Граница. Таежный роман. Пожар

ГЛАВА 18

Говорят, что человек, уехавший из дому, первую половину пути думает о том, что он оставил, а вторую о том, куда он едет. Путешествие Марины длилось всего двадцать минут, но данное правило было вполне справедливо, потому что на самом деле это был переход в иную жизнь, в иное состояние. В начале пути она терзалась чувством вины, угрызениями совести, но чем ближе была встреча с любимым, тем более овладевали ею радость и предвкушение необъятного счастья. Ванечка… Родной, любимый…

Тяжелая сумка на длинном ремне била ее по бедру. Стетоскоп, шприцы, ампулы с лекарством. Можно сказать, что гипертония бабы Веры служила Марине верным алиби. Но, пожалуй, было наоборот. Баба Вера жила одна на отшибе. Когда-то шумная людная деревня стала частью районного центра и запустела. Народ перебрался на центральную усадьбу, в пятиэтажки со всеми удобствами. А баба Вера уезжать не захотела. Дом был еще крепким, здесь она прожила не один десяток лет, здесь родила и вырастила детей, здесь умер ее муж… Да и куда девать немудреное живое хозяйство — козу, десяток куриц? Даже кот Мордан не стал бы жить взаперти, такой разбойник, все бы ему на вольной воле шастать! А в городской квартире мыши не водятся — помрет с тоски Мордашка.

Так и жила она одна-одинешенька, копалась в огороде, если были силы. Ближайшие соседи, до которых надо было идти с версту по заросшей тропинке мимо заброшенных, провалившихся деревенских домов, время от времени навешали бабу Веру — жива ли еще старуха? Раз в месяц приходила почтальонша с пенсией и письмами от дочерей. Чаще всех бывала Марина — измеряла давление, слушала изношенное сердце.

Еще издали Марина услышала стук топора. Удивилась. Баба Вера передала ей через почтальоншу, что слегла с ужасной головной болью (действительно, давление поднималось, упорный антициклон не собирался уходить — в этом смысле баба Вера могла дать сто очков вперед любому барометру). Не может она в таком состоянии колоть дрова! Или кто-то из соседей решил помочь? Толстые березовые чурбаны давно уже были свалены на поляне между домом и баней, баба Вера сетовала, что надо бы расколоть да сложить в поленницу, чтобы просохли…

Марина обошла пышный куст черемухи, повернула к баньке и замерла. Никита, голый по пояс, азартно и ловко расправлялся с огромным чурбаком. Удар — и толстый обрубок раскололся напополам. Голощекин подобрал одну половину, установил ее поудобнее и тремя-четырьмя взмахами топора нащепал несколько ровных аккуратных полешков. Вокруг него по траве были разбросаны вороха этих белых, словно сахарных поленьев. Он остановился, вытер пот со лба и заметил Марину.

— Никита! А… что это ты? — растерянно пробормотала она.

Голощекин выбрал чурбачок, установил на колоду, поглядел, поправил, чтобы стоял ровнее, взмахнул тяжелым колуном — и чурбан развалился пополам. Никита с удовольствием посмотрел на свою работу и только после этого ответил:

— Уф! Ну что? В гарнизон приехал, домой, а тебя нет.

— А-а… — протянула Марина.

Он расколол еще один чурбачок и объяснил весело:

— Ну, думаю, что? К бабе Вере пошла? Я не ошибся!

Никита набрал огромную охапку дров и направился через поляну к баньке. Марина бросилась за ним. Голощекин уже ступил на черный провалившийся порожек, когда Марина вскрикнула срывающимся голосом:

— А!.. Никита, Никита! Ты вот сюда складывай! Баба Вера велит вот сюда складывать, у порожка.

Колени ее дрожали. Марина была уверена, что Иван уже там, в баньке. Если Никита войдет…

Голощекин с грохотом свалил дрова туда, куда указала Марина, и покладисто кивнул:

— Ну хорошо, — и расплылся в широкой улыбке. — Что ты так волнуешься?

Не умела Марина лгать, ох не умела. Она из всех сил старалась казаться веселой и беззаботной, но губы ее дрожали, в глазах метался страх. Никита смотрел на нее с наслаждением — ну, что ты еще придумаешь, дурочка? Ишь, трясется вся, побелела… Перехитрить думаешь? Кого? Никиту Голощекина?! Вот вы где у меня — тут, в кулаке! Захочу — разожму, дам маленько вздохнуть, а захочу — так сожму, мокрое место останется.

— Ты не жди меня! — весело тараторила Марина, прикрываясь розовой ладонью от солнца и мучительно всматриваясь за спину Никиты, туда, где в срубе тускло блестело крохотное закопченное окошко. — Я не скоро потом приду. Иди домой.

Так и есть! За треснувшим стеклом белело встревоженное лицо Ивана.

— Как это?! — возмутился Никита. — Как это я могу тебя одну оставить? Моя жена такая пужливая стала. Нельз-зя!

Он дурашливо захохотал и приобнял Марину. Она растерянно улыбалась. Никита отпустил ее и пошел через полянку — дальше колоть дрова. Марина глянула в окошко и кивнула Ивану: вижу, знаю, что ты здесь, ну, подожди немного, милый… Иван кивнул ей в ответ, губы его зашевелились, но Марина не поняла, что он говорит, ей показалось, что Никита стоит за ее спиной и тоже смотрит на Ивана. Она резко обернулась. Нет, он был далеко, увлеченно махал тяжеленным колуном, и поленья так и сыпались с колоды.

Марина все еще верила, что Никита оказался здесь случайно. Пошел за ней, увидел сваленные возле бани березовые чурбаки и решил помочь. Он ведь часто слышал от Марины, что баба Вера стара и одинока, часто хворает, вот и решил помочь.

Она еще раз оглянулась, чуть приподняла руку, пошевелила пальцами. И пошла в избу.

А Никита старательно колол дрова, таскал их к бане и укладывал… Сначала у порога, потом вдоль стены…

Марина измерила бабе Вере давление. Давление, конечно, оказалось высоким, но все-таки не запредельным, как пару дней назад, когда баба Вера лежала пластом и не могла даже встать. Марина окинула взглядом избу. Ну, конечно, вставала! Хоть и просила ее Марина не делать этого. Да разве бабу Веру уговоришь. Чуть отпустит — и побежала! Пол недавно вымыт, в плошке у Мордана свежее молоко, а в сенях Марина приметила два ведра воды. Полнешеньки… А теперь лежит смирно, будто и не поднималась вовсе.

Марина отломила кончик ампулы, набрала в шприц полупроцентный раствор дибазола, протерла спиртом сгиб локтя. Вены у бабы Веры были хорошие, выпуклые, не промахнешься. Марина подняла шприц, нажала поршень, чтобы вытолкнуть воздух… Баба Вера лежала тихо, как мышка.

— Ну вот, бабулечка, — ласково говорила Марина. — Дела на поправку… Щечки порозовели у нас… Уже и по воду бегала бабуленька, и пол мыла… А доктор не велел.

Баба Вера поджала губы, закрыла глаза и издала жалостный стон. Мол, куда мне по воду, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу! А сама из-под ресниц наблюдала за докторшей.

Марина тихо засмеялась и осторожно ввела иглу в вену. Она любила бабу Веру за доброту и непобедимый оптимизм. За простое и ясное отношение к жизни.

— Я, пока бегаю, — хоть живая. А как сяду — тут и не встать. Помру, — объясняла баба Вера свое легкомысленное отношение к советам врача.

Лекарство подействовало. Баба Вера глубоко вздохнула и серьезно объявила:

— Я про тебя в газету напишу. Чтоб все узнали про твою добрую душу.

Марина улыбнулась:

— Спасибо, баб Вера. Только в газету писать не надо, ладно?

Баба Вера погрустнела, но противоречить не стала:

— Ладно. А ты побудь еще маленько, сразу-то не уходи. Отдохни. Небось набегалась за день. По-годи-ко, я чайку поставлю.

Марина погладила старушку по плечу:

— Я побуду, побуду… А чаю не надо.

Иван сидел возле самой двери, прислушивался. Стук топора, потом тяжелые шаги и грохот бросаемых на землю дров. Никита явно не собирался уходить. А если он вздумает заглянуть в баньку? Тут и спрятаться негде. Под лавку, что ли? Или под полок? Иван встал, бесшумно прошел в дальний угол, заглянул под полок — дохнуло сыростью, плесенью. Какая-то темная жижа, бледные ростки прозябающих во тьме неизвестных несчастных растений. Иван вздрогнул. Нет уж…

Эх, почему он не вышел сразу? Сказал бы, что в баