Горький без грима. Тайна смерти

ГЛАВА IX Написать о новой России

«Бывают у меня люди из России, люди разных настроений, но рассказы всех будят только зависть к ним, к тому, что они живут в России», — сообщал Горький в одном из писем в июле 1927 года. А в октябре, как о решенном, писал: «Приеду же в мае на все лето, чтоб хорошенько посмотреть, что сделано за 10 лет, и написать об этом книгу». Вот и зарубежные друзья считают, что его долг — создать образ нового русского народа. Так пишет 20 мая 1927 года Стефан Цвейг из Зальцбурга, присылая статью о «Деле Артамоновых». Но если приниматься за эту задачу, то — прав тот же Цвейг — надобно пожить в России…

Первый раз Горький приехал в Советскую Россию из Италии в мае 1928 года. Потом — в 1929, 1931, 1932, 1933 годах будет приезжать в мае, примерно в одни и те же дни, и уезжать обратно, прожив пять месяцев плюс-минус несколько дней. (Поэтому не совсем точны утверждения о том, что Горький окончательно вернулся на Родину в 1928 году.)

Когда встал вопрос о месте постоянного жительства Горького, он был очень обеспокоен дошедшими слухами и писал своему секретарю из Сорренто: «Приехала Милиция и сообщила, что для Горького ремонтируется какой-то дворец или Храм на берегу Москвы-реки, точно она не знает. Но я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворец не решать до моего приезда».

Собираясь в Россию и задумывая книгу о ней, писал 10 октября 1927 года Халатову о том, что хочет проехать по местам своих былых путешествий. «Мне необходимо побывать — невидимым — на фабриках, в клубах, в деревнях, в пивных, на стройках, у комсомольцев, вузовцев, в школах на уроках, в колониях для социально опасных детей, у рабкоров и селькоров, посмотреть на женщин-делегаток, на мусульманок и т. д., и т. д.».

Сколь существенными Горький считал именно такие условия путешествия, подтверждает и его письмо Рыкову, написанное два месяца спустя. «Предположено устроить „юбилей Горького“. Я уже писал И. И. Скворцову, что сие чествование может вдребезги испортить мою поездку по Советскому Союзу, ибо я хотел бы поездить скромно, для того чтобы видеть больше. А ездить мне нужно много. Что же я увижу, если меня везде будут встречать и провожать, как архиерея?»

Увы, даже обращение к председателю Совнаркома не помогло. Побывать-то Горький побывал везде, но… не в том качестве, в каком ему хотелось…

Задолго до приезда Горького в Россию, собственно, сразу по получении письма Халатовым, отрывок из него — и именно о намерении побывать дома «невидимкой»… был опубликован в «Известиях» (2 ноября 1927 г.)! Таким образом, «конспиративный» замысел поездки сразу раскрылся (не этим ли обусловлено обращение к Рыкову?).

Естественно, публикация письма не могла не удивить друзей Горького. Пришвин в письме от 2–3 ноября 1927 г. интересовался: «Думаете ли по окончании романа („Жизнь Клима Самгина“. — В.Б.) побывать в России?..» Но не успел он письмо отправить, как пришла газета, и Пришвин делает многозначительную приписку: «После этого письма прочитал в „Известиях“ выдержки вашего письма к Халатову, которые отвечают на поставленные мной вопросы.

Считаю ваше намерение явиться „невидимкой“ на родину и сказать всю правду по всей совести большого человека за великий подвиг.

Смеюсь над собой: робел вам предложить в письме „невидимку“, а между тем это публикуют в газетах!»

Когда Горький читал это письмо друга, ему-то было вовсе не до смеха. И потом, в России, он не раз будет вспоминать слова, которыми заканчивалось пришвинское послание: «Но мне по секрету Вы все-таки напишите, около какого времени вы думаете быть у нас: мне очень хочется пройтись с Вами в Посад за баранками: по-моему, сразу все тут и увидите. У меня приятельские отношения с одним литературным комсомольским кружком, тут же по пути за баранками и завернем к ним и тоже зараз посмотрим на Андрея Рублева, расчищенного и без оклада, — это чудо русского искусства. Все без парада увидите, без автомобиля, только один раз пройдемся за баранками. Завернем к Сергею Тимофеевичу Григорьеву, спустимся вниз к постройке электростанции и т. д.».

