Гольцы

3

Тучи еще с утра заволокли небо. Нельзя было попять, движутся или стоят на месте они, настолько ровной серой пеленой лежали над городом. Пахло дождем, но дождь еще не шел, только изредка прилетали откуда-то сверху мелкие капельки. На земле, всюду, где не прикрыли ее мостовые и тротуары, щетинилась молодая зелень, деревья стояли настороженные, томящиеся, переполненные вешними соками. Встряхни их сейчас ветер или осыпь крупный дождь — и сразу все ветви оденутся листвой.

Глубокими сумерками Лебедев вышел из маленького деревянного домика, находившегося на одной из рабочих окраин Петербурга. Хотя за ним — он знал это хорошо — и не было сейчас слежки, а здесь, в этом предместье, было особенно спокойно и тихо, Лебедев все же предпочитал засветло на людных улицах не показываться. На этот раз ему нужно было попасть в Тихвинский переулок к одиннадцати ночи. Хотелось бы по этим сонным окраинам пройтись не спеша, постоять, подышать свежим воздухом под деревьями, послушать легкий шорох безлистых ветвей. Но времени в обрез.

Почти у каждого дома под окнами здесь росли деревья, пышные кустарники, названий которых Лебедев не знал. На ходу он отломил у одного из кустов ветку, размял между пальцами клейкую почку. Какой приятный, хотя слишком уж резкий запах!.. Чем это пахнет? Акация? У той, кажется, ветки с колючками. Сирень? Цветы сирени пахнут не так. Он улыбнулся. Да ведь это же запах весны! Запах новой жизни, новой молодости деревца! На лицо Лебедеву изредка падали мелкие капельки никак не решающегося пойти как следует дождя, они только чуть увлажняли кожу, и это как-то особенно бодрило, наполняло хмельным весельем.

По характеру Лебедев был всегда веселым, живым, подвижным, но это все сочеталось в нем с серьезностью, глубиной мысли. Он мог в разговоре со своим противником прикинуться простачком и даже наивным, чтобы заставить того торжествовать раннюю победу, а потом напором неотразимых доводов опрокинуть его, разбить наголову и уже не дать подняться. И очень, очень любил бродить вечером по дальним окраинам Петербурга, где нет бешеной скачки на рысаках, где не оглушают прохожих пьяные выкрики вдруг вырвавшейся из подъезда забубённой компании щеголей в лаковых туфлях, цилиндрах и накрахмаленных сорочках.

Ему нравилось стоять по вечерам под деревьями, когда на них только еще развертывается листва, вслушиваясь, как в чуткой тишине лопаются почки на тонких ветвях и заставляют их вздрагивать. Хорошо, когда где-то за деревьямн шепчется парочка и слова не слышны — зачем слышать третьему то, что для двоих только? — не слышать, но сознавать, что вокруг весна, любовь, молодое счастье… Кому же, кому это все, если не человеку? Правда, не часто выпадали Лебедеву такие вечера, но все же выпадали.

Быстро темнело. Во многих квартирах уже горели огни. Из распахнутых створок неосвещенного окна дома, с которым поравнялся Лебедев, вдруг вырвался сильный девичий голос:

Не слышно шума городского…

Лебедев, не останавливаясь, подхватил нарочитым баском:

За Невской башней тишина…

В доме засмеялись. Песня оборвалась. Донесся сдержанный говорок: «Маша, смотри-ка, голосистый какой!» Лебедев остановился, ступил шаг к окну. Тот же голос, что начинал песню, выкрикнул:

— Кудрявый! Иди с нами песни петь!

И снова смех, теперь заливистый и звонкий. Девушек одолевала весна. Лебедев улыбнулся, покачал головой и пошел дальше. А самого так и подмывало вернуться, посмотреть. Интересно, какая она, эта певунья?

Не слышно шума городского…

Это, конечно, поется теперь только для него… Но хватит! Больше нельзя.

