Горький без грима. Тайна смерти

ГЛАВА II Лагерь особого назначения… Почему?

Летом 1929 года, во время второго приезда в Советский Союз, Горький посетил Соловецкие острова. Здесь находился лагерь, названный — не без элемента странной для подобных учреждений игривости — СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения). А в том, что игривость действительно имела место, убеждает изображение настоящего слона на лагерной печати.

Впрочем, уголовники казенному юмору противопоставляли свой, встречный. Они расшифровывали СЛОН как «смерть легавым от ножа»…

Обстоятельства, вызвавшие приезд Горького на острова, были таковы. Незадолго перед этим в Англии вышла книга «На Адском острове» некоего Малзагова, совершившего фантастический побег с Соловков.

С выходом книги разразился международный скандал. Репортажи журналистов коммунистической прессы (например, немецкой газеты «Роте фане»), равно как и альбомы, распространявшиеся советскими полпредствами в Европе, стали обвинять автора книги в фальсификации фактов. Чтобы основательнее опровергнуть буржуазных оппонентов, нужно было свидетельство авторитетной и независимой комиссии. Но комиссия ВЦИК на острова не попала. «Сочтено было благом послать — нет, просить поехать! — как раз недавно вернувшегося в пролетарское отечество великого пролетарского писателя Максима Горького. Уж его-то свидетельство будет лучшим опровержением той гнусной зарубежно фальшивки!» — не без сарказма пишет А. Солженицын в знаменитом «Архипелаге»[1].

«И напечаталось, и перепечаталось в большой вольной прессе, нашей и западной, от имени Сокола-Буревестника, что зря Соловками пугают, что живут здесь заключенные замечательно и исправляются замечательно», — заключает А. Солженицын изложение истории соловецкой поездки Горького.

Рассказывали, что «наверху» пришлось довольно долго уговаривать Горького выполнить это щекотливое поручение.

«…Глава литературы отнекивался, не хотел публиковать похвал УСЛОНу. Но как же так, Алексей Максимович?.. Но перед буржуазной Европой! Но именно сейчас, именно в этот момент, такой опасный и сложный!.. А режим? — Мы сменим, мы сменим режим», — читаем в «Архипелаге».

Как известно, в очерке Горького о Соловках не содержится критики лагерной системы, и на этом делает упор А. Солженицын. Однако он ничего не пишет о другой комиссии, которая проверяла лагерь после отъезда Горького и которую возглавлял член коллегии ОГПУ А. М. Шанин. За произвол и самоуправство начальник лагеря Зарин сам получил «десятку», а наиболее крутые самодуры числом свыше десяти были приговорены к расстрелу. Среди них и колоритно описанный в «Архипелаге» Курилко, расстрелявший одного из арестованных. Различным формам наказания были подвергнуты еще около 60 человек.

Но это — только в Соловках. Да и то наказаны они были не слишком сурово. Визит же Горького сюда не мог (да и не должен был, по замыслу властей) изменить психологический климат всей остальной империи ГУЛАГа.

Разумеется, о результатах работы комиссии Шанина Горькому было доложено, и это укрепило в нем иллюзорное представление о лагерной системе в целом.

Зарубежная пресса не замедлила выступить с комментариями по поводу горьковской поездки. Вот один из них — стихотворный.

Итак, горькой правды о Соловках читатель в очерке не нашел. Но, по мнению некоторых зрителей фильма «Власть соловецкая», и в нем тоже нет подлинной правды об этом лагере. Причем подобное убеждение авторы иных откликов высказывают в самой решительной форме. «История Соловецкого лагеря, как она преподнесена в фильме, производит на информированного зрителя весьма слабое впечатление. Понять и почувствовать на этом материале весь ужас и беспросветность того времени совершенно невозможно… В том, что там было или, точнее, что нам показали, отсутствуют главные и самые страшные отличительные черты Большого Террора — его массовость, механическая бесстрастность, деловитость скотобойни».

