Граница. Таежный роман. Пожар

ГЛАВА 13

И в ту же минуту проснулся Вадим. Нет, не проснулся. Очнулся, вынырнул из забытья, из тяжелого вязкого бреда. И так же, как Альбина, не сразу понял, где он и что с ним.

Он лежал на вагонной полке, неудобно подвернув под себя затекшие руки. Он чувствовал, что одежда на нем мятая, грязная; что в воздухе стоит тяжелый гадкий запах перегара и дешевых духов; что рядом кто-то есть и этот кто-то ему очень неприятен. Он повернулся. Около него, на узкой полке, каким-то чудом примостилась совершенно незнакомая девица. Вадим близко увидел помятое отекшее лицо в крупинках скатавшейся от пота пудры, в потеках осыпавшейся туши; почувствовал хриплое похмельное дыхание. Вадим инстинктивно оттолкнул ее. Девица повалилась с полки; падая, вцепилась в него…

Он вскочил и стукнулся головой о верхнюю полку. Напротив спала другая девица, невероятно похожая на первую.

Сверху свесилось унылое и совсем не сонное лицо Керзона.

— Что это?! — вскрикнул Вадим. — Кто это… эти… эти люди?

Керзон, кряхтя, осторожно спустился вниз и стал шепотом, косясь на спящих дам, сумбурно и невнятно объяснять Вадиму, что девиц подсадил к ним в купе капитан, и, наверное, они тоже… — Керзон многозначительно подмигивал и разводил руками, — оттуда… из органов… какие-нибудь сексоты… или оперативники…

— Да плевать мне, где они работают! — взъярился Вадим. — Выгони их немедленно!

Керзон мялся и тяжело вздыхал.

Тогда Вадим, преодолевая отвращение, тряхнул одну за плечо, дернул другую за ногу и рявкнул:

— Вон отсюда!

Девицы проснулись и недоуменно уставились на него. Задыхаясь от ярости, вытолкал их из купе. Они заныли в коридоре, пытаясь что-то объяснить, рвались обратно. Керзон вышел к ним, зашептал, то льстиво, то угрожающе, потом просунулся в купе, выразительно потер большой палец об указательный. Вадим достал деньги, сунул ему, не считая. Обиженные вопли стихли. На ближайшей станции девицы вышли.

Вадим сел и постарался успокоиться. Пока Керзон спроваживал девиц, он попытался припомнить события вчерашнего дня, отделить их от ночных кошмаров, разобраться, что произошло на самом деле, а что приснилось. Выходило, что его, Вадима, избили какие-то странные солдаты, потом неизвестный капитан, кажется, прогнал их и, значит, спас Вадима. Но потом тот же капитан угрожал Керзону… Откуда взялся Керзон? Он должен был остаться в гостинице и ждать Вадима вместе с Альбиной и бабушкой… Альбина не приехала. Керзон сказал, что она решила вернуться к мужу. Или это капитан сказал? Потом… Что было потом? Провал. Он шел или его вели, тошнотворный вкус во рту, запах водки, хохот визгливый, пошлый… Какие-то девицы… Ну да, девицы не приснились, вот же он их только что прогнал… Чьи-то руки развязывают галстук… Кто-то его целовал… Эта, что ли? Или это был уже кошмар?

Вернулся Керзон, сел напротив и забормотал, что, пожалуй, Вадим, прав, никакие они не сексоты, так, потаскушки. И хорошо, что избавились, теперь хоть поспит спокойно, а то ведь он, бедный Керзон, всю ночь не спал, караулил, чтоб не стибрили чего. Вот и пиджак Вадима со всеми документами, билетами и деньгами он сразу взял и положил себе под голову. Мало ли… Ищи потом этих девок.

Вадим решительно прервал добродетельного и заботливого Керзона:

— Какая следующая большая станция?

Керзон озабоченно почесал лысину.

— Короче, узнай у проводников. Я сейчас умоюсь, приведу себя в порядок. Потом позавтракаем. А на ближайшей станции сойдем. И поедем обратно.

