Горит восток

8

В кабинете начальника централа сидел седой, весь в паутине мелких морщин, приехавший из Петербурга узкоплечий жандармский полковник. Позади него в раме из тяжелого багета висел портрет императора Николая-. Самодержец всероссийский стоял прямо во фронт, одетый в парадный мундир, и начищенные сапоги императора приходились как раз над плечами полковника, словно он взобрался на них и думает: «Удержусь ли?»

Все в этом кабинете было массивным, тяжелым. Стол из мореного дуба, огромный, с двойными тумбами. На столе подсвечники из черной бронзы, высеченный из целой глыбы гранита чернильный прибор. Крышку стола с трех сторон ограничивала литая чугунная оградка, будто хозяин стола боялся побегов не только людей из вверенной ему тюрьмы, но и бумаг, оставленных на несколько минут незапертыми. Кресел в кабинете было немного — и тоже тяжелые, дубовые. Да они были и не нужны: всем входящим полагалось стоять навытяжку, а не сидеть. На окнах плотные темно-синие шторы. Дневной свет был здесь нелюбимым гостем.

Полковник, слегка шевеля белыми бровями, внимательно читал положенный перед ним список и сверял каждую внесенную в него фамилию с личным делом. Толстые, пухлые папки лежали сбоку высокой стопой.

У стола, по-хозяйски свободно, сидел начальник централа Лятоскович, узколобый, с тонким крючковатым носом и выдвинутым вперед подбородком, и немного поодаль — начальник иркутского охранного отделения ротмистр Гаврилов, с редкой бахромой волос вокруг блестящего желтого черепа, с глубоко ввалившимися глазами.

Полковник отбросил в сторону толстый шестигранный карандаш, которым он делал отметки в своем списке.

Ну что ж, господа, я думаю, мы можем начать?

Осмелюсь захметить, господин полковник, — сказал Гаврилов, слегка наклоняясь к столу, — что я все же не особенно верю в успех вашего предприятия.

Вздор, вздор! — не дал ему закончить полковник. — Вы совершенно не учитываете… мм…природных наклонностей человека выбирать из двух зол всегда меньшее, говоря грубо. А мягче — человек из двух предложенных ему решений всегда выбирает более благоприятное для него. Это аксиома. Или вы требуете доказательств, ротмистр?

Господин полковник, все это, безусловно, убедительно. Однако иногда, и даже часто, бывают аномалии, отклонения от этого в общем верного правила. Я имею в виду…

Пример Суворова? Мне передавали ваше остроумное замечание. Суворов предпочитал солдатский обед генеральскому. Да. С вашей точки зрения, это отклонение от названного мной правила. Согласен. Но это был Суворов! И для него это было не внутренним побуждением, а внешним приемом. Назовите-ка мне лучше рядового солдата, который отказался бы съесть генеральский обед вместо своего, солдатского.

Я думаю, что и в данном случае отклонения от вашего правила вполне возможны.

Полноте! Вы спорите из простого упрямства. Я приведу вам другой пример. Писатель Достоевский, осужденный па смертную казнь за участие в заговоре против правительства, будучи помилован, стал не разрушителем государственной власти, а поборником ее. Что? Есть и еще примеры.

Декабристы? — чуть посмеиваясь спросил Гаврилов.

Декабристы, вы говорите? Нет. Это не сравнение. Что же, вы хотите Пестеля или Муравьева сравнить, — он поискал в списке, — сравнить хотя бы вот с этой… Коронотовой? Я знакомился с ее делом и знаю. Темная, забитая женщина. Сознательного отношения у нее к революционному движению, безусловно, никогда не было. Коронотова убила своего ребенка, чтобы скрыть измену от мужа. Вот! Это комок мяса, желудок, а не революционерка! Здесь записано: упорство на допросах… Но если баба действительно не знала ничего и книжки взяла по глупости! Всю жизнь впроголодь. А теперь четыре с половиной года в тюрьме… Уверяю вас, господа, я не хочу проделывать один известный средневековый опыт, по если сейчас, вот здесь, перед нею поставить обильный обед, она вам расскажет все. Все, что вы захотите. Даже и то, чего не было. Когда она увидит свет, простор — кстати, ротмистр, прошу вас, раздвиньте шторы, — она не захочет возвращаться в свою камеру. Поверьте! У меня тоже есть опыт. И надо соблюсти только одно требование из области психологии: не спрашивать о том, от чего она отказывалась на допросах, не добиваться вновь признаний.