Соловецкий лагерь особого назначения родился в 1923 году, когда на Север привезли первую партию заключенных, в основном «политических». По старинному, с непробиваемыми стенами монастырю недавно прошелся опустошающий пожар, и первым поселенцам пришлось немало потрудиться, чтоб наладить быт. Потом заключенных становилось больше и больше, для них строились бараки и землянки. Но многие так и продолжали жить в монашеских кельях.

Постепенно лагерь налаживал свое хозяйство, и вскоре оно стало таким разветвленным, что напоминало государство в государстве.

В музее А. М. Горького на родине писателя хранится переданный им сюда толстый альбом в коричневом кожаном переплете «Остров „Соловки“. СЛОН. ОГПУ. 19 июня 1929 года», который был подарен писателю во время его посещения Соловков, о чем напоминает серебряная монограмма: «Дорогому гостю и любимому писателю А. М. Пешкову (Горькому) от сотрудников УСЛОНа».

В альбоме свыше трехсот фотографий. Стадо коров. Амазонка, Дорофейка, Женя… Удой от четырех до семи тысяч литров молока в год. Кожевенный завод с огромными чанами, в которых дубят кожу. А вот уже на снимке закройщики, разделывающие эту кожу для пальто. А если б вдруг захотелось пальто снабдить меховым воротником, то, пожалуйста, — питомник черно-бурых лисиц, соболей — целая система вольеров с широкими, словно улица, проходами.

Листая альбом, Горький наверняка спрашивал себя: чего же здесь нет? И было вроде бы все. От опытной сельскохозяйственной станции и кирпичного завода до собственных катеров и парохода, на котором доставляли заключенных от Кемской пристани «Рабочеостровск» до бухты Благоденствия. В ее хрустально чистой, совсем как на Капри, воде отражались стены, башни, стройные колокольни монастыря. Что пароход! Был даже собственный самолет!

А пароход, привозивший в трюме и на прицепной барже сотни заключенных, назывался «Глеб Бокий» — по имени чекиста, о котором кто-то сложил шуточный куплет:

Деталь в духе времени: лагерный пароход носит название… куратора лагеря…

Стихи эти были лишь малой частью художественной продукции обитателей Соловков.

В марте 1924 года начал выходить журнал «СЛОН». Правда, печатали его в количестве всего пятнадцати экземпляров на пишущей машинке. Но, как говорится, лиха беда начало. С ноября журнал стали издавать типографским способом. Тираж его все время возрастал и вскоре под названием «Соловецкие острова» стал распространяться по подписке для всех желающих в любом пункте страны.

В первом номере программа журнала определялась следующим образом: «…исправительно-трудовая политика Соловецких лагерей, воспитательно-просветительная работа, как метод этой политики, вопросы местной экономики и промышленности, изучение края, опыты ведения культурного сельского хозяйства на Севере, пути, приведшие в Соловки их невольных обитателей, их надежды, думы, чаяния и желания — вот содержание, определяющее вместе с тем цель и задачи журнала».

Тот, кому сегодня посчастливится перелистать номера этого журнала, давно ставшего библиографической редкостью, не сможет не подивиться разнообразию жанров опубликованных здесь произведений — от рассказов, повестей и романов, печатавшихся с продолжением, до литературных пародий.

Иные зэки позволяли себе нечто и не совсем уж безобидное, и ничего — все сходило с рук! Так, автор, все-таки пожелавший остаться неизвестным, опубликовал подборку пародий на тему «Что кто из поэтов написал бы по прибытии в Соловки». Вот одна из них: А. С. Пушкин. Новые строфы из «Онегина».

Согласимся, пародия любопытна не только тем, что умело использует чисто пушкинские — и очень важные для него! — стилистические обороты (вспомним: «И вот уже трещат морозы и серебрятся средь полей… Читатель ждет уж рифмы розы, На вот, возьми ее скорей»).