И дались же Михаилу Михайловичу эти баранки!

Тогда, в Италии, перечитывая письмо Пришвина, Горький еще не мог знать, что вскоре его ожидает еще один сюрприз, который и вовсе приведет его в негодование.

Тот же отрывок — о путешествии «невидимым» — спустя месяцы, ближе к приезду, но как бы воспользовавшись «благоприятным» поводом — днем рождения, 29 марта 1928 года — вновь опубликовала «Правда». Это уже выглядело прямо как призыв: люди, озирайтесь вокруг, а вдруг да и увидите самого Горького!

Нечего сказать, «невидимка»!

Не исключено, что Горький каким-то образом выразил свое естественное недовольство по этому поводу (проще всего это было сделать через дипломатические каналы). Во всяком случае вскоре, 9 апреля 1928 года, Халатов пишет Горькому весьма встревоженное письмо — и уже не о том, «видимым» или «невидимым» станет появляться Горький в различных пунктах своих путешествий, а приедет ли он вообще.

«Если бы опубликовали письмо о времени приезда, сообщив об этом мне, это бы имело огромное значение. Уже сейчас „недовольные“ элементы потихоньку стараются пустить слух: „Не приедет Горький“. Ваш приезд в мае — это факт, имеющий исключительно большой общественный смысл»[27].

Ну конечно, Халатов сообщал отнюдь не свое личное мнение. Приезд Горького был крайне необходим кому-то, стоявшему гораздо выше. Тому, кто не был заинтересован, чтоб писатель появлялся где угодно и когда ему заблагорассудится. «Без парада, без машины…» Но ведь если окружить его не ослабевающим ни на миг вниманием любящего народа? Народа!.. Кто станет отрицать, что масса и сама шагу не дает ступить своим кумирам…

Еще до того, как поезд «Берлин — Москва» прибыл на станцию Негорелое, у пограничной арки его приветствовали пограничники. В 10 часов вечера на самой станции состоялся митинг. Приветствовали правительственные делегации Белоруссии и Москвы — во главе с И. Скворцовым-Степановым. Пришлось выступать с ответной речью.

То же и в Минске, куда поезд прибыл ночью. Вокзал и все прилегающие улицы были заполнены толпами возбужденных людей. Опять речь…

Горький не считал себя оратором, но он и предположить не мог, сколько раз ему, совершенно отвыкшему за время жизни в Италии от официальных церемоний, придется выступать на митингах, собраниях, заседаниях… Без счету! Везде, где приходилось появляться!

В Москве 28 мая на перроне Белорусского вокзала в честь высокого гостя был выстроен почетный караул. Прибыли руководители партии и правительства — Н. Бухарин, К. Ворошилов, С. Орджоникидзе, А. Луначарский, Ем. Ярославский, М. Литвинов, А. Бубнов, писатели, ученые, деятели искусства, бесчисленные делегации фабрик и заводов.

Похоже, встречали не человека, даже не писателя, а — Юбиляра. Можно ли было кого-то осуждать за это: ведь он отмечал свое 60-летие за границей, а народ — у себя на Родине, без него. И вот теперь они воссоединились.

Горький проделал большое путешествие по стране: побывал в Курске, на Украине, в Азербайджане, Грузии, Крыму, совершил поездку вверх по Волге от Сталинграда до родного Нижнего… Обилие интереснейших впечатлений. Встречи. И речи!

В следующем 1929 году Горький путешествует по стране вновь — от Соловков на севере до абхазских селений на юге. Посещает фабрики и заводы, железнодорожные мастерские и детские колонии, совхоз «Гигант»…

Общее впечатление: контраст с прошлым — разителен. Вспоминая старый Баку, он назвал его гениально выполненной картиной мрачного ада. Теперь сюда пришла могучая техника. А какие гигантские бумагоделательные машины соорудили в Балахне (откуда родом была, кстати, его бабушка Акулина Ивановна)!

