Горький без грима. Тайна смерти

ГЛАВА VI Сладость и муки любви

Герой рассказа «Отшельник» Савел Пильщик, как могли мы убедиться, ведет, в сущности, далеко не отшельнический образ жизни, всячески стремясь помочь ближнему. Но мы бы впали в упрощение, обратив внимание только на эту сторону его поведения. Перед нами еще и рассказ просто о любви, хотя этот мотив оттеснен на задний план. О любви и ее таинствах. Если угодно — аномалиях.

Савел — вовсе не пуританин, не аскет. Он с удовольствием вспоминает утехи своей молодости и с особой гордостью заявляет, что и теперь, в свои шестьдесят семь лет, может «всякую женщину добрать до самого конца». В его отношении к чувственной стороне любви есть даже что-то животное. Страсть порой требовала удовлетворения во что бы то ни стало, и тут годилась любая женщина. «Где какая баба поласковее — той и пользуюсь. Дело обыкновенное».

На читателя может произвести шокирующее впечатление та воистину детская откровенность, с которой поведал Савел рассказчику историю потери невинности собственной дочерью-красавицей, затуманив, впрочем, рассказ об этом разного рода многозначительными недомолвками. На вопрос, жил ли он с дочерью, Савел, задумавшись, отвечает: зимними, скучными ночами «играл с ней»…

В «Отшельнике» Горький как бы делает первые пробные шаги, ступая на зыбкую почву крайностей любовных отношений, которые всегда и притягивали литераторов и отпугивали своей пикантностью.

Проповедовавший тогда максималистский принцип «Человек — это звучит гордо», он с течением времени все больше убеждался, до чего сложно устроен этот самый человек. И идет он жизненной дорогой вовсе не по формуле «вперед и — выше!», как провозглашал сам же в ранней поэме, а … черт его знает, как он идет! Спотыкаясь, падая, проваливаясь в какие-то ямы, счищая налипающую грязь и все-таки двигаясь действительно вперед. И — выше. Но только в конечном счете! Да и то не всегда!..

Вот и тот же Савел Пильщик… Писал его Горький, испытывая к герою смешанное чувство симпатии, любопытства, несогласия с какими-то его действиями. Но наиболее уязвляющим было ощущение не такой уж, в сущности, случайной внутренней своей связи с героем в самой рискованно-интимной сфере…

Начало — середина 20-х — важная и мало еще осмысленная нами пора творчества Горького. С одной стороны, он работает над «Делом Артамоновых», приступает к «Жизни Клима Самгина». Они повествуют о проблемах социального бытия, о том, как человек стремится переделать обстоятельства. Но жизнь подбрасывала все больше пищи для размышлений об иллюзорности чисто социальной переделки действительности. И вот он бросается в сферу совсем иную, прямо противоположную — в анализ мира чисто интимных отношений, о чем пишет в рассказах о любви. Никогда еще диапазон его поисков не был столь всеохватно широк.

Размышления о превратностях и парадоксах любви рождаются у Горького в то время, когда его собственная интимная жизнь изменилась и стала несколько необычной. Началось это еще в Петрограде, в Гражданскую войну, во время жизни на Кронверкском. Тогда в его дом неожиданно заглянула Мария Игнатьевна Закревская-Будберг в поисках защиты в трудную минуту, заглянула, чтобы … задержаться на полтора десятилетия. В сущности, Мария Игнатьевна, или, как ее звали близкие, Мура, стала третьей женой Горького после того, как они с Марией Федоровной решили еще в 1913 году расстаться…

Союз с Марией Федоровной Андреевой в 1904 году удивил многих. Уезжая из Нижнего ненадолго в Москву, Горький еще не знал, что едет в другую жизнь насовсем…

До сих пор все было благополучно. Женившись в 1895 году на Екатерине Волжиной, служившей корректором в «Самарской газете», где он сотрудничал постоянно, Горький обрел любящую жену и доброго друга. Недурная собой, прекрасно воспитанная, интеллигентная, она дала ему, репортеру-газетчику и начинающему писателю, бродяге без кола и двора, ощущение прочности дома, семейного очага. Неважно, что своего дома у них не было. Во время жизни в Нижнем они сменили множество квартир, начиная с тесноватых комнатенок, уставленных купленной по дешевке разномастной мебелью в низеньком доме Гузеевой в Вознесенском переулке, и кончая шикарной по тем временам многокомнатной квартирой в доме Лемке на Мартыновской: к этому времени он уже стал знаменит. Но к концу жизни здесь, в 1904-м, в душе начало рождаться ощущение тесноты окружающей обстановки. Что из того, что за обеденный стол садилось до полутора десятка домашних и гостей, постоянно обитавших в доме, но, слава богу, не мешавших работать, потому что у него был прекрасный кабинет, изолированный от шумных игр сына Максима или голосов взрослых?

Естественно, он был центром этого дома. Нельзя сказать, что знаки внимания и почитания были неприятны. Но ему все больше не хватало понимания. Прекрасный дом, семья, друзья, а все-таки мелькало порой пугающее сравнение с клеткой… Все чаще вспоминались слова Антона Павловича, перед которым он испытывал чувство искреннейшего преклонения: «Что вам в этом Нижнем?»

Как что! Многое! Всего и не перечислить. Но, впрочем, все это в нем, внутри, навсегда. Многое уже перешло, а еще больше перейдет в книги. Но Антон Павлович прав в главном. Нужна новая среда, дающая новые заряды творчеству, нужен постоянный новый уровень духовного общения. Такой, где поменьше преклонения перед ним, но больше возможности брать от новых друзей и знакомых. Недоучка, он все время корил себя за то, что знает мало, хотя уже прочитал прорву книг. Ну, а про недостатки воспитания в доме деда и в людях и говорить нечего.

И вот в это-то время нарастания в нем потребности в переменах в его жизнь вошла — нет! ворвалась, как комета, — Она. Про таких-то и говорят: писаная красавица. Каковой она и выглядит на портрете Репина. Принадлежа к высшему слою интеллигенции и даже аристократии (жена статского советника А. Желябужского), она, мало того, была актрисой Московского художественного театра, на сцене которого с триумфальным успехом прошла его пьеса «На дне». Мария Федоровна играла в ней Наташу.

Так что знакомство их было как бы предопределено этим обстоятельством. Впрочем, в действительности произошло оно несколько раньше, в Севастополе, где гастролировал театр. За кулисы во время спектакля «Эдда Габлер» по пьесе Ибсена и привел Чехов Горького… В высоких сапогах, в какой-то странной разлетайке с пелериной на плечах, в широкополой шляпе, которую так и не догадался снять при входе в артистическую уборную, он был явно смущен. Хваля игру актрисы, чертыхался и с такой силой тряс ее руку, словно хотел оторвать и прихватить себе на память.

А «прихватил» всю! В начале 1904 года Мария Федоровна покинула дом и Москву. Сделать это было не так уж сложно, тем более что супружеские отношения с Андреем Алексеевичем фактически прекратились еще восемь лет назад.

Горького никто не считал красавцем. Но было в нем такое человеческое обаяние, что его голубые глаза неумолимо завораживали собеседниц. Да и, к слову, был ли красавцем Пушкин? Но кто же не знает о его ошеломляющем успехе у женщин, о чем свидетельствует знаменитый донжуанский список поэта? Покоряла феерическая одаренность пушкинской личности, ум, юмор, бесподобный дар импровизатора…

Помимо всего прочего Горького и Андрееву соединило и еще одно обстоятельство. И если б это было изображено в литературном произведении, а не порождено самой жизнью, критика с ехидством подтрунивала бы над авторской данью железным догмам социалистического реализма.

Мария Федоровна не только внесла в жизнь Горького атмосферу большого искусства, но и подогрела ее огнем революционной деятельности. Она принадлежала к социал-демократической партии, ее левому крылу. Восхищаясь красотой и духовным богатством натуры Андреевой, Ленин дал ей партийную кличку «Феномен».

В момент декабрьского вооруженного восстания в квартире Андреевой и Горького на углу Воздвиженки и Моховой базировалась дружина вооруженных студентов и находилась лаборатория, где изготавливались бомбы.

Вскоре же после знакомства с Горьким жизнь поставила перед Андреевой неумолимую проблему выбора: любовь или театр. В самом деле: соединяясь узами брака, пусть и не зарегистрированного официально, с крамольным литератором, она вынуждала себя кочевать вместе с ним по стране и по заграницам, сначала ближним, а потом дальним. Ведь не повезешь за собой театр! И она пошла на эту жертву, оставив сцену и сделавшись женщиной при писателе. Пошла, потому что понимала масштаб его дарования и деятельности. Пошла, потому что была нужна ему не только как женщина, как хозяйка дома — в конце концов подобную роль с не меньшим успехом могли выполнить другие. Поняла, что нужна ему и как человек искусства, способный понять и оценить его работу и оказать помощь в этой работе сначала как первый слушатель, а потом и как тактичный, добрый советчик. Не говоря уже, само собой, о технической помощи секретаря и переводчицы.

Так или иначе, союз с Андреевой породил совершенно иной, нежели прежде, образ его жизни, преодолевающий налет, пусть и милой и очаровательной, провинциальности и отвечающий размаху пришедшей к нему мировой славы.

Мария Игнатьевна Будберг совершенно не была похожа на Екатерину Павловну (которую, кстати, с Горьким до конца его дней связывали добрые отношения — она сумела встать выше обиды). Мария Игнатьевна совершенно не была похожа и на Марию Федоровну с ее уравновешенностью, тактом, светскостью в высшем смысле этого понятия и — может быть, это главное — с ее преданностью своему долгу, взятым на себя обязательствам.

Муру с ног до головы овеивал дух исканий, стремления к чему-то, что и сама-то она не всегда могла четко определить, желания неожиданно сорваться с места, броситься куда-то, сочинив версию о поездке «к детям в Эстонию», далеко не всегда отвечающую действительности. Казалось, больше всего она боялась скуки, которая, по ее мнению, неизбежно возникает при уравновешенно-стабильном, установившемся раз и навсегда образе жизни. Избранный же ею образ жизни был чем-то родствен его молодости, с бродяжничеством, кострами в степи, радостью и риском новых знакомств. Мура как бы омолаживала его. Авантюры, приключения были ее стихией. Необычная жизнь этой удивительной женщины была окутана покровом какой-то тайны, над которой Горький не раз задумывался поневоле. Но он все же не подозревал, что таит в своей душе Мария Игнатьевна. И уж, конечно, ни он, ни кто-либо другой представить не могли, какую роль суждено ей еще сыграть в его жизни после того, как они расстанутся…

Обсуждая с Горьким характер сложившихся между ними отношений, Мария Игнатьевна довольно решительно возражала против оформления брака, поскольку превыше всего ценила свободу. Но вероятно, при всей склонности к приключениям, она была не прочь обеспечить себе резервный вариант. Начав интимные отношения с Г. Уэллсом еще в Петрограде, на Кронверкском, когда английский гость случайно перепутал дверь своей спальни, она держала его «на прицеле» и позже, так как понимала, что в случае возвращения Горького в Россию пути туда ей, с ее-то прошлым любовницы английского разведчика Локкарта, заказаны…

Заняв положение жены Горького, Мура все же в большей мере оставалась любовницей, нежели супругой. И дело опять-таки не в отсутствии официального оформления брака. Дело в ней самой, в ее характере, привычках, образе жизни. Наверное, впервые Горький в свои зрелые годы с такой силой испытал мучения, которые приносит женщина и без которых тем не менее его собственная жизнь становится беднее. Мура не только не вносила умиротворения в эту трудную пору. Она в пределах дома как бы олицетворяла время с его неустойчивостью, духом исканий, борьбы с препятствиями, обостряющими инстинкт самосохранения и заставляющими, что называется, держать форму.

Добрый, по-человечески очень отзывчивый на чужую нужду и особенно несчастье, Алексей Максимович от Будберг более, чем от кого бы то ни было из женщин, набирался опыта психологического самоутверждения вопреки обстоятельствам. Той дипломатии, которую проницательно заметил в нем Е. Замятин, о чем мы вспомним еще не раз…

Да, конечно, Мария Игнатьевна была грешной женщиной, как говорится, с прошлым. Ну а сам-то он разве без греха?