Керзон застыл. Сначала он вообще ничего не мог сказать. Его душили эмоции. Потом побагровел и зашипел, захлебываясь ядом:

— Ты что?.. Ты рехнулся? Ничего не помнишь? Да мы чудом живые ушли! Чу-удом — говорю тебе! Сиди тихо и не возникай! Керзон, конечно, тебе друг, товарищ и брат, а также нянька и мамка, но и у Керзона терпение не железное. Ты хоть помнишь, что вчера произошло?

Вадим неохотно пробурчал:

— Ну говорил он там что-то… про доллары…

Керзон вскочил, заметался в тесном пространстве.

— Ах что-то! Ах про доллары! Ничего себе пустячок! Не что-то, милый мой, а очень даже подробно и точнехонько. Ты у них, видать, давно под колпаком… А я, дурак, с тобой связался. Тоже думал, что за знаменитым, заслуженным, всенародно любимым следить не будут… Ну да, держи карман! Ничего для них нет святого!

— Подожди, — остановил его Вадим. — Да не прыгай ты, как блоха, сядь и объясни. Я-то тут при чем?

— Ты-ы?! — изумился Керзон. — Да ты-то как раз при всем. Ты и есть главный валютчик. Я ведь только исполнитель, мелкая сошка… А ты главарь.

Вадим схватился за голову, поморщился.

— Добудь-ка мне минералки… Голова трещит. Что ты несешь? Какой я главарь?

Керзон даже в гневе и злобе оставался все-таки Керзоном — прирожденным администратором. Он без слов полез в свою сумку, достал бутылку боржоми, ловко откупорил ее при помощи собственного обручального кольца и протянул Вадиму.

Вадим с наслаждением выпил всю бутылку залпом, отдышался и даже повеселел. Он все еще не понимал угрожающих речей Керзона.

— Я никаких долларов не покупал, — спокойно возразил он. — Правильно? Никого я не знаю, никаких валютчиков. Так с чего бы я главарь? Главарь у банды бывает.

Керзон посмотрел на него, как на капризного и слабоумного ребенка.

— Да вот мы с тобой и есть банда. Двое — уже групповуха. Уголовный кодекс надо читать. Доллары я покупал для тебя и на твои деньги. Ты их перевозил за границу. Это называется контрабанда. Там ты покупал дефицитные товары в количествах, не предназначенных для личного потребления, и продавал в Советском Союзе по завышенным ценам. Это — фарцовка. То есть спекуляция. Ну, сколько статей получается?

До Вадима наконец дошло. Он беспомощно развел руками:

— Но как же… Ты же говорил, что ничего не будет… Что все так делают…

— А я мог тебе запретить? — искренне удивился Керзон. — Конечно, все так делают… во всяком случае, многие… Правда, не в таких размерах. А главное, они не заводят романов с женами гэбэшников! Ты хотел квартиру, потом — машину, еще ты хотел импортную аппаратуру, заграничные шмотки…

— Я хотел? — изумился Вадим.

— А кто? — в свою очередь изумился Керзон. — Я тебе говорил — сиди тихо, не высовывайся. Нет! У великого певца все должно быть не как у людей! Ты ведь даже унитаз из Германии припер. Или аккумулятор… Помнишь? Я тебя предупреждал, что это плохо кончится! Но ты же не слушаешься старого Керзона… — Керзон врал так вдохновенно, так эмоционально, что и сам поверил в собственные выдумки и смахнул вполне реальную слезу.

И тут Вадим сделал самое ужасное, что только можно было сделать: он лишил разошедшегося и расчувствовавшегося Керзона аудитории. Просто вышел.

Он умылся, побрился, заказал проводнице кофе. Вернувшись в купе, переоделся и не только физически, но и морально ощутил себя лучше. Мысли и чувства прояснились.

Вадим выпил кофе, со стуком поставил стакан в металлическом, с выдавленными виноградными гроздьями, подстаканнике на столик и посмотрел на раздраженного — оттого, что не доругался — Керзона с веселым отчаянием:

— Ну что ж. Пусть мне не удастся доказать, что именно ты втянул меня во все эти махинации с долларами, джинсами и дубленками.

Керзон побагровел и зашипел что-то невнятное, но очень ядовитое.

— Пусть. — Вадим бесшабашно махнул рукой. — Я иду сдаваться. Полагаю, мне зачтется явка с повинной и чистосердечное признание. А также все мои звания, премии и шефские концерты в воинских частях и заводских цехах… Отсижу. Выйду на свободу с чистой совестью и начну жизнь сначала. Альбина… она поймет и простит меня. Она будет ждать.