Более всего впечатляли картины технического перевооружения России, молодежь, которая с энтузиазмом включилась в этот процесс.

Жадность Горького ко всему новому была воистину неуемна. Нагрузка, которую он взваливал на свои костлявые плечи, — столь велика, что в сентябре по пути из Тифлиса во Владикавказ у него горлом хлынула кровь. Путешествие по настоянию врачей пришлось прервать…

Еще в 1928 году в Москве он почувствовал: встречи приобретают такой характер, что не дают возможности узнавать жизнь вне ее официального обличья. Спустя месяц после возвращения, устав от митингов и приветствий, переоделся, надел парик, загримировался и так ходил по Москве, заглядывал в чайные, обедал на вокзале.

Но что грим? Он еще не предполагал, что работу над его подлинным монументальным портретом идеолога и руководителя литературной жизни начала совсем другая Рука.

В 1928 году Горький выехал в Ленинград. Чтобы избежать помпезных встреч и надоевших речей, пересел в Любани в пригородный поезд. Спокойно занял номер в гостинице «Европейская». Не успел перевести дух и расположиться — визитеры! Один за другим…

И так — везде.

Иной раз возникало непреодолимое желание — отрешиться от всего, взять в руки палку, за спину — котомку и — пешком, куда глаза глядят! Как когда-то в молодости — голодный, порой без гроша в кармане… Тогда-то и родилась в нем страсть жечь костры. Сколько раз где-нибудь в степи, погруженной в беспросветную могильную тьму, он сидел, протянув ладони к огню, и смотрел на пламя, как завороженный, забыв о своем случайном спутнике, который удивленно глядел на него и боялся спугнуть его раздумье. Лишь потом, вспоминая прошлое, он понял, что тогда, в пламени костра, свежие жизненные впечатления словно бы переплавлялись в образы, которые оставалось только перенести на бумагу.

Спустя годы, став известным писателем, и дома, в России, и за границей — в саду ли виллы Серафина на Капри, или на лесистом мрачноватом берегу озера в Бад-Саарове, под Берлином, — он продолжал жечь эти костры.

Любил топить камин. Любил поджигать спички и окурки в пепельнице, глядя, как огонь, меняя окраску, постепенно поедает все, оставляя слой легкого серого пепла…

Какие тогда, в молодости, автомобили, митинги и речи! Он был счастлив чудом свободного общения с миром, общения, не обремененного и не ограниченного ничем. Так родилась книга «По Руси».

Теперь же будет «По Союзу Советов». Иные времена… Молодость не вернешь. Ну а бремя славы — в этом в конце концов «виноват» сам…

Любопытно все-таки устроен человек. Обилие встреч утомляло, но как только они прекращались совсем, он начинал испытывать острую нехватку общения с людьми новой России, необходимость подышать ее воздухом.

Из Италии писал Е. Пешковой: «Все чаще заглядывают ко мне люди из Союза, люди разных профессий. От них пахнет, как от чертей, огнем и дымом, запах — оздоровляющий!»

26 ноября 1930 года в гавани Неаполя бросил якорь теплоход «Абхазия». На нем прибыли триста рабочих-ударников, совершавших рейс, или, как бы мы сказали теперь, круиз, вокруг Европы. Представим, каким чудом была тогда такая поездка. Когда это рабочему человеку, выходцу из той же слободки, что описана в «Матери», не видавшему, в сущности, ничего дальше границ той же слободки, показывали с десяток стран? Ну разве можно было себе представить, чтоб о рабочем человеке написали нечто похвальное, к примеру, какие-нибудь «Русские ведомости»! Сама постановка этого вопроса показалась бы абсурдной. И вот человек труда, сработавший великую революцию, завоевал себе такое право!

«Абхазия» стояла на неаполитанском рейде три дня. И все эти три дня он прожил здесь, в гостинице «Континенталь», не уезжая в Сорренто. Помогал рабочим составить маршрут, растолковывал, какие скульптуры надо непременно посмотреть в неаполитанском музее, а что — в Помпее. И тут он не мог удержаться от размышлений на любимую тему: о безграничных созидательных возможностях человека и разрушительных силах слепой стихии, способной в одночасье погубить все творения рук человеческих и унести тысячи и тысячи жизней. А вся-то извлеченная из-под пепла Помпея с ее колоннадами, полукружьем театра, остатками аристократических вилл с их удивительными мозаичными фресками и фонтанами становилась уникальной материально-вещественной иллюстрацией к его словам.

