Горит восток

28

Тревога, возникшая было среди рабочих после «опроса» у начальства Петра и Лавутина, постепенно улеглась. Больше никого не вызывали. И ничего неприятного для всех остальных рабочих после этого также не произошло. Даже словно бы снисходительнее стали начальники цехов. И за опоздание не очень ругались и не так часто накладывали штрафы за испорченные детали. Появились везде в горячих цехах бачки с кипяченой водой. До этого десятки раз рабочие подавали прошения начальству — и все безрезультатно. Теперь вдруг, как по щучьему велению, и без новых просьб бачки появились.

Пошли неведомо откуда взявшиеся разговоры: '

Проверило наш народ начальство, видит — худых людей нет среди нас, вот и стали больше заботиться. Ведь это еще как сказать, от кого все берется: от начальства или от нас самих? Будешь ерепениться — ясно, всякого против себя обозлишь. А веди себя тихо, скромно — и к тебе будет совсем другое отношение. Заметят. Наградят…

И действительно, ни с того ни с сего под праздник успения четверым рабочим выдали наградные. Деньги пустячные, но, по пословице, не дорог подарок — дорога любовь.

Еще усиленнее начали говорить:

Вот видишь, большое старание никогда зря не про- * падет. Как ты, так и тебе.

Лавутин с Петром встретились, перемолвились:

Слышал, Гордей Ильич, какие идут разговоры?

Как не слышать.

Подкупают. За грош хотят от рабочего целковый выменять.

Ясно. Это им выгоднее, чем, к слову сказать, забастовка.

Знаешь, Гордей Ильич, надо бы нам опять собраться. Обсудить, что происходит. И глаза народу на правду открыть.

А кого пригласим?

Пока только старых своих. Надежных.

А Филиппу Чекмареву говорить?

Тут подумаешь. У него теперь свой кружок собирается.

Хотя оно и так, — заметил Лавутин, — но сам-то Филипп вроде к нам больше тянется.

А не подведет? — задумался Петр, снизу вверх поглядывая на Лавутина.

Чем же он подведет? Там тоже свои. А если будем по пять, по шесть человек в круг замыкаться, так мы рабочих никогда не организуем.

Они поспорили, но договорились на том, что из второго кружка пока пригласить только Филиппа Чекмарева. И это даже тем хорошо, что Филипп Петрович на первое время будет как бы связывать кружки между собой.

Условились собраться вечером в понедельник. Но здесь Лавутин вдруг вспомнил, что в этот день у него младшая дочь именинница и уйти с домашнего праздника ему никак невозможно. Ребят своих он любил больше всего, и лишить их счастья повеселиться вместе с отцом ему было трудно. Терешин на это был мало податлив, но все же сказал:

Тогда во вторник.

А во вторник мы с Ваней Мезенцевым пойдем к Баранову. Вдруг задержимся. Тут, брат, точно не рассчитаешь.

Ну ладно. Значит, в среду соберемся. Тогда и про разговор свой у Баранова расскажете.

Договорились!

Хорошо.

Во вторник, в назначенный им час, Лавутин и Мезенцев, приодевшись как можно лучше, явились в приемную к Баранову.

Делопроизводитель отыскал в папке, среди бесчисленного множества бумаг, прошение рабочих, взглянул на пометку Баранова, сделанную на документе, потом посмотрел на часы.

Некстати вы пришли, господа. Роман Захарович сейчас отдыхают. Они все время бумаги подписывали.

Лавутин потянул за рукав Мезенцева, подмигнул ему:

Вот, брат Ваня. Слышишь?

И нагнулся к делопроизводителю, сказал вкрадчиво, не давая прорваться своему густому басу:

А может быть, вы сами, уважаемый, примете соответствующее решение по нашему прошению? Неудобно, и в самом деле, по таким пустякам их беспокоить, — он показал на дверь кабинета Баранова и подчеркнул слово «их». — Хотя время Романом Захаровичем нам и назначено, но мы, конечно, понимаем. И ежели можете вы, минуя…

Делопроизводитель перечитал прошение. Еще раз вгляделся в пометку Баранова. Нехотя встал.

Господа, господа! — сказал он печально и, вынув из кармана костяной гребешок, поправил им свои редкие волосы. — Господа, вот так и весь депь. Вы не даете ни минуты покоя Роману Захаровичу. Без него же в данном случае сделать я, к сожалению, ничего не могу.

Он исчез за портьерами, долго не возвращался и наконец, выскользнув из кабинета, широко распахнул створки высокой филенчатой двери.

Роман Захарович вам разрешает войти.

