Горит восток

20

Василев, туча тучей, с утра затворился у себя в кабинете и не вышел ни к завтраку, ни к обеду. Накануне у пего побывали сначала Киреев, потом Баранов. Домашним было ясно: это они привезли ему дурное настроение. Во второй половине дня Иван Максимович вышел в сад, посидел немного в беседке, погулял между клумбами. Лицо у него было землистое, брови нахмурены. Елена Александровна попыталась расспросить его — Иван Максимович сухо ответил:

Нездоровится.

Тогда надо вызвать врача! — воскликнула она беспокойно.

Не надо. Это не лечится.

И быстро прошел опять к себе в кабинет.

Да, это не лечилось. Киреев заезжал и коротко сказал о результатах своего разговора с Лакричником. Он не вдавался в подробности, но подчеркнул, что Порфирий Коронотов к поджогу дома никакого отношения не имеет. При этом Киреев строго посмотрел на Ивана Максимовича. Баранов заглянул с целью утешить приятеля, а вышло наоборот, — не заметив того, наговорил ему всяких страхов: как-никак пожар был с человеческими жертвами. И черт же принес не вовремя Никиту обратно в дом! Ведь не было его…

А ранним утром явился приказчик с паровой мельницы, без спросу прошел в кабинет и доложил, что мельник, будучи навеселе, уронил опорожненный шкалик в ковш с зерном и стекло размололось. Мельник сперва скрывал, а потом — совесть убила — признался. Но где, в каких именно мешках теперь мука со стеклом, он назвать не может, показал штабель — в нем сорок восемь кулей… Как быть?

Василев мрачно побарабанил пальцами по столу. Двести сорок пудов к черту! Из-за горстки стекла… Что возьмешь с мельника?

Выгнать мельника без расчета, — распорядился он, — все, что заработано им, засчитать за убытки.

А как с мукой? — осведомился приказчик.

С мукой? — Василев слегка запнулся. — Ссыпать в один ларь все сорок восемь кулей и перемешать муку хорошенько. Полагаю, в такой малой примеси на здоровье не отразится.

Спросить бы доктора? — предложил приказчик.

Что? — холодно поднял на него глаза Василев. — Не надо. В зачет моего подряда муку сдайте в тюрьму.

После разговора с приказчиком Василев стал еще злее.

Клавдея боялась показаться ему на глаза.

Забрав к себе Бориса и Нину, она пряталась в самых дальних уголках. Почуяв страшную домашнюю грозу, постаралась скрыться куда кто и вся остальная прислуга. Степанида Кузьмовна слонялась но комнатам, охала, вздыхала:

Господи, господи, отведи беду злую от Ванечки, отведи!..

Перед вечером Клавдею позвал к себе Иван Максимович. Сердце сразу у нее оборвалось, едва понесли ноги.

Фельдшера Лакричника знаешь? — спросил он, отуманенным взглядом посмотрев на Клавдею.

Знаю.

Где живет, знаешь?

Знаю.

Сейчас же приведи его ко мне.

Все в доме с утра шушукались: Иван Максимович болен. И Клавдея, движимая вдруг вспыхнувшим у нее состраданием к человеку, сказала несмело:

Может, лучше самого Алексея Антоновича? Иван Максимович вспыхнул:

Тебе говорят…

Клавдея разыскала Степаниду Кузьмовну.

Присмотрите за маленькими. Из прислуги в доме больше нет никого.

Куда тебя Ванечка посылает?

К фельдшеру Лакричнику.

Ну, беги скорее, беги! Ему лучше знать.

У сворота в переулок Клавдея вдруг спохватилась, что вышла из дому без платка, голоухая. Вот ведь до чего растерялась! Растрепой идти по городу стыдно, и вернуться — удачи не будет. Клавдея свято верила в приметы. Растерянно она провела рукой по непокрытым волосам: срам-то какой! Но все же решилась, повернула было обратно — и отступила: дорогу между нею и домом Василева, не торопясь, пересекала поджарая черная кошка… Тьфу! Тьфу!.. Теперь уж, конечно, нельзя было вернуться, и Клавдея, горя от стыда, простоволосая, побежала вперед.

Лакричник лежал на постели, просунув ноги в продранных носках сквозь прутья спинки короткой для него кровати. Он отлично пообедал и блаженно улыбался, разглядывая потолок. Перебирая в памяти свой недавний разговор с Киреевым, Лакричник все тверже укреплялся в мысли, что ему теперь со стороны Киреева ничего не грозит. Крепчайшей силы пинок, полученный им от дежурного жандарма, был лучшим тому доказательством. Так поступают с людьми, к которым нет и не будет уже абсолютно никаких претензий.

