Горит восток

26

Они стояли в мелком густом перелеске, невдалеке от Оловянной. С этой станции воинские эшелоны сворачивали еще круче к югу, к маньчжурским сопкам. Павел посмотрел на солнце. К вечеру смело можно добраться до станции. И там… Что будет там? Надо Устю сначала послать, не купит ли она для него солдатскую одежду.

Устя очень похудела за долгие дни таежных скитаний, но стала еще красивее, еще желаннее.

Паша, последнюю ночь побудем вместе?

Они выбрали место для привала. Ночь обещала быть тихой и теплой. II все же хорошо развести хотя маленький костер! Без огня человеку тоскливо.

Устя, ты побудь тут, а я пойду наберу сухого хвороста, — сказал Павел, — внизу должен быть сушнячок.

Спускаясь косогором в лощину, Павел вдруг столкнулся с солдатом, торопливо шагавшим навстречу ему. Сбив набок свою бескозырку, солдат то и дело отирал рукавом пот с обожженного солнцем лица. Заметив Павла, он кинулся было в сторону, то же одновременно сделал и Павел. II оба остановились. Если и тот и другой боится встречи, значит, бояться ее нечего.

Ты кто такой? — сияло спросил солдат.

Оп был в годах Павла, только суше его и ниже ростом. Рубашка, подпоясанная широким кожаным ремнем с начищенной медной бляхой, висела на нем мешком. Велики для его роста были и штаны. Павлу подумалось: «А вот мне бы как раз впору подошло».

Бродяга я, — спокойно ответил он солдату: — А ты, дезертир, что ли?

Там сподряд всех убивают, — смахивая пот с лица и жалобно глядя на Павла, сказал солдат, — целыми составами раненых везут. Навалом. В крови, в бинтах… Аж голова кружится, смотреть не могу.

Так ты что, с позиций бежал?

Нет… С эшелона спрыгнул. Запасный я. Не стерпело больше сердце… Как подумаешь: убьют… На пути выскочил я из вагона. Никто не заметил… Ты тут места знаешь. Куда мне уйти? Только беда вот — в солдатском я.

Павел презрительно усмехнулся.

Ты, выходит, трус? Смерти боишься?

А кто ее не боится? Ты подумай сам… Ведь бомбы, бомбы там, пули отовсюду летят. Или штыком тебя…

Хорошо, — после недолгого молчания сказал Павел и расстегнул ворот рубашки, — я знаю спокойное место. Покажу тебе. И одеждой с тобой поменяюсь.

У солдата радостно дрогнули крупные плоские губы.

Вот спасибо тебе! — заговорил он с готовностью. — Сам я хотел просить тебя. Куда же я в солдатском? Везде поймают меня.

А если в твоем, в солдатском, меня схватят? — зло спросил Павел и швырнул на землю рубашку.

Солдат испуганно взглянул на него.

Тебя… может… — и подобрал с земли Павлову рубаху, боясь, не раздумал бы тот, — может… тебя и не схватят.

Нет, конечно, — Павел подошел к солдату, дернул за бляху и расстегнул ему ремень. — Потому не поймают меня, что я сам в Маньчжурию иду и за родину свою воевать стану. А ну, раздевайся! Я не бабка — тебя раздевать.

Солдат присел на бугорок, быстро сдернул сапоги, разделся. Подхватил брошенные ему Павлом штаны, стал натягивать на себя.

Ишо больше, чем были!.. — счастливо бормотал он, водя рукой вокруг пояса.

Павлу одежда солдата была узка, везде тянуло. Только сапоги удивительно пришлись ему впору. Он поправил на голове бескозырку, не зная, надо носить ее прямо или сбитой набок.

Деньги, деньги в тряпице там у меня, — вдруг спохватился солдат, — три рубля да ишо сколько-то пятаками.

Возьми твои деньги. — Павел вывернул наизнанку карманы. Из них вывалились завязанный узелком платок, перочинный нож, кисет с табаком, посыпались в траву медные пятаки, — на, собирай!

Тот пополз к нему на четвереньках. Павел повернулся и пошел. Он уже далеко углубился в кусты, когда его догнал запыхавшийся солдат.

Ты место мне, место хорошее, куда уйти, назвать обещал.