За Невской башней тишина, И на штыке у часового…

Песня все тише, тише и оттого почему-то дразнит сильнее. А ступить вперед еще шаг — жаль, и совсем оборвется.

Он прошел квартал до конца и свернул за угол. Тут начиналась уже мостовая и пахло пылью, а не дождем. Сам не замечая, Лебедев зашагал еще быстрее, словно его заставлял это делать все более нарастающий шум оживленных улиц. И хотя ему жаль было уходить от весны окраин, от палисадников с нераспустившейся сиренью, от девичьего смеха и песни, но действительно надо было очень торопиться.

Башенные часы уже пробили одиннадцать, когда Лебедев вошел в ворота пятиэтажного каменного дома, стоявшего в узком Тихвинском переулке среди других таких же домов. Он пересек вовсе не освещенный двор, обогнул выступ каменной стены, за которой открылся маленький закоулок, почти ощупью отыскал в конце стены дверь черного хода и стал подниматься по лестнице. На третьем этаже он постучался.

Дверь ему открыл высокий скуластый юноша с большими карими глазами и длинными, упрямо падающими на лоб волосами. На плечах у него была наброшена изрядно потертая от времени студенческая тужурка.

Входи, Михаил, — сказал он, своими сильными жесткими пальцами пожимая Лебедеву руку и сразу же закрывая за ним дверь на ключ. — Ты задержался.

Если бы у нас с тобой, Арсений, этот день и час не был оговорен заранее, я вовсе не пришел бы.

Почему? — спросил Арсений, пропуская его в оклеенную серыми обоями узкую комнатку, где стояли только железная койка, заправленная темным суконным одеялом, стол, покрытый газетой, и несколько старых венских стульев. На столе были стопкой сложены книги, лежала раскрытая тетрадь, тянулся голубой дымок от недокуренной папиросы. — Почему не пришел бы?

Весна, Арсений, — коротко сказал Лебедев, сел к столу и затушил папиросу — он терпеть не мог дыма тлеющих окурков.

Весна? — удивленно спросил Арсений. — Какая весна?

Обыкновенная. Петербургская весна.

Ничего не понимаю, — потряс головой Арсений в опустился на заскрипевшую под ним койку. — Что ты имеешь в виду?

Ну как тебе объяснить… — развел руками Лебедев. — Зеленую траву, на деревьях почки, которые вот-вот лопнут и освободят молодые листки; девичьи песни, смех…

Тьфу, черт! — засмеялся Арсений. — Я думал, ты говоришь серьезно.

Вполне серьезно, — подтвердил Лебедев.

Арсений встал, молча прошелся по комнате, поглядывая на него.

Хорошо. Пусть будет весна, — как бы делая Лебедеву личное одолжение, сказал он наконец.

А ты не согласен?

Что-либо оправдывать весной? Не согласен!

Это еще ничего, — засмеялся Лебедев. — Я подумал, что ты вообще отрицаешь веспу. — Он взял со стола книгу, стал ее перелистывать. — Ба! Что это? Геометрия. Студент последнего курса Политехнического института в гимназию готовится поступать?

Придет Анна, я обещал ей помочь разобраться в одной теореме, — отбирая у Лебедева учебник и отбрасывая свободной рукой со лба длинные волосы, сказал Арсений. — Раиса с Натальей, которые с нею занимаются, сами стали в тупик.

Это что же, в полночь ты приглашаешь к себе Анну Макаровну заниматься геометрией?

Ты сам хорошо знаешь, что утром я на лекциях, Анна же работает сейчас во второй смене, — возразил Арсений. — А потом — на меня и девушки и весна не действуют, и потому полночь не имеет никакого значения. Но если ты считаешь, что так неудобно, я не буду с ней больше заниматься.

Ей нужно учиться, — сказал Лебедев, — и будем считать, что ночь и весна для этого действительно не имеют никакого значения. Что у тебя нового?

