Городок сорванцов

НАЧИНАЕТСЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ

Меня пробрал озноб. Я открыл глаза и не сразу понял, где нахожусь и какие звуки меня разбудили. Вместо привычного белого потолка московской квартиры надо мной нависал темно-зеленый брезент палатки. Светало. Сквозь щель входа просачивалась тонкая золотистая полоска.

Спасаясь от холода, я закутался было в одеяло с головой. Но вдруг снова донеслись до меня те мелодичные звуки. А, вот это кто! Возле моей палатки свистел и щелкал свою предутреннюю песню соловей. Я закрыл глаза, с наслаждением слушая маленького прекрасного певца…,

Нет, не могу спать! Быстро вскочил, оделся и вышел из палатки.

Стояла туманно-молочная полутьма. Солнце вот-вот собиралось выглянуть из-за бронзовых стволов сосен, на кончике каждой травинки сидело по крупной жемчужине росы. Я остановился прислушиваясь: соловей, разбудивший меня, щелкал совсем рядом, в черемуховом кусту; ниже, в овраге, заливался другой, там, в кустах за площадью Радости, — третий…

Темный ряд палаток на Туристской улице молчал, крепко спали жители полотняного городка, и только маленькая нахохлившаяся девочка-часовой с ружьем в руках сидела ко мне спиной на лавочке под большой красной шляпкой деревянного мухомора. Кто бы это мог быть?

Да это Тонечка Баташова! Одетая в синий лыжный байковый костюм, она съежилась в комочек и, цепко сжимая ружье, глядела на меня.

Тонечка, Тонечка, ты великолепно знаешь, что в руках у тебя просто духовое ружье, да еще со сломанной пружинкой, но с виду оно так похоже на настоящую винтовку! Поэтому ты ничего не боишься и смело вглядываешься в чащу кустов. Ты стережешь покой восьмидесяти своих друзей; ты стережешь и не подозреваешь, какие алмазы вспыхнули на каждом волоске твоих коротких косичек…

Вдруг первый золотой солнечный луч проколол густую черемуху и прильнул к Тонечкиному затылку.

— Здравствуй, Тонечка!

Молчание. Только встрепенулось ружье, вскинулась белая панама.

— Здравствуй, — повторил я, — ты что, замерзла?

Ах, да, часовой на посту не немеет права разговаривать!

Пришлось уйти. Я сел в «уголке тихих игр», над откосом и стал наблюдать, как из тумана постепенно выплывали неясные очертания того берега. Соловьи смолкли, но зато в орешнике проснулись зяблики, пеночки, еще какие-то птички и устроили настоящий концерт.

Рассеялся туман, и передо мной предстали ярко освещенные солнцем голубые просторы, которыми я еще вчера любовался.

Долго сидел я за шахматным столиком и издали слушал, как просыпался городок, как ребята делали утреннюю зарядку. Вот, весело переговариваясь и чирикая, они побежали на Москву-реку умываться и чистить зубы, потом один за другим вернулись в городок…

И тут впервые на нашей солнечной поляне раздались звуки горна.

Ах, почему я не художник! Я бы нарисовал Валеру — худенького, точеного, в ослепительно белой рубашке с красным галстуком — на фоне оранжевых сосен и светленьких березок. Красное с золотой бахромой полотнище свисало с золотого горна. Приставив мундштук ко рту, высоко подняв голову, Валера играл. Звуки призывно и победно рассыпались по окрестным лесам.

Со всех сторон мчались пионеры. Отряды вставали по своим местам, Южка, Валя и Саша — отдельно, рядом — взрослые, потом — Наташа и я в белых халатах, один Эдик прогуливался сзади…

Все пионеры были нарядные, чистые, сияющие Торжествующее солнце играло на зеленой листве, на оживленных лицах ребят, на их белых рубашках и блузках, на алых галстуках.

Впереди каждого отряда стоял командир — такой же мальчик или девочка, только, может быть, немного более подтянутый и собранный.

