Гольцы

7

Никита остался в старом доме Василевых один. Все имущество вывезли, и сторожить, кроме голых стен, было нечего. Но воспротивилась Степанида Кузьмовна:

Как это дом без человеческого духа оставить? Чтобы черти вселились? Избави господи! Посторожи, Ники-тушка.

И вовсе ни к чему, мамаша, — уговаривал ее Иван Максимович. — Это же и хорошо, если черти поселятся. Нам ведь в нем больше не жить. Вот сторгуемся с Гурду-сом — продам. И пусть его черти давят.

Нет, нет, — артачилась старуха, — все равно, нехорошая это примета, нехорошая. Дом — что скотина, надо из рук в руки передать. Не амбар, слава тебе господи, а жилой дом. А Гурдус хотя и татарин и скуп, мало дает, но все-таки человек же он. Нет, Ваня, уж ты послушай меня.

Иван Максимович согласился, зато Никита с ропотом принял распоряжение остаться в доме.

Боюсь, — откровенно заявил он, — боюсь.

В пустых комнатах страшно гудело эхо. По ночам в углах пищали мыши. Они бегали вдоль стен и грызли половицы. Пахло сыростью и землей.

Будто живьем в могилу закопали, — жаловался он Лакричнику, забегавшему к нему под вечер «на часок». — И глаз не кажут. Клавдею пришлют, поесть принесет — и опять один оставайся. Что я, колодник, каторжник, что ли? Продали бы дом поскорей.

А вы, Никита Антипович, не огорчайтесь, — утешал его Лакричник, — смотрите на жизнь веселее. Больше заботьтесь о своем долголетии — это главное. Все мы смертны: придет наш час, отдадим господу душу, предстанем по заслугам своим — кто в лоно Авраамово, кто в преисподнюю. Я же рассуждаю так: блажен умирающий отроком, чиста его душа безгрешная. Хорошо умереть и в преклонных годах, предварительно укротив душу на закате дней своих, отряхнув прочь нечистые помыслы. Наши же с вами годы, Никита Антипович, и в особенности мои, самые для смерти неудобные. Кипят страсти, земные желания, довлеет плоть над душой. Нет, Никита Антипович, нам еще надо жить и здравствовать, не впадать в уныние. Если разрешите, Никита Антипович, я вам предложу, — и доставал из кармана бутылку, — утешительное средство. Вино хлебное, простое, но на зубровке настоянное. Зубровку своими руками собирал. Обратите внимание на запах, Никита Антипович. Не запах, а благоухание… Я наливаю, Никита Антипович, вам первому сего сладчайшего нектара, сего сладчайшего яда…

Никита бережно принимал от Лакричника кружку, нюхал, закрывал глаза и, причмокивая, пил маленькими глотками.

Хороший вы человек, Геннадий Петрович, — говорил Никита, вытирая рот. — Со стариком бестолковым будто с другом своим разговариваете.

Вы для меня друг и есть, Никита Антипович. Я вас глубоко уважаю, невзирая на разность в образовании. Причиной тому ваш проникновенный ум. Знаю, что слова мои не проходят мимо вашего внимания и от бесед со мной вы сами духовно расцветаете. По лицу замечаю.

Никита смущенно улыбался.

Он всегда не перебивая слушал Лакричника. Видимо это больше всего и нравилось в Никите фельдшеру. Мало кто мог терпеть его разглагольствования.

Мельчает нынче народ, Никита Антипович, — вздыхал Лакричник, — оскудевает умом, сердцем и размахом души своей. Помню детство и отрочество свое веселое, превосходную жизнь достойного родителя моего, находившегося советчиком, а также и чрезвычайным доверенным по самым интимнейшим — хе-хе! — делам у незабываемого Даниила Фотиевпча Елисеева. Если бы вы знали, Никита Антипович, владельца всех приисков Северно тайги Даниила Фотиевича! Его миллионы, собственноруч но им рассеиваемые, подобно песку… Ныне таких людей нет, Никита Антипович, ныне во всем нищета духовная скаредность. И богатство не свободу человеку дает, тяжкие узы на него накладывает. Жадность границ се не имеет.