А-а, — протянул Павел, — правда. Ты давай держи все так, — он показал рукой на восток, — и по деревням спрашивай, как пройти в Горный Зерентуй.

Устя испугалась, увидя появившегося из кустов солдата, потом узнала Павла, бросилась навстречу, помогла донести хворост и, обессиленная, опустилась на землю. Она даже не спросила, откуда Павел взял солдатскую одежду и ощущала только, как словно уходит куда, замирает ее сердце. Все, теперь все, это последний день и последняя ночь вместе.

Они лежали у подернувшегося пеплом костра, переговаривались между собой, глядя, как медленно, в круговом движении плывут по небу созвездия. На заре пролетел холодный ветерок. Одежда за ночь отволгла от росы. Устя плотнее придвинулась к Павлу.

Паша, жить хорошо…

Он поправил ей спустившуюся на лоб прядку волос, поцеловал глаза. Тихо сказал:

Будем жить…

На станции все пути были забиты составами. Воинские эшелоны стояли даже в тупиках. Из огороженных тесовым забором отхожих мест с надписью «для нижних чинов» несло тяжким зловонием. Офицеры, проходя мимо, прикрывали носы платками; солдаты плевались, ворчали:

Известки нет, что ли? Берегут… Экономят на всем: на солдатском пайке и даже…

У санитарных поездов, составленных из товарных вагонов с вписанными в круг красными крестами, кокетничали с молодыми подпоручиками хорошенькие сестры милосердия. На платформе у здания вокзала расставлены были линейные часовые. Они сонно глядели перед собой и переминались с ноги на ногу, ожидая, когда их сменят.

Павел об руку с Устей вышел к станции в самый полдень. Солнце лило в упор на головы людей прямые, жгучие лучи. Раскаленная земля жгла ноги сквозь подошвы сапог. Все словно замерло, оцепенело. Составы стояли без паровозов, и трудно было понять, в какую сторону любой из них будет двигаться. Возле депо пыхал реденькими дымками маневровый паровозик. Машинист из окошка своей будки обреченно поглядывал на залитые солнцем вереницы вагонов, видимо не представляя себе, как и куда он их будет растаскивать, чтобы вывести нужный состав на главный путь. Солдаты прятались в короткой тени под вагонами, играли в свайку, в орлянку. Некоторые в сточной канаве стирали белье, сушили, разбросав его прямо на траве, и сами, голые, лежали рядом, перевертываясь с боку на бок, чтобы кожу не сожгло солнцем.

Дорожка вывела Павла и Устю к водогрейке, где несколько солдат ругали на чем свет стоит кубовщика за холодную воду.

Пробежали к вагонам две толстые бабы, неся каждая по полному ведру и от этого кренясь на бок.

Кому парного молочка?

Нам бы от бешеной коровки!

Кто-то пронзительно свистнул. Из вагона окрикнули Павла:

Солдат, ты где кралю такую себе подцепил?

Устя шла бледная, смятенная. Конец, конец… Это ее последние минуты вместе с Павлом. Сейчас его заберут в какой-нибудь из этих вагонов, где только одни мужики, солдаты и нет ни одной бабы. Когда и где потом она увидит его? Подходя к станции, они договаривались, что разыщут здесь самого старшего генерала и скажут ему: «Мы муж и жена, отправьте нас на позиции вместе».

Смирно!

Перед ними словно из-под земли возник высоки ii костлявый поручик. Выдвинув вперед тяжелую нижнюю челюсть, он повторил команду:

Солдат, смирно! Руки по швам!

Павел понял: это относится к нему. Но он не знал, что ему надо делать, как отвечать. Стал прямее, вытянув руки.

Ты почему не отдаешь офицеру чести? С-скотина!

Не знал я…

Чего не знал? — Голос у поручика сорвался на тонкий визг. — Что надо честь отдавать? На шлюх всяких заглядываешься.

Павел вздрогнул, глаза у него сузились.

Это не шлюха, это…

Молчать! — Брови у поручика поползли вверх. Жесткой, сухой ладонью он дважды ударил Павла по лицу. И закричал, подзывая ближнего часового: — Отвести его к коменданту!

