Петруха, лежа навзничь на нарах, — да с этим чертом жеребцом. Захлестнет дорогой. Поезжай ты, Михаила. Дорогу знаешь?

Как не знать! — откликнулся Михаила. — Не впервой.

Отведешь жеребца Курганову. Благодарность мою передашь. Скажи: опять в нагул на лето Петруха просит.

Скажу.

А как же с сеном? — спросила Клавдея, откалывая ножом пласт кирпичного чая.

Подсоблю навьючить. Уеду потом, — сказал Ми-хайла.

Не доберешься к ночи, — заметил Петруха, — на зверя можно наскочить, волков за Мутом бродит уйма. Напугают коней — погибель. Без тебя наложим, с Клав-деей. На возу, может, устою.

Как хочешь, — согласился Михаила. — Мне-то днем лучше доехать. В сумерки, чего доброго, и тропу утеряешь, следу-то ведь по ней нет ни единого.

То и есть, — махнул рукой Петруха. — Ладно. Езжай сейчас. Обойдемся. Воза класть будем небольшие, дорога мягкая. Чаем согреюсь — подымусь.

Да мы-то успеем ли к вечеру домой вернуться? — засомневалась Клавдея. — Душа у меня не на месте. Очень уж Ильча утром был плох.

Вернемся, — успокоил Петруха. — Скоро там чай у тебя?

— Готов. Калачи подмерзли, растаю. Напились чаю. Петрухе полегчало.

Колет в боку, — жаловался он, — а тянуть перестало.

Михаила прикрутил "К задней луке своего седла курга-новского жеребца и сел на коня.

— Так и вали по мару, — показал ему Петруха. — На троне во мху глубокий провал. А там ельник обойдешь справа и краем болота езжай до Айнских кунгуруков.

Знаю, ездил, — кивнул головой Михаила и махнул поводом.

Позади подвод канавой рассыпался снег.

Ну, едем, что ли, к зароду? — спросила Клавдея.

Едем, — привалился боком к отводине саней Петруха.

Клавдея, натуживаясь, поддевала деревянными вилами лохматые пласты душистого сена и сбрасывала вниз, на сани. Петруха принимал.

Поменьше бросай, Клавдея, — просил он, едва перебирая руками, — видишь, поднять не могу. Потоньше рви пласты.

Мучительно долго накладывали первый воз. У Клавдеи зазябли ноги. Петруха, спустив бастрык в передок, чуть не выронил его из рук, пока Клавдея захлестывала

веревку.

Ну, наложим мы с тобой! — недовольно качнула головой Клавдея. — Лучше буду класть я одна, ты не мешайся.

Что ж, не от меня болезнь, — отозвался Петруха — Ильчу небось жалеешь, а меня нет.

А ты его жалел? Меня жалел? — гневно блеснула глазами Клавдея.

Не болел сам — в чужую болезнь не верил, — потупившись, сказал Петруха.

Вот то-то, — смягчилась Клавдея, — потому и говорю: сиди, не утруждайся. Справлюсь одна.

Петруха, согнувшись, ушел в зимовье.

Как ни спешила Клавдея, а тихо подвигалась работа. Сено нужно было сверху свалить на землю, и потом уже складывать на воза. В траве угодило много осоки, и воз под бастрыком сползал назад, как намазанный маслом. Приходилось распускать веревки и перекладывать наново. Когда Клавдея затянула последний воз и подгребла вокруг зарода натрушенное сено, на небе уже погас отблеск заката и затлелись далекие звезды.

Ну, выходи, Петруха, поехали, — сказала Клавдея, открывая дверь зимовья.

Ты в уме? — послышался его голос из угла. — В ночь ехать тайгой?

А как же? — удивилась Клавдея.

Выпрягай коней. Заночевать придется. Надумала: в безмесячную ночь без дороги ехать! Да еще я шевельнуться не могу. На гибель нам ехать?

Да как же Ильча-то будет ночь без меня?

Бог даст, — мягко ответил из темноты Петруха, — вернемся — на три дня отпущу. Не могу встать, пойми сама.

Клавдея закусила губу и пошла выпрягать лошадей.

Хорошо привязала? Сена дала? — спросил Петруха, когда Клавдея вошла в избушку.

А то как? Не маленькая.

Знаю. Подбрось огня, что-то знобит.

Клавдея нарубила топором покороче лежавшие у порога сухие сучья. Забегали на потолке серые тени. Дым заслонил в волоковом окошечке звезды. Ночь тянулась медленная, тоскливая.

Что не ляжешь, Клавдея? — ласково позвал Петруха. — Место есть.

Посижу. Не до сна, — в глубоком раздумье ответила Клавдея.

Измаялась ведь за день. Отдохни. Или ты меня боишься? Так я уйду. Ляг, а я посижу у огня.

Не боюсь я тебя. Так просто. Все думаю.

За дверью храпели кони, разжевывая крепкими зубами сухие стебли травы. По соломе, согретая неожиданным теплом, прокралась вдоль стены востроносая мышь. Петруха вздохнул.

Вспомнил я: позарился на тебя в покос, Клавдея. Совестно теперь. Ты, поди, сердишься?