Мария Игнатьевна активнее, чем другие, подталкивала Горького на размышления о превратностях любви, о ее аномалиях. И более чем когда-либо раньше или позже, это нашло отражение в горьковском творчестве, в его удивительных рассказах 1922–1924 годов. Конечно, огромную роль играли в жизни Горького и Екатерина Павловна и Мария Федоровна. Но все же трудно с уверенностью говорить о том, что какая-то из них оказала прямое влияние на его писательский труд. Не обязательно в роли прототипа. Просто хотя бы воздействием на выбор тематики и ее трактовку, на направление движения сюжета… А вот про Марию Игнатьевну сказать это можно.

Как известно, роман «Жизнь Клима Самгина» он посвятил ей. Пожалуй, с еще большим основанием, чем историю пустой души, он мог посвятить ей написанные в эти годы рассказы о любви…

По утверждению Берберовой, именно в 1922 году Горький и Мура выработали общую линию поведения, оставляющую за ней немалую степень свободы. Было Муре в это время тридцать. Цветущий женский возраст. Ему — на 24 года больше. Пятьдесят четыре… Возраст не критический, но все же… В самый раз спешить взять от жизни то, что может дать она в своей наиболее сокровенной, интимной сфере…

«Она любила мужчин, — пишет автор „Железной женщины“, — не только своих трех любовников, но вообще мужчин и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и возбуждает смущение мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюблялись в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться».

…Перед Горьким открывалась величайшая в своей простоте истина. Он полюбил ее. Она ответила взаимностью. (Или, наоборот, — не ответила, предпочтя другого.) Всегда в жизни одно и то же, из тысячелетия в тысячелетие. И — всегда по-разному. И уловить вот эти различия, показать живую динамику обычного человеческого чувства, динамику, обусловленную возрастом, физическим состоянием персонажа, в какой-то мере его профессией, местом действия, погодой и бог знает скольким еще количеством факторов, постоянно меняющихся местами, — вот что главное для писателя, вот что принесет подлинный успех. Новаторство не в приеме. Прием — лишь следствие проникновения в духовный мир личности.

И раньше, на Кронверкском, Горький много говорил о женщине, но подчеркивал в ней пробужденное революцией и войной «железное» начало. Теперь, в начале 20-х, его интересует совсем другое, поскольку и сам-то он стал другим.

Живя в Германии и постоянно думая о России, Горький вспоминал и свое прошлое, не только недавнее. Вспоминал и о первой любви. Не о том случае, который описан в рассказе «Однажды осенью», опубликованном еще в 1895 году в Самаре, но перерабатывавшемся в 1922-м (когда и создавался рассказ «О первой любви»). Одному из своих корреспондентов Горький характеризовал рассказ как автобиографический. «Впервые я „познал женщину“, когда мне было 18 лет; случилось это при условиях, совершенно правдиво изложенных в рассказе „Однажды осенью“».

Случайное знакомство молодого бродяги на речном берегу с Наташей, по ее собственному признанию, «девицей из гулящих». …Проливной дождь, заставивший их вместе лезть под перевернутую лодку… «Сколько было иронии надо мной в этом факте! Ведь я в то время был серьезно озабочен судьбами человечества, мечтал о реорганизации социального строя, о политических переворотах, читал разные дьявольски мудрые книги… И меня-то согревала своим телом продажная женщина, несчастное, избитое, загнанное существо, которому нет места в жизни…»

Повествователь не именует происшедшее любовью. Для него это слово имеет другой, гораздо более глубокий смысл.

Образы проституток встречаются и в других рассказах молодого Горького о босяках, и автора даже упрекали в «несдержанности» «при изображении женщин и любовных сцен» (например, в «Мальве»). Вряд ли такой упрек мог быть безразличен автору, ибо принадлежал самому Чехову. Но, думается, замечания такого рода не вполне справедливы и исходили из норм, сложившихся в прошлом. Прежде всего, молодой автор вовсе не злоупотреблял количеством сцен с изображением падших женщин. К примеру, образ Капитолины в «Коновалове» вообще начисто лишен не только намека на какую-нибудь скабрезность, но герой не допускает в разговоре о ней ни малейшего мужского цинизма, полностью сочувствуя ее намерению вырваться из публичного дома на волю.

«Без любви какой-нибудь жить человеку невозможно; затем ему и душа дана, чтобы он мог любить…» — убежден Коновалов, склонный, несмотря на свое босяцкое положение, к философскому осмыслению действительности (что, впрочем, вообще присуще героям Горького).

Любопытно следующее наблюдение Горького над жизнью босяков. В их сознании реальность прозаических отношений с женщинами, как правило, соседствует с красивой выдумкой. Изложив рассказ Коновалова о его «романе» с купчихой, повествователь заключает: «Я слышал и раньше истории в этом духе. Почти у каждого босяка есть в прошлом „купчиха“ или „одна барыня из благородных“. Кому же не хочется самому быть из благородных?»

Вернемся, впрочем, в 20-е годы, откуда Горький решил бросить взор на времена своей молодости, и обратимся к рассказу «О первой любви». Сделать это тем более необходимо, что, с моей точки зрения, горьковские истории о любви явно недооцениваются в литературоведении и заслоняются другими, создававшимися параллельно. Причина ясна: в тех, других, на первый план выводится социальная проблематика, так или иначе они связаны с проблемами революционного сознания и его противоречиями. А тут — просто любовь!.. К примеру, даже в такой солидной монографии, как «М. Горький и литературные искания XX столетия» А. Овчаренко, два интересующих нас рассказа даже не упоминаются, хотя в ней есть глава о рассказах и повестях 1922–1925 годов.

Между тем выдающиеся современники Горького оценивали его произведения чрезвычайно высоко, а иные из них даже восторженно. Так, Стефан Цвейг писал Горькому из Зальцбурга 29 августа 1923 года: «Я люблю Ваше творчество бесконечно, уже много лет меня ничто так не потрясало, как описание Вашего первого брака в „Воспоминаниях“. В немецкой литературе нет никого, в чьих произведениях была бы эта непосредственность правды, — я знаю, ее можно достигнуть также с помощью искусства, может быть, даже с помощью искусных приемов. Но Ваша непосредственность является для меня единственной: даже у Толстого не было такой естественности повествования».

Мы еще обратимся к тому, что вызвало наибольшее восхищение такого блистательного стилиста, как С. Цвейг, — естественности повествовательной манеры Горького. Но сначала — о фактической, автобиографической основе рассказа. В нем описывается история далеко не простых отношений Горького с Ольгой Юльевной Каминской (урожденной Гюнтер), родившейся на 11 лет раньше писателя в Нижнем Новгороде. С мужем Ф. Каминским она рассталась очень скоро и вышла замуж за Болеслава Петровича Корсака, вернувшегося из сибирской ссылки. Познакомился с ней Горький в июне 1889 года. Прожили они вместе немногим более двух лет.

Поселились молодожены в «поповой бане», которая в рассказе описывается так: «Я поселился в предбаннике, а супруга в самой бане, которая служила и гостиной. Особнячок был не совсем пригоден для семейной жизни, он промерзал в углах и по пазам. По ночам, работая, я окутывался всей одеждой, какая была у меня, а сверх ее — ковром и все-таки приобрел серьезнейший ревматизм… В бане теплее, но, когда я топил печь, все наше жилище наполнялось удушливым запахом гнили, мыла и пареных веников… А весной баню начинали во множестве посещать пауки и мокрицы, — мать и дочка до судорог боялись их, и я должен был убивать их резиновой галошей».

Колоритная картина, не правда ли? В действительности все было, мягко говоря, несколько иначе. Вот как описывает Каминская жилище в своих воспоминаниях[15]. «Приискали мы себе квартиру в три комнаты с кухней. Дом стоял в саду, изолированный от уличного шума, что было большим плюсом для нас. Одна комната, побольше, была столовой и гостиной, и мой мольберт стоял тут же. Вторая — средняя комната — была моей спальней с Лелей (дочерью от первого брака. — В.Б.), а третья, маленькая, принадлежала Алексею Максимовичу». О пауках, мокрицах и вениках — ни слова.

Если мы пойдем дальше по пути сопоставления фактов жизни прототипов и литературных героев, нас ждет немало неожиданного. В рассказе говорится о «проклятой, хронической нищете», которую герою приходилось преодолевать, проклиная «себя, людей, судьбу, любовь». В действительности у молодых служила кухарка, муж которой, повар одного из лучших ресторанов, во время запоев, когда его удаляли со службы, как пишет Каминская, «удивлял тогда всех нас чудесами своего кулинарного искусства». Будем, впрочем, справедливы. Нужда тоже заглядывала во флигель: на одежду и обувь денег не хватало.

Нетрудно догадаться, почему Горький рисует картину не совсем так, как было на самом деле. Он создает не автобиографический очерк, а художественное произведение, рассказ, отличающийся самостоятельной концепцией. Баня, нужда — средство для усиления контраста между суровой действительностью и романтическими представлениями героя, которому исполнился всего 21 год, о женщине, о любви…

Еще более любопытно, однако, другое: отношение писателя к фактам биографии героини, к тому, какими из них он воспользовался, а от каких воздержался в повествовании. Возлюбленная рассказывает молодому супругу о том, как сам царь Александр II «посещал белостокский институт, оделял благородных девиц конфектами, от них некоторые девицы чудесным образом беременели»…

Откуда стали известны нижегородке столь пикантные подробности из жизни августейшей особы, для читателя остается загадкой. Слух? Сплетня? Не совсем. Оказывается, О. Ю. Каминская сама воспитывалась в Белостокском институте благородных девиц, располагавшемся в бывшем дворце польских королей. Ее, как выражаются сейчас, устроил туда родственник Николаев, в прошлом боевой офицер при генерале Тотлебене. Каждое лето Ольга проводила в Страдле вместе с подругой Юльцей, родители которой занимали дворец польского магната: изысканная мебель и посуда, картинная галерея с портретами предков — закованных в латы сурово-надменных шляхтичей и утонченно-томных красавиц с завораживающими взглядами… Так хотелось походить на них, прогуливаясь в тишине по аллеям старинного парка и прислушиваясь к пению птиц…

Что же касается императора, то одной из лучших воспитанниц института Ольге, преуспевавшей в любительских спектаклях и умевшей превосходно держаться в рамках любой роли, было однажды поручено приветствовать высочайшего гостя на французском языке.

Судьбой было предназначено так, чтобы эта девушка, получившая изысканное воспитание, потом, во время зарубежных скитаний (Париж, Лондон, Болгария, Румыния), познакомится с крупнейшими революционерами П. Лавровым, П. Кропоткиным, с семьей революционера-писателя С. Степняка-Кравчинского. В Нижнем, в той квартире, рядом с ковалихинским оврагом, где и произошло знакомство с Горьким, она занималась подделкой паспортов, изготовлением париков, устанавливала конспиративные связи. Это уже после того, как отсидела месяц вместе с малолетней дочерью в Метехском замке, в Тифлисе, откуда была по этапу отконвоирована во владикавказскую тюрьму, где отбыла еще около месяца. А когда Ольга Юльевна, завершая очередной виток своей одиссеи, приехала в Нижний и прямо с пристани пришла к матери, та, прокляв родную дочь, не пустила ее на порог.

Воистину феерически пестрой была жизнь этой удивительной женщины — садись и пиши с нее роман! Ничего и выдумывать не надо!

Читатель рассказа Горького помнит, что все столь экзотические факты биографии героини в нем отсутствуют, хотя, разумеется, молодой супруг знал об этих и других колоритных подробностях жизни своей подруги из ее обстоятельных рассказов. Знал — и не воспользовался. Почему?

Ключ — в горьковском мироощущении 20-х годов, в его явном разочаровании революционными методами воздействия на действительность. А параллельно нарастала убежденность в том, что сама по себе душа отдельного человека, никак не связанная ни с какими революциями, — это чудо, это целый мир, вселенная, и процесс познания ее бесконечен.

Примечательно, что Алексей ни разу не называет столь близкого ему человека по имени. Жена. Женщина. Она… А временами даже сравнивает с матерью. («Женщина держалась великодушно, точно мать, когда она не хочет, чтобы сын видел, как трудно ей».)

Рассказ Горького даже не столько о любви к женщине, сколько о женщине в любви.