Иван Максимович с каждым по пятачку торгуется, — несмело поддержал Лакричника Никита, — изо всякого… прости господи, выгоду себе делает.

А незабвенный Даниил Фотиевич! — восклицал Лакричник, блаженно прищуриваясь. — Из рублевых бумажек костерок складывали и на сем теплейшем огне яичницу себе на завтрак поджаривали, или в праздни] непьющих гостей в ванне с шампанским купали, — или ж; вых гусей ощипывали и…

Никита морщился, тряс головой.

Жестокости это, Геннадий Петрович.

Тогда, Никита Антипович, разрешите вам представить из другой коллекции: раздевали девицу…

Не надо, Геннадий Петрович, — отворачиваясь, умолял Никита, — вовсе грешные эти мысли.

В ранней юности отдан был я достойным моим родителем в духовную семинарию, чтобы стать священнослужителем, искупить грехи, коим мне приходилось быть свидетелем и частично — хе-хе-хе! — участником. Но. строгость постов меня остановила. Люблю скоромное. Покинул я семинарию, ощутив в себе потребность врачевания. И вот я ныне исцеляю не души, а тела человеческие… Я еще прошу вас, Никита Антипович, выпить, чтобы крепла наша дружба.

И дружба действительно росла, становилась все теснее, и наконец настал день, когда Лакричник великодушно согласился даже остаться переночевать вместе с Никитой. Это был тот самый день, в который Иван Максимович имел беседу с Барановым и Федоровым.

_ у меня способности огромные, Никита Антппо-впч _ рассказывал Лакричник Никите, — и наука легко мне дается, хотя бы, к примеру, латынь. Сто двадцать поговорок и речений мною заучено наизусть, не зная в целом сего великолепнейшего языка древности. И речь имею чистую, гладкую. Все данные для того, чтобы преуспевать. Отчего же я и до сих пор нахожусь в звании фельдшера уездной больницы? Причины внешнего порядка вам хорошо известны, Никита Антипович. Но дело не в них. Дело в другом. Тайные пружины моего уничижения я вам сейчас открою, Никита Антипович.

Никита сидел под навесом на суковатом лиственничном обрубке' и заделывал на волосяной леске крючки. Сегодня в ночь они с Лакричником собирались ловить налимов. Затягивая на лесках тугие узелки, Никита внимательно слушал Лакричника.

Тайные пружины таковы, Никита Антипович, — продолжал Лакричник, несколько снижая голос, — что знания мои выше, чем у врача Алексея Антоновича. Отсюда возникают у него опасения за собственное благополучие. Видимо, думает он, что, говоря аллегорически, собираюсь я построить мост к своему счастью на его костях. Этого не будет, я благороден и понимаю, что чувства строгой морали должны быть выше всяких темных интриг. Но, к великому сожалению, Никита Антипович, большинство людей ради выгод своих способны утопить ближнего в ложке воды. К числу таких безжалостных эгоистов, что значит себялюбцев, Никита Антипович, принадлежит и Алексей Антонович. Это он всечасно и зло-мысленно чинит мне препятствия на пути преуспевания, объявляет мне незаслуженные выговора и жаждет моего увольнения, это он толкает меня к бесплодной, нетрезвой жизни, закрывает возможность проявить мои дарования… И вот я погибаю, как Сократ, выпивший чашу цикуты. — Нацедив в кружку порцию водки, Лакричник выпил ее одним духом.