В кресле за столом не было никого. Лавутин с Мезенцевым в замешательстве остановились у входа. Потом разглядели: Баранов лежал животом на подоконнике, далеко высунувшись в открытое окно. Жирный и плотный затылок Баранова ярко блестел на солнце. Бугроватые плечи, казалось, вот-вот заставят расползтись по швам пиджак. Он был не в духе, за обедом дома поругался с женой из-за выпитой им лишней, по ее мнению, рюмки водки.

Лавутин кашлянул. Баранов поднялся с подоконника, повернулся лицом к вошедшим, постоял молча и опустился в глубокое кресло.

С чем пришли, господа? — спросил он, кося глазом на лежащее чуть сбоку от него прошение и даже не приглашая посетителей сесть.

Просим, Роман Захарович, вашего ходатайства перед епархиальным начальством о разрешении на открытие воскресной школы для взрослых рабочих, образование которые имеют недостаточное. — Лавутин заранее приготовил эту фразу: будет и коротко и ясно.

Так, — сказал Баранов, — а какое для рабочих, вы полагаете, образование достаточное и какое недостаточное?

Лавутин подумал, что трудный у них получится разговор, коли Баранов сразу нашел к чему прицепиться. Вот тебе и коротко и ясно!

Мы так думаем, Роман Захарович, — пожимая плечами, ответил он, — что для человека пределов познания нет. Чем больше будешь учиться, тем лучше.

Неизвестно еще, лучше ли, — сказал Баранов. — Я прошу точнее ответить на мой вопрос.

Как следует из приложенной к нашему прошению программы, хотя бы в объеме знаний церковноприходской школы.

Читать, писать, считать? Похвально. — Баранов пододвинул к себе прошение. — Но тут у вас написано: география, история, естествознание. Зачем вам, господа, естествознание? Жуков, лягушек препарировать? Гербарии засушивать? Пустые развлечения! Ни к чему. Анатомию человеческого тела изучать? Прямой разврат! С естествознанием в программе я не согласен. История?.. История, конечно, — он задумчиво посмотрел в потолок, — Владимир Мономах, крещение Руси, битва па Калке… Все это знать русскому рабочему полезно. Патриотический дух. Да. Согласен. А это к чему: Степан Разин, Пугачев? Чем они прославили отечество? Бунтовщики! Убрать! Мм… География?.. Господа! Негры живут в Африке, главный город в Испании — Мадрид, высочайшая в мире горная вершина — Эверест, тропик Рака расположен в северном полушарии… Вот все это я знаю, а для чего это даже мне? А вам для чего? Я поддерживаю, господа, ваше прошение, но программу обучения надо решительно пересмотреть. Оставить самое необходимое, развлечения убрать. Я посоветуюсь насчет программы с отцом благочинным и с полицмейстером, и тогда мы вашу просьбу поддержим.

Да как же, Роман Захарович, — сказал Лавутин, беспокойно разглаживая под витым шелковым пояском морщинки на рубашке, — если программу так, как вы советуете, пересмотреть, тогда ведь у нас и школа вовсе не получится.

Получится, милочок, получится, — весело сказал Баранов, — очень даже хорошая школа получится. Полезная, главным образом.

Нет, вы уж позвольте все оставить так, как есть — ободренный явным доброжелательством Баранова, несмело начал Мезенцев.

Что оставить так, как есть? Ах-ха-ха-ха-ха! — расхохотался Баранов, довольный тем, что нашел повод сострить. — Оставить Мадрид столицей Испании или вас без школы? Ах-ха-ха-ха! — он так и трясся от радостного смеха.

Роман Захарович… — загудел Лавутин.

Ладно, ладно, — замахал руками Баранов, — программа обучения! Норвежские фиорды, проливы Каттегат и Скагеррак. Не моего ума это дело. С кем надо переговорю. Потом разберемся.

Не препятствуйте, Роман Захарович, — сказал Лавутин.

Не препятствуйте, — шумно вздохнул Баранов. — А вы не забирайте выше того, что вам положено. Так-то… Ну, дальше что? Кто у вас учредители?

Учредители? — переспросил Лавутин. — Так ведь это, Роман Захарович, будет общественная школа.

То есть что значит общественная? — сразу меняя топ, спросил Баранов. — Я спрашиваю: кто учредители? Лица, персоны?

Просим сообща, от имени рабочих железной дороги. Но примут потом участие и служащие, приказчики…

Лица, персоны? Кто? — хлопнул ладонью по столу Баранов. — Не может быть школа без учредителей. Вы просите открыть государственную школу или школу частную? понимаю так: сообща принадлежащую частным лицам.