Среди путешествовавших на «Абхазии» оказалась землячка из Нижнего, Базарнова. Долго и жадно расспрашивал ее, что нового в городе. А на память подарил ей шикарно изданный альбом с изображением развалин храма Аполлона на обложке. На обороте почти каждого снимка, сопровождаемого иностранными надписями, заботливо сделал карандашом пояснения по-русски: «1. Общий вид Помпеи. Помпеи погибли после Р.Х. в 79 г. Первые раскопки начаты королем Карлом 3 в 1755 г. 2. Амфитеатр. До 20 000 мест. 3. Музей. 4. Улица Саллюстия…» И так далее.

Пусть в Нижнем полюбуются на красоты далекой Италии и другие земляки. Как бы он хотел, чтобы все люди труда могли испытать радость приобщения к тем изумительным сокровищам духа, которыми обогатило себя человечество…

Приезжая на лето в Россию, он, вдумчивый аналитик жизненных явлений, тончайших движений человеческой души, в какой-то момент «терял нить», переставал различать ту едва уловимую грань, которая отделяет подлинное от мнимого. И не хотелось думать, что между тем, о чем рассказывали люди во время теперешних организованных встреч, и тем, что могли бы сказать они же в разговоре наедине, по душам, были немалые и все нарастающие несовпадения.

Путешествия превращались в демонстрацию того, что значилось на обложке редактируемого им журнала: «Наши достижения…»

Монументальный «пейзаж» преобразуемой страны в его сознании рисовала та же опытная Рука.

Между тем в партии сразу нашлись силы, которые стремились к тому, чтобы Горький имел возможность познакомиться с подлинным положением вещей на родине. Уже в середине июня 1928 года западная печать сообщила, что Бухарин выразил пожелание оставить Горького в покое «и дать ему возможность присмотреться к тому, что творится в России, а присмотреться можно, выражаясь фигурально, не с помощью усердных дворников, посыпающих песком все грязные дорожки». «В кого это метил Бухарин и в кого он попал?» — задавала вопрос пресса[28]. Теперь мы с исчерпывающей полнотой представляем — в кого.

Поднимала западная печать и другой, более существенный вопрос: какую из сложившихся в партии «группировок» поддержит писатель? Считалось, что в руководстве страны оформилась так называемая «русская группа» (Рыков — Калинин), которую рассматривали как оппозицию Сталину. Одна из газет опубликовала статью со знаменательным названием: «Надежда на Горького». «В обстановке унылой безнадежности, охватившей советские „сферы“, приезд Максима Горького превратился в очень крупное событие, уже приобретающее политический оттенок. Так называемая „русская группа“, явно враждебная Сталину, рассчитывает использовать широкую рекламную популярность Горького для усиления своего влияния. Настоящий момент считается для этого весьма благоприятным, так как Сталин сделал ставку на Шахтинский процесс, который сразу скандально провалился[29]. Сейчас уже обсуждается вопрос, как бы его сократить, если ликвидировать невозможно. Мысль о том, что процесс должен еще целый месяц тянуться, всех пугает, потому что и сейчас гибельные его последствия слишком ясны. Иностранные инженеры массами покидают СССР… Провал этой лубянско-сталинской провокации окрыляет поэтому русскую группу Рыкова — Калинина, надеющуюся найти в популярности Горького мощную поддержку. Однако Горький пока держится совершенно нейтрально и весь отдается помпезному приему, устроенному в Москве»[30].

Содержание этой заметки проясняет, почему Рыков был устранен из горьковской юбилейной комиссии, как это намечалось первоначально, и о чем сообщал Горькому Ганецкий.