Приход Клавдеи был как нельзя более кстати. Все складывалось само собой и только в его, Лакричника, пользу. Теперь даже и встречи с Клавдеей не надо искать — Клавдея сама пришла к нему. Поистине на ловца и зверь бежит!

Если я вас, Клавдия Андреевна, правильно понял, Иван Максимович меня к себе требует? — переспросил он, вертя ногой, насколько ему позволяли прутья в спинке кровати.

Велел сейчас же к себе привести.

Велел? Оп велел! Не всеми Ивану Максимовичу дано повелевать. А потому я прошу вас, Клавдия Андреевна, передайте господину Василеву, что Геннадий Петрович сегодня устали и зайти к нему не могут.

Да я как же без тебя приду? Что мне тогда Ивап Максимович скажет?

Лакричник сладенько потянулся. Небрежно зевнул.

Что он вам скажет, Клавдия Андреевна? А что он вам может сказать, если, допустим, я устал и сегодня посетить его не имею возможности? При неотложной для него надобности Иван Максимович сам может прийти ко мне.

И он закрыл глаза, следя, однако, за Клавдеей сквозь неплотно сжатые ресницы. Та стояла, брезгливо оглядывая и Лакричника и его жилище. Собак не видать, а пахнет псиной… И чего корчит человек из себя!

Как знаешь, — сердито сказала она. — Силком я тебя, конечно, не уволоку.

Лакричник опять потянулся. Понятно, зачем прислал Иван Максимович за ним Клавдею! Туго, значит, пришлось. Терпел, терпел, да и не вытерпел. Получить с него можно будет кругленькую сумму. Прислал за ним — значит, даст. Пожалуй, стоит пойти… Но вдруг словно льдинка проползла у него по спине, — он даже рот разинул — так захватило дыхание. Сторговаться-то теперь с Иваном Максимовичем, конечно, будет просто. А Иркутск? Генерал-губернатор? Что напишешь ему? Еще раз ошибся? Нет, нет, пожалуй, так легко не поверят. Сразу поймут, в чем дело. И за его мздоимство и за клевету на Порфи-рия, безвинного человека, потом голову снимут.

И зачем, зачем он поспешил написать тогда в Иркутск? Ах, как все-таки в жизни ему не везет!.. Да и кто еще поручится, что здесь Киреев снова не повернет дело вспять и не обвинит его, Лакричника, в поджоге Василевского дома? Доказать ему свою непричастность нечем, если не будет свидетелей. Непременно надо себя обезопасить и здесь. Как еще согласится Клавдея…

Он сел, подтянул к подбородку ноги, обхватил их в коленях руками. Мысль у него работала лихорадочно.

— Долго я над тобой буду стоять? — услышал он обиженный голос Клавдеи. — Пойдешь или не пойдешь?

Лакричник спустил ноги с кровати. Все! Решение найдено!

Клавдия Андреевпа, — спросил он, на ощупь отыскивая ногами ботинки, — вам известно, что прежний дом Ивана Максимовича сгорел не сам по себе, а вследствие злоумышленного^поджога?

Говорили так люди. Слыхала я. Да мне-то какое до этого дело?

А кто поджигатель, вам говорили? Вы знаете, кто?

Да мало ли чего люди болтают! Всех ежели слушать…

А все-таки, кто?

Если слушать, так и про самого Ивана Максимовича даже языками чесали, — раздражаясь, сказала Клавдея. — Пристал с допросами!..

А прежде про кого еще говорили?

Да что я, знаю все разговоры?.. Говорили и… — она осеклась.

Правильно, зятя вашего, Порфирия Гавриловича, называли, — с наслаждением выговорил Лакричник, — и при весьма серьезных к тому основаниях.

К чему это он речь клонит? Не было здесь Порфирия, мало ли про него всяких сплетен плели! Клавдею это мало трогало. Теперь говорят, будто Порфирий вернулся. А кто он ей, свой или чужой? Да еще после того, как Лизаньку ее насовсем увели… Зачем этот снова вспомнил Порфирия? Клавдея беспокойно посмотрела на Лакричника.

Имею к вам всегда самое искреннее и дружеское благорасположение, — сказал Лакричник. Пяткой он нащупал один ботинок. — Всегда исполнен готовности оказать вам поддержку и помощь духовную, ибо материальными возможностями — увы! — не располагаю. К сведению вашему должен сказать, что поджигатель дома своего действительно сам Иван Максимович.