Полковник встал, поправил китель, прошел к окну. Гаврилов уже успел раздвинуть шторы. Отсюда видна была вдали уходящая в бесконечность зелень лесов, ближе, пересеченные мелким бсрезииком, лежали открытые луга.

Обратите, господа, внимание на этот пейзаж, — сказал полковник, вынимая из кармана платок и аккуратно вычищая им нос, — отсюда видно несколько больше, чем из окна камеры. Воздействует или не воздействует этот пейзаж на бабу, выросшую вот среди таких же полей и лесов? Как вы думаете?

Может и не подействовать, — скептически заметил Лятоскович.

Полковник сдержанно рассмеялся.

Вы разделяете мнение Гаврилова? А я вам скажу другое. Полковником Зубатовым проделан уже массовый опыт привлечения на свою сторону рабочих. И очень удачный опыт, господа. Защиту интересов рабочих от посягательств на них частных предпринимателей берет на себя жандармский корпус. Иначе говоря, государственная власть. Вы понимаете, что это значит? Рабочие видят в правительстве не врага своего, а друга, союзника, защитника. Отпадает сама основа для революционных потрясений.

Но полная гармония невозможна, господин полковник, — возразил Гаврилов. — В мире всегда борются два противоположных начала.

А! — с чувством абсолютного превосходства воскликнул полковник. — Кто вам это сказал? Именно гармония — естественное состояние мира. А всяческая борьба — нарушение естественных законов. Нужно вернуть миру состояние свойственной ему гармонии. Той гармонии, — он широко повел рукой, — что существует извечно, подобно движению планет.

Планетам не ненужен хлеб и штаны, — вполголоса буркнул Гаврилов, глядя на носки своих сапог.

Вы что же, становитесь на защиту революционеров?

Наоборот, если бы мне позволяли законы, я их всех до одного перевешал бы! Не верю в умиротворение! Не верю потому, что они борются за самое для себя насущное, то, чего мы им никогда не дадим…

Бесполезные споры! — небрежно махнул рукой полковник. — Приступим к делу.

Совершенно бесполезному, — чуть громче сказал Гаврилов.

Я приехал не только ради этого, но у меня есть разрешение его высокопревосходительства господина фон Плеве, и я действую в соответствии с предоставленными мне полномочиями, — уже сухо сказал полковник. — Господин Лятоскович, арестанты приготовлены?

Да, согласно вашему списку.

Прошу вас: распорядитесь, чтобы ввели, — полковник посмотрел в список, — ну, хотя бы эту самую… Короно-тову. ч

Лятоскович надавил кнопку электрического звонка и, когда появился дежурный, отдал ему короткое приказание.

Лиза вошла в сопровождении конвойного. Лицо ее так и светилось радостью. Свобода! Почему ее вызвали в кабинет самого начальника централа, она и не подумала: может быть, так вообще полагается, когда выпускают до срока.

После узкой и тесной камеры кабинет начальника централа казался Лизе таким огромным, что не хватало решимости пересечь его и подойти ближе к столу. Она остановилась у самой двери.

Как твоя фамилия? — внимательно разглядывая Лизу, спросил полковник.

Коронотова Елизавета… — Она уже привыкла отвечать. И сразу насторожилась: неужели надзиратель ее обманул?

Отлично, милая, — мягко сказал полковник. И в сторону Лятосковича: — Прошу вас, конвой больше не нужен.

Лятоскович скомандовал. Конвойный исчез за дверью. Полковник, поправляя рукой седые волосы, отечески ласково поглядывал па Лизу.

Так вот, милая, ты выпускаешься на свободу. Поняла? Что же ты остановилась у двери? Стань вот здесь.

Лиза пошатываясь прошла, куда ей указал полковник. Он, дождавшись, когда Лиза стала у окна, повторил еще раз:

На свободу, — и, пододвинув к себе папку с бума-гами, углубился в чтение.

Наступила тишина. Лиза не знала, как вести себя. Никто ее не спрашивал, никто даже не смотрел на нее. Опасения насчет обмана, по-видимому, оказались напрасными — позвали ее не на допрос. Ей сказали, что она выпущена на свободу, но не сказали, что можно уйти отсюда. Полковник продолжал читать бумаги. Лятоскович и Гаврилов молча сидели на своих местах. Желтый череп Гаврилова чуть-чуть покачивался из стороны в сторону.