Выступила Южка. Она была в белой блузке с красным галстуком, в синих только что выглаженных шароварах, на ее затылке снова красовался большой белый капроновый бант. И только продранные тапочки на исцарапанных ногах напоминали о беспокойных днях строительства.

— Отряды, равняйсь! — Южка крикнула так звонко, что зяблики в березовых макушках замолкли, и наступила выжидающая тишина. — Пионеры интерната, по поручению штаба объявляю туристский палаточный городок открытым!

Наверно, она заранее прорепетировала свою речь; до чего четко, с каким подъемом выпаливала каждое слово!

— К рапорту дежурного командира стоять смирно-о-о!!!

И Валя Гаврилова, такая же нарядная, с узкой голубой ленточкой, едва державшейся в густых коротких волосах, вздернув свой курносый нос, печатным военным шагом подошла к Южке и встала против нее.

— Товарищ начальник штаба… — «министр игрушек и книг» попыталась говорить Южкиным голосом, но тотчас же сорвалась, начала заикаться. — На утренней линейке присутствуют все восемьдесят один пионер, больных нет.

Южка кивнула головой и ответила:

— Товарищ дежурный командир, прочтите распорядок дня.

Валя начала монотонно читать, что будут делать отряды: какой дежурит на карауле, какие пойдут в колхоз на работу… А я в это время смотрел на Валю и думал: удивительный третий закон! Значит, сегодня все без исключения будут слушаться эту самую курноску? Сегодня она сама организует завтрак, обед, ужин, сама будет следить за порядком, за дисциплиной, без ее разрешения никто не имеет права выйти за территорию городка. Неужели и мне придется у нее отпрашиваться, если я захочу, скажем, погулять вдоль реки?

Командовать Валя будет всего только один день, завтра красную повязку наденет на руку другой пионер. Но по всему решительному виду Вали было ясно, что она воспользуется своей сегодняшней властью на все сто процентов и будет действовать куда энергичнее самого строгого взрослого руководителя.

Мальчишки — нарушители дисциплины — берегитесь!

Кончила Валя такими чудесными словами:

А сегодня после обеда младшие отряды отправятся в туристский поход с ночевкой.

В первый раз в жизни, да еще с ночевкой! Счастливцы зааплодировали. Они, кажется, готовы были лопнуть от радости…

И снова зазвенела Южка:

Флаг поднимает дежурный командир. Дежурный командир — на флаг! Отряды, стоять смирно! Равнение на флаг! Флаг поднять!

Валя Гаврилова подошла к мачте и стала перебирать руками шнурок. Все глаза с волнением устремились на алое полотнище; вот оно медленно поползло кверху, на какое-то мгновенье застряло, но никто даже испугаться не успел, как флаг гордо заплескался на фоне голубого неба.

— Разве так открывают городок? — услышал я за собой полный презрения шепот.

Я оглянулся. Насмешливо приподняв одну бровь, стоял Эдик Шестаков. Меня он удивил. По-моему, церемония открытия городка проходила очень торжественно. Впрочем, может быть, я недостаточно разбирался в тонкостях пионерского рапорта.

Владимир Викторович, чтобы казаться выше, вскочил на пень и поздравил всех с приездом в полотняный городок.

Затем снова вышла вперед Южка и своим обычным голосом сказала:

— Товарищи, а как же с названием нашего городка? Ведь это же скандал! До сих пор не сумели придумать! Может, кто-нибудь принесет сегодня вечером на заседание штаба хорошее название? А, ребята? — Но вдруг Южка вспомнила, что она официальное лицо, и звонко отчеканила: — Линейка, разойдись!

И начал наш полотняный городок жить да поживать по своим четырем законам. Ежедневно два отряда оставались дежурить — один готовил обед, мыл посуду, прибирал всю территорию; ребята из другого отряда по очереди несли караульную службу и днем и ночью. Через день, через два один из отрядов отправлялся в туристский поход с двумя-тремя ночевками. А все остальные после завтрака шли на работу в колхоз, потом купались, обедали, снова купались, играли, устраивали спортивные соревнования, опять бежали купаться, ужинали, после захода солнца садились у «Костра дружбы» петь песни или слушать рассказы взрослых. В десять часов вечера Валера Шейкин играл отбой.