Керзон наконец справился с душившей его злобой и обрел дар речи.

— Ждать? — тихо спросил он. — Откуда она тебя ждать будет? С кладбища, что ли?

— Ну зачем же так трагически? — Вадим поддразнивал Керзона с каким-то детским удовольствием. — Я еще молод, вполне здоров. Да и не сошлют же меня на каторгу, как декабриста, не того я калибра разбойник, чтоб меня в кандалы заковывать.

В глубине души Вадим не верил, не мог всерьез верить в то, что его посадят в тюрьму, в тесную камеру, за решетку… Всю жизнь он был отличником — из семьи отличников, — и даже когда обрушившаяся на него катастрофа поколебала его уверенность в том, что жизнь хороша и жить хорошо, и потом, когда он пил, срывал концерты, когда его карьера покатилась под откос и его перестали принимать в больших городах и престижных залах, даже тогда в самом дальнем, заветном уголке души живо было убеждение, что это так, временно, что он, конечно, нашалил и нахулиганил, но завтра (в понедельник, в первый день нового года) он исправится. И все будет хорошо. Так оно и произошло. Он встретил Альбину, встретил свою настоящую любовь, голос вернулся, и вернулось счастливое ощущение правильной, хорошей жизни…

Он был уверен, что его простят. Пожурят, конечно, поругают, может, даже очень сильно поругают, покричат, ногами затопают… А потом простят. Всегда прощали. Мама, учителя, начальники в Госконцерте и Министерстве культуры, гаишники, соседи, публика…

— И сколько, ты думаешь, тебе дадут? — сухо спросил Керзон, серьезно спросил, не принимая веселого, бесшабашного тона Вадима.

— Ну, года три… — Вадим посмотрел на Керзона, понял, что не угадал, и поправился: — Лет пять…

— Дурак ты или прикидываешься? — сквозь зубы процедил Керзон. — Это раньше было от пяти до десяти. А Хрущ закон переменил — по своему хотению. И расстреляли при нем валютчиков. Причем задним числом, по выправленному Хрущевым закону засудили и расстреляли. Помнишь такое дело?

— Н-нет… — потрясенно прошептал Вадим.

Керзон кивнул:

— Ну да, откуда же тебе это помнить. Ты тогда маленький был, глупый, валютой не интересовался. Ты и сейчас глупый и дальше своего носа не видишь. Живешь, как в скорлупе. Поскольку ты главный, а я при тебе так, в шестерках бегал, то тебе дадут вышку, а я пойду по Владимирке в кандалах, вроде декабриста, как ты говоришь… Ты и сейчас-то этой своей Альбине не нужен, а уж с пулей в башке — и подавно.

Вадим почувствовал, как все поплыло перед глазами. Или это поезд так быстро мчится? Мелькает, мелькает все…

— Меня расстреляют? — с удивлением спросил он.

— Расстреляют.

— Есть такой закон?

— Есть.

Нет, Керзон не шутил и не запугивал его.

И Вадим поверил.

Расстреляют… Говорят, это делают в узком коридоре, темном, длинном. Ведут как будто к врачу или в баню. Человек и не знает ничего. Охранник неожиданно отступает в сторону, в специальную нишу, за спиной открывается окошечко, высовывается рука с пистолетом, нажимает курок… И тела казненных не выдают родным, хоронят безымянно в неведомом месте. А может, сжигают. Откуда он это знает? Кто-то рассказывал. А может, и не рассказывали, может, он всегда это знал, может, каждый советский человек с определенных пор рождается с этим знанием.

Вадим почувствовал, как сжимается, съеживается сердце, леденеют руки.

— Что же делать? — спросил он хрипло, срывающимся голосом.

И Керзон своим звериным нюхом почуял: испугался. Жить хочет.

Отчасти в этом была виновата, как ни странно, Альбина. Тот, старый, вечно пьяный, полумертвый Вадим не испугался бы. Не потому Что был отважен, а просто не очень хотел жить, дотягивал по инерции свой срок на земле… Тот Вадим, может, и пошел бы на все с пьяной удалью и капризной злостью: а вот вам всем! Этот, новый, возродившийся Вадим хотел жить, страстно хотел жить и петь, чувствовать волнение и восторг зала… И темный расстрельный коридор ужаснул его.