Лиза переводила взгляд с полковника на окно. Полковник читал. А в окне было видно необозримое зеленое поле с мелкими островками березииков и за ним — смыкающаяся с небом тайга. Должно быть, только что брызнул легкий дождик, и все блестело под солнцем…

Полковник кашлянул. Лиза быстро повернула голову к нему. Нет, он ничего не спросил. Перевернул лист бумаги и сделал на нем пометку карандашом. Прошло еще пять минут, десять…

…Окно выходило в открытое поле. Пересекая его, вьется узкая проселочная дорога. Наверное, сейчас Лиза пойдет именно по ней. Куда идет эта дорога? Да не все ли равно, куда? Из тюрьмы — вот что главное… Из березничка па дорогу вышла женщина. Потом выскочила маленькая коротконогая собачонка и покатилась вдогонку за ней. Какая забавная!.. Лиза совсем повернулась к окну, прильнула лицом к стеклу… Догнала!.. Догнала… Скачет вокруг, бросается на грудь к женщине, не дает ей ходу… Вот бы она задержалась немного, и Лиза пошла бы с ней вместе… А собачонка… собачонка-то какая смешная. О!.. О!.. Лижет хозяйке руки… Своим шершавым языком… Хорошо это… Хорошо. Как приятно, когда так собачонка возле тебя… Лиза тихо и радостно засмеялась. Ой, да что же это такое? Ведь не дает!.. Ну, никак не дает человеку и шагу ступить!.. Лиза не чувствовала стекла перед собой, — она словно была уже там, за окном, купалась в ярком, радостном солнечном свете, бежала по мокрым зеленям…

Коронотова, ты на сколько лет была осуждена? Не сразу даже Лиза поняла, откуда этот голос. Кто и

почему ее об этом спрашивает? Она с трудом оторвалась от окна.

— На пять лет, — сказал она, улыбчиво глядя на добродушного седого полковника.

Ты полностью отбыла свой срок наказания?

И сразу свет померк в глазах у Лизы. Так неужели? Неужели действительно произошла ошибка? Разберутся — и снова вернут ее в камеру… О боже! Как ответить?

Нет, я не отбыла, — с усилием сказала Лиза.

И вдруг ей стало страшно, что она сама себя сейчас погубила. А что, если срок уже окончен? Или хотя и по ошибке, но все же собирались выпустить ее?

Не отбыла, — повторил полковник.

Не знаю… может, я и сбилась.

Нет, ты не сбилась. Тебе действительно по приговору положено сидеть еще полгода. Но дело в том, милая, что мы разобрались и установили твою невиновность.

И опять радость наполнила Лизу: что-то произошло такое, что решили ее отпустить.

— Верно… Верно, ни в чем не виновна я.

—'.Как получилось? Тебе сунули в сундучок запрещенные книжки. Что ж, это бывает, — продолжал полковник, поглядывая на свои заметки, — прокламации наклеивают на заборы, разбрасывают по дворам, но кто это делает, не всегда известно. Не понимаю, как можно было поставить в вину тебе эти брошюры? Дверь вагончика ведь не была закрыта?

Нет. Забыла я замкнуть ее, — с готовностью сказала Лиза: надо во всем соглашаться.

Как ласково разговаривает этот полковник! Совсем не так, как Киреев тогда, на первом допросе, и потом здесь, в Иркутске.

Ну вот, видишь, милая, а тебя обвинили. Ты, конечно, даже не читала этих брошюр?

Нет, не читала.

И если бы тебе их не подбросили, а дали в руки, ты бы их не взяла?

Нет, не взяла бы.

Этот вопрос поставил Лизу в тупик. Она почувствовала в нем какую-то ловушку, по в чем ловушка — понять не могла.

Почему не взяла бы? — с ласковой настойчивостью еще раз спросил полковник.

Ну, потому, что в них… плохое написано, — это уже трудно было сказать, но сказать было нужно.

А откуда бы ты узнала, не читая, что в них плохое написано?

Вот она где, опасность… Лиза теперь немо смотрела на полковника. Но он словно и не заметил ее замешательства.