У Клавдеи словно камень свалился с сердца. Все-таки хорошо, что не Порфирий. Как-никак свой человек…

Не знаю я, — проговорила она.

Нет, вы знаете, Клавдия Андреевна, — возразил Лакричник, — и очень хорошо знаете. Иван Максимович в этом лично сам мне признался. И лично вы это слышали.

Я? — удивилась Клавдея. — Что ты, бог с тобой! Никогда я этого не слышала.

А вы припомните давнюю нашу встречу с вами в доме Ивана Максимовича, когда я неосторожным движением руки взял ваш локоток! — Лакричник всунул ногу в ботинок, поплевал на пальцы и стал сучить, скатывать размохнатившийся конец шнурка. — В этот именно день я имел счастливую беседу с Иваном Максимовичем, в результате которой он мне и признался в тяжелой вине своей. Затем догнал меня на крыльце и стал предлагать крупную сумму денег за молчание. — Он кончил зашнуровывать ботинок и взялся натягивать другой. — Вы же в это время, Клавдия Андреевна, вернулись с базара, приобретя там для себя черемшу, стояли в темном коридоре и вее слышали.

Ты чего говоришь? Чего говоришь? — отступила Клавдея. — Где я была? Ничего я не слышала. И встретились мы с тобой вовсе не в доме, а на улице.

Нет, вы все слышали, Клавдия Андреевна, и все было так, как я говорю, — настойчиво сказал Лакричник, — припомните. И если спросят меня, я это могу подтвердить под присягой. Впрочем, так же, как и вы. Поджигатель — действительно сам господин Василев.

Отстань ты от меня, — даже отмахнулась рукой Клавдея, — ничего я не знаю! Может, и вправду поджег Иван Максимович, а только ничего я не знаю и не слышала ваших никаких разговоров.

Лакричник неторопливо зашнуровал второй ботинок, взял со стола осколок зеркальца, посмотрелся в него, погладил встопорщившуюся прядку волос. Сделал несколько шагов по комнате и остановился против Клавдеи.

Но тогда ведь в тюрьму посадят зятя вашего, Порфирия Гавриловича, — с сожалением сказал он.

Да за что же? — только и смогла выговорить Клавдея. И отчетливо поняла, что ей вовсе не безразлично, какая судьба ожидает Порфирия. — Его и в городе тогда не было.

О том, что истинный поджигатель господин Василев, — спокойно объяснил ей Лакричник, — знаем только мы с вами, Клавдия Андреевна, только мы с вами слышали личные его в этом признания, а все остальные улики — увы! — против и против Порфирия Гавриловича. Конечно, если вы исполнены желания, вопреки фактам и очевидной истине, погубить достойную будущность зятя вашего, вы, Клавдия Андреевна, не видели ничего и ничего не слышали, вы вернулись с базара, свершив покупки свои, когда меня в доме вашем уже не было. И Порфирий Гаврилович окажется в заточении, а истинный преступник, Иван Максимович Василев, — на свободе и будет пребывать в веселии и радости.

Клавдея нащупала рукой скамейку, села на нее. Господи, опять беда! Вот и решай тут…

Вслед за сим я буду просить вас, — продолжал Лакричник, — передать Ивану Максимовичу искренний мой привет и почтение и заверения в том, что я через самое короткое время буду у него, дабы успокоить его волнения и подтвердить, что свидетелей нашего с ним разговора не было.

Да как же Порфирий тогда? — вырвалось вдруг у Клавдеи.

Лакричник пожал плечами.

Не меня спрашивайте. Спросите себя, Клавдия Андреевна. Движимый благородным побуждением заставить восторжествовать истину, я указал вам пути, но ваше сердце, как сердце всякой женщины, жестокое. Dixi! — что означает: я все сказал, и больше сказать мне нечего.

— Замолчи ты! Ты дай мне подумать… Лакричник взглянул на часы.

В самом непродолжительном времени я буду у господина Василева, Клавдия Андреевна, и вы, смею надеяться, к нашей с ним знаменательнейшей встрече вспомните уже, слышали вы наш разговор с Иваном Максимовичем или не слышали.

Проводив Клавдею, Лакричник удовлетворенно потер руки. Ему было ясно: Клавдея согласится. С Ивана Максимовича так и так не возьмешь ничего. Где уж тут брать? Не до жиру, быть бы живу. Но зато и никакими путями теперь не обвинишь его, Лакричника. Свидетель — это сила.