Освещая общие итоги горьковского путешествия по стране в 1928 году, эмигрантская пресса сообщала, что «вопреки пророчествам пессимистов и скептиков, путешествие Максима Горького в Россию и по России заканчивается благополучно. Триумфальный характер поездки несколько нарушен был внезапным серьезным недомоганием, которое за последнее время все чаще фигурирует как помеха осуществлению планов советских сановников и прихлебателей. Но нет худа без добра. Заболевание Горького ликвидировало щекотливый вопрос об избрании СССР постоянным местом жительства… Только такой горячий патриот, как Горький, мог решиться на столь утомительное путешествие, пренебрегая опасностью заболевания».

Но дальше автор «Руля» решительно меняет направление и тональность заметки, саркастически подчеркивая, что «эта жертва Горького тем выше должна цениться, что в сущности поездка его была совершенно излишняя». Единственный «положительный» момент, который подчеркивает верный своей последовательно антикоммунистической программе «Руль», усматривается в отношении Горького к ОГПУ. «Действительно, единственно новое, что Горькому бросилось в глаза и о чем он поспешил и нам поведать, — это было оригинальное освещение роли ОГПУ, знаменитой Лубянки. До сих пор общеизвестно было, что это организация убийц, палачей-садистов, известно было, в частности, что сам Горький в первые годы пользовался своими связями (иногда совершенно бескорыстно), чтобы вырвать ту или другую жертву из кровавых рук… Теперь же… работа ОГПУ представилась ему в другом виде. Под руководством прославленного убийцы Ягоды Горький осмотрел колонию для несовершеннолетних преступников и убедился, что это исключительное достижение, единственный питомник честных людей, приобретающий сугубо важное значение, когда чуть не ежегодно то тот, то другой нарком уличаются в воровстве и садятся на скамью подсудимых.

Все остальные достижения оказались значительно менее яркими, так что предложенный Горьким проект издания нового специального журнала „Наши достижения“, несмотря на всю гениальную простоту, несмотря на многочисленные и многолюдные литературные совещания, так и остался неосуществленным. А так как только этот один проект Горький и предложил, то очевидно, что его приезд духовно так же мало дал России, как сам он немного нового приобрел»[31].

Нет, поездка Горького вовсе не была излишней. И язвительное замечание «Руля» касательно невыхода журнала «Наши достижения» оказалось явно преждевременным. В марте 1928 года, еще накануне поездки на родину, в письме земляку В. Т. Илларионову Горький сообщал о намерении заняться журналистикой, «чтобы встать теснее к жизни». И первым из созданных им журналов были именно «Наши достижения» (1929–1936).

Вскоре стало выходить фотоприложение к нему «СССР на стройке» (1931–1941), выпускавшееся не только на русском, но также еще и на английском, немецком и французском языках. Однако все это лишь капля в море, образующем, как теперь принято говорить и как недавно высказался один журналист применительно именно к Горькому, медиаимперию Максима Горького: журналы «Колхозник», «На стройке МТС и совхозов», «За рубежом», «Литературная учеба», альманах «Год XVI» (ставший ежегодником; вышло 9 книг). Руководящую роль играл Горький в целом ряде издательств, таких, как «Academia», Госиздат, Издательство писателей в Ленинграде, «Молодая гвардия» и др. Можно ли забыть огромную организационную работу по руководству такими основанными писателем знаменитыми сериями, как «История фабрик и заводов», «История гражданской войны», «Библиотека поэта», «Библиотека романов», «Жизнь замечательных людей», «История молодого человека XIX века» и др. Всего в годы советской власти Горький принимал живейшее участие в редактировании более 30 журналов, газет, сборников, альманахов.

Таков первый комментарий к поспешному выводу «Руля». Что касается печально известной госструктуры ОГПУ, то ничуть не пытаясь приуменьшить ее негативно-репрессивной роли в жизни страны, не забудем и о тех людях, которые, подобно Г. Бокию и его соратникам, пытались в меру своих сил и возможностей вносить конструктивный вклад в строительство новых отношений в стране (о чем говорил и описанный выше опыт Соловков, скомпрометированный впоследствии другими людьми и, кстати, во многом сразу после смерти Горького). А о том, что опыт этот не был уникальным исключением, — в следующей главе, о Макаренко.