Гольцы

20

А Маннберг в это время вернулся. Он подъехал на дрезине к вагончику в тот момент, когда Лиза только что вошла в барак к Еремею. Рядом с Маннбергом на сиденье развалился Киреев. На синем мундире, расстегнутом от жары, болтались грязные аксельбанты.

Холодного квасу! Эй, Елизавета! — выпрыгпув из дрезины, еще издали крикнул Маннберг. — Куда же ее черти унесли? — сказал, заглянув в распахнутую дверь. — И вагончик не замкнутый.

Ничего, подождем, Густав Евгеньевич, — спокойно заметил Киреев, приближаясь к вагончику, — поговорим пока здесь, на воздухе, в помещении очень душно. Так вот, видите ли, Густав Евгеньевич, — сказал он, усаживаясь на ступеньку и продолжая начатый еще дорогой разговор, — видите ли, это мое глубокое убеждение, основанное на опыте долгой работы в сыскном отделении. Убеждение в том, что и на вашем участке пути, среди ваших рабочих, безусловно, также есть уже лица, способствующие распространению так называемых революционных идей.

Если бы только эти идеи были «так называемые»! — бросил Маннберг.

Дело не в словах, а в сути, — обиделся Киреев, имевший привычку вкраплять в разговор ненужные слова. — Что вы здесь создаете рассадник социальных идей, в этом у меня нет никаких сомнений.

Павел Георгиевич! — повысил голос Маннберг. — У вас нет оснований причислять меня…

И не думал. Однако вы сами тоже должны согласиться, что смотрите на поведение рабочих сквозь пальцы.

Это уж ваше дело смотреть в микроскоп. Работы идут быстро и дешево, а для меня это все. Я деловой человек.

Для вас это все, а для рабочих не все.

Я им плачу за работу. И мне странно слышать от вас…

Зачем искажать значение моих слов? — поморщился Киреев. — Я хочу сказать другое: вы замечаете недовольство среди ваших рабочих? И знаете, к чему оно приводит?

Знаю. Но пресекать то, «к чему приводит недовольство», как вы изволили выразиться, — это, повторяю, Павел Георгиевич, ваша забота. У вас есть для этого прекрасные средства.

Так вы, что ж, так сказать, хотите мне противодействовать? И вместо искоренения назревающей смуты хотите ее усиливать, развивать? — изумился Киреев. — Я удивлен без меры.

Что же вы… ш… ш… тычете мне в нос недовольством рабочих? — загорячился Маннберг. — Как будто бы только у меня единственный очаг! Недовольство, возбуждение среди рабочих уже давным-давно отмечается повсюду, во всей' империи. Вал, плеснувшийся в глубине моря, не мог не докатиться на берег. — Маннберг даже сам удивился красоте своей фразы.

Я бы вас не стал упрекать, Густав Евгеньевич, если бы вы свои интересы не ставили выше интересов империи. Дамбы, дамбы надо делать, чтобы эти так называемые «валы» не катились на берег. Вы, как дворянин, приносили присягу на верность государю?

Вы меня оскорбляете, Павел Георгиевич!

Это не оскорбление, Густав Евгеньевич. Подлинное значение заданного мной вопроса, я думаю, понятно?

Вы давно хотите, чтобы я стал для вас чем-то вроде сыщика!

Но поймите, пора так называемых рыцарских турниров прошла. Ныне бросают к ногам не перчатки, а бомбы… Стреляют из-за угла… Под землей печатают прокламации. Смута зарождается не на площадях, а в подпольях. Конспиративные собрания созываются не под звоп вечевого колокола… Так называемый пролетариат — это вам не чернь пятнадцатого века… Это не только руки, это головы. А вы хотите их конспирации противопоставить спокойное поглядывание из окна… Увлечение своими выгодами… Нет, Густав Евгеньевич, их конспирацию можно победить тоже только конспирацией. И если мы их не сломим сейчас, пока они, что называется, еще слабы, дальше будет труднее. Вам ли я буду объяснять это!

Значит, я вместе с вами должен заниматься розыском подпольных революционеров?

Да! Так сказать, это ваш долг перед государем и отечеством. И, я думаю, не настолько неприятный долг, чтобы отказываться выполнить, его. Может быть, вы считаете наоборот.

Я, кажется, во всем оказываю вам помощь… насколько позволяет совесть порядочного человека, дворянина… — забормотал несколько смущенный Маннберг.

Так называемой совестью отговариваться неуместно, Густав Евгеньевич, — сухо отрезал Киреев, — совесть нужна только при игре в преферанс. На вас я рассчитываю в большем.

Точнее?

Помогите мне собрать сведения о некоторых ваших рабочих… Фу, черт, как жарко! — Он шире распахнул мундир и, оттянув подтяжки, несколько раз щелкнул ими себя по груди.

Хорошо, я подумаю над вашим предложением, — после паузы сказал Маннберг. — Но все это мне чрезвычайно не нравится, даже… оскорбляет, унижает меня. Я попробую найти какой-нибудь компромисс.

И прекрасно! Меня это, так сказать, вполне устраивает. Я знаю ваше умение решать неприятные вопросы и находить удобные компромиссы. — Он помолчал и, наклонившись к Маннбергу, снова заговорил: — Получил сообщение, что среди ваших рабочих пока еще не известными мне лицами тайно распространяется запрещенная литература. Здесь я останусь до вечера и сделаю обыск в палатках.

Торопливость хороша только при ловле блох, — пожал плечами Маннберг. — Я бы на вашем месте так спешить не стал. Вот, черт, пить как хочется! Нет ли чего?

Он вошел в вагончик. Следом за ним поднялся и Киреев. Обыскав шкаф и не найдя в нем ничего прохладительного, Маннберг сердито фыркнул и хотел "опять выйти на воздух. Но Киреев тем временем успел уже скинуть мундир и развалиться на постели Лизы.

Разрешите прилечь на ложе вашей, так сказать, одалиски? — и блаженно закрыл глаза. — Кстатп," с кем она водит знакомство?

Не интересуюсь, — сухо сказал Маннберг. — Не хватало, чтобы я стал подглядывать за своей прислугой!

— Надо подглядывать, — заметил Киреев. Маннберг молча пожал плечами.

Когда будет решен наконец вопрос в отношении Мирвольского, Павел Георгиевич? — после маленькой паузы спросил Киреева Маннберг. — Я уже устал объяснять ему причины задержки и боюсь, что он сам скоро догадается, в чем дело.

Это'вам урок, Густав Евгеньевич, — сердито сказал жандарм, — не начинайте переговоры с такими лицами, не согласовав их предварительно со мной.

Мы уже тысячу раз об этом говорили, — теряя терпение, заявил Маннберг, — и меня теперь интересует только конечный результат. Мне нужен врач. Поймите, среди рабочих редкий день обходится без увечья. И если это станет поводом к серьезному недовольству — пеняйте на себя.

Воздержусь давать немедленное разрешение в столь неспокойной обстановке, а о дальнейшем говорить сейчас преждевременно.

Вы меня делаете перед Мирвольским дураком, Павел Георгиевич, — раздраженно сказал Маннберг.

Э, с такими господами поменьше церемоньтесь, Густав Евгеньевич, — лениво заметил Киреев. — Припомните-ка рождество. Какими дураками тогда были мы в доме Мирвольского! Мулат до сих пор не может забыть.

Какой мулат? — недоумевая, переспросил Маннберг.

А этот так называемый франко-американец, — зевнул Киреев. — Забавный человечек! Суетится со своими прожектами.

Почему суетится? — повернулся к нему Маннберг. — Лонк де Лоббель уже добился, что его предложения направлены специальной комиссии и там изучаются.

Пустяки! — сказал жандарм. — От так называемого

«изучения» до решения весьма еще далеко.

Но затем его проект все-таки будет слушаться у самого генерал-губернатора! — воскликнул Маннберг.

Когда? — спросил Киреев.

Сроков я вам не назову, не знаю.

А я знаю: не скоро. Не раньше, чем у этого мулата начнутся так называемые нервные прииадки.

Вы это действительно знаете или вам этого только хочется? — спросил Маннберг.

И знаю и хочется.

Вы говорите о нем так, Павел Георгиевич, словно Лонк де Лоббель не заслуживает никакого уважения!

Уважайте, если он вам нравится, — плотно смежая веки и словно всерьез засыпая, сказал Киреев, — но даже вы все-таки, ей-богу, больше русский, чем этот француз — американец.

Он повернулся на бок, и солнце ударило ему в глаза. Киреев недовольно сморщился, потом привстал, схватил подушки в охапку и перебросил их в другой конец кровати. Сел отдуваясь. Потыкал пальцем в матрац.

Так вы знаете, с кем она водит знакомство? "

Нет, — резко отрубил Маннберг.

А у меня есть сведения, что ваша прислуга знакома с рабочими, состоящими у меня на подозрении.

Киреев встал, откинул одеяло с постели Лизы, запустил руку под матрац.

Что вы делаете, Павел Георгиевич?! — багровея, закричал Маннберг. — Я не позволю в моем доме…

Постель не ваша, — хладнокровно возразил Киреев, продолжая шарить под матрацем, — а вы не знаете, с кем водит знакомство ваша прислуга.

Копаться в грязном белье женщины? — брезгливо сказал Маннберг и отвернулся. — Какая гадость!

Ничего, ничего! По долгу службы… — Киреев вытащил из-под кровати маленький сундучок. — Это ее вещи?

Я вас заставлю, Павел Георгиевич, после этого целых полчаса мыть руки, — по-прежнему стоя спиной к Ки-рееву, сказал Маннберг.

Ничего, — повторил Киреев, вынул из кармана какую-то железку, ковырнул ею замок и откинул крышку сундучка, — ничего, здесь, оказывается, так сказать, все выстиранное.

Он засунул руку глубже и вдруг выхватил, выбросил на пол все Лизино белье. Заглянул в сундучок, поднял со дна его три тоненькие книжки и, потрясая ими перед ошеломленным Маннбергом, удовлетворенно проговорила

Вот, вот вам! Вы говорите: в вашем доме. Вот в вашем доме! Это ваша так называемая тихоня! Пожалуйста! Смотрите! Любуйтесь! Что вы теперь мне скажете?