Каминская, безусловно, человек разносторонне одаренный. Она зарабатывала деньги картографией, писала портреты маслом, великолепно шила, изготавливала дамские шляпки по последней моде… Но главным в ней было не это. Основное ее призвание — любовь. И не только в ее высших, наиболее одухотворенных проявлениях. Пожалуй, даже не столько в них. Утверждая, что красиво умеют любить только французы, она заявляет, что не всегда у них найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно заменяют ее тонко разработанной чувственностью — любовь для них искусство.

Для нее же самой — даже нечто большее, чем искусство, — искусство все же лишь какая-то часть жизни. Кроме него есть в жизни еще что-то. Для Ольги любовь — это сама жизнь. Все подчинено ей, ее законам, во власти которых находятся и душа человека и его тело. «Она любила тело свое и, нагая, перед зеркалом восхищалась: „Как это славно сделано — женщина! Как все в ней гармонично!“»

Гармонично, значит, прежде всего, естественно. Для того чтобы усилить впечатление этой гармоничности, Горький использует прием контраста. Муж Ольги Болеслав нарисован в подчеркнуто комических тонах. Комичны и наружность его (борода, в которой постоянно обитают крошки), и речь, в которой книжность концентрирована до такой степени, что для собеседников уже даже не является предметом насмешек, потому что ее трудно воспринимать (завершив обед, который он называл «приемом пищи», Болеслав говорит: «Подвоз пищевой кашицы из желудка клеткам организма требует абсолютного покоя»). Похоже, он, в противоположность жене, вообще стремился к абсолютному покою (отсюда постоянное желание погрузиться в сон).

Жена же, напротив, была воплощением динамизма, возмутительницей спокойствия, особенно спокойствия мужчин. О ней говорили: магнитная женщина. И она знала это и умело пользовалась своим магнетизмом, чтобы привлекать внимание представителей сильного пола. Она вела себя как экспериментатор, стремясь пробудить к себе интерес даже со стороны самого инертного и скучного человека («хочется заглянуть в него, как в коробочку, — вдруг там хранится что-то никому не заметное»). «И порой она действительно зажигала в тусклых глазах безнадежно скучного человека острый блеск напряженной мысли, — но — более часто вызывала упрямое желание обладать ею». Она столь естественно и свободно рассказывала о романах, пережитых ею, что именно эти истории больше всего нравились герою, хотя он не мог не чувствовать: в ситуациях прошлого содержится возможность возрождения чего-то подобного в будущем.

Ольга чувствовала недостаточную прочность их союза и, говоря о том, что никогда не любила так ласково и нежно, в то же время первая заключила, что они оба ошиблись.

Эта женщина высосет из вас всю кровь, предрекла как-то Алексею знакомая фельдшерица. Но нарастающий конфликт имел и более серьезную основу. Разрастался конфликт пусть и поэтического, но все же хаоса, богемы, дилетантства — с целеустремленностью формирующегося профессионализма. В герое рождается писатель, он уже завоевал первый успех, но обстановка постоянного многолюдства в доме и непрерывный «галоп кокетства» жены (как выразился когда-то Л. Толстой) все чаще выбивали начинающего автора из колеи.

Особенно обижен был он, когда жена уснула во время чтения только что написанного им рассказа «Старуха Изергиль». «Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и верил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях жизни. Это было тридцать лет тому назад, и я вспоминаю об этом с улыбкой в душе. Но в ту пору неоспоримое право человека спать, когда ему хочется, — очень огорчило меня».

В высшей мере характерна для стилевой манеры Горького, столь восхитившей С. Цвейга, эта последняя фраза с ее спокойной ироничностью, в основе которой — накопленная за три десятилетия умиротворяющая мудрость.

Кстати, подлинное отношение Каминской к творческим попыткам Горького выглядело несколько иначе. Ольга Юльевна была женщиной достаточно образованной и поначалу являлась не только слушательницей или читательницей сочинений Горького, но отчасти и их редактором. Именно она направила начинающего поэта (да, да, поэта!) к В. Короленко, с которым свела знакомство ранее на политической почве и который, кстати, жил в каких-то двух шагах от «поповой бани», на Канатной. Горький опять заостряет взаимоотношения персонажей, медленно, но неуклонно ведя сюжет к неумолимой развязке.

Ольга воплощает своего рода культ любви, но всякий культ требует чрезвычайной концентрации энергии (общественной, духовной, физической) и всегда деформирует какие-то иные, смежные жизненные сферы.

Алексей же становится рыцарем другого культа — творчества, в основе которого вечное беспокойство познания мира. А два разных культа мирно сосуществовать под одной крышей не могут.

После очередной попытки Корсака вернуть Ольгу Алексей не выдержал. В феврале 1895 года он уехал в Самару, навстречу своей профессиональной судьбе газетчика и судьбе мужа Екатерины Павловны Волжиной. Он знал, что Ольга Юльевна болезненно переживает разрыв, но решил в рассказе этого мотива избежать. Да и в одном из писем он высказывался о бесперспективности их дальнейших отношений вполне определенно: «Мы уже достаточно много задали трепок друг другу — кончим! Я… не виню тебя ни в чем и ни в чем не оправдываю себя, я только убежден, что из дальнейших отношений у нас не выйдет ничего <…> Кончим».

Когда Горький писал вдали от родины свой рассказ, он думал, что Каминской нет в живых, может быть, потому и допустил такую свободу домысла, но — ошибся. Позднее, через тридцать лет после разрыва, в один из его приездов в Россию, они встретились. Свидание было коротким, но трогательным. Над каждым из них время поработало беспощадно. «Передо мной сидел старик с густыми опущенными усами; волосы на голове стояли ежиком… Ничего похожего на моего нижегородского Алексея с его блузой и длинными волосами…» Так писала Каминская в воспоминаниях сразу после смерти Горького.

Встреча оказалась единственной. А к гробу первую любовь даже не допустили. Не вышла рангом. Что из того, что без нее вряд ли родился бы рассказ о старухе Изергиль, вдохновленный ею и перипетиями ее судьбы.

В цикле 1922–1924 годов сразу вслед за «Отшельником» идет «Рассказ о безответной любви». Первый весь пронизан пафосом любви-сочувствия ко всем людям. В письме к Роллану от 7 декабря 1922 года Горький сообщал, что пишет «О любви» — «три рассказа на темы о любви к людям, к женщине, о любви женщины к миру», и подчеркивал, что начальные два («Отшельник» и «О первой любви») уже готовы.

С первых же страниц, вопреки авторской заявке, рассказ начинается как повествование о любви к женщине — странной, самоотверженной любви на всю жизнь. И даже за пределами жизни возлюбленной.

В центре — образ провинциальной драматической актрисы Ларисы Добрыниной. Будучи женой помещика, она оставила дом и семью во имя сцены (что за семья, были дети или нет — о том в рассказе ни слова). Женщина выдающейся красоты, она знала, что обрекает себя на трудную жизнь, но летела к цели, как бабочка на огонь. Однако насколько трудно будет ей, знать не могла.

Разумеется, внешние данные для актера, особенно если это женщина, имеют огромное значение. И все-таки сколько знает театр случаев, когда именно актрисы, которых нельзя назвать красавицами, потрясали сердца зрителей, — от Стрепетовой до Комиссаржевской и Ермоловой.

Увы, Добрынина, с ее замечательной красотой, талант имела достаточно скромный, и успех, сопутствующий ей, никак не соответствовал ее ожиданиям. «Женщина оригинальной красоты, ведь она не умеет играть, ходит по сцене для себя и точно ищет потерянную ею брошку…» — говорит один из персонажей. «Человек для себя, а не для театра», — с удовольствием заключает другой, которому она дорога не как актриса, а как женщина, не подозревая, что косвенно воспроизводит формулу знаменитого режиссера: любить не себя в искусстве, а искусство в себе.

На спектаклях Торсуеву «никакого дела не было… до ее игры. Когда она выходила на сцену, я ничего не видел, кроме ее, слышал только ее ленивенький голос, следил, как двигается, точно по воздуху, ее великолепная фигура. Легко она ходила и так, знаете, царственно, оказывая милость земле и людям. Восхищала меня гордая стройность ног ее. И груди… небольшие, расставленные далеко одна от другой».

Образ Ларисы противоположен образу Алексея из предшествующего рассказа. Там — становление профессионализма, все более крепнущее перо, а потому необходимость привести образ жизни в соответствие со своими возможностями. Тут — все более нарастающая неудовлетворенность сделанным, сопровождаемая самоуспокоением и верой в то, что удача еще возможна, и тщетными попытками добиться ее.

В сущности, судьба уготовила Добрыниной особую роль в совсем другом театре, условно говоря, театре одного актера. В каждом городе она имела ошеломляющий успех у мужчин и с удовольствием пользовалась этим. Изысканные и обильные ужины под выстрелы откупориваемых бутылок шампанского, изобилие пышных букетов, комплименты — все это довольно долго кружило ей голову и требовало значительных расходов. Меценаты? Но бывают ли таковые совсем бескорыстными?

В трагическую минуту самоубийства Коли Торсуева, брата главного героя, сочувствующая ему и признающая свою причастность к его гибели, Лариса не без панической откровенности в сердцах заявляет: «Но — что же мне делать? Неужели я должна покорно отдаваться в руки всех, кто меня хочет?..»

Горький вовсе не злоупотребляет чувственными сценами, но и избегать их в отдельных случаях не стремится. «Удивительно одевалась она, — говорит рассказчик. — И в узком платье, закрытом до горла, и в широком все равно — точно голая. Понимаете? Да. Нагая. Такое гордое тело».

Написанный сочными реалистическими красками, портрет Ларисы таит в себе все же традиционные черты некоей инфернальной светской львицы, у которой игра в любой момент могла превратиться в охоту, и рассказчик начало охоты безошибочно улавливает по ее «обнимающему взгляду». А сам он «полюбил ее с первого удара глаз» (!) Заметим: не просто «с первого взгляда». Сразу. «Это — бывает в несчастных случаях».

Таким несчастным случаем и стала для Торсуева-старшего вся его жизнь. Человек состоятельный, наследник дела, он бросил все и главным содержанием своей жизни сделал быть при ней. Не мужем, даже не любовником… Про высших особ в официальных сообщениях пишут: «и сопровождающие его лица». Вот таким постоянно сопровождающим Добрынину по жизни лицом и стал добровольно Торсуев. Ее памяти он остался верен и после ее смерти, наверняка до собственной гробовой доски.

Чудак? Но именно он дал повод для знаменитого горьковского афоризма: «Чудаки украшают мир».

Надо ли говорить, что Торсуев превратил свою жизнь в постоянную муку? Он стал не только свидетелем, но и соучастником ее многочисленных романов, способствуя их течению и вызывая постоянные насмешки окружающих. Когда у Ларисы возникла связь с появившимся в городе английским предпринимателем Вильямом Проктором, Торсуев снабдил Ларису пятьюдесятью тысячами, зная, что они пойдут на погашение карточного долга англичанина. Он признается себе: «Если б она приказала: „Приготовьте постель, у меня Проктор ночует“, — так я бы, вероятно, приготовил и постель».

Торсуев словно бы шагнул в рассказ Горького из романов Достоевского, и вместе с тем это как раз один из типичных его образов начала 20-х годов. Впрочем, влияние великого предшественника, с коим Горький спорил в связи с постановкой на сцене «Бесов» лет десять назад, тоже отрицать нельзя.

Добрынина с обескураживающей откровенностью лишает Торсуева всякой надежды, тут же добавляя, что без него ей «неудобно» (предварение самгинского словечка).

«Видите, каков я зверь?

В тот день была она в белом кружевном платье, и сквозь кружево сияет ее тело, — смотреть больно. Все на ней белое, чулки, туфельки, каштановые волосы коронуют ее голову, и сердито-насмешливо улыбаются ее глаза. Лежит на кушетке, туфля с ноги упала, пятка круглая, точно яблоко. В комнате солнце, цветы, — невыразимо великолепна была она в цветах и солнце. Страшная сила красота женщины, сударь мой!..»

«Зверь»… «Страшная сила» красоты… А еще при характеристике героини возникает мотив огня, костра. Здесь любимый Горьким поэтический образ костра (вспомним хотя бы автобиографический рассказ «В степи») обретает совсем иной смысл. Будущий самоубийца, Коля говорил: «Зажег человек костер, смотрит, как в нем сгорают люди в пепел, а самому одиноко и холодно». Это заключение подтверждается и деталями портретной характеристики: «Лариса Антоновна сидела в центре общего внимания, в переднем углу под образом, одета в темно-красное платье, украшена цветами, пышная и волшебная, вся точно в огне». Она и есть огонь, но не тот, что пробуждает «пламенную страсть», ведущую на подвиги, а сжигающий дотла. Герой признается, передавая состояние вызревшего в нем кризиса: «В душе, знаете, эдакое черное пепелище и разрушение всех сил».

Сознавала ли Добрынина (фамилия-то какая!) губительную силу своей красоты? Сознавала прекрасно. Не сказать, чтоб она испытывала садистское наслаждение от мучений, причиняемых ею другим людям. В первую очередь по-собачьи преданному ей Торсуеву. Но считала такое положение в порядке вещей.

А Торсуев? Казалось бы, в конце концов в один прекрасный момент он мог попросту бросить ее… Была убеждена: не бросит. И не боялась говорить ему такое, что вытерпеть мог только он. А как-то бросила даже верному рабу своему: «Едва ли вы человек». «Изо всех насмешек судьбы над человеком — нет убийственнее безответной любви».

И все-таки Торсуев дождался своего часа. И наступил он тогда, когда что-то дрогнуло наконец в ее душе в минуту тоски и одиночества, и произнесла она слова благодарности, жалости и как будто покаяния в том, что испортила ему жизнь. «Испортила, да…» — Гладит она голову мне, шепчет: «Непоправимо?» — Горячо капают на шею мне слезы ее. И тут, знаете, впервые овладел я ею, в углубление несчастья моего. Опомнился, — вижу: сидит она полуобнаженная на постели, укладывает груди в лиф, лицо у нее спокойное, слышу задумчивый голос: «Ну, вот мы и поженились. Хорошо со мной? Теперь давайте чай пить. И — шампанского спросим…»

— Просто, знаете, смертным холодом обожгло меня, бросился на пол, к ее ногам, рычу, реву: «Не любите вы меня, не нравлюсь я вам…»

А в ответ: «Из жалости — не любят, это оскорбительно, когда из жалости. Вы — добрый, чудесный друг, но со мной вы погибнете, изломаю я вас…». И говорится это спустя многие годы после того, как завершился в душе человека этот слом…

Звучит старый горьковский мотив: не унижать человека жалостью… Мотив, который для самого писателя со времен Гражданской войны вовсе уже не кажется бесспорным.

Возникает вопрос: как же сам Горький оценивал свой рассказ?

Существует свидетельство И. Шкапы, содержащее любопытную авторскую характеристику произведения. В 1934 году, весной, он говорил: «Да, рассказец мой против вакханалии сердца… Я хотел сделать эпиграфом к нему слова Ларисы Добрыниной: „Изо всех насмешек судьбы над человеком — нет убийственнее безответной любви“… Не вредно их помнить и мужчинам, чтобы из человека не превращаться в раба. Эта мысль — основная в рассказе… „Рассказ о безответной любви“ — моя полемика с „Браслетом“ Куприна».

Интересно, в чем же конкретно проявляется эта полемика?

Рассказ Куприна — о трагической судьбе бедного чиновника Желткова, жертве несчастной любви к аристократке княгине Вере Николаевне Шеиной. Это — в конечном счете. Но до последних страниц главный герой не появляется на сцене. Повествование изобилует описаниями быта Шеиных, их привычек, одежды, превосходной природы, окружающей дом, многочисленных гостей, их наружности и т. д. Рассказ несколько тяжеловесен в своей описательности и отдает дочеховскими традициями XIX века.

Главный герой вводится в действие сначала косвенно. О нем в подчеркнуто пародийно-иронической манере, как о беспочвенном и в какой-то мере даже примитивном романтике, вот уже много лет присылающем княгине пылкие признания в любви, рассказывает гостям ее муж. Он абсолютно уверен в том, что жена относится к проявляемым к ней знакам внимания как к чудачеству, заслуживающему лишь насмешки…

Но вот в сюжете наступает резкий перелом. Влюбленный незнакомец переступил черту приличия, как небезосновательно полагают Шеины: он прислал Вере гранатовый браслет… Кто его знает, что он может себе позволить еще?

Так думают все, не исключая Веру. Кроме наиболее умудренного жизненным опытом генерала Аносова. «Да-а, — протянул генерал наконец. — Может быть, это просто ненормальный малый, маньяк, — а почем знать? — может быть, твой жизненный путь, Верочка, пересекла именно такая любовь, о которой грезят женщины и на которую больше не способны мужчины».

Но это лишь гипотеза. И решение принимается суровое: отыскать незнакомца, скрывающегося за инициалами Г.С.Ж., и объясниться с ним.

Скромная, темноватая комната. Бедное убранство. Оробевший при виде неожиданных гостей хозяин, человек лет тридцати пяти, «с нежным девичьим лицом, с голубыми глазами и упрямым детским подбородком с ямочкой посредине». Все упреки энергично начавшего разговор брата Веры, товарища прокурора Булат-Тугановского, он принимает, не пытаясь оправдаться. Казалось бы, одна из сторон уже потерпела поражение. Но тут с трудом сдерживавший в аристократической душе раздражение и презрение к какому-то ничтожеству, Булат-Тугановский, как говорится, допускает «перебор». Он заявляет, что в случае необходимости они обратятся к властям.

И вдруг происходит чудо! Бессловесный жалкий чиновник преображается! Меняется все его поведение. Перед нами другой человек. Читаем: «— Простите. Как вы сказали? — спросил вдруг Желтков внимательно и рассмеялся. — Вы хотите обратиться к властям?.. Именно так вы сказали?

Он положил руки в карманы, сел удобно в угол дивана, достал портсигар и спички и закурил».

Для Желткова агрессивный аристократ больше не существует. Он выключает его из разговора, обращаясь целиком к мужу Веры Николаевны. «— Трудно выговорить такую… фразу, что я люблю вашу жену. Но семь лет безнадежной и вежливой любви дают мне право на это… Скажите, князь, предположим, что вам это неприятно, скажите, — что бы вы сделали для того, чтобы оборвать это чувство? Выслать меня в другой город, как сказал Николай Николаевич? Все равно и там так же я буду любить Веру Николаевну, как здесь. Заключить меня в тюрьму? Но и там я найду способ дать ей знать о моем существовании. Остается только одно — смерть… вы хотите, я приму ее в какой угодно форме».

Так в чем же конкретно проявляется полемика Горького с Куприным? Внимательное сопоставление двух текстов не дает никаких оснований для разговоров о полемике. У каждого автора свой настрой, своя концепция. А в кульминационной сцене купринский герой поднимается на такую высоту духовной свободы, на которую ни разу не удается подняться ни Торсуеву, ни его младшему брату, кончившему самоубийством так же, как и Желтков.

Горький словно бы забыл (это с его-то феноменальной памятью!) свой же отзыв о «Гранатовом браслете», сделанный сразу после его прочтения. «А какая превосходная вещь „Гранатовый браслет“! — восклицал он в одном из писем. — Чудесно! И я рад — с праздником! Начинается хорошая литература!..» Отзыв не назовешь иначе, как восторженным. Но еще важнее его воистину программный характер. Рассказ Куприна был опубликован в 1911 году, в шестой книжке альманаха «Земля», уже после того, как появилось в печати довольно много сочинений, в которых любовь в собственном смысле заменялась в лучшем случае свободой полового общения. Мотив вседозволенности коснулся и Куприна, который в рассказе «Морская болезнь» (1908) изобразил насилие пароходной прислуги над социал-демократкой. Рассказ получил суровое осуждение прогрессивной критики, и Горького — тоже.

Вряд ли Горький мог знать к тому же, что работа над «Гранатовым браслетом» шла одновременно с работой над второй частью большой повести «Яма». «Браслет» сиял как символ чистоты, возвышенной любви на фоне той физической и нравственной нечистоплотности, которые неизбежно сопровождают мир проституции, изображенный в «Яме».

Так почему же все-таки автор «Рассказа о безответной любви» сделал упор на полемике с «Браслетом»? На мой взгляд, мы имеем дело далеко не с единственным случаем деформации горьковских суждений о своем творчестве, происшедшим в 30-е годы под влиянием окружавших его обстоятельств. В 1922 году ни о какой полемике с Куприным он и не помышлял. Это потом, став правоверным соцреалистом, уверовавшим в возможность полного перевоспитания личности и превращения ее в преисполненное целеустремленной социальной активности существо, стал он смотреть на свои произведения иными глазами, вероятно вполне искренне делая упор на те ноты и мотивы, которые в полифонии текста отнюдь не определяли его общее звучание. (Нечто подобное происходило, к примеру, с изменением взгляда Горького на Луку из пьесы «На дне».)

Слава Богу, объективный смысл рассказа не страдает от подобного субъективного толкования его автором спустя годы. Но если уж завершать параллель Горький — Куприн, то напрашивается и еще один далеко идущий вывод. Можно ли согласиться с классиком пролетлитературы в том, что герой купринского рассказа раб любви? Конечно же, нет! Желтков — уже не тот маленький человек, с которого начинается линия этого образа в русской литературе (Евгений из «Медного всадника», Вырин из «Станционного смотрителя» и, конечно же, Башмачкин из гоголевской «Шинели»). Да разве могли те позволить себе такую любовь? Желтков — позволил. Для него любовь не просто выражение состояния души этого человека. Она — высшая ценность духовного бытия вообще. И оказавшийся весь в ее безраздельной власти, он все же не заслуживает именоваться рабом. Скорее это слово можно отнести к герою горьковского произведения.

А дальше нас ждет еще более важный и, конечно же, парадоксальный вывод. Если б, сопоставляя рассказы, не знать времени их написания, то можно было бы предположить, что не Горький спорит с Куприным, а Куприн с Горьким! «Гранатовый браслет» утверждает: безответной любви не существует. Энергия любви Желткова, ушедшего из жизни, как бы переходит к другому человеку — Вере. Придя проститься с погибшим, она «вспомнила, что то же самое умиротворенное выражение она видела на масках великих страдальцев — Пушкина и Наполеона». (Какое же тут рабство?) «В эту секунду она поняла, что та любовь, о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо нее». Ценой гибели любившего ее человека Вера поняла, что такое любовь. А для этого ей пришлось переоценивать многое. И кончается рассказ сценой, в которой 2-я соната Бетховена звучит и как реквием, и как величественный гимн любви, которая сильнее смерти.

Чрезвычайно примечательна и другая литературная параллель. Уже завершив свой «Рассказ о безответной любви», Горький прочитал новеллу С. Цвейга «Улица в лунном свете» и поразился внутреннему сходству изображенных в них ситуаций. Цвейг развертывает трагическую историю попыток человека вернуть любовь женщины, гордость которой он унизил своей скаредностью, а теперь понял, насколько любит ее. Любит так сильно, что отыскал не только в другом городе, но и на другом континенте. Теперь, найдя ее в сомнительном заведении, вульгарную, пьяную, он полон к ней прежнего чувства и терпеливо выносит все унижения, бродя по близлежащим улицам, залитым холодным лунным светом.

С. Цвейг мог бы поставить эпиграфом к своей новелле слова горьковского Торсуева: «Тяжело в лунные ночи одинокому человеку таскать по земле свою тень». Удивительное совпадение, не правда ли?

Горький прочитал рассказ Цвейга 5 ноября 1923 года, а на другой день писал автору: «Посылаю Вам корректуру перевода Вашего прелестного „Переулка лунного света“… Любопытно, что Ваша тема похожа на мой рассказ о любви, который тоже будет напечатан в этом журнале».

Тогда же об удивительном совпадении сообщил Горький и Роллану.

Да, можно свершить грандиозную революцию, переделывать жизнь, чтоб жилось людям лучше (пока получалось это довольно плохо). Но, допустим, получится. Станут люди жить хорошо. Однако зависит ли от этого сила и глубина любви, ее духовная наполненность? И где тот таинственный фермент, который соединит души двоих навеки? А впрочем, нужен ли такой фермент — навеки-то? Ведь жизнь, она не стоит на месте…