Получил весточку от Скорпякова, из Красноярска.

А! Интересно. Ну, как у него кружок в мастерских, все существует?

И даже отлично. Там теперь еще и у Красикова, в фельдшерской школе, тоже очень серьезный кружок. Скорняков, положил в Красноярске хорошее начало.

Не Скорняков, а Ульянов, — поправил его Лебедев. — Скорняков организовал свой кружок именно по совету Ульянова.

Да, я знаю, — сказал Арсений. — В одном отношении красноярским товарищам хорошо — они имеют возможности встречаться, советоваться с Ульяновым. Представляешь, какие бывают схватки в таких кружках, где еще народничеством разит за версту! И как дорого получить вовремя от такого человека, как Ульянов, совет, наставление!

Знаешь, Арсений, я недавно прочел брошюру «Задачи русских социал-демократов». Какой ценный для нас труд! Там очень важная мысль о том, что сейчас теоретические воззрения социал-демократов в главных п основных своих чертах достаточно выяснены, — сказал Лебедев, слегка щурясь, припоминая формулировки Ульяно-ва) — и что наиболее животрепещущим вопросом сейчас является вопрос о практической деятельности социал-демократов. Видишь, Арсений, какая это принципиально новая ступень: от разработки вопросов теории — к применению теории в действии, к определению программы социал-демократизма, его приемов деятельности, его тактики. Это уже начало самого действия, это уже теория, которая движет, ведет за собой рабочую массу.

Надо, чтобы эта мысль захватила очень большое количество людей, — вновь отбрасывая упрямо падающие ему на глаза волосы, проговорил Арсений. — Тогда это будет сила. А сейчас пока, что же, все спорим, конечно, главным образом спорим.

Спорить проще, чем действовать, — раскрыв книгу и с шумом снова захлопнув ее, заметил Лебедев. — Таких людей, которые в революции дальше слов и не пойдут, очень много, они считают, что вся революционная деятельность заключается только в словах. Будто их речи могут облегчить положение рабочего класса!

Действие-то действие, — задумчиво сказал Арсений, ставя локти на стол и опуская подбородок на поднятые кисти рук, — а как действовать? Вот прошел в Минске съезд, вот и социал-демократическую рабочую партию в России провозгласили, а партии-то все же по-настоящему нет. Что такое партия, что она должна делать, к чему стремиться — по-прежнему ясности нет. Больше того! Сейчас у нас, в нашем кружке, — а ведь так и в других, — еще сильнее споры пошли. Каждый свою точку зрения пазывает теперь точкой зрения партии. Каждый бьет себя в грудь: «Я социал-демократ». А за кем истина? Как доказать, что он действительно социал-демократ? Как доказать, что его точка зрения действительно точка зрения партии или, наоборот, ничего общего с ней не имеет? С чем сравнивать? Где программа партии? Вот позавчера сцепились мы с Зильбертом. Я ему говорю: «Я социал-демократ, и я считаю, что все люди должны быть равными, следовательно, и рабочим должны быть предоставлены все политические права». А он мне: «Я тоже социал-демократ, и я считаю, что рабочие в политических правах и не нуждаются, им политические права сейчас просто ни к чему. Государством рабочим все равно не управлять.

Право же на хороший заработок — другое дело, заработок поднять им надо». Я говорю: «Ты сводишь все к желудку человека, а политические права человека шире, они вмещают в себя все — и право на хороший заработок. Рабочему должны принадлежать все права». А Зильберт: «Ты не социал-демократ, если так ставишь вопрос. Что тут общего у тебя с подлинным социал-демократизмом?» Я ему: «А у тебя что общего?» И пошли, и пошли… Так часа два мы сражались и расстались обозленные. И хотя я твердо теперь знаю, что Зильберт действительно ничего общего с социал-демократизмом не имеет, но он-то ведь но-прежыему заявляет, что он социал-демократ! И он со мной в одном кружке. И наш кружок называется социал-демократическим! Михаил, может ли такая неразбериха все еще продолжаться?