Я вам расскажу о моих исследованиях в области гипноза, Никита Антипович, — заговорил он снова, выливая в кружку остатки вина и подавая Никите. — Об исследованиях, основанных на глубоком изучении древних книг. Любопытная вещь! Поддается человек гипнозу, власти внушения, и все ему в состоянии транса — что значит потери воли над действиями своего тела, — кажется так, как приказывает внушающий… Конечно, могут случаться внушения и без усыпления, и подобные внушения еще более назидательны и чудоподобны. Пользуясь своими исследованиями, проделал я, Никита Антипович, интереснейший опыт.

Лакричник распахнул пиджак и вытащил из внутреннего кармана новую бутылку. Никита беспомощно махнул рукой.

Жара, Геннадий Петрович, — еле вымолвил он, — не стоило бы пить-то. Крючья не поставить.

Поставим, Никита Антипович, поставим. Чем их лучше наживлять: пескарями или хариусами?

Харюзком лучше — пуще в воде блестит, налим дальше видит.

Меж тем солнце опустилось за крыши домов. На улице, за оградой, клацали копыта коров, дробно стучали по затвердевшей земле тонкие овечьи ноги, блеяли отставшие ягнята, — скот выгоняли па ночное пастбище, на острова, еще не опаленные солнцем.

Никита встал, перетряхнул лески и, довольный своей работой, сказал Лакричнику:

Я так думаю, Геннадий Петрович, пора пойти к реке. Лучше засветло бросить удочки.

Пойдемте, — согласился Лакричник. — Наживлять у реки будем?

У реки.

Они вышли со двора и бурьяном, росшим позади усадьбы, спустились к реке.

Берега обсохли. Плоские, обмытые водой камни теперь были подернуты пленкой серого ила. Между ними, причесанные в направлении течения реки, бурели клочья речного хвоща.

Нетвердо держась на ногах, Никита нацепил на крючок живого хариуса и, сильно размахнувшись, бросил свинцовое грузило. Рыбка блеснула в воздухе и скрылась под водой,

— С богом! — напутствовал ее Лакричник. Никита хихикнул и выругался.

Вы что, Никита Антипович? — изумленно спросил Лакричник.

— Он, налим, на матюги лучше идет. Старинная при-

мета.

В это время во двор вошел Иван Максимович. Хозяйским глазой окинув постройки, он прошел в дом. С улицы ставни были закрыты, в дальних комнатах было темно.

— Никита! — позвал Иван Максимович в прихожей. Ответа не последовало.

Чиркнув спичкой, Иван Максимович отыскал следующую дверь. В углу стояла простенькая деревянная кровать, накрытая одеялом из разноцветных клинышков. В нос ударило запахом вина, под кроватью шарахнулась мышь.

Вот подлец, — сказал Иван Максимович, бросая спичку на пол и старательно затаптывая ее ногой, — напился и ушел куда-нибудь. Бросил дом без присмотра… — Он постоял задумавшись. — Этак ведь все может случиться… Глухо, пустырь…

Василев обошел все комнаты, громко крича: «Никита!» — вернулся снова во двор, присел на лиственничный чурбан под навесом и долго рассматривал дом.

Да, Гурдус больше не даст, — решительно заключил он, щелкнул тросточкой по голенищу сапога и быстро вышел на улицу.

Сгущались сумерки.

Через полчаса после его ухода с реки вернулись Никита с Лакричником.

Что такое aqua fontana? — говорил Лакричник, поддерживая Никиту под руку. — Это, Никита Антипович, по-русски будет просто: вода сырая. Так вот, налил я ему в склянку aqua fontana и говорю: «Принимайте перед едой три раза в день по десять капель». И деньги с него получил, рубль с полтиной, лекарство, дескать, редкое, дорогое, из чудодейственного корня женьшеня приготовленное. Из Тибета его по дружбе получаю.

Мать честная! — воскликнул Никита. — И вылечился?

В две недели. Sanus est, что значит по-русски — выздоровел. Теперь вы видите, Никита Антипович, какова целительная сила внушения. Был и такой случай, когда при двойной дозе натрий сульфурикум оказывал действие обратное, то есть закрепляющее. При этом пациенту, страдающему расслаблением желудка, мною говорилось, что дается лекарство вяжущее. И, веря в силу лекарства, человек излечивался средством противопоказанным. Ныне, сожалею об одном, что все опыты приходится проводить при явном противодействии Алексея Антоновича, в большинстве своем тайно, крадучись, что унижает достоинство исследователя.

Я, Геннадий Петрович, ослабел, — нетвердо сказал Никита, — вы меня, старика, простите, спать хочу…

Не откажусь и я, прилягу, если позволите.

Укладываясь спать на одной постели, они долго торговались, кому из них лечь к стене и кому с краю. Наконец-таки Лакричник убедил Никиту, что ему, как хозяину дома и как старшему годами, следует лечь к стене.

В ином случае, — заявил Лакричник, — в ином случае я, Никита Антипович, вообще не лягу, буду сидеть всю ночь на полу.

Никита спорить больше не стал. Его томил сон, выпитое вино свинцом расплылось в голове и давило нестерпимой тяжестью. Он, с трудом двигая руками, стащил вымокшие на реке ичиги, разбросал по полу для просушки портянки и, забравшись под одеяло, тотчас засвистел носом.

Лакричник помешкал немного, сидя на полу у кровати, потом тоже стал раздеваться.

Ночь опустилась над городом. Дневная духота не прошла и, казалось, стала еще тяжелее, плотнее. Накаленные солнцем крыши, стены домов, заборы, охлаждаясь, источали режущие запахи краски, смолы.

У полотна железной дороги все время слышался неясный шум.

Лакричник проснулся от сильного приступа тошноты. Он посидел несколько минут, свесив ноги и стиснув руками голову, а потом, чувствуя, что тошнота не проходит, встал и, цепляясь за стенки, вышел во двор. Ему сразу стало легче. Осторожно ступая босыми ногами по колючему мусору двора, он прошел под навес и улегся прямо на землю.

В забытьи Лакричнику показалось, что брякнула щеколда и по двору прошуршали легкие шаги. «Никиту Антиповича тоже рвет», — с удовольствием подумал он и хотел позвать его к себе под навес. Но вместо этого у него вырвался хриплый, испуганный крик. Крыльцо дома и переднюю стену сеней вдруг широкой полосой охватило высокое легкое пламя. Желтые языки разбегались по карнизу под Kpbinieii с невиданной быстротой.

Лакричник вскочил и в тот же миг увидел, как в открытую калитку, пригнувшись, выскочил человек. Фигура его показалась Лакричнику знакомой. Растерявшись и не зная куда сначала броситься, он несколько секунд прыгал на месте, придерживая кальсоны рукой, а потом завопил:

Держи его, держи! — и стрелой вылетел на улицу.

Крик Лакричника было замер в сонной улице, но сейчас же отдался, как эхо, неистовым собачьим лаем. На каланче тревожно ударил набат. Загудели колокола на одной, на другой церкви, заголосили разбуженные люди.

Выбежав из калитки, Лакричник огляделся. Справа, вдоль забора, метнулось что-то высокое. Он бросился туда, но тотчас же понял, что это не человек, а тень, отброшенная от столба снопом вырвавшегося на крышу пламени. Добежав до переулка, — нигде никого! — Лакричник сообразил, что поджигатель скрылся на задах дома, в бурьяне. Он вернулся обратно и, вскрикивая от колючек, впивавшихся в босые ступни ног, сбежал в лощину, к реке.

На пустыре было светло. Колыхаясь, как северное сияние, зарево поднималось все выше, освещая нижнюю часть слободы. Серые стебли полыни редкой щетиной торчали на голом поле. По реке бегали красные блики, перемещаясь вместе с гребнями волн. И здесь никого!

Взглянув на реку, Лакричник вспомнил:

Никита Антипович! — и вприпрыжку кинулся обратно к дому.