Павла много раз били на каторге, по так, по лицу, и с такой брезгливостью и презрением — еще никогда. Оскорбление, нанесенное Усте, смешалось с личной обидой. Оп сделал шаг вперед.

Бить нельзя, не да…

Нельзя? Вот как надо бить, — теперь уже кулаком хватил поручик Павла.

Устя побежала за ними. Боже, боже! С одной каторги уйти, чтобы в другую…

Удар пришелся по уху, и Павел зашатался. Его в спину толкнул подоспевший часовой и повел по платформе.

К коменданту Устя ворвалась вслед за Павлом. Стоявший у двери солдат не хотел впускать ее.

Что? — прикрикнула на него Устя. — Пропусти! Я с ним.

Солдат понимающе осклабился.

Побаловал над тобой парень? Ну, иди, пожалуйся коменданту. Он те еще розог штук двадцать всыплет. Наведет румяна на скромном месте.

Комендант, в чине подполковника, седоватый, с зализанными на макушке волосами, сидел за столом. Солдат-связист прилежно крутил ручку телефонного аппарата, дул в трубку п никак не мог добиться ответа. Подполковник" вытащил из кармана белый батистовый платок, смахнул им кайли пота со лба, посмотрел на часового, вошедшего вместе с Павлом, потом на Устю.

Ну? В чем дело? — отрывисто спросил он.

Его благородие господин поручик Киреев приказали доставить итого солдата к вашему высокоблагородию, — без запинки отчеканил часовой и отступил на шаг в сторону.

А зачем?

Не могу знать, ваше высокоблагородие, — так же красиво и звонко выпалил часовой. — Его благородие сами доложат об этом.

Пошел вон, — приказал подполковник. И к Павлу: — Украл у нее что или чести лишил?

Павел не успел ответить. Зазвонил телефон — долго, настойчиво. Связист, передавая подполковнику трубку, сказал:

Ваше высокоблагородие, комендант станции Маньчжурия сами вас вызывают.

Ага! Давай, — жадно припал подполковник ухом к мембране. — Маньчжурия… Маньчжурия?.. Это я, Черняев. Фогель?.. Куда ты к черту пропал? Никак до тебя не дозвонишься, а паровоз стоит под парами… Забиты все пути, все тупики до единого, — подполковника так и распирала накопившаяся в нем злоба. — Да пойми ты, сейчас у меня на станции разминуться негде! Если встречный подойдет, мне за хвост два состава на линию надо вытаскивать. Что?.. Все есть у меня! Все, что хочешь. Слушай… Записывай. Семь эшелонов пехоты, два — кавалерии. Четыре эшелона снарядов. Есть и фураж. Ну, чего тебе сперва подавать? Почему пропустить? Я говорю: чего тебе подавать?.. Не понимаю… Ах, от тебя пропустить? Нет, на запад у меня нет паровозов… Этот повернуть? Почему повернуть?.. Имущество генерала Бильдерлинга? Какое имущество? Сколько?.. Десять вагонов? Идет специальный состав? Прошел уже Хадабулак, скоро у меня будет?.. Фогель, не шути… К черту! Если я паровоз поверну, я тогда лучше санитарный поезд отправлю. У меня их здесь уже три накопилось. Вагоны грязные, из-под угля, каждый день покойников снимаю… Фогель! Фогель!.. Куда ты опять потерялся? Бильдерлинга я задержу, пока не будут свободные паровозы… Что? Приказание главнокомандующего?.. Вне всякой очереди?.. Да откуда, какое у него имущество — десять вагонов? — Он зажал ладонью трубку, выругался и опять закричал: — Фогель, Фогель! А я все-таки не пропущу Бильдерлинга. Остановлю… Под суд?.. Не шутишь? Так прямо в приказе написано?.. Хорошо. Подчиняюсь. Фогель, я поверну паровоз, но рапорт напишу, предупреждаю… Кому?

Он передал трубку связисту, махнул рукой: «Повесь». Зажал голову ладонями, посидел так, проворчал мрачно:

Кому? Некому… — Вынул платок и стал вытирать лицо, шею. — Губанов! — От двери отделился ординарец. — Передай дежурному. Паровоз повернуть на запад. Подойдет специальный поезд барона Бильдерлинга с… имуществом, подать паровоз под него. Понял?