Нет ничего зазорного, если бы даже ты и прочитала, — по-прежнему ободряюще-ласково говорил он. — В самом деле, нельзя узнать содержание книжки, не прочитав ее. Важно, как бы ты поступила потом. Ну, как бы ты поступила?

Я… я… — все труднее становится отвечать. Ну, зачем он задает такие вопросы? Ведь если они считают ее невиновной и отпускают на свободу, зачем ее спрашивать об этом?

Ты отнесла бы и отдала эти книжки начальству или в полицию, — утвердительно, словно диктуя Лизе урок, закончил полковник.

Да… — так ответить было легче всего.

Ты очень правильно рассуждаешь, милая. И это меня еще раз убеждает в полной твоей невиновности. Ты заслуженно получаешь свободу. Вернешься к семье. У тебя есть дети?

Да.

Кто?

Сын.

Один?

Да.

А сколько же у тебя всего было детей?

Только один и был, — и Лиза почувствовала, что и эти все вопросы задаются ей неспроста.

Как один? Но ведь одного ребенка ты убила?

Я не убивала. Он живой. Я подкинула его.

Но ты сама подписала свое показание!

Солгала…

Почему?

И опять это в лоб: почему? И опять Лиза молча смотрела на полковника.

Почему же ты солгала?

Надо было отвечать. Но зачем, зачем все эти вопросы?

Чтобы в тюрьму с собой не нести.

Полковник сидел прищурясь и глядя куда-то вбок. Ответ Лизы был для него неожиданным. Он был уверен, что Лиза действительно убила ребенка. Иначе зачем бы ей в этом сознаваться? Ведь это признание добавило ей несколько лет тюрьмы. Она солгала, чтобы ребенка в тюрьму с собой не нести? Логично… И тогда, если она так любит ребенка, это облегчает ему задачу.

Лиза, похолодев, ждала, о чем еще ее спросит полковник.

Я понимаю твои чувства матери. Ты поступила правильно. Ты очень любишь своего сына?

Лиза на мгновение задумалась. Нет, она отвечала сейчас не полковнику, она отвечала себе, своей совести, своему сердцу:

Очень!..

И ей сразу представилось, как, возвратившись домой, она прежде всего отберет своего Бореньку у Ивана Максимовича. Жить вместе с сыном… Со своим сыном… Слышать его голос. Теплое дыхание у щеки, когда он будет ей в ухо шептать маленькие ребячьи просьбы…

Я надеюсь, что никогда больше в тюрьме ты не будешь?

Нет, никогда! — Лиза сама в это твердо верила: теперь она так не сплошает. И только бы скорее, скорее отпустил ее этот седой, с добрым сердцем полковник, только скорее выйти бы за ворота, на светлую зелень лугов, на примоченную пролетевшим дождем дорогу…

И я думаю, — удивительно ровен все время был голос полковника, — я думаю, что все сказанное тобой — это от чистого сердца? Это истинная правда? Ребенок твой жив, и ты не детоубийца?

Да, да, — торопясь, подтвердила Лиза. Ах, как он тянет, как он тянет! Скорей бы.

…Я также уверен, что обвинили тебя и в революционной деятельности совершенно напрасно. И ты, конечно, преданно и честно будешь служить государю-императору? — Он повернулся вполоборота к портрету и показал на него Лизе пальцем.

Да, да, — опять сказала Лиза.

Теперь скажи: куда тебя направить отсюда?

Домой… — хмель этого слова кружил ей голову.

В город Шиверск?

Да.

Хорошо, — полковник обмакнул перо в чернила, приподнял его над столом. — Ты свободна. А когда приедешь домой, ты явишься к господину Кирееву — помнишь его? — и скажешь, что будешь всемерно ему помогать. Поняла?

Как помогать?

Ну, узнаешь или услышишь что-нибудь такое: кто против царя говорит или запрещенные книжки читает, другим раздает, где тайно собираются царем недовольные… Придешь, предупредишь…

Горькая слюна наполнила рот Лизы. Что? Что это такое? Ей предлагают стать доносчицей, провокатором?.. И это… это цена свободы?

Нет… Я не могу… — побелевшими губами сказала Лиза.

Что «не могу»? — спросил полковник.

Не умею я это… — голос у Лизы совсем погас, она пе нашла сразу, что ей еще нужно сказать.

Не умеешь? Ничего. Тебе расскажут. Вот, поставь здесь свою фамилию, — и он пододвинул к ней заполненный четко и крупно листок бумаги.