Как ни странно, ребята очень скоро научились соблюдать все наши законы. «Вызовут на заседание штаба». Эта угроза казалась куда страшнее, чем caмая жестокая проборка взрослых. Все беспрекословно слушались членов штаба и очередного дежурного командира — начальника на одни сутки — и по сигналам горна пять раз в день с двенадцатисекундной точностью выскакивали из палаток, бежали на площадь Радости и выстраивались там по отрядам. Даже удивительный закон «всем все можно» ребята с первых же дней отлично усвоили. Раз ничего не запрещается, значит совсем не хочется безобразничать. Ходили они такими примерными, что я просто диву давался.

«Неужели не надоест им быть паиньками. И жизнь в городке все лето будет идти так гладко, мирно, без сучка, без задоринки?» — спрашивал я самого себя.

Один Витя Панкин, тот самый, который зимой ездил зайцем на автобусе, никак не хотел «разумно и сознательно», как выражался Владимир Викторович, соблюдать наш первый закон. То он на кухню заскакивал без белого фартука, то девочек дергал за косы, а однажды во время тихого часа завопил на весь городок:

— Самолет! Смотрите!

И все выскочили из палаток и, задрав головы, с восхищеньем стали смотреть на чуть видимый нежно-голубой самолет, стремительно летевший на огромной высоте.

В тот же вечер Витю вызвали на заседание штаба и здорово пробрали. Ведь отряды устали после прополки кукурузы, легли после сытного обеда спать, а Витя всех разбудил.

Нарушитель обещал, никогда больше не кричать на тихом часе, даже если будет пролетать целая эскадрилья.

Витю выбрали вратарем нашей сборной футбольной команды. Во время матчей с звенигородскими командами он то и дело бесстрашно кидался вперед и ложился прямо на мяч. Понятно, что и свои и чужие игроки с разбегу жестоко стукали его по ногам, по бокам. Коленки его никогда не заживали; Наташа терпеливо перевязывала их по три раза в день, однако бинты неизменно соскакивали.

Пришлось мне идти жаловаться на Витю в штаб. Я потребовал запретить ему играть в футбол, потребовал вообще запретить эту «опаснейшую» игру… Но Владимир Викторович и все члены штаба дружно мне отвечали, что Витя стойко защищает честь нашего городка и к тому же у нас «все можно», значит нельзя запретить футбол, которым, кстати, увлекается девяносто процентов мальчишек всего мира.

Вообще Витя мне надоел ужасно и не только своими бесконечными ушибами и ранениями. Если он не играл в футбол, он обязательно ловил бабочек. И то и дело ко мне приставал:

— Доктор, скажите, пожалуйста, как ее зовут?

Я терпеливо отвечал — боярышница, капустница, крапивница…

Но Витя забыл в интернате под подушкой pасправилку и энтомологические булавки. Поэтому он относил бабочек в палатку и там безжалостно давил их между страницами книги. Конечно, это было уже полное безобразие. Я несколько раз стыдил Витю, говорил ему: «Смотри, какую ты красавицу погубил», но он нисколько меня не слушался.

Однажды после очередной футбольной потасовки Витя приковылял в нашу амбулаторию весь избитый.

— Доктор, скажите, пожалуйста, а какая бабочка в Московской области самая красивая и самая редкая? — спросил он меня, подставляя Наташе чуть не в двадцатый раз свое израненное колено.

Я рассказал Вите о махаоне — великолепной ярко-желтой, с черными полосами и пятнами бабочке; ее нижние крылья заканчиваются длинными острыми шпорами, а у основания каждой шпоры сидят прелестные глазки — пять голубых и один малиновый.

Витя загорелся, раздулись его ноздри.

— Поймаю махаона! — восторженно прошептал он, мечтательно закинув ладони на затылок.

Я ответил, что махаон очень хитер и осторожен, при малейшей опасности взвивается к макушкам деревьев.

— Поймаю махаона! — упрямо повторил Витя.