Губанов повторил приказание.

Ступай!.. Стой!.. И скажи ему еще: в хвост этого поезда дополнительно один санитарный подцепить. Пока разберутся, хотя до Читы пусть дойдет.

Губанов выскочил за дверь. Подполковник надул щеки, медленно выпустил струю воздуха. Взгляд его остановился на Усте.

А! Так чего у тебя, красотка, этот гусь стянул?

Но опять зазвонил телефон, и комендант опять взялся за трубку, кинул Усте: «Подожди!»

Фогель, это опять ты? Чего тебе еще от меня надо? — кричал подполковник в отчаянии. — Я же тебе сказал: Бильдерлинга твоего пропускаю… Что?.. Какие иконы?.. А!.. Есть целый вагон… Как отправить?.. Куда?.. Да ты в уме? Они у меня черт-те знает где, в самом дальнем тупике стоят, посреди фуражного эшелона. Я тебе их после войны отправлю… Не могу я их из середины состава вытащить… Как? Тогда весь состав? Да там всякое барахло! Слушай… У меня четыре эшелона со снарядами на главных путях стоят. Тут же и с людьми и санитарные… Как «ну и что же»? Жара. Солнце калит, чуть железо на крышах не плавится. Не ровен час рванет — вся станция на воздух взлетит и двадцать два батальона солдат… Чей приказ? Куропаткина?.. Что, вам снаряды не нужны разве? Слушай, Фогель, пусть меня расстреляют, но как только будет еще паровоз на восток, я тебе погоню снаряды… Иконы?.. Не нашел я. Не прибыли еще… Будешь докладывать?.. Это черт знает что, Фогель! И тебе тоже спасибо… Ладно, отправлю… Пропадай Россия! Фогель, помолись там на эти иконы за нее…

Подполковник еще договаривал последние слова, когда в комнату к нему вошел, придерживая шашку рукой, казачий есаул. Он сел на свободный стул и, сцепив кисти рук, положил их на эфес шашки.

Опять плохие вести, Степан Иванович, — сказал есаул, дождавшись конца телефонного разговора. — Японцы осадили Порт-Apтyp, заняли Волчьи горы.

Читал проходящие телеграммы?

Да. И еще не все. В Маньчжурии наши войска отступили от Хайчена.

И от Хайчена?! — Подполковник вскочил, оттолкнул ногой стул, подошел к лежавшей на другом столе карте, уперся в нее указательным пальцем. — Куда же теперь, к Ляояну? А потом? Ты понимаешь, что это значит, эти бесконечные отступления? Это…

…позор русской армии, — закончил есаул.

Нет! Не армии! — гневно закричал подполковник и стукнул кулаком по карте. — Русские солдаты могут драться хорошо. Позор нашим стратегам! И еще не знаю я, кому и чему… Я сегодня два раза разговаривал с Фогелем…

Здесь нижний чин, Степан Иванович, — наклонясь к столу, вполголоса напомнил есаул.

Подполковник сразу осекся, посмотрел в сторону Павла.

Так что ты натворил, братец?

Павел вытянулся в струнку. Теперь он уже знал, как надо отвечать офицер/.

Не отдал чести господину поручику, ваше благородие.

Ваше высокоблагородие, — мягко поправил подполковник. — А дальше?

Господин поручик три раза ударил меня по лицу и приказал часовому к вам отвести.

Почему же ты не отдал чести поручику? — подполковнику нравился этот широкоплечий, красивый солдат.

Не заметил. С женой разговаривал, ваше высокоблагородие.

Это твоя жена?

Да.

Надо говорить: так точно, — опять поправил подполковник. — Устав плохо знаешь. Ты какого полка?

Павел промолчал. Он не знал, как ему ответить. С досадой и сожалением вспомнил, что не спросил об этом дезертира, с которым поменялся одеждой.

Я тебя спрашиваю: ты какого полка? — уже раздражаясь, повторил комендант.

Забыл я…

Казачий есаул расхохотался. Подполковник сердито передернул плечами.

Забыл! — воскликнул он. — Солдат забыл, какого он полка… Губанов! А ну, скажи ему, какого он полка.