Пестрые строки запрыгали перед глазами Лизы. Она улавливала в них только отдельные слова: «…нижеподписавшаяся… обязуюсь… в тайне… сохранить… Сообщать… замыслы… Все, что станет известным… Если нарушу… отвечать… всей строгости…»

…Долг каждого русского человека — служить государю, заботящемуся о счастье народном… — услышала Лиза будто сквозь вату.

В руке у нее очутилось перо. Не сама же она взяла? Кто ей подал его? Почему оно оказалось зажатым в ее руке? Седой полковник смотрел на нее выжидающе. Лиза наотмашь швырнула ручку.

Да?.. Что это значит? — слегка отодвигаясь от стола, своим угнетающе-ровным голосом спросил полковник.

Лиза выпрямилась. Ей показалось: за дерзость сейчас ее станут бить. Одним уголком глаза она заметила, как вскочил Гаврилов. Но полковник поднял руку, и Гаврилов сел.

Отойди к окну, милая, и подумай, — полковник нисколько не рассердился на Лизу.

Не сходя с места, Лиза глянула в окно. Все так же ярко играла на солнце зелень лугов, вдаль уходила волнистая дорога, и на ней, приближаясь к отлогому перевалу, — женщина с резвящейся возле ног собачонкой…

Жестокая боль стиснула сердце Лизы. Тьма поползла со всех сторон… Осталось только маленькое круглое пятно… Круглое, как «волчок» в двери… И в этом пятне Лиза увидела живые, настойчивые глаза Анюты, багровую царапину, идущую от уголка губ через весь подбородок…

Смело… товарищи… в ногу…

Духом… окрепнем… в борьбе…

Как к ней смогла долететь эта песня? Только почему так тихо и глухо? Ей захотелось помочь поющим, подтянуть, но не хватило дыхания.

Полковник подошел к ней. Лиза отшатнулась. Но он ласково положил ей руку на плечо.

Ты хорошо подумала? — спросил он.

— Предавать людей я не буду, — сказала Лиза. Полковник повернул ее лицом к окну, протянул руку

к синеющей дали:

Но ты подумала, что все это тогда не для тебя? И ты вернешься снова…

За окном, в зелени лугов, женщина с собачонкой подходила уже к самому перевалу, сейчас она скроется…

Я вернусь к своим товарищам, — сказала Лиза.

Нет, ты к ним не вернешься, — помедлив, сказал полковник, — ты пойдешь в одиночку.

Это было страшнее всего. Никогда не нужна была Лизе рука друга так, как теперь. Целых полгода — одной!..

И без прогулок па свежем воздухе, — прибавил полковник. — За малейший проступок — в карцер… и с «уточкой».

«Что же это? Значит, заживо… Заживо…»

А ты подумай, подумай еще, милая, — как масло, льются ей в уши слова. — Быстро не надо решать. Я даю тебе время. Подумай хорошенько. Тебе когда-то подбросили брошюрки, ты их не читала и не знаешь, кто подбрасывал их, — ты была невиновной, а тебя посадили в тюрьму — и это было твоим несчастьем. Оно пришло к тебе против твоей воли, против твоего желания. Ведь ты сама все это подтвердила! А теперь тебе дана заслуженная тобою свобода. Ты свободна. И это — твое счастье. Ты знаешь, что суд не меняет своих решений? Решение суда изменит он! — и снова указующий жест на портрет императора Николая. — Он может сделать все. И ты должна это понять и быть ему за это благодарной. Ты подумай. Ты не виновна. А хочешь остаться виновной. Твое несчастье окончилось, а ты хочешь отказаться от счастья. Почему?

Лиза смотрела прямо в холодные глаза полковника.

Да. Всю жизнь свою Лиза думала о счастье. Всю жизнь свою она искала его. А счастья не было. Ни близко, ни вдали. Мелькали светлые тени счастья, она ловила их руками — и тени ускользали. И вот снова мелькает такая же тень… Но Лиза теперь уже поняла, что свобода, купленная такой ценой, не будет для нее счастьем. Если она не поддастся сейчас, если она откажется от свободы — это и будет счастье. Счастье — в борьбе, счастье — в победе. Счастье — в том, чтобы найти в себе мужество.

Я пойду в одиночку, — твердо сказала она.