Город, которого не было

15

И население стало покидать свой городок. За неделю в нем практически не осталось почти никого. Лишь три человека не оставляли гибнувший город. Первый — Никодим Осипович, который считал для себя зазорным покинуть свой ответственный пост в минуту опасности. Он решил не бросать городок до последнего, как не бросает капитан гибнущий корабль.

Доктор Сульфомидизинова осталась тоже. Сделала это она легко и просто, с естественной для нее привычкой прежде думать о ближнем.

— Ну как же я уеду? — со смущенной улыбкой объясняла она. — Покуда останется в городе хоть один человек, я могу ему понадобиться.

Она имела в виду Никодима Осиповича. О старом Михалке — третьем, оставшемся в городе человеке — забыла даже она. Все забыли чудака Михалку. Никому не был нужен старый кладбищенский сторож и гробокопатель. Да и в профессии его последние месяцы никто не нуждался. Молодые и раньше-то не очень часто попадали под сень кладбищенских ив или, как говорилось, «к деду Михалке — нюхать фиалки». Местные старики — народ преимущественно крепкий и здоровый — и вовсе редко умирали. Приезжие отдыхающие, что в прошлые годы исправно топились и мерли во время отдыха, в этом году почему-то объезжали Глуховичи стороной.

И Никодима Осиповича — последнего потенциального клиента — некому было доставить на кладбище. Не помогла ему самоотверженность доктора Сульфомидизиновой. Не успела к нему на помощь врач. Помер он в своем рабочем кабинете, пытаясь разобраться в очередном головоломном циркуляре. С ним случился инсульт — кровоизлияние в мозг.

Констатировав смерть, ушла из городка и Сульфомидизинова, скользя истертой подошвой стареньких туфель по искрящейся броне.

И Михалка, преданный забвению, остался совсем один.

Михалка остался один, но это совершенно не обеспокоило его. Он, пожалуй, даже не заметил этого.

Сторож бродил по своей комнатушке, не обращая внимания на окружающее, задевая за мебель, больно ударяясь об острые углы. Но и это не могло вывести его из состояния духовного оцепенения. Старик полностью утратил связь с окружающим миром, безвозвратно погрузившись в пучину грез и воспоминаний.

И чем дальше во времени отстояли события, высвечиваемые памятью, тем более яркими и сочными представлялись они ему.

Старик ясно помнил те времена, когда был он сильным и быстрым, как пардус[3]. Не было ему равных в стрельбе из лука… Мчалась под ноги мохнатому коньку выгоревшая степная земля, а он, взвизгивая и корпусом развернувшись назад, без промаха поражал преследователей, закованных в тяжелую броню.

Тут будто яркий солнечный свет резанул по глазам Михалки, и картина изменилась. С возвышения видел он маленькие черные фигурки, тянущие канаты и согнувшиеся в непомерном усилии. Конец каждого каната крепился к дощатой платформе, на которой покоился огромный каменный блок. Раздирая сухие рты в ритмичных хриплых криках, люди одновременно натягивали канаты, и за каждым разом платформа придвигалась вперед на несколько сантиметров. Солнце, пылающее солнце царило над всем; блестели от пота черные, сплошь исполосованные спины рабов; раскаленный воздух трепетал, переливался и странно дрожали, искажались очертания непомерно огромных пирамид. Огромных, словно сотворены они не руками ничтожных рабов, а самим Осирисом.

Эта картина вскоре поблекла. На несколько секунд возникли перед ним очертания его скудно убранной комнаты. Потемневшие стены, на которых кое-где остались сероватые обрывки обоев. Стол, засаленная крышка которого выщерблена, как кухонная доска, и почернела от грязи. Колченогие скрипящие уроды, называемые почему-то табуретками. Тарелки с засохшими остатками пищи. Пустые бутылки из-под горячительных напитков под столом, в углу, а то и просто катающиеся по полу под ногами.

И тут же убогое убранство волшебным образом преобразилось в сказочно богатое. Ковры, повсюду ковры, Золотые чаши, украшенные тонкой чеканкой и драгоценными каменьями. В чашах дорогое сладкое вино. Негромкая заунывная музыка, полуобнаженные танцовщицы. А вот это — его золотой трон, таких нет больше в мире. Надголовник трона украшает священная птица. Огромные драгоценные каменья горят в глазах ее, другие, чуть меньшие камни всевозможных ярких расцветок богато украшают туловище.

Михалку вдруг сильно затошнило, закружилась голова и, чтобы не упасть, он присел на край трона.

Неожиданное недомогание обеспокоило его, но внешне это ничем не проявилось. Правитель не имеет права на слабость.

— Ктезиас[4], - негромко и надменно произнес он, поудобнее усевшись на троне. — Нам что-то нехорошо. А тебя, видимо, это совсем не беспокоит. Кажется, что ты злоупотребляешь нашим расположением к тебе, несмотря на все блага, расточаемые нами, и больше интересуешься историей, нежели драгоценным здоровьем нашей особы. Прекрати, говорю тебе по-дружески, иначе мы прикажем тебя удавить. Что тебе далась эта история? Она не более чем навозная куча, с которой каждый тщеславный петух хочет погромче прокукарекать.

Михалка попытался встать, чтобы удержать исчезающую картину, но это уже было выше его сил. Несколько минут старый сторож сидел безо всякого движения, тупо уставившись сонными глазами в ободранную стену.

— Град мой улегся, Нергал[5] кричит.

И просящий суда исполнится сном.

Произнес он вдруг неожиданно ясным и звучным голосом.

После этого на лице его проявилось игривое выражение, и он тоненьким голоском прокричал:

— Я бонобо[6], я бонобо!

И, сидя на табурете, сделал неуклюжую попытку подпрыгнуть. Табурет заскрипел пронзительно и зловеще.

Михалка быстро успокоился и около полутора часов просидел в полной неподвижности, но при этом пальцы его беспокойно двигались, будто сучили невидимую нить.

Вдруг он рывком поднял голову и с невыразимым ужасом посмотрел на пустую стену.

— О мамба[7], — прохрипел сторож и попытался встать. — О мамба, — повторил он жалобно, и незрячие глаза налились кровью.

И тут мышцы его шеи расслабились, и когда голова старика с деревянным стуком ударилась о доски стола, то это уже была голова покойника.

Так мертвый Михалка просидел долго. Пыль, проникающая во всевозможные щели, попадала на мертвеца и постепенно превращала его в каменную статую. Через несколько месяцев тяжелый пылевой панцирь, накопившийся на покрытой рубероидом крыше, легко обрушил ее, обвалил потолок и погреб под собой диковинное изваяние.

А пыль все падала, падала, падала… И погребла пыль город, и не осталось от города ничего, и память о нем исчезла в людях его.