Да нет, Роман Захарович! Школа никому не будет принадлежать, — с жаром вмешался Ваня, — и учиться в ней может всяк, кто захочет.

Никому принадлежать не будет? Так… — И сразу Баранов круто решил: — Значит, некому и разрешение на открытие школы давать!

Тогда так считайте, Роман Захарович, — испугавшись, сказал Лавутин, — мы с ним — учредители.

Эх, господа, — чуть смягчаясь, сказал Баранов и потер ладонью бритый затылок, — за какие дела вы беретесь! Ну-с, хорошо, а на какие же средства будет существовать ваша школа? Сколько вами отпускается денег на ее содержание?

А мы без денег… Все будет без денег, — заверил Баранова Ваня. — Нам денег никаких не потребуется.

Схватившись руками за грудь, Баранов оглушительно расхохотался. Он долго не мог успокоиться. От трубного смеха, сотрясающего все его грузное тело, обильная испарина выступила на бритой голове Баранова.

Ох-хо-хо-хо-хо! — наконец, затихая, выговорил он и полез в карман за платком. — Ох, молодой человек, и распотешили вы меня!.. Учредителей нет, денег па содержание школы нет — разрешите открыть школу! Пожалуйста, открывайте! Скоро ли потом придете просить: «Разрешите, Роман Захарович, закрыть школу»? — Взгляд Баранова стал свирепым. — Нет! А долги потом за вас кто платить будет? Кто? Господа учредители…

Никаких долгов не будет у нас, Роман Захарович… — начал было объяснять Лавутин.

Не будет? А кто жалованье педагогам будет платить? Сторожам, подметальщикам и всяким прочим? Где вы на это деньги возьмете, господа учредители?

Преподавать, Роман Захарович, будут у пас люди без назначения им жалованья, как бы сказать, добровольно, на пользу общественную, — твердо заверил Лавутин. — А подметать, мыть полы, убирать станут наши жены по очереди. Находиться школа будет в пустующих по вечерам и в воскресенье классах мужской гимназии. Господин директор гимназии дозволяет помещением пользоваться также без оплаты. Библиотекарь будет выдавать книги.

Стоп! Стоп! — поднял руку Баранов. — Довольно, милочок! Все ясно. Такие вещи спроста не делаются. Без денег, без жалованья… — И закричал: —Наукам обучаться? Географию, историю, естествознание изучать? Нет, господа учредители, меня вы не проведете! Публично хотите недозволенными делами заниматься, вот чем! Знаю! Не историю и естествознание будете вы изучать, а распространять, в умах людей запрещенные идеи. Забастовщиков, революционеров готовить. Маркса под видом «Путешествия Гулливера» читать. Да! — Он встал. — Я прошу вас, господа, вручить мне сейчас же список: кто? Кто изъявил согласие и желание преподавать и участвовать в этой вашей школе?

Такого списка у нас нет, Роман Захарович, — сообразив, что попал впросак, сказал Лавутин, — мы определенно ни с кем еще не договаривались. Думали, при надобности договоримся.

Финтишь, милочок!

Право, нет, Роман Захарович.

Ну вот что, господа учредители, — Баранов вышел из-за стола, взял их за плечи и повел к двери, — тогда ступайте. Разрешение вам не будет дано. А во всем остальном и без вас разберемся… Учение! Просвещение! Воскресная школа! Ха! Всеобщее образование… Остров Мадагаскар, Карл Великий, вращение земли, пятна на солнце… А по улицам грязь по колено, не пройдешь! Канавы копать не хотите, господа учредители? Рассуждайте тогда об извержениях Везувия! Ха! Ступайте! Живо!..

Очутившись на улице, Мезенцев с Лавутиным долго отплевывались.

Баран он и есть, этот Баранов! — наконец сердито сказал Лавутин. — Какую же он нес чепуху! А поди ж ты, его власть, его сила.

И чего жаль человеку, что другие будут учиться? Если бы хотя денег от него на школу просили, — откликнулся Ваня, шагая рядом с Лавутиным и поглядывая на него снизу вверх. — Ничего не просили, только позволить учиться — и все.

Эх, Ваня, разве ты не понял, чего он боится? Что в нашей школе не про вулканы будут рассказывать, а как погнать их всех, барановых этих, к чертям собачьим. Вот чего! Он отгадал. Ну ладно… Мы все равно их когда-ниоудь так вот!.. — он с досадой поддал ногой комок засохшей грязи, лежавшей на тротуаре. — А этому научимся и без их разрешения.