Век буду сердиться, — жестко ответила Клавдея. — Чем тебе Зинка не баба?

Не люблю я ее.

Зачем. женился тогда?

Сына хочу, Клавдея, сына мне надо.

Поберег бы Зинку-то, девка еще молодая. Дай срок, выходится. Будет и сын у тебя. Не дашь расправиться, забил ее вовсе.

Не могу сдержаться. Злость на нее берет. Противная стала мне она. Виноват. Перекипит кровь — может, стихну.

Наступило молчание. Комариным писком зазудела в костре головешка. Треснул от жары камень. В избушке стало теплее. Клавдея сбросила опояску и расстегнула полушубок. Петруха повернулся на нарах и застонал.

Клавдея, — слабо позвал он, — погрей-ка тряпицу на грудь мне. Теснит. Не сдышу.

— Что ж тебе погреть? — задумалась Клавдея. Сняла с головы теплый платок и растянула в руках

над огнем. Волосы сползали ей на плечи.

Ну, давай, куда тебе класть? — влезла на пары со сложенным вчетверо горячим платком.

Петруха, лежа на спине, с усилием распахнул шубу.

Йеложп на грудь, — сказал он.

Клавдея склонилась к нему. Петруха вдруг приподнялся, больно заломил ей руки за спину и бросил в угол

на нары.

Волосы лезли Клавдее в глаза, она силилась высвободить руки. Это удалось. Она пригнула голову Петрухи и сильно ударила коленом в грудь. Петруха охнул, рванул Клавдею за плечи и, стиснув через спину в цепкий обхват, покатился вместе с ней на пол. С каменушки посыпались горящие головни. В углу задымилась солома. Клавдея больно ударилась головой о чурбан, на котором Рубили дрова, и бессильно раскинула руки. Петруха стиснул ей горло.

Мертвую, а воэьму, — сказал он, вглядываясь в потемневшее лицо Клавдеи. Солома вспыхнула, озарив ярким светом избушку. Петруха не оглядывался.

Трепещущие пальцы Клавдеи нащупали круглый камень. Она рванулась, кулаком ударила в локоть душившей ее руки, вскочила на ноги и подняла камень, занесла над головой.

Уйди!

В пазах избушки метались огненные мыши. Дым черной тучей клубился у потолка.

Петруха, отпрянув назад, ухватился за толстый стяг, стоявший у каменушки. И не успел размахнуться: Клавдея бросила камень вперед. Петруха без крика, боком, упал на солому. Клавдея выскочила за дверь. Следом за нею вырвался светлый лоскут пламени. Кони забились на привязи.

Небо вызвездилось. Бездонным провалом чернел вдали Муксутский бор. Неясными пятнами мутнели на снегу островки ельника. Ближние березы в комлях ожелти-лись заревом пожара, вершины их утонули, во тьме. Клавдея дрожала в испуге.

«Убила», — вдруг резнула мысль. Клавдея пригнулась и бросилась в огонь. Желтые вихри плясали по избушке. Горячие искры кололи шею, лицо. Сухие губы не находили воздуха. На затылке затрещали волосы. Клавдея схватила Петруху под мышки и выволокла па снег. Он хрипло вздохнул. Клавдея, не оглядываясь, торопливо запрягла беснующихся лошадей. Искры плавали между возами.

Запинаясь в глубоком снегу, Клавдея отводила в глубь леса один воз за другим. Кони вытягивались в оглоблях струной, спеша отскочить от пожара подальше. Оправив сбрую на них и проверив запряжку, Клавдея вернулась к избушке. Петруха сидел на снегу, диким взглядом уставившись в огонь.

Стервец! — сказала Клавдея. — Жив?

Она отвернулась, поправляя лоскутья изорванной одежды. Запахнула полушубок и подпоясалась вожжами. Опояска и платок сгорели в избушке. Мороз стискивал ей голову.

Поехали, — подошла к саням Клавдея. — На воз влезешь сам, подсоблять не буду.

До Кирейского луга Клавдея вела переднего коня в поводу. Таежная дорога ночью — не тракт. В промокших и непросушенных унтах коченели ноги, распухли пальцы ца руках — Клавдея не чувствовала боли. Она спешила домой.

Когда воза вышли на наезженную дорогу и полозья тонким скрипом заверещали на твердом снегу, Клавдея подвязала повод к дуге и влезла на передний воз.

Утро стрелами перистых облаков разбегалось по небу.

В деревне взлаивали собаки. Дым серыми столбами стоял над ^ру'бами. Окна залепило пушистым инеем до самого верха.

Вот и шитые в елочку ворота Петрухиного двора. Наскоро распахнув створки и впустив коней с возами во двор, Клавдея кинулась к зимовью.

— Клавдея, — окликнул Петруха сверху, — меня ушибло бастрыком случайно. Слышишь?

Клавдея молча перескочила через заплот в скотный двор. -

Зимовье за ночь настыло. Даже вбежав с мороза, Клавдея чувствовала, как здесь холодно. Окна задернуло колючей шугой. Клавдея, не снимая полушубка, подбежала к постели Ильчи.

— Иленька…

Он лежал уже застывший, стеклянно блестя из-под сморщенных век запавшими глазами.