Граница. Таежный роман. Пожар

ГЛАВА 3

А с девушками у Вадима было плохо. То есть не то чтобы плохо, а никак. Учитывая его невероятную популярность, верилось в это с трудом. Но во время поездок недреманное око искусствоведа в штатском стерегло моральный облик Глинского. А дома была мама.

Нет, Анна Станиславовна вовсе не желала для сына горькой судьбы вечного холостяка. Однако так уж получалось.

Они довольно часто спорили. Вадим не только не считал себя диссидентом, но не был даже критически мыслящим человеком. Но он ездил по миру, кое-что видел, сравнивал. И бывал весьма недоволен и огорчен тем, что «у нас хуже». Раньше, в коммуналке, Анна Станиславовна пресекала подобные разговоры даже не словом — одним лишь выразительным движением бровей. Когда появилась отдельная квартира, она осмелела и начала вступать с сыном в жаркие споры. Конечно, ей было довольно легко загнать его в угол при помощи железных аргументов: страна, пережившая страшную войну, страна, которая спасла мир от ужасов нацизма, страна, которая обеспечивает каждого своего гражданина — каждого! — бесплатным образованием и медицинской помощью, а также бесплатным, в сущности, жильем, страна, покорившая целину и космос, не обязана тратить силы и средства на всякие финтифлюшки вроде батистовых блузочек!

Ну да, он привез ей эту голубую блузочку с полосатыми пуговками. В Париже купил, в маленьком магазинчике на Елисейских Полях. Блузочка стоила бешеных денег, на нее ушли чуть ли не все его суточные, но он купил. Это была не просто красивая вещь, это был символ, это была его маленькая победа. Честно оплаченный долг. Маме она, конечно, не понравилась. Именно из-за «ехидных», как она выразилась, пуговиц. Вот, мол, какое у нас изобилие: у вас и простых-то не хватает, а мы, дескать, для каждой одежки отдельные выделываем. Мама все понимала через призму классовой борьбы.

И тогда Вадим спросил ее:

— Ладно, у нас все замечательно, лучше не бывает. А вот скажи: Пушкин был бы доволен нашей жизнью?

Нелепый на первый взгляд вопрос. Но только не в семье Глинских. У Анны Станиславовны это была прямо мания — Пушкин, Пушкин… Ее любимое присловье: «У Пушкина все есть!» — Вадим слышал по десять раз на дню.

Действительно, на любой случай находилась цитата из Пушкина. Помнится, в шестом классе Вадим, вообще-то не отличавшийся литературными способностями, родил эпиграмму:

— Повторяет, как кукушка: «Пушкин, Моцарт. Моцарт, Пушкин».

Мать расхохоталась. Она и в самом деле твердила поминутно:

— Пушкину бы понравилось… Александр Сергеевич был бы в ужасе… Пушкин таких поступков не одобрял…

Как будто он был здесь и наблюдал за всем, что происходит в Советском Союзе, отзываясь на всякое событие.

— Пушкин был бы доволен, так? Ты сама вчера говорила.

— Нет, — вздохнула Анна Станиславовна. — Нет, он не был бы доволен.

— Ага! — возликовал Вадим.

Анна Станиславовна улыбнулась:

— Он вообще не мог быть доволен. Никогда и ничем. Я не представляю себе такого могущества нашей Родины, такого счастья и благополучия, которое Пушкин счел бы достойным для своего Отечества. Понимаешь, он слишком любил Россию, страстно и ревниво… Знаешь, иногда отцы так обожают своих дочерей, что ни один жених не кажется им достойным.

Гораздо позже Вадим вспомнил этот разговор и подумал, что мать именно так к нему и относилась — как Пушкин к России.