— А ничего не делать. — Керзон усмехнулся победительно. — Слушай сюда. Ты и не знаешь, как я из-за тебя унижался, на коленях молил капитана. Кто ж о тебе позаботится, кроме меня… Ничего, договорились, Керзон с самим чертом может договориться. Так вот, сиди тихо, не рыпайся, и никто тебя не тронет. Шито-крыто. Давай-ка за счастливое избавление…

Керзон выудил откуда-то — казалось, прямо из воздуха — бутылку водки, лихо сковырнул алюминиевую пробку с козырьком и щедро плеснул Вадиму прямо в стакан с недопитым кофе. Вадим послушно взял стакан и вылил в себя содержимое.

Пил он до самой Москвы. Пил и спал. Просыпался лишь затем, чтобы влить в себя очередную порцию и забыться в беспамятстве. Он знал, что предал Альбину и выбрал жизнь, но эта жизнь ему не нравилась и не доставляла никакой радости. Он не хотел думать, не хотел ничего помнить, не хотел ничего чувствовать.

Альбина закрыла глаза, повернула голову на подушке, глубоко вздохнула и заснула. Марина прислушалась к ее дыханию, пощупала пульс. Нет, сомнения быть не могло — Альбина спала нормальным, здоровым сном. Похоже, ей больше ничто не угрожало.

Марина поправила одеяло и вышла, стараясь не думать об этом взгляде, полном страдания и упрека. Никто не знает, что чувствует человек в состоянии комы. А тем более — при выходе из комы. Снятся ли ему сны? Чувствует он радость возвращения к жизни или, наоборот, боль, как рождающийся ребенок? Альбина спит, а когда проснется, будет счастлива, что жива. Как врач Марина знала, что неудачливые самоубийцы очень редко повторяют свои попытки. Если, конечно, это нормальные люди. Альбина — нормальный человек.

Успокоив себя этими здравыми размышлениями, Марина попросила медсестру последить за капельницей и пошла домой. Она совершенно точно знала, что Никиты там уже нет и, значит, ничто не помешает ей…

Она повернула за угол и увидела вдалеке до боли знакомую фигуру. У нее сразу же пересохло в горле и подкосились ноги. Не может быть! Он еще не скоро вернется! Марина шагнула в сторону и спряталась за старой толстой сосной, прижалась к шершавой коре щекой, чувствуя горьковатый запах смолы.

Иван прошел мимо. Он шел широкими шагами, почти бежал, размахивая маленьким чемоданчиком. Марина, прижимаясь к сосне, обошла ее кругом и выглянула. Какое счастье — смотреть ему вслед… Вот сейчас он повернет и исчезнет… Ей казалось, что она видит даже русые мягкие завитки на затылке, которые так любила перебирать, накручивать на палец…

— Торопится! — произнес совсем рядом протяжный густой голос. — Ишь, скачет к милке своей.

— Который? — спросил другой голос, помоложе и потоньше.

— Да вон, лейтенантик молоденькой!

Марина осторожно оглянулась. Толстая круглолицая старуха в белом платочке шла, тяжело отдуваясь, по улице. Она остановилась, опустила на землю объемистую сумку. Рядом с ней стояла тощая немолодая женщина в выцветшем ситцевом платье. Обе они глазели вслед ушедшему Ивану и не обращали внимания на Марину.

Марина прижалась к сосне-спасительнице. Люди предавали ее, люди мучили и злорадствовали, глядя на чужие страдания. Теплое, пахнущее живицей дерево обнимало ее, укрывало от всех бед и ничего от нее не хотело. Марина вдруг поняла Альбину. Уснуть… Не видеть и не слышать, не разговаривать с людьми.

— У их с докторшей, значит, любовь произошла. Муж видит такое дело и услал хахаля подальше, с глаз долой. А он, вишь, не сдержался, затосковал по ей и примчался.

— Ну, муж теперь его убьет! — убежденно сказала та, что помоложе.

— Не-е… — прогудела опытная старуха. — Им нельзя. Они партейные. — Крякнув, она подняла с земли сумку, и обе товарки зашагали дальше.