Пародия далеко не безобидна. Она рисует судьбу одного из тех, кто вынужден был сменить климатические условия в силу своего «неподходящего» происхождения и в конечном счете отправился в лучший мир, будучи облачен в услоновский бушлат (так называли гроб). Надо вообще отметить факт, еще не в полной мере оцененный нами. В 20-е годы не только Соловки, этот «лагерный Париж», как называли его нередко, имели свой печатный орган. Многие места лишения свободы располагали ими. По далеко не полным сведениям, более тридцати подобных газет и журналов поступали тогда в свободную продажу, осуществляя связь живущих по ту и другую стороны тюремной стены или лагерной проволоки. Приступая к выпуску «Голоса заключенного», органа учебно-воспитательной части Гомельского исправдома, редакция в передовой статье декларировала: «Издание этой газеты преследует цель освещения как положительных, так и отрицательных сторон современных мест заключения, жизни самих заключенных, их быта, стремлений, запросов и пр….»

Во избежание подозрений в попытке обелить лагерь и идеализировать условия жизни в нем сошлюсь на воспоминания профессора Ю. Чиркова, доктора географических наук, опубликованные посмертно. В пятнадцатилетием возрасте он был арестован по стандартно сфабрикованному обвинению в контрреволюционной деятельности.

Юре Чиркову удалось устроиться в одну из двух лагерных библиотек. Почему из двух? Потому что кроме лагерной была еще и старая, монастырская. Насчитывала она около двух тысяч томов и рукописей, включая уникальные издания первопечатников Федорова и Мстиславца. Рукописная летопись Соловецкого монастыря тщательно фиксировала все основные события его без малого пятивековой истории. Она содержала сведения об освоении дикой природы острова, о строительстве зданий и системы каналов, связывающих сотни озер, об урожаях и надоях… Внося записи о первых обитателях монастырской тюрьмы, начиная с игумена Артемия, присланного на смирение в 1554 году, или советника Ивана Грозного протопопа Сильвестра, мог ли знать тогдашний Пимен, что со временем Соловки целиком превратятся в гигантскую тюрьму и пропустят через себя десятки тысяч заключенных…

Ну а теперь о библиотеке лагерной. Насчитывала она около 30 тысяч томов и несколько тысяч ежегодных комплектов журналов по всем отраслям знаний. В основу библиотеки поначалу были положены многие личные собрания заключенных, пополняемые их родственниками по почте. Но комплектовалась библиотека и в централизованном порядке. Особенно много книг, журналов и газет стало поступать в нее с 1934 года. Выписывалось свыше 60 названий газет и около 40 названий журналов, многие из которых невольные читатели раньше и не видывали.

В начале 1936 года числилось свыше 1800 индивидуальных абонементов, а также свыше ста коллективных (обслуживавших отдаленные и маленькие лагпункты).

Немало было читателей совершенно особого характера. Когда сходились, к примеру, профессора Кикодзе, Яворский и Грушевский, да еще вернувшийся из-за границы сменовеховец Бобрищев-Пушкин, потомок декабристов, да еще Павел Александрович Флоренский, сам написавший без малого два десятка книг, их диалогу могла бы позавидовать самая интеллектуальная академическая аудитория.

Представляет интерес и состояние «культурно-воспитательной работы». Ее возглавляли не какие-нибудь клубные неудачники, — сам Лесь Курбас, которого называли украинским Мейерхольдом, руководил одним из театров. Он укомплектовал неплохую труппу, поставившую спектакли по таким разным пьесам, как «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина, «Интервенция» Л. Славина, погодинские «Аристократы». Но существовал театр и до Курбаса, попавшего на Соловки в 1934 году, и Горький во время своего приезда видел афиши спектаклей «Декабристы», «Разлом» и даже «Троцкий за границей»…

Действовали и другие театры и сценические площадки (всего их было девять), и названия их вполне соответствовали духу названия самого лагеря: «Хлам» (художники, литераторы, актеры, музыканты), «Срам» (Союз работников Анзерской музы).

Кроме библиотеки и театра существовали в Соловках школа, музей и симфонический ансамбль, превосходно исполнявший Россини, Верди, Бетховена, хор уголовников «Свои», украинский национальный хор…

Так что же, выходит Соловки не лагерь, не тюрьма, а рай земной?