Должна быть единая партия, программа, организация. Без этого невозможно. — Черные глаза Лебедева заблестели. Он слегка пристукнул кулаком по столу. — И будет она!

Когда? — задал ему вопрос Арсений. Поднялся от стола. — Когда? И кто это сделает?

Лебедев помедлил с ответом:

Трудно, конечно, сказать когда. Но я уверен, что скоро. А сделать это может, по-моему… только Ульянов. Кто другой?

Ульянов? Да. Другого и я не назвал бы, — сказал Арсений. — Но Ульянов в Шушенском, а мы сейчас здесь. Скажи, что мы должны делать сегодня? Завтра? Завтра у меня кружок. Должен я идти туда и заниматься опять разговорами? Или начинать уже действовать, — но как?

Обязательно надо идти в кружок и заниматься, но не просто разговорами, как выразился ты, — горячо заговорил Лебедев, — а разбивая тех, кто хочет ограничить рабочее движение только экономической борьбой вместо борьбы за политические свободы. Для нас же политические цели должны быть определяющими и развитие экономической борьбы. Ведь конечная наша цель — свергнуть самодержавие, уничтожить гнет капитала…

Знаю, — нетерпеливо перебил Арсений, — но мне хочется убыстрения всего этого. Нельзя так тянуть.

Так это ты же и тянешь. Действуй энергичнее. Неужели я должен тебе подсказывать, когда и что нужио делать!

Они помолчали. Потом Лебедев сказал раздумчиво:

Надо, чтобы повсюду рабочие были подготовлены к борьбе. Я очень люблю Сибирь, это моя родина, в Томске я учился. И знаешь, Арсений, я решил поехать в Сибирь п хочу с тобой посоветоваться. Там сейчас заканчивается строительство железной дороги, появляется много рабочих, а ведь там еще глухо по-прежнему, очень глухо. Революционная мысль к рабочим там почти еще не проникла. Ну ты подумай сам: вот в Красноярске только в прошлом году первый рабочий кружок появился. Так это все же Красноярск! Ну, в Томске кружок Игнатова. С Игнатовым я переписываюсь, Буткин там… А где-нибудь по линии железной дороги, вроде Шиверска, или на самом строительстве, я почти уверен, до сих пор нет еще ни одного кружка. Важно начать их правильно.

Ты хочешь поехать туда, Михаил?

А почему бы нет? Думаю, что я должен это сделать. Надо и там организовать кружки.

Тебя в Сибири знают.

Ну, не везде. В Томск я не поеду, а в других местах мне даже не надо прятаться. А так как я поеду еще и с чужим паспортом, то смогу работать достаточно спокойно.

Ив Петербург ты уже не вернешься?

Как это можно, Арсений! Не возвращаться в Петербург! Ведь вся и цель моя — не разрывать, а наоборот, прочнее связать Сибирь с Петербургом.

Мие нравится то, что ты сказал, — натягивая сползшую с плеч тужурку, проговорил Арсений. — Надо будет тебе посоветоваться со всеми товарищами.

— Безусловно! Вот я и начал… Лебедев не закончил — в дверь постучали.

Анна, — сказал Арсений, — я узнаю по стуку.

Он открыл дверь. Действительно, вошла Анюта. Утомленная, с землистым оттенком под глазами, но все с тем же смешливым взглядом.

Михаил Иванович! — обрадованно воскликнула она, и лицо у нее сразу засветилось. — Вот не думала вас встретить сегодня!.. Ну, здравствуйте!

Здравствуйте, — сказал Лебедев, пожимая Анютину РУку. — А я вас встретить думал, Анна Макаровна. Правда, тоже не сегодня и не здесь.

Зачем я вам понадобилась? — Анюта опустилась на стул. — Ой, как я устала!

В средине лета я собираюсь ехать в Сибирь. Хотел с вами поговорить об этом.

В Сибирь? — удивленно спросила Анюта. — И надолго?

Возможно, что надолго.

Да? Привезли меня сюда, а теперь бросить одну собираетесь, — шутливо сказала Анюта, но тень неподдельного огорчения промелькнула у нее на лице.

Ты можешь снова последовать за ним, — заметил Арсений. — Пожалуйста.

Анюта покачала головой. Ответила так, словно Арсений говорил серьезно:

Сюда я ехала учиться. А туда зачем я поеду?

Вот это здорово! — всплеснул руками Арсений. — Там же у тебя жених!

Арсений, не надо смеяться, — строго остановила его Анюта, — для меня эти слова самые дорогие.

Не буду. Прости, сорвалось. Сам знаешь, я безразличен к таким вещам, но я не циник.

Алешу я люблю, — настойчиво сказала Анюта, как бы боясь, что ее ответ может быть истолкован иначе. — Но поехать сейчас— это значит бросить все! И насовсем.

Наступило короткое молчание. Анюта сидела, уставившись в одну точку и зябко поводя плечами. На ней была надета легкая суконная кофта. Арсений отошел к столу, взялся перелистывать учебник геометрии. Лебедев стоял, засунув руки в карманы пиджака и чуть наклонив голову, будто к чему-то прислушиваясь.

Ну, не сейчас… — начал было Арсений, но Лебедев сердито посмотрел на него, и Арсений умолк. Потом заговорил другим тоном: — Садись сюда, Анна, будем заниматься делом.

Ой, Арсений, как я сегодня устала! — виновато отозвалась Анюта, вставая и переходя к столу. — Наверно, ничего не пойму. Прошлую ночь совсем не спала.

Садись, — неумолимо сказал Арсений. Дождался, когда она сядет, раскроет тетрадь. И только потом спросил. — Почему не спала?

Роман читала.

Всю ночь!

Всю ночь. Не могла оторваться.

Ну, это черт знает что такое! — заключил Арсений_Надо учиться, образование закончить, а она романы читает!

А что вы читали, Анна Макаровна? — спросил Лебедев.

— Тургенева, «Рудин».

Ты сейчас, Михаил, не мешай нам, — потребовал Арсений, пододвигая Анюте учебник геометрии. — Ну вот, Анна, смотри, в чем твоя ошибка: ты берешь за исходную точку пересечение линий…

Лебедев перебил его:

Арсений, хотя твоя квартира и «чистая», но я уйду прежде Анны Макаровны, один. А с вами, Анна Макаровна, мы встретимся завтра. Где лучше?

Нет, вы меня подождите сегодня, Михаил Иванович, мне очень нужно с вами поговорить, — быстро повертываясь к нему, сказала Анюта. — Ну, неподалеку от моста через Невку… Хорошо? Я позанимаюсь не больше часа.

Они ушли по набережной Невки далеко, туда, где начинались уже пустыри и черная-черная, мглистая ночь лежала над городом. В воздухе еще больше пахло дождем, а дождя по-прежнему не было.

Я вот о чем хотела поговорить с вами, Михаил Иванович… — сказала Анюта. — Я бы, может, и не решилась, да так сложилось сегодня…

Арсений был сегодня невыносимо груб, — сказал Лебедев, — это его растравили споры в кружке. Но вы на его слова не обращайте внимания. В общем-то он человек сердечный.

Нет, не в его словах дело, Михаил Иванович, а в моих. Я сказала: «Если мне поехать к Алеше, это значит бросить все». — Она помедлила, прежде чем сказать дальше. — Ну, а когда-то… я же должна буду поехать.

Вы говорите так, Анна Макаровна, словно боитесь

этого.

Нет, не боюсь, мне тоскливо, пусто без Алеши. Но… Михаил Иванович, скажите: любовь очень мешает нашему делу? S

Если бывает только любовь, — тихо сказал Лебедев, — да, мешает.

Как только любовь? — переспросила Анюта.

И ничего больше. Любовь, но нет общих интересов, нет общей цели.

Анюта промолчала. Лебедев шел рядом, вдыхая мягкий воздух весенней ночи, радуясь прохладе редких капель, падавших ему на лицо. Он думал о словах девушки.

Уважал он Анюту за ее неутомимость и исключительную работоспособность. Прямой, открытый у нее характер! Он ценил в ней верного товарища, правда еще не очень опытного, но энергичного и преданного делу. Не огорчил ли он ее, сказав так беспощадно: «Да, мешает»? Все остальные его слова уже могли быть только сахаром к горькому лекарству, а сахаром Анюту не обманешь. У каждого человека по-своему складывается любовь, и что может быть оправдано у одного — не оправдаешь у другого. Давно ли радовался он за двух незнакомых де-вушек, переполненных весной, и любовью, и песнями? А тут получилось, что за Анюту он не порадовался. За Анюту, такую славную, такого близкого товарища! Почему здесь он заколебался и не может ответить точно и Определенно, как привык всегда говорить? И даже будто в чем-то досадной для него оказалась ее любовь к Алексею. В чем? И почему?

Михаил Иванович, — вдруг спросила Анюта, — а могла бы я поехать тоже куда-нибудь в Сибирь? Ну, в Иркутск, в Красноярск или в Томск. Где есть большие типографии и я так же могла бы, как здесь, работать наборщицей.

И только наборщицей? — не сразу отозвался Лебедев.

Анюта удивилась его вопросу. Да, только наборщицей, потому что другой специальности у нее нет, и не в горничные же опять станет она наниматься; и нет, не только наборщицей, потому что не принимать участия в работе подпольных кружков, не выполнять поручений товарищей, не брать от них листовок и не разбрасывать их потом по улицам или фабричным дворам, не жить жизнью тревожной, но радостной в своей далекой цели, не чувствовать себя необходимой для общего дела, — нет, она, конечно, не сможет. Об этом ли ее спрашивает Лебедев? Два года… Двух лет еще нет… Время небольшое. Может быть, Лебедев не верит, что подпольная работа стала ее жизнью? А разве он не знает, что не за два года, а даже только за последние четыре месяца, уже после рождества, после Нового года, она научилась ловко разбрасывать листовки и, попадая в облавы, уходить незаподозренной? Зачем же он спрашивает? Лебедев молчал, выжидая.

Я хочу поехать, чтобы и там быть полезной нашему общему делу, — сказала Анюта, наконец разгадав смысл вопроса Лебедева, — и только ради этого. Но… я хочу встретиться и с Алешей. Если же это помешает…

Я думаю, что это не помешает делу… Особенно если вы уедете в Томск или в Красноярск. Наборщицы же нужны везде, — он как-то по-своему тепло улыбнулся, — а «не только наборщицы» нужны тем более. В Томск, к слову сказать, я могу вам дать адреса…

Гранитная набережная давно окончилась, кончилась и линия каменных громад; пошли окраины города с мягкой землей под ногами, с палисадниками у деревянных одноэтажных домиков, с тополями и с бодрящими запахами весны.

Они нашли какое-то бревно, тесно сели рядом, и Лебедев стал рассказывать об истории Петербурга, о десятках тысяч крепостных, воздвигавших здесь прекрасные дворцы для сановной знати, а себе нашедших лишь безвестную могилу, о рабочих, которым когда-нибудь будут принадлежать и фабрики, и эти роскошные дворцы, а забота о здоровье, о благополучии рабочего станет всем содержанием жизни…

На востоке постепенно отбеливалось небо; по-прежнему окутанное серыми тучами, оно не зацвело зарей, и хотя всюду-всюду шла весна по земле, небо оставалось нахмуренным и холодным. Золоченой пикой вонзался в него шпиль Петропавловской крепости.