На месте пожара уже гудела толпа, гремели пустые ведра, брякали топоры, багры. Люди кричали:

Руби, руби слегу топором!..

ЛомОм, пешней ее поддевай!..

Запрягай коней в полубочья, вали в протоку за водой…

Разбирай заплотник, чтобы огонь далее не перекинулся…

Вещи выбрасывай! Вещи! Постели связывай, тащи на пустырь…

Колючие искры летели ввысь, плавали в черном небе и опускались вспышками пламени на драничные крыши соседних домов. Над городом грозно и устрашающе. метался набат. Он въедался в сердце, леденил кровь, стискивал дыхание в груди. Люди толпились на улице, испуганно разинув рты, с остановившимися глазами.

Вспотевший, задохнувшийся Лакричник растолкал толпу и выскочил вперед.

Никита Антипович!..

Никто не ответил. На голову ему посыпались искры и пепел. В угловом окне, за ставнями, лопнуло от жары стекло и зазвенело осколками.

Лакричник, ежась от жгучего пламени, сбегавшего от крыши вниз по бревенчатой стене, дернул руками болт. Заложенный изнутри железной чекой, болт не подался. Из дома сквозь ставни пробился отчаянный, полный ужаса крик.

Человек там, человек, — кричал дрожащий Лакричник, — человек, Никита Антипович!

Он попытался войти через калитку во двор. За ним последовало еще трое парней. Но войти во двор было нельзя. Легкие стены сеней уже обрушились, наглухо завалив крыльцо, а пламя, пробежав по забору, перекинулось на навесы, амбары и слилось в один сплошной четырехугольник. От набежавшего ветерка длинные лоскутья черногривого пламени склонились навстречу Лакричнику и больно лизнули лицо. Он попятился. И тотчас же хрястнула верхушка ворот, оторвалась и тычком ударилась в землю, бросив на голые ноги Лакричника пригоршню горячих углей.

Пламя перелетело на соседние дворы. Люди суетились, в переполохе не зная, что делать. А над городом гудел и гудел набат, будя и поднимая новые волны тревоги. На площади тренькали колокольцы, хрипели в запряжках кони — это выезжала пожарная дружина.

Крик в доме повторился, на этот раз резче, сильнее. Толпа вздрогнула, заволновалась.

Руби ставень-то, руби! Выламывай его!..

Дай багор!..

Двое смельчаков бросились в огонь, им в спину плескали водой.

Эй, кто тут? Почему пожар? — крикнул, подскакав верхом на буланом жеребце, полицеймейстер Сухов; На обрюзгшем лице его отпечатался страх. Нижняя губа тряслась.

Подожгли, — ответил Лакричник, не спуская глаз с

окна.

Треск оторванного ставня потерялся в шуме пожара.

Кто поджег? Ты видел?

На Лакричника грудью надвинулся буланый жеребец.

— Видел, — отступил в сторону Лакричник и схватил жеребца за узду. На руку ему упал клок теплой пены. — Видел… Сволочь… Поджег… — Осекся и с запинкой закончил: — Коронотов Порфирий… По-моему… он…

Полотнища ставней упали на землю, раму вырвали багром. Задняя стена комнаты и дверь, ведущая в прихожую, прогорели насквозь и, оплетенные лентами огня, казались решеткой. Огонь торопливо бежал по обоям, съедая нарисованные на них букеты цветов.

Парень, вырвавший раму, отскочил, опрокинул на себя ведро-воды и, отмахнув волосы с лица, бросился снова вперед.

Но в этот момент от свежей струи воздуха, проникшего в разбитое окно, комната вся до последнего вершка вспыхнула ярким пламенем. Парень не успел прыгнуть туда. Из окна, как из пушки, вырвался, гудя, короткий сноп огня, окруженный густой смрадной каймой. И потом все исчезло, огонь слился воедино, как яркое полотно, расцвеченное черными узорами дыма. Рухнули балки…