Один из внимательных читателей, опубликовавший свои заметки о горьковском очерке совсем недавно, вносит некоторые коррективы в традиционно утвердившиеся, резко критические оценки очерка. Обращается внимание на обширную сцену, описывающую концерт в лагере. Увертюра к «Севильскому цирюльнику» в исполнении симфонического ансамбля… Скрипач играет мазурку Венявского… Неплохо спет «Пролог» из «Паяцев»… Во время антрактов в фойе духовой оркестр превосходно играл Россини, Верди, увертюру Бетховена к «Эгмонту». «Дирижировал им человек бесспорно талантливый. Да и концерт показал немало талантливых людей». И — многозначительное добавление: «Все они, разумеется, заключенные».

По мысли читателя, весь этот отрывок имеет определенный негативный подтекст. Подробно перечисляя изысканный репертуар, подчеркивая талантливость исполнителей, Горький хотел показать, что в изоляции оказались представители высшего слоя художественной интеллигенции, а не так называемые социально опасные. И шутка, брошенная заключенными: «Слыхали? К нам едет Горький! На десять лет», — звучала не столь уж безобидно.

В 1929 году, когда на Соловки приехал Горький, лагерь выглядел далеко не таким, каким он был в момент основания и каким стал после смерти Горького. Известный историк С. Мельгунов, изгнанный из России, в 1923 году выпустил в Берлине книгу, снискавшую широкую известность, — «Красный террор в России. 1918–1923». Через год она вышла вторым, дополненным изданием.

О том, что собой представляли Соловки в момент организации лагеря, поначалу на Западе могли судить по отдельным свидетельствам в периодической печати. С. Мельгунов обобщил опубликованные ранее, а также известные лишь ему материалы, и картина получилась устрашающая. Соловки — «самый настоящий рабовладельческий лагерь с полным бесправием заключенных, с самыми ужасными картинами быта, с голодом, с побоями, надругательствами» — к таким выводам приходил историк.

Из-под пера серьезного ученого и умелого повествователя вышел зловещий, сенсационно обличительный образ системы унижения и уничтожения человека.

Нет сомнения, что книга Мельгунова была не только замечена в России, но и тщательно изучена теми, кому следует. И тогда родилась идея организовать на базе тех же Соловков лагерь особого назначения, который можно было бы показать любому гостю, включая западных журналистов. Если угодно, в известном смысле — антилагерь.

При помощи этой уникальной модели можно было бы убедить общественность в том, что лагерная система нисколько не античеловечна, что она предоставляет каждому едва ли не все возможности для исправления пороков и для совершенствования. Это был, так сказать, выставочный образец лагеря, его сияющая витрина.

И совершенно другой характер носило то, что продолжало скрываться за ней и о чем не должны были знать посторонние. «Обменный политзаключенный» польский врач Липинский, прибывший в Варшаву с одного из соловецких островов, рассказывал следующее (его очерк был опубликован под названием «Ужасы советских тюрем»). На острове Конде из 900 человек за 6 месяцев умерло 200. Всего в Соловках насчитывалось тогда 16 тысяч заключенных, и врач считает, что они обречены на смерть, т. к. медицинская помощь отсутствует. Одна немаловажная «деталь», которая потребуется для нашего дальнейшего повествования. По свидетельству Липинского, среди заключенных находится «огромное число коммунистов, приехавших в Россию, здесь увидевших истинное лицо советского режима, перешедших в оппозицию и принявших участие в заговорах против Советской власти»[6].

Реальные, повседневные условия жизни и труда заключенных на Соловках оставались тяжелыми, можно сказать, невыносимыми. Но особенно унизительным для интеллигенции оказывалось дикое самоуправство местной власти, не подчинявшейся никому (потому и стали называть ее соловецкой). Заключенных в лютый мороз могли босиком выгнать из помещения и заставить подолгу стоять в строю. В противоположность деклассированным элементам (воры, убийцы, проститутки) политические — представители партий эсеров, кадетов и т. д., то есть интеллигенция, имевшая представление о праве и условиях содержания в местах заключения, — пытались предъявлять администрации свои требования. Однажды после отказа выполнить нелепые придирки охраны по политическим открыли огонь. Пятеро были убиты, среди них — две женщины.