Конечно, Вадим интересовался противоположным полом. И мама всегда говорила, что с девочкой можно дружить точно так же, как и с мальчиком. Он приглашал домой своих подруг — сначала одноклассниц, потом однокурсниц, потом просто восторженных поклонниц. Анна Станиславовна любезно приглашала их попить чаю и заводила светскую беседу. Она была само очарование: добродушна, мила, остроумна… Но по одному лишь, почти незаметному, движению бровей, по неуловимому изменению интонации, по тонкой усмешке, спрятанной в уголках рта, Вадим видел: она отмечает и черную каемку под ногтями, и рваный чулок, и неправильное ударение.

И он все это тоже немедленно замечал. Жиденькие волосики, прыщики на лбу — хоть и замазала-запудрила, а все равно видно… Да, конечно, хорошенькая и веселая, но ведь ду-у-ура! Все о бантиках да о ленточках!

Или вот студентка филфака. Говорит правильно и Монтеня, по ее утверждению, в подлиннике читала. Но вся родня работает в торговле. Конечно, не все работники прилавка воруют, но, как ни крути, — торгаши. И как еще она в университет поступила — может, по блату?

Короче, ни одна из них не удостоилась чести быть приглашенной на чашку чаю еще раз.

Так чего же хотела Анна Станиславовна? Да ничего особенного. Не принцессу какую-нибудь. Зачем им в доме принцесса?

Им нужна воспитанная девочка из хорошей семьи. Но в то же время, чтобы у нее этих хороших родственников как бы и не было. Во всяком случае, чтобы они не показывались и — упаси боже! — не вмешивались в семейную жизнь Вадима. Сама же Анна Станиславовна собиралась вмешиваться очень даже активно — из лучших, разумеется, побуждений. Красавица тоже не нужна: красавицы обычно капризны и не блещут умом, но приятная наружность обязательна. Ни в коем случае не музыкантша (два медведя в одной берлоге!), но в музыке разбираться все-таки должна; с хорошим вкусом (чтобы могла оценить талант Вадима) и с некоторыми навыками (например, неплохо бы ей знать хоть немного нотную грамоту, чтобы переписывать ноты для Вадима, а при случае и заменить концертмейстера). У нее должна быть профессия, потому что Анна Станиславовна терпеть не могла домашних куриц: женщина не имеет права замыкаться в четырех стенах, она обязана трудиться на благо общества. В то же время основным занятием супруги конечно же должно стать создание уюта и комфорта для Вадима. И, естественно, ей нужно быть готовой в любой момент все бросить и ехать за мужем в какую-нибудь Ревду, чтобы мальчик мог после концерта поесть горячего и ему не приходилось стирать в гостиничной раковине носки и сорочки. У избранницы также должна быть своя жилплощадь. Анна Станиславовна как-то не представляла, что в их квартиру, которую она так любовно обустраивала и украшала и которой до сих пор не могла натешиться, придет чужая женщина и станет распоряжаться, что-то менять… да просто ходить… может быть, топать!.. Да и негде ей топать!

Маме, всю жизнь прожившей в коммуналке, тем не менее уже стало казаться, что в квартире их и двоим-то еле повернуться.

Следовательно, Вадиму предлагалось жить на два дома. Обедать, репетировать, встречаться с поэтами и композиторами здесь, у мамы, а вечером уходить к жене… Ну, может, не каждый день… Само собой разумелось, что жена будет преданно любить Вадима и почитать его маму. Где Анна Станиславовна собиралась найти такое чудо природы, такой выбрык естества, такой идеал — об этом она не задумывалась. Всему свое время. Мальчик еще молод. Умные мужчины женятся после тридцати.

В двадцать три Вадим стал заслуженным артистом РСФСР.

А в двадцать четыре женился. И его жена не имела ничего общего с тем идеалом, который годами складывался в мечтах его матери. Он встретил совсем другую женщину.

Вадим, как советский человек, жил в гармоничном, симметричном мире: съездил в Париж — поезжай в Урюпинск. Для равновесия. Впрочем, он ни от каких поездок и не отказывался; он был молод, здоров, любопытен; и вообще, в этом возрасте страсть к перемене мест — самое естественное состояние души.

Выполнив в очередной раз свой гражданский долг, выдержав битву с буржуазной поп-культурой и прославив советский образ жизни, Вадим в качестве награды получил однажды почетное право выступить перед строителями сибирских промышленных гигантов. Шумная веселая компания деятелей искусства и культуры погрузилась в спецпоезд и двинулась на восток. Речи, овации, банкеты… Но чем мрачнее становилась погода и глуше местность, тем стремительнее редели шеренги культурного десанта, в одиночку и парами отделялись они от стаи и возвращались к московским и ленинградским гнездам. До конечного пункта добралась, можно сказать, агитбригада: Вадим — гвоздь программы — со своей аккомпаниаторшей, артист разговорного жанра (он же конферансье) и супружеская пара, исполнявшая оригинальный танец и акробатический этюд.

Но строители и этой скромной программе были рады несказанно. Каждый номер повторялся на бис дважды, а то и трижды.

После концерта устроили дружеский ужин. Пили неизвестно что — скорее всего, разведенный спирт, а может, и неразведенный, зато закусывали дивными дарами тайги: тетеревами, медвежатиной и окороком дикого кабана. Из только что выловленной рыбы сварили тройную уху. Вадим не пил (мать давным-давно объяснила ему пагубное влияние алкоголя на голосовые связки), но закусил славно и отправился спать в гостевой вагончик. Остальные колобродили почти всю ночь и угомонились только на рассвете — в связи с чествованием дорогих гостей следующий день был объявлен неурочным выходным.

А следующий день вовсе не наступил — в смысле никакого рассвета не было. Была непроглядная серая мгла, проливной дождь и штормовой ветер. Вследствие чего дорога (глубокая колея от колес вездеходов, проложенная по просеке) превратилась в бурную реку. Командир отряда долго ругался с кем-то по рации, пока не вытребовал наконец вертолет, чтобы эвакуировать перепуганных артистов.

Ни в одной цивилизованной стране никто не позволил бы вертолетчикам тронуться с места в такую погоду. Но в ту пору Родина мало заботилась о своем имидже и статусе цивилизованного государства. Вертолет вынырнул из ревущей мглы и завис над поляной. Дюжие парни буквально на руках донесли творческую интеллигенцию до «взлетной полосы» и вбросили внутрь. Следом полетели ящики и мешки с омулем, медвежатиной и другими экзотическими сувенирами — в основном гастрономического назначения.

Вадим вместе с огромным облегчением почувствовал вдруг укол совести: один день непогоды совершенно выбил его из колеи, и он был безумно рад выбраться из этого мокрого и холодного ада. Но, взглянув в открытые двери и увидев хохочущих широкоплечих бородачей, он подумал: а ведь они остаются. И не жалуются. Он пришел в восторг оттого, что «такие люди в стране советской есть».

Может быть, этот-то восторг и стал причиной дальнейших событий.

Вертолет доставил их в районный центр, откуда летал в область небольшой самолетик — чуть ли не «кукурузник». А уж из области можно было отправляться дальше — поездом или самолетом.

Самолетик прибыл вовремя. Непогода утихла. Но на летное поле, истошно сигналя, вырулил потрепанный «газик», из которого водитель и врач вынесли ребенка, закутанного в одеяло. Следом из машины выбралась заплаканная женщина. Шестилетнего мальчика с диагнозом «острый живот» требовалось немедленно доставить в областную клинику.

Конечно, Вадим был заслуженный и знаменитый, а остальные артисты — незаслуженные и мало кому известные. Конечно, можно было оставить аккордеон концертмейстерши, а еще лучше — бесчисленные ящики, тюки и мешочки запасливого и пронырливого артиста разговорного жанра. Но, во-первых, Вадим был самым молодым из них, а во-вторых, он был из семьи отличников.