— А муж у ее старый?

— Не-е. Куды старый! В самой поре мужик. Такой бравый! Глаза разбойничьи. Ух! В мои-то настоящие годы я бы…

— А хахаль?

— Да так, мальчонка зеленый, небось и не соображает еще ничего…

Голоса затихли. Марина перевела дыхание. Ей казалось, она не дышала целую вечность. Сердце разрывалось. Ее любовь, ее тайна, ее муки обсуждаются, обсасываются, мусолятся посторонними равнодушными людьми… Нет, нет! Она найдет выход, она разорвет порочный круг!

Марина вбежала в квартиру, вихрем пронеслась по комнатам, покидала в дорожную сумку самое необходимое. Ей хотелось немедленно, сию секунду уехать, спрятаться, не встречаться с Иваном.

Да, но Альбина. Надо бы сперва подробно объяснить, что и когда давать ей, надо бы сделать обход, надо бы… И лишь потом можно будет плакать или смеяться, ссориться или влюбляться. Или сделать то, что она решила.

В кабинете ее ждала Галя. Спокойная, свежая, уверенная, словно не было бессонной ночи, умирающей Альбины, Ворона с его слезами, ненавистью и любовью… Она встала из-за стола, улыбнулась и тут заметила в руках у Марины сумку. Быстро шагнула навстречу подруге и неожиданно ловко выхватила сумку у нее из рук.

— Далеко собралась?

— Отдай! — возмутилась Марина.

Но Галя, не смущаясь, расстегнула сумку и разворошила верхний сверток. Зубная щетка, мыльница. А еще халатик и тапочки.

— Вот, значит, как… — выдохнула она.

Марина выхватила у нее сумку, застегнула и бросила в угол.

— Да, так! Нужно покончить со всем разом.

— Жалеть не будешь? — Галя прищурилась, будто смотрела на подругу издалека, будто увидела в ней нечто такое, о чем раньше не подозревала. А ведь ей всегда казалось, что она хорошо знает Марину.

— Не буду.

— И не боишься?

Марина услышала в ее голосе и жалость, и сочувствие, и тревогу, и разом вся ее наигранная удаль пропала. Она бессильно опустилась на стул и прошептала:

— Боюсь. Очень боюсь.

Галя осторожно взяла ее за руку:

— Еще есть время. Подумай.

Марина вскинула голову:

— Какое время?! Никита нас со свету сживет. Знаешь что, Галя, не трави мне душу.

У Галины как-то сразу заострилось, обтянулось кожей лицо, и голос стал ниже, глубже.

— Очень хорошо. Правильно рассудила. Вы, взрослые дураки, запутались, наошибались, в узелок свою жизнь завязали, а отвечать ему — маленькому, беззащитному. Убьете его — и все наладится. Жить станет лучше, жить станет веселее. Так?

— Не преувеличивай. Он… Это еще и не человек, так… зародыш.

— Поэтому его не жалко? — рассвирепела Галя. — И кто ж тебе сказал, что он еще не человек?

— Послушай. — Марина, потеряв терпение, повысила голос. — Не забывай, что я врач. Я знаю.

— Зна-ает она. Ее этому в институте научили. — Галя презрительно скривила губы. — А ты плюнь на то, что ты знаешь. Ты прислушайся… Ты что чувствуешь? Живой он? Дышит? Растет? Любит тебя? А ты его — под нож, чтоб жить не мешал?

— Перестань! — закричала Марина. Слезы выступили у нее на глазах, она отвернулась и, сдерживая клокочущие в горле рыдания, выдавила из себя: — Я… приняла решение! И не смей меня отговаривать!

Галя осторожно положила ладонь на ее руку, погладила успокаивающе:

— Я поеду с тобой.

Марина отдернула руку, замотала головой:

— Не надо!

— Поеду, — спокойно и твердо повторила Галя. — Ты долго там пробудешь?

— День-два. Если все будет нормально… — Марина подняла лицо, посмотрела на подругу заплаканными глазами. — Я стала злая. Ты… прости меня.

— Когда? — так же спокойно и твердо спросила Галя.

Марина окинула взглядом гору бумаг на своем столе:

— Сейчас… Вот истории болезни закончу и назначения выпишу. И поедем.