Губанов подскочил к Павлу, глянул на его погоны и, взяв под козырек, отрапортовал:

Семнадцатого Воронежского стрелкового полка, ваше высокоблагородие!

Воронежского? — побагровел подполковник и подошел к Павлу. — Так ты, братец, оказывается, дезертир? Воронежский полк три дня как отправлен отсюда. То-то сразу «забыл»… А откуда у тебя тут жена взялась?

И опять не знал Павел, что ему сказать. Одно ясно: всю правду говорить нельзя.

Здесь женился, ваше высокоблагородие.

Теперь хохотали дружно и подполковник и есаул. Губанов стоял у двери и тоже улыбался во весь рот.

Значит, жениться, братец, лучше, чем воевать? — сквозь смех, но зло спросил подполковник. — А ты знаешь, что за такие дела военно-полевой суд — и расстрел? На мягкой перине полежать захотелось? Не пришлось бы в сырой земле.

Устя заслонила собой Павла, стала впереди него.

Он не виноватый, — выкрикнула Устя, — это я его задержала, чтобы вместе уехать нам на войну.

На войну? А ты на войне что будешь делать?

Я пойду милосердной сестрой.

Сестрой милосердия, — поправил комендант. — Ты где на сестру училась?

Не училась еще… А во всем только я виновата.

Довольно! За дезертирство все равно он ответит головой. Анохин, соедини меня с генералом.

Связист прилежно завертел ручку телефона.

Бесполезно, — заметил есаул, — его превосходительство сегодня до позднего утра сражался в карты. Будить его не станут.

Тоненько свистнул маневровый паровоз, медленно пополз санитарный состав. Раненые высовывали из дверей вагонов забинтованные головы. На бинтах проступали кровавые пятна. Подполковник рванул Павла за плечо, толкнул его к окну.

Смотри, подлец, — сказал он, — вот честные русские люди. Кровь свою за родину отдали. А ты — бежать…

Санитарный отправляют! — кто-то крикнул за окном.

Нет, никуды не отправляют, — тотчас откликнулся ему другой голос, — просто путь ослобождают. Поезд с генеральским барахлом сейчас пропускать будут. Навоевали солдатики генералу…

Ах, мерзавцы! Кто это? — сорвался с места казачий есаул и бросился в дверь.

Здесь он столкнулся с поручиком Киреевым. Тот извинился, и они разминулись.

Разрешите доложить, господин подполковник, — щелкнув каблуками, сказал поручик, — кроме этого солдата, пойманы мной еще два дезертира. Жду ваших приказаний.

Подполковник хмуро смотрел в окно, молчал. Едва «кукушка» оттянула санитарный состав, на освободившийся путь с железным лязгом и грохотом влетел короткий поезд из десяти запломбированных вагонов. На тормозных площадках, рядом с кондукторами, стояли вооруженные солдаты. Гримаса отвращения пробежала по лицу подполковника. Он что-то злое проворчал сквозь зубы. Отвернулся от окна. Устя пошла к нему, он остановил ее жестом руки.

Значит, в сестры милосердия хочешь? — спросил, глядя на нее испытующе.

Хоть в огонь, только поблизости с ним!

Ты с какого перегона бежал? — подполковник перевел взгляд на Павла.

Я не бежал, ваше высокоблагородие, — через силу выговорил Павел. Лгать он не хотел, но ничего не поделаешь: приходилось, — я здесь оставался. И не прятался… Думал догнать свой полк.

Который ты забыл как называется, — закончил подполковник. Посидел с закрытыми глазами. Глянул в окно на состав барона Бильдерлинга. — Поручик, что опаснее для отечества: большой казнокрад или мелкий трусишка?

Я полагаю… казнокрад, господин подполковник.

При каких обстоятельствах вы задержали этого дезертира?

Он стоял у водогрейки с женщиной.

Намеревался скрыться?

Н-нет…

Подполковник подумал еще.

Поручик, направьте дезертира на позиции с первым же эшелоном, женщину пошлите в Харбин, в школу сестер милосердия. Губанов, отведи пока голубчика на гауптвахту.

Губанов снял с Павла ремень, скомандовал:

Кругом! Шагом марш! Павел оглянулся на Устю.

Прощай!..

Паша, встретимся! Найду тебя я снова… Дверь за Павлом захлопнулась.