Поэтому он торопливо, как будто кто-то оспаривал у него эту честь, произнес бодрым голосом:

— Ничего страшного, я полечу следующим рейсом.

Все облегченно вздохнули и полезли в самолет, а Вадим забрал свой багаж и побрел к бревенчатому домику на краю летного поля, который был и залом ожидания, и кассой, и гостиницей и в котором ему предстояло провести сутки в ожидании следующего рейса.

Ему отвели крохотную комнатушку, где были только кровать, тумбочка и колченогий стул. Он свалил в угол свои вещи и улегся, думая, что уснет, но естественное чувство голода не дало забыться. Он сообразил, что никаких ресторанов и буфетов в здешнем «аэропорту» нет, да и сам-то «аэропорт», похоже, закрылся, так как единственный борт уже отправлен. Вадим порылся в сумках, нашел вяленого омуля и подумал, что, если удастся достать чаю, на худой конец — просто воды, то до завтра он, пожалуй, дотянет.

Он задумчиво грыз соленую рыбину и вспоминал о мужественных людях, оставшихся в дикой тайге, противостоящих непогоде, трудностям неустроенного быта и опасной работы… И как когда-то ему хотелось быть сразу и пожарным, и разведчиком, и космонавтом, теперь ему захотелось быть там, вместе с ними, и в то же время оставаться певцом и вдохновлять их на подвиги своим искусством. Он был мамин сын и в ту пору оставался еще самым восторженным романтиком.

Тяжелая отсыревшая дверь со скрипом отворилась, и на пороге показалась девушка, вполне соответствующая его романтическому настроению: румяная, с толстой светлой косой и огромными синими глазами. Стройная, но пухленькая в нужных местах. Она поставила на стул тяжелую сумку и, протяжно окая, ласково объяснила:

— Я вам покушать принесла, Вадим Сергеич. Подвело, поди, животы-то?

Вадим засмеялся от удовольствия, услышав этот мягкий голос, такой естественный и здоровый. Он без церемоний присел к импровизированному столу, сооруженному из тумбочки, и с аппетитом закусил вареным мясом с картошкой, солеными огурцами и квашеной капустой.

Девушка сняла тулупчик, размотала вязаную шаль, и оказалось, что она совсем молоденькая, почти девочка. Она забралась с ногами на кровать, подперла кулачком подбородок и внимательно смотрела на Вадима, удовлетворенно кивала, одобряя его аппетит. Вдруг всплеснула ладошками:

— Охтимнеченьки! Вовсе память-то зашибло! У меня тут чекушечка для вас… — Она полезла в сумку и действительно достала четвертинку водки.

Вадим отрицательно помотал головой и выразительно помычал, не имея возможности говорить с набитым ртом.

— На тебе! — удивилась она. — Бона вы как прозябли. Это обязательно, а то к завтрему такая лихоманка затрясет — на месяц у нас застрянете!

Довод подействовал. Вадим принял из ее рук стакан с водкой и, стараясь казаться взрослым и лихим, выпил одним глотком. И почти сразу его повело, закачало горячей волной. Он еще пробормотал какие-то вежливые слова извинения, а может быть, это было уже во сне… Он чувствовал сквозь сон, как прохладные ловкие руки раздевают его, укрывают одеялом. Ему представилось, что он шестиклассник, пришел из школы с пылающими щеками и блестящими глазами, присел на минутку и вдруг повалился… так резко началась корь… и мама раздевает его, укладывает, поправляет подушку, подтыкает со всех сторон одеяло и кладет на пылающий лоб прохладную руку. Вадим счастливо засмеялся и услышал в ответ чей-то переливчатый смех — как эхо собственного. И что-то мягкое и в то же время упругое, нежное, душистое и сильное обхватило его со всех сторон, и он подумал, что никогда еще его сны — ну, такие сны, о которых нельзя было рассказать маме, никогда еще не были они такими яркими, сладостными, реальными…

Позже, гораздо позже, когда он уже мог без боли и смятения вспоминать о ней, об их первой встрече, он все-таки должен был признаться себе, что это была одна из самых счастливых ночей в его жизни. Когда он понял, что это не сон.

Не было ничего странного или стыдного в их объятиях, в их смешавшемся дыхании, слившихся телах. Вадим не удивился — как не удивляются, а только дивятся чуду, он задыхался от счастья и невероятной свободы, в плену ее волос, опутавших его, в кругу ее тонких рук. И, засыпая у нее на груди, он пробормотал в изнеможении:

— Как тебя зовут? — находя этот вопрос совершенно естественным, как будто телесная близость непременно должна предшествовать всем словам и всем иным поступкам.

— Зина, — прошептала она.

— Зизи, кристалл души моей… Любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал… — страстно лепетал он, полагая, что она понимает его и разделяет с ним все тот же мамин восторг и удивление: у Пушкина все есть! И внезапный разлив сибирской речки, и грохот вертолетных лопастей, и невероятно добрые, мужественные люди, которые работают на великих стройках страны, и прелестная девочка, вдруг вошедшая в его жизнь, в его душу, истомленную одиночеством, хотя на самом деле — телесным воздержанием, девственностью, затянувшейся, по его мнению, до неприличия…

Какая жалость, что мама, читавшая ему «Евгения Онегина» на сон грядущий в ту пору, когда он сам читать еще не умел, не познакомила его с одним из писем Александра Сергеевича, в котором великий поэт объясняет, что не стоит жениться из-за минуты приятной судороги. Может быть, ей это показалось слишком откровенным, даже циничным?

А утром без стука ворвался бородатый, огромный начальник аэропорта. Вадим проснулся резко, болезненно, будто упал в холодную воду, оглянулся — прелестное видение исчезло, оставив лишь вмятинку на подушке. Никаких признаков вчерашнего ужина, никакой чекушечки — в комнатке было пусто, чисто и холодно. И вмятинка на подушке распрямилась.

Начальник бушевал. Ему позвонили из области (а в область позвонили из Москвы) и накрутили хвоста. Оказалось, что можно было оставить что угодно и кого угодно, вплоть до летчика, но не заслуженного артиста, которого завтра ждут на о-очень важном концерте в честь годовщины… Какая годовщина и кого — эти подробности терялись в громогласном мате.

Вадима выдернули из постели и поволокли завтракать. Начальник аэропорта, как бы возмещавший своими необъятными габаритами вверенного ему объекта, не давал и слова сказать. Неясно кому угрожая расправой и непонятно перед кем оправдываясь, он снимал с себя всякую ответственность, потому что надо было одного пассажира оставить — и оставили, а то ведь перегруз, хлопнетесь посреди тайги, и ищи вас; а кто самый важный — не сказали, предупреждать же надо, ему-то откуда знать, видно же, что моложе, ну, понятно, и остался, а теперь, оказывается, молодым везде у нас дорога, так что он, начальник, не виноват, его дело такое…

Вадим жевал медвежью ногу и с ужасом осознавал, что сейчас, в качестве заслуженного артиста, ставшего причиной невероятного переполоха в областном масштабе, он никак, ну никак не может спросить про девушку по имени Зина, такую красивую, голубоглазую, с толстой косой… Да и существует ли она на самом деле? Может, приснилась?

И он терзался этими сомнениями до тех пор, пока начальник не отпустил его на пару минут — взять багаж. Самолетик уже ждал на единственной взлетной полосе. Вадим собрал свои нехитрые пожитки и, опасливо оглянувшись, украдкой ткнулся в подушку. Нет, это был не сон. Подушка пахла ею — ее волосами, ее кожей, ее поцелуями.

Вадим вышел на крыльцо и чуть не споткнулся о скорчившуюся на ступенях фигурку. Это была Зина. Она сидела, положив стиснутые руки на колени, а голову, замотанную черным платочком, — на руки. Рядом лежал невероятно трогательный узелок из клетчатой шали.

— Зина! — воскликнул Вадим. И сразу все вспомнил. — Зиночка! Что случилось? Куда ты?.. Почему ты?.. — В тот момент он искренне поверил, что метался по поселку в поисках этого невероятного ночного видения, волшебницы, русалки, подарившей ему невероятное счастье. — Я тебя искал… думал, что ты…

Зина подняла лицо, залитое слезами, прерывисто вздохнула, как вздыхают дети после долгого безутешного плача, и прошептала:

— Мамка из дома выгнала. Иди, говорит, туда, где ночевала. Таковская ты, говорит, срамить меня будешь. — Она зарыдала в голос. — Я в райцентр уеду. На работу устроюсь, хоть на какую… Дворником или там уборщицей… Может, общежитие дадут.

У Вадима перехватило горло. Нежность, жалость и мучительное чувство вины переполнили его неопытное сердце. Он поднял девушку, обнял ее, поцеловал в мокрую от слез щеку.

— Милая! Не надо дворником. Поедем со мной.

— К-куда с тобой? — пролепетала Зина.

— В Москву, — ласково объяснил Вадим, наслаждаясь тем, как на лице ее сменяют друг друга недоверие, удивление, надежда и вдруг вспыхнувший восторг.

Он чувствовал себя взрослым, сильным и добрым. Он чувствовал себя волшебником, от которого зависело, каким будет конец у сказки — плохим или хорошим. Он мог творить чудеса. Он мог ее осчастливить. А что, искушение ничуть не хуже любого другого. Многие, куда более умные, опытные, а часто и куда более циничные люди попадались на эту удочку.

— Но… как же?.. А что я там буду делать? — засомневалась Зина.

Собственное великодушие бросилось Вадиму в голову, как шампанское.

— Ничего, — ответил он. — Просто будешь моей женой.

Он взял ее за руку, и они побежали к самолету. Начальник аэропорта только рот разинул.

Трудно описать чувства Анны Станиславовны, когда она увидела на пороге своей квартиры прелестное создание в собачьей дохе, резиновых сапогах невероятного размера и с клетчатым узелком в руках.

Вадим радостно воскликнул:

— Мама, это Зина! Моя жена! То есть мы, конечно, еще должны расписаться официально. Но все равно по правде мы уже муж и жена.

Выражение родного лица постепенно остужало его энтузиазм.

Множество коварных вопросов вертелось на языке у Анны Станиславовны, но тут Зина упала к ней на грудь, крепко обняла, прошептала:

— Здравствуйте, мама! — и зарыдала.

Анна Станиславовна остолбенела. Примерно такое же незабываемое ощущение она испытала, придя однажды в гости к школьной директрисе. Директриса продемонстрировала ей своего горячо любимого внука и даже доверила подержать некоторое время это чудное дитя. Внук немедленно оконфузился, не пожалев парадную юбку Анны Станиславовны. Первым желанием было сбросить поганца с колен, но Анна Станиславовна, естественно, сдержалась. Не потому, что боялась директрисы — страха перед начальством или подхалимства за ней сроду не водилось, а просто потому, что нормальный человек не бросает на пол годовалого младенца, даже если тот напрудил ему на единственный приличный костюм.

Невозможно учинить допрос с пристрастием жалкому рыдающему сопливому существу, которое вцепилось в тебя мертвой хваткой и повторяет, по-сибирски окая:

— Простите, мама! Бедная моя головушка… бессчастная я девонька…

Кроме того, Анна Станиславовна всегда была чувствительна к общественному мнению. Опять-таки боялась она не за себя, а за светлый образ советского педагога. Поэтому, дабы не тешить соседей соблазнительной сценой, она решительно втянула Зину в квартиру и закрыла дверь. Она и не знала, что именно в эту минуту ловушка захлопнулась. Была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная…