Гольцы

6

Зной казался везде нестерпимым, но на крыльце было все же немного прохладнее. Баюкая Нину, Клавдея присела на ступеньку. Ребенок потянулся, чмокнул губами и в истоме вздохнул. Клавдея смахнула у. него с лица надоедливую муху.

Пригожая девка! — прошептала она, целуя влажный лобик ребенка. — Счастливое будет твое житье. Без нужды. Не так, как моей Лизаньке. И где она, бедная?

Кто-то дернул ее сзади за платок. Клавдея оглянулась.

Ба-ба! — раздельно сказал черноглазый мальчик, охватывая шею Клавдеи руками и прижимаясь щечкой к ее волосам.

Чш, ты, озорной, — слегка шлепнула его Клавдея, — разбудишь девку!

Мальчик отпустил шею Клавдеи. Нетвердо переступая толстыми ножками, обошел вокруг. Потом вытянул руки, повертел растопыренными пальчиками и, заливаясь радостным детским смехом, убежал в дом.

Клавдия, что ты распускаешь Бориску? — донесся из открытой двери недовольный голос. — Только заснула немного, а он разбудил. — И широко зевая, на крыльцо вышла Елена Александровна. Щурясь от яркого света и запахивая просторный зеленый халат, она присела рядом с Клавдеей. — Ну, как моя дочка?

А что? Хороший ребенок, барыня, — поправляя кружевной чепчик на девочке, ответила Клавдея.

А у тебя были дети?

Была дочь одна, — дрогнула густыми черными бровями Клавдея.

Умерла?

Вот и не знаю. Не знаю даже, где она.

Как же это так?

Жила здесь, у бабки Аксенчихи, а потом невесть куда ушла.

Да? Она у-тебя уже взрослая?

Замужем была, — утерла набежавшую слезу Клав-дея.

Ты шутишь? Замужем! Да ты сама еще прямо невестой выглядишь, такая свежая. Тебе п тридцать пять не дашь ни за что.

Может, такая кость в лице у меня, что тихо ста-реюсь я, а только вправду, была дочь моя замужем.

А где муж твоей дочери?

Тоже не знаю. Ушел из дому… может, умер. Порфирий Коронотов, если слыхали.

Ах, вон кто! — протянула Елена Александровна. — Он твой зять? Слыхала. Нехороший человек. Только что же это: один ушел, другой ушел. А твой муж тоже ушел куда-нибудь?

Умер мой Иленька, — нахмурившись, отодвинулась Клавдея, — и про него я вам рассказывала, барыня.

Разве? Ну, значит, я забыла. А что же, ты любила мужа? — помолчав, спросила Елена Александровна.

Да как же не любить? — удивилась Клавдея. — Затем и замуж шла.

А вот дочь твоя, наверно, не любила своего мужа, если так они разошлись.

Не всякое дело спроста решается. Не надо об этом говорить, барыня, — сдвинула брови Клавдея.

Почему же не говорить? Да если быть откровенной, так, по-моему, ты неправду сказала. Какая могла быть у вас любовь?

Клавдея не ответила. Из конуры выполз Атос. Вывалив на сторону язык, он перешел на другой конец двора и растянулся под забором, редко вздрагивая запавшими боками.

Ты понимаешь, что я говорю? Ты, Клавденька, просто смешала понятия: желание ты называешь любовью. Ну, скажи, если ты веришь в любовь, что ж ты второй раз замуж не выйдешь?

Потому и не выхожу, что верю.

О муже грустишь?

Жалею.

— Дура! Прости меня… Сплошная это глупость! Ниночка вдруг сморщила носик и всхлипнула. Клавдея, поворачиваясь всем телом, стала качать ее на руках.

Может быть, она есть хочет? — с любопытством взглянув на ребенка, спросила Елена Александровна.

Почему вы ее грудью не кормите, барыня? — в свою

очередь, вскинула глаза Клавдея. — Сами вы крепкие, полные.

— В том-то и дело, что бюст от этого портится. Нет,

я не хочу. Зачем?

— Дите-то родное.

Ну и что же, что родное? Можно вырастить и без

этого… Ну ладно, довольно болтать. Надо пойти одеться.

Елена Александровна взбила ладонями не очень густые пряди белокурых волос и встала.

Чем ты моешь голову, Клавдия? — остановилась она на ступеньке, сверху вниз оглядывая толстую, крупно сплетенную косу Клавдеи, скрученную на затылке в переливчатый тугой узел.

Как чем? Водой?

Нуу? Водой?

Водой.

Странно… Какие хорошие волосы! Даже желтками

не моешь голову?

Нет.

Удивительно!

Брякнула щеколда, открылась калитка.

Ох, что же это я?! — испуганно всплеснула руками Елена Александровна, тщетно пытаясь запахнуть разъехавшиеся полы халата. — Ванечка! Гости!

В калитку протиснулась плотная фигура Баранова. За ним следом показался Иван Максимович.

Ха-ха-ха! — загрохотал Баранов. — Не смущайтесь, прекрасная Елена Александровна, у вас есть что показать! Прости за нескромность, Иван… Я ведь по-свойски, попросту.

Елена Александровна бросилась к двери.

На дороге ей попался Борис. Засунув палец в рот, он в другой руке тащил большую куклу с фарфоровой головкой.

Ца-ца, — сказал он, показывая куклу.

Уйди, чертенок! — оттолкнула его Елена Александровна.

Мальчик упал. Кукла стукнулась об порог, голова отлетела прочь. Борис приподнялся, сел, раскинув в стороны ножки, и тихо заплакал.

Люся, нельзя же так! — укоризненно сказал Иван Максимович, поднимаясь на крыльцо, и напустился на Клавдею: — Что ж ты не смотришь за ребенком? Дубина!

Простите, недоглядела, — ответила Клавдея, поднимая Бориса.

Где ты достал ее, молодуху такую? — вполголоса спросил Баранов, войдя в гостиную и сбрасывая фуражку на диван. — Ох, сок-баба! Малиной, что ли, щеки она себе натирает?

Вдова одного мужика солонецкого. Впрочем, помните происшествие с Порфирием Коронотовым?

Это на свадьбе твоей?

Нуда.

Как же! Помню.

Так вот, Порфирий — зять ее.

Фью! — свистнул Баранов. — Да ты не врешь? Молодо, молодо выглядит.

Как видите.

Молодец, * Иван, — хлопнул его по руке Баранов, — ей-богу, молодец! Одобряю. Выбирать умеешь. Только смотри, не получилось бы, как с Анюткой. В самых годах баба, да с малинкой — опасное дело… Ну, как там хочешь, — круто изменил он разговор, — а сюртук я сниму. Сил моих нет, жарко. Открой-ка, брат, окошко.

Василев распахнул створки окна и выглянул на улицу.

Вот, кстати, и Лука идет. Тоже в город зачем-то приехал.

Кстати ли? Можно будет при нем по душам разговаривать? — усомнился Баранов.

Можно, — кивнул головой Иван Максимович. — Правда, мужик он жадный, но место свое всегда понимает. Втолковать же ему кой-что крайне необходимо именно сейчас.

Вошла Елена Александровна, застегивая на ходу золотой браслет.

Ванечка, — спросила она, — стол накрывать?

Да, пожалуйста, — согласился Иван Максимович, — только знаешь, Люся, прикажи собрать похолоднее чего-нибудь. И винца покислее.

Да, да, Елена Александровна, — поднимаясь, зарокотал Баранов, — хорошо бы кваску простого, русского. А к водочке на закуску…

…ветчины вареной. С хреном. Здравствуйте! — на пороге появился Федоров.

— А-а! Милости прошу, Лука. Проходи, — протянул ему руку Василев. — Как поживает супруга?

Елене Александровне почтение, — низко поклонился

Федоров. — Цветете, драгоценная. Жена моя, слава богу, здравствует". Болели зубы, привязала припарочку — все прошло, — скороговоркой ответил он Ивану Максимовичу. — Нашему печителю-радетелю Роман Захаровичу почтение, — протянул руку Баранову. — А тебя, Иван Максимович, с новосельем! С новосельем, Елена Александровна!

Будто ты не был у меня в новом доме?

Не был еще.

А-а! Ну, спасибо.

Спасибо за поздравление, Лука Харлампиевич, — ответила Елена Александровна.

К ней подошел Иван Максимович и шепнул на ушко:

Ты, Люся, слишком не торопись. Дай квасу, а все остальное попозже. Надо натощак кой о чем побеседовать. А то Лука как подопьет — ни черта сообразить не может.

Елена Александровна понимающе улыбнулась и ушла.

Что со старым домом делать намерен? — спросил Баранов, вытирая платком чисто выбритую голову.

Продам, — коротко ответил Иван Максимович.

Кому? Есть покупатель?

Гурдус покупает. Вернее сказать — за нос водит.

Они, приезжие, все так. Думают, что ихняя копейка стоит дороже нашего сибирского пятака.

Сколько дает? — вступил в разговор Федоров.

В пятистах пока не сошлись.

Ого! И давно ряда идет?

Да с месяц.

Упрям. Надо думать, толку не будет. Понял, что нет, кром «него, покупателя, — тряхнул головой Федоров. — Господи, сушь-то какая! Зной — не сдышать. Погорят у мужичишек хлеба. Чем торговать стану?

В Канске на прошлой неделе четыре пожара было, — заметил Баранов.

Сохрани господи, — перекрестился Федоров, — вот уже боюсь страсти огненной!

Городского голову к суду привлекают, — продолжал Баранов, — дескать, дружипа не наготове была. А при чем здесь голова, если бочки в такую сушь рассохлись? Выехала дружина на пожар, а вода во все щели, как из сифона, шпарит.

С водой надо было бочки-то держать, — наставительно сказал Федоров, — не рассохлись бы.

С водой? Ну да, с водой, не с песком же, всякому дураку известно, — завертелся на стуле Баранов. — Да ведь черт их узнает, с чем они держат. Надо будет в дружину зайти, посмотреть в бочки самому.

Да… пожар в такую погоду полгорода может снести, — подтвердил Иван Максимович.

Не говори! Твои-то дома застрахованы? В ладную цену?

Застрахованы. Ничего.

В «Российском»?

Нет, в «Саламандре».

Вот не люблю ерманцев, — поморщился Лука, — завсегда в «Российском» страхую.

«Саламандра» тоже русское общество.

А что же названье нерусское?

— Это, Лука, вот почему, — улыбаясь, разъяснил Иван Максимович. — Существует легенда: есть будто бы такая ящерица — саламандра, что сама все жжет огнем, но если пламень вспыхнул не от нее, а по другой причине — гасит.

Господи, что же это за чудо такое?

Нет никакого чуда, Лука. Говорят тебе: сказка это, легенда, выдумка,

Так язви же их! — сплюнул Лука. — Что же они такой морочью пользительное общество называют?

Эмблема. Тебе этого не понять, Лука Харлампиевич, — махнул рукой Баранов.

Истинно не понять, — согласился Федоров. — Слаб мой ум постигать всякие выдумки. Мысли людям туманят, а проку от этого нет. И вообще все эти выдумки — так, видимость одна. Слыхал я, будто один английский ученый задумал подсчитать, сколько на свете мух. Стал он ловить, считать и красной краской им крылья пачкать, а потом опять на свободу пускать. Пока он объехал весь свет кругом да вернулся в Англию, мухи тамошние меченые передохли, народились новые, а ученый думает — пропустил, не сосчитал. Давай их к прежним присчитывать. А тут письма с других земель идут: тоже, дескать, летает много мух немеченых. Что делать? Запарился ученый Взял себе сорок помощников. Мало. Он — сорок раз по сорок. Бьются, бьются, а немеченых мух все не убывает Взял он тогда помощников целый миллион и еще сто тысяч. Другая беда: счет весь вышел, а мухи есть…

Как это — счет весь вышел? — захохотал Баранов.

— Так. Нет больше цифр, чтобы счет вести. Все, какие

были, вышли.

Значит, мух оказалось больше, чем чисел для счета?

_ Больше. То и есть. И выходит, что всякая наука хороша, но в меру. Не переумничивай.

Ну, брат, загнул ты философию! Впрочем, тебе она идет. И другим может оказаться полезной. Где надо — сейчас вперед Луку выставят… Ну, а ты, Иван, как думаешь?

Иван Максимович придвинул свой стул ближе к собеседникам и глядел в упор на Федорова.

Лука прав, — сказал он, бросив беглый взгляд в сторону Баранова. Тот насмешливо кивнул головой. — Вот хотя бы в части железной дороги… Ошиблись мы, обманулись.

А я тебе и сразу говорил, — перебил Баранов.

Не спорю, говорили. Да ведь это не наша затея, нашлись иные люди, за нас подумали, побеспокоились. Интересы империи, дескать, выше всего.

Ты, Иван, все в облака лезешь. Не только империи, — опять вмешался Баранов.

И это знаю: тесно в России стало купечеству да заводчикам, в Сибирь за длинными рублями потянуло. Знаю. А мне-то лично, скажем, пользы от этого мало. За российских купцов и заводчиков не стану я радоваться!

Я же никакой убыли от железкн не имею, — двигая широкими рябыми скулами, сказал Федоров. — Чем тебе худо? В толк не возьму.

Погоди. Дошло до меня, дойдет и до тебя. А чем стало хуже, я тебе расскажу. Давай рассуждать по-простому. Сколько в городе было купцов, не считая мелких лавочников? Три, вместе со мной. А теперь? Восемь. Что же мы, втроем с торговлей не справились бы? А теперь барыши не на троих, а на восьмерых разложились. Ясно? К карагасам из Шиверска, кроме меня, кто-нибудь ездил? А теперь? Гурдус тоже товарец откладывает. Попробуй не пусти его! Дороги не закрыты. Кому карагасская пушнина достанется? Одному Василеву или в доле с Гурдусом? А? Как ты думаешь? А на Ангару, на Енисей, к тунгусам? Конечно, и не суйся. На каждого тунгуса чуть не по два купца. И еще торговый народ из России в Сибирь подваливает. Да что в Сибирь! При железной дороге они теперь еще сильней и в Кяхту, и в Харбин, и к Японии потянутся. А по-доброму, чье все это? Наше! Мы в голове, первые. А замешкайся чуть — сразу теперь обойдут, и кусай потом локти. Понимаешь, Лука?

Промышленность свою надо развивать, Иван: фабрики, заводы строить, рудники разрабатывать, — не поймешь, серьезно или. с иронией заметил Баранов.

Так разве это не моя мысль, Роман Захарович! — воскликнул Василев. — Разве не я два года тому назад уже ее высказывал? Правильно: надо промышленность развивать. Но накую? Как? И при каких обстоятельствах и возможностях? Поставил я паровую мельницу. Промышленность это? Получается, что промышленность. А молоть мне на ней нечего. День работает, два стоит. Не везут зерно мужики. По Рубахиной речке заслоном стоят водяные мельницы. Их там — черт не считал! — десятка два понаставили.

Задавить их надо, — просто объяснил Баранов. — Возьми задави — и останешься один в этом деле хозяином. А тогда хотя и еще паровую мельницу строй.

Задави! — бессильно выдохнул Василев. — Давлю, а они не даются. Дешевле моего, стервецы, мелют.

А ты, Иван, тогда вот с такой трубой завод поставь, — широко развел руками Баранов и прошелся еще по комнате, показывая, какой должна быть в диаметре труба, — да такой завод придумай, чтобы никакая шантрапа тебе на Рубахиной речке не мешала.

Придумал я уже, Роман Захарович. Консервный завод. Мясные консервы делать. И не здесь, а в Тулуне его построить: там скота больше и цены на скот дешевле. Оборудование подыскал, из Швеции можно выписать. С деньгами туговато, но получу кредит — спасибо за хлопоты, Роман Захарович…

Так за чем же дело стало? — не сдержался Федоров.

За малым, Лука: куда девать потом консервы? Что же я, по баночке их, что ли, буду продавать? Вот здесь… Кто их купит? А выгодного покупателя, да так, чтобы брал всегда и все подряд, пока я не вижу.

Солдат бы кормить, — заметил Баранов. — Тогда

пихай в банки что попало. А с интендантством хорошую цену всегда выговорить можно.

Толкнулся я и сюда, Роман Захарович. — Василев

порывисто встал. — За Урал не повезешь, перевозка дорого станет, а на Дальнем Востоке, в Маньчжурии, уже американские фирмы прежде меня успели.

Солдат много, — изрек Федоров.

Нет, мало, Лука! Конечно, если бы там что-нибудь завязалось… Словом, мысли насчет такого завода я пока не оставляю. Только это все в воздухе.

Так я тебе еще совет подам, — прищелкнул короткими, толстыми пальцами Баранов, — своей мечтой поделюсь. Лес! Спластать его верст на десять вглубь с обеих сторон, вдоль железной дороги и по Уде — да в вагоны! Можно и на доски испилить сперва. Сколько это миллионов потом получится? Смекаешь, Иван? А лесу у нас — сто лет огнем жги, не выжжешь.

Иван Максимович быстро завертел головой.

Рано. С таким размахом за лес браться рано еще. Близкого сбыта ему не найдешь, а далеко — перевозка все прибыли съест. А труднее всего, пожалуй, — столько рабочих рук не найти. Бревна ворочать дюжие мужики нужны. Машины работать в лес не пошлешь. Нет, сейчас ваш совет не годится, Роман Захарович.

Ну, а рудники твои? — уже скучнее спросил Баранов.

О рудниках я как раз и скажу, — все бодее горячась, продолжал Иван Максимович. — На Монкресе еще десятка два-три старателей осталось, надо понимать — все же золото, как магнитом, тянет, а вот со слюды у меня все разбежались. А куда разбежались? На прокладку железной дороги ушли! Вот вам и развивай промышленность. Хорошо. Допустим так: железная дорога не век будет строиться. Закончат — рабочие руки освободятся, и народ тогда наниматься пойдет. Так ведь и беда-то караулит не только в этом. Не в этом… Беда еще в другом. — Василев заходил по комнате, теребя густые кольца бороды. — Кон-ку-ренция уже повсюду начинается. Вот в чем беда. Кон-ку-ренция! Понимаешь, Лука, ты это слово? Конкуренция!

— Черт его знает, вроде как понимаю.

То-то же…

В одном ты неправ, Иван, ей-богу, неправ, — заговорил, также вставая, Баранов. — О нехватке рабочих горевать нечего. Помяни мое слово — безработных не оберешься. И здесь тебе та же железная дорога поможет. Из российских-то, тесных землей губерний куда мужик подастся на заработки? Куда пойдут эти крепкие, дубовые руки, дубовые головы? Ха-ха-ха! — вдруг захохотал он, довольный каламбуром. — Да в Сибирь, в Сибирь попрут! По российским-то заводам давно безработица, там городского рабочего хоть отбавляй, а придет хлебороб сиволапый — на него ж мастеровщина сама волком смотрит. Тоже конкуренция, — зло усмехнулся он. — Вот они и поедут по гладенькой дорожке, сдобные калачи с берез обрывать. А тут уж ваша забота принять дорогих гостей… — оглянувшись, закончил он свою речь.

Конечно, рабочие будут, Роман Захарович, — согласился Василев. — Верно говорите. А вот конкуренция в промышленности, пожалуй, всерьез заставит сухарики есть. Ведь черт ее возьми, слюду эту, по совести говоря — дело новое и вообще вряд ли много на ней заработаешь. Зря я на нее тогда позарился. Так нет, и то из Тайшета пробрался дьявол какой-то и рядом жилу остолбил. А жила богаче моей. На днях Маннберг заезжал, рассказывал, что и на Белогорье поисковая партия пойдет. За золотом. И сядешь со своим Монкресом. Кругом поджимают, дышать не дают. Я…

У меня же еще другое беспокойство, — не дождался конца его речи Баранов. — По этим чертовым путям, по рельсам, теперь какая только шпана не поедет! Убийцы, мазурики, побирашки, а что хуже всего — нигилисты, революционеры. Ты посмотри, что в России уже творится!" У нас было только раз — листовку на забор прилепили. И ничего еще особенного в той листовке не было. А в Питере, рассказывают, по заводам какие прокламации разбрасывают! Каких в них мерзостей там не нагорожено! А главное — в конце все время пишут вот этакими буквами: «Самодержавие долой!» Долой! Ты понимаешь: долой! Вот она, мастеровщина!..

Ссылать надо больше. В руду их. К тачкам. Смертью казнить, — шмыгнул носом Федоров и полез в карман за платком.

Либеральничают с ними, — в тон ему фыркнул Баранов. — Мода пошла: все гуманные идеи проводят.

А кому это нужно? Тут надо не то, надо кнут и железные цепи. Запугать, запугать надо. Лаской здесь не возьмешь: они ласку за трусость, за слабость считают.

Ласки, положим, особой не заметно, — усмехнулся Иван Максимович.

Раз подряд не казним, значит, милуем. Середины в таких" делах не бывает. Верно я говорю, Лука?

Уклонюсь отвечать, — шумно вздохнул Федоров.—

Все ваши разговоры сбоку прошли. Ранее об этих вещах не говорили. Знали свое: торговые дела.

Такое время настало, Лука, — разъяснил Иван Максимович, — кто не поймет, тот и бит будет.

Господи!

Ты вот говоришь, железная дорога тебе не помешала?

Вроде нет, — неуверенно ответил Федоров и оглянулся назад. — А господь ее знает, теперь кругом подвохи.

Так будь покоен, дойдет и до тебя очередь.

Вот-вот, сперва разоришься, в трубу дымом вылетишь, а там, гляди, и кишки мастеровщина выпустит, — полоснул его пальцем по животу Баранов.

Что же мне делать? — в страхе зашептал Федоров. — Запугали вы меня до смерти, право, запугали.

Сопротивляться надо, Лука, вот что, — наставительно произнес Баранов.

Да кому же сопротивляться, Роман Захарович?

Всему новому.

Новым людям в особенности, — добавил Василев. — А ты что делаешь?

— А что? Ничего я не делаю.

Что? На Бирюсу изыскательская партия идет. Кто ей обоз, снасти снаряжает? Ты, Лука. Ты. А зачем? Думаешь заработать? Рубишь сук, Лука, на котором сидишь. Кто бирюсинскими рудами заинтересован? Я. Так если ты мне ногу подставишь, думаешь, я тебе спущу?

Господи, какую ногу? — растерялся Лука. — Нет никакой ноги. Ну я не дам коней — даст другой.

А если и другой не даст? И все так?

Да где ж среди нашего брата это видано? Слава богу, мы не голытьба какая, каждый сам за себя постоит.

Ну, а кто не устоит, того съедят. Ты это тоже запомни, Лука.

— Иван Максимович, — окончательно заробев, развел руками Федоров, — страсти одни только и слышу от вас сегодня. Скажите мне, ради господа: я-то здесь при чем? Хотя бы и с вашими бирюсинскими рудами. Сами говорите — на слюде обожглись, а уже опять про руды думаете. В одни руки целый свет вам все равно не забрать. Вот крест святой, не дам я лошадей, в убытке останусь, а все равно пойдет на Бирюсу партия.

Пойдет не пойдет, а у меня мужики по тайге уже ходят. Найдут — там будет видно, стану я ее разрабатывать или нет. А остолбить остолблю. Не за кем другим, а за мной руда закрепится. На будущее. Понял?

Что же тебе еще хочется?

Тянуть надо, Лука, тянуть. Время выигрывать.

Эк ты! Иван Максимович! Так бы и раньше сказал. Просто. Сборы задержать? Да господи! Пожалуйста! Ну на сколько оттянуть? На неделю? На две?

И не только это. Есть и другое дело. Слыхать, в наш уезд тысяч пять переселенцев прибывает. Верно это, Роман Захарович? Вам лучше знать.

Верно, — подтвердил Баранов. — Из Псковской, из Смоленской губернии едут. Там нынче опять голод, страшное дело.

Вот видишь. Надо и здесь подготовиться. Земли им казенные нарезаны…

К слову сказать, самая дрянь: болота, листвяки да низины супесные, — перебил Баранов.

…и надо сделать так, чтобы им развернуться негде было. Пусть на земле сидят, едят ее да пни выдергивают на доброе здоровье. А с земли их никуда пускать нельзя. Ни в торговлю, ни в промыслы. Понял?

Чего не понять? Знаю. Этот народ самый вредный, на все дошлый. Ему попробуй дай ходу — сам жизни будешь не рад. Только надо будет, Иван Максимович, и с другими потолковать. Один в поле не воин.

А! Вот когда тебя проняло! Потолкуй! Потолкуй с мужиками богатыми, — есть у вас в Уку зажиточные люди, — разъясни, как встречать гостей. И в Рубахиной и в Солонцах есть дружки у тебя.

Есть всюду, Иван Максимович, — согласился Федоров, — где дружки, а где и кровь своя. Черных, староста в Рубахиной, сватом приходится, в Солонцах шуряк мой живет. Могу соответствовать.

— Да, так надо сделать, Лука, чтобы не один или два

человека, а все села старожильческие зубы на них ощерили.

— Весь народ подбить, выходит.

— Именно. И не тянуть — это главное.

— Поезжу по селам, Иван Максимович, — горестно

придыхая, сказал Федоров, — надо так надо. Дела такие мне понятно делать как: ты — куму, кум — куме, кума — кумушкам. Быстро облетит.

Да, принимать меры необходимо заранее. Пропустишь время, потом не выправишь, — расстегивая ворот рубахи и обмахивая грудь клетчатым платком, заговорил Баранов. — Вам, купечеству, все же легче — каждый сам за себя, а у меня еще забота и о порядках в городе. Воровство развелось, кутежи, драки, женщин насилуют. Рапорт пригплось подать губернатору: прошу разрешения открыть публичный дом. Все же лучше. Нет иного выхода. В субботу отец Никодим рассказывал: за три месяца восемь незаконнорожденных младенцев окрестил. Ужас! Ломаются священные узы брака, устои семьи. Плохо стало. Я даже веселость прежнюю потерял, редко смеюсь.

Кто же мерзость такую, дом этот… тьфу… содержать будет? — полюбопытствовал Федоров, выпячивая губы.

Ульяна. Вдова Степашки-трактирщика.

Доброй волей?

Чудак! — пожал плечами Баранов. — Как же иначе? Все пороги обила, хлопотала. На легкий хлеб охотников много, четыре прошения в городскую управу было подано. Тоже конку-рен-ция… Вот скоро откроет — приди посмотри.

Что ты, что ты! — отшатнулся Федоров. — Это что же, значит, теперь вроде лавки откроется! Приходи, кто хочешь, и на выбор, любую… покупай?

Правильно! И ты напрасно испугался, Лука. Как-никак на Европу равняемся. Перенимаем лучшие обычаи. Я уже заходил. Подбор — лучше не придумаешь. — Баранов долго перечислял особенности девушек. — Вот только такой разве нет, как эта твоя, как ее…

— Клавдия, — ответил Иван Максимович. — Ну, такой Действительно и в Иркутске не встретишь.,

Не шути, я знаю тоже одну бабенку. Ксеньюшкой звать. Правда, в другом стиле, посуше и потемнее лицом, но формочки, — чмокнул губами, — антик с гвоздикой! Зайди к Ульяне, посмотри.

Забегу.

Только- сердида на тебя Ульяна за старика своего.

При чем я?

Спроси! Так, по-моему, порядка ради. Надоумил ты, мол, Степашку поехать к тунгусам, и лоцман твой Бурмакин утопил его.

Так ведь лоцман утопил, а не я.

И я говорю то же самое.

А кстати, не знаешь, куда угнали Бурмакина?

Здесь еще. В тюрьме, очереди дожидается. Теперь уже с первым этапом пойдет. Видимо, в Горный Зерентуй.

Знал и я Пашку. Еще мальчонком, — развел руками Федоров. — Тихий был парнишка, боязливый, а тут на-ка тебе, убивцей стал. В каторгу… Ох, и времена!

Да, времена, — насмешливо прищурившись, поддержал его Василев.

Все замолчали. За дверью, в столовой, бренчали рюмки, ножи, пробивался запах какой-то копчености. Федоров вздохнул.

Зной-то, зной, господи, как полыхает! Геенна огненная… Кажись, одну спичку сейчас — и… О господи, господи!..