В другой раз политические объявили голодовку. Тогдашний начальник управления УСЛОНом А. Ногтев самодовольно рассмеялся им в лицо и предложил, чтоб понапрасну не тянуть время, сразу повеситься. Обо всем этом вряд ли рассказали Горькому.

В подаренном ему альбоме Горький не мог не обратить внимание на одну фотографию: щуплый низкорослый паренек перед лицом представительной комиссии. В общем, снимок как снимок. Бросалась в глаза подпись: «Отбор молодняка из соцвредэлемента». Резал ухо не только стиль — разные уродливые сокращения слов встречались на каждом шагу. Вопиющим был их смысл: отбирали молодняк, как скот, сортировали, прикидывали, словно породу, — «соцвред» или не «соцвред»…

Таким образом, за благоприличной агитвитриной Соловков скрывался своего рода испытательный полигон, на котором отрабатывалась последующая система унижения, а затем и массового уничтожения людей. Так, может быть, впервые — и не только в истории России — воедино слились, образовав прочнейший сплав, два начала — Насилие и Великая ложь.

Одно без другого они не имели бы такой мощи. Без конца угнетать людей, вытягивая из них все жилы в каторжном труде, было нельзя. Сталин понимал это, памятуя, как дружно поднялась деревня против продразверстки. Надо было убедить людей в необходимости этих нечеловеческих усилий, нарисовать манящую перспективу, в конце концов польстить им, сказав, что их труд — дело чести, доблести и геройства, наградив орденами тех из них, кого следовало…

Великая ложь начинала проникать повсюду, включая и государственное законодательство. В 1926 году был издан декрет ВЦИК, предусматривавший содержание преступников вне тюрем, без конвоя, перевоспитание их в трудовых лагерях. О перевоспитании ли заботился Сталин? Ему просто требовалась даровая рабочая сила, которую можно было пополнять без конца: и поставляя новых преступников, и продлевая сроки за уже отбытые провинности. Великая ложь легла и в основу Конституции, сразу же названной сталинской и принятой в 1936 году, накануне знаменитого 1937-го. Жить стало лучше, жить стало веселее…

Итак, Соловецкий лагерь, оставаясь островом обширного гулаговского архипелага, его неотъемлемой частью, все же не вполне укладывается в общую схему. Его специально превратили в лагерь ОСОБОГО назначения, призванный, насколько это было вообще возможно для лагеря, смягчить картину, даже как-то «опоэтизировать» ее. И чем больше Соловки соответствовали этой цели, тем большей, в конечном счете, становилась ЛОЖЬ, без которой не могла существовать система насилия.

К сожалению, А. Солженицын не проводит различия между Соловецким лагерем ОСОБОГО назначения и остальным ГУЛАГом. А ведь сами узники ГУЛАГа отмечают недостаточную объективность великого писателя в этом вопросе. (Например, М. Розанов, по выходе на волю ставший автором специального исследования «Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922–1939. Факты — домыслы — „параши“. Обзор воспоминаний соловчан соловчанами»). Критические суждения о повествовании А. Солженицына высказывает известный писатель О. Волков, отмечая в нем «неугасшую озлобленность».

Соловки должны были прикрыть создаваемую Сталиным гигантскую систему ГУЛАГа. Вот там, где-нибудь на Колыме или в Воркуте, не требовались музеи и библиотеки с редкими книгами. Миской баланды можно было заменить все — и пищу физическую, и пищу духовную. Вот там можно было безболезненно пускать гигантский конвейер уничтожения.

Предваряя последующий сюжет об отношении Горького к фашизму, напомним читателю, что происходило в гитлеровской Германии. С приходом фашистов к власти в 1933 году и до 1945 года на ее территории, а также в оккупированных ею странах действовало 22 концентрационных лагеря с двумя тысячами филиалов. На фабриках смерти Освенцим, Майданек, Дахау, Маутхаузен и других было уничтожено свыше 11 миллионов человек. Сталин уничтожил гораздо больше, далеко опередив Гитлера. Но между их жертвами существовала не только количественная разница. Гитлер уничтожал коммунистов, евреев — вообще всех врагов рейха. Сталин уничтожал своих сподвижников, часто людей выдающихся, нередко лучших сынов родины.

Все это, однако, было еще впереди. Находившийся во власти самых радостных впечатлений от всего увиденного во время поездок по стране, Горький и на Соловках удивился размаху хозяйственной и культурной деятельности. Кто, как не он, старый заядлый книжник, мог по достоинству оценить, к примеру, здешние библиотечные богатства! Нимало не обеляя Горького, согласимся, что Соловки в целом весьма далеки от других лагерей, тех, что рисуют в своих воспоминаниях вдова Бухарина А. Ларина или Л. Разгон, проходившие свои круги сталинско-бериевского ада.

Поведение Горького по возвращении в Советский Союз А. Солженицын объясняет стремлением укрепить мировую славу, которая начинала меркнуть. Не стоит забывать, однако, при этом об одной, присущей именно Горькому как личности, отличительной особенности: о полном отсутствии какого-либо самолюбования, переходящем в гипертрофированную самокритичность (порой он удивлял современников требованиями о перепечатке злых критических статей о себе). А юбилей 1928 года, — он со всей наглядностью убедил, сколь высок авторитет Горького в глазах мирового общественного мнения.

Горького восторженно приветствовали крупнейшие писатели и деятели культуры: Шервуд Андерсон, Я. Вассерман, Жорж Дюамель, Альберт Эйнштейн, Лион Фейхтвангер, Леонгард Франк, Джон Голсуорси, Кнут Гамсун, Арнольд Цвейг, Эптон Синклер и многие, многие другие.

Каждый из этих замечательных людей прислал свое приветствие, вошедшее в коллективный «Альбом-адрес». Но каждый из них без колебания подписался бы под теми словами, которые шли от сердца Стефана Цвейга: «Как будто весь народ из своей огромной… массы выслал Вас вперед как свидетеля, чтобы Вы дали образ его сущности, высказали его сокровеннейшие мысли и желания, и Вы честно и блистательно выполнили эту великую миссию. Если мы сегодня много знаем о русском народе, если мы его любим и верим в силу его духа, то этим в огромной степени обязаны Вам, Максим Горький…»[7].

Впрочем, по поводу очерков о Соловках стоит высказать еще одно соображение. Существует важное мемуарное свидетельство, опубликованное за рубежом и принадлежащее человеку, сопровождавшему Горького во время его поездки в 1929 году по южным районам страны. Подключаясь к критическим суждениям Горького о порядках в стране, собеседник спросил, как же объяснить появление очерка о Соловках, где никакой критики не содержится. Горький ответил: «Там карандаш редактора не коснулся только моей подписи — все остальное совершенно противоположно тому, что я написал, и неузнаваемо».

Резонно могут возразить: коль скоро писатель не опротестовал постороннее вмешательство в его текст, ответственность за содержание падает на него. Верно. Но все-таки было бы немаловажно разобраться, имело ли место такое вмешательство или нет… Некоторые данные говорят за то, что какие-то «коррективы» (возможно, и существенные) не исключены. Например, не может не вызвать удивления следующий факт. Печально знаменитая статья о враге была опубликована в двух газетах — «Правде» и «Известиях», но имела не совсем одинаковые заголовки: «Если враг не сдается — его уничтожают» и «…его истребляют». Вряд ли подобная «разногласица» могла входить в намерения автора. Как видим, текстологам есть над чем поработать[8].

Возникает, впрочем, и другой, гораздо более широкий и существенный вопрос. Допустим, что ответственность за очерк и статью падает только на Горького. Достаточно ли, однако, таких фактов для вывода о полном «конформизме» Горького, о том, что он до конца жизни оставался верным прислужником сталинского режима, да еще руководствовался при этом корыстными побуждениями? Многие исследователи, как это ни странно, прежде всего зарубежные, включая и тех, кто настроен по отношению к Горькому далеко не апологетически, полагают, что позиции писателя были гораздо сложней.

Так, может быть, не стоит спешить с окончательным приговором, может, стоит произносить его уже после того, как нами будет мысленно проделан весь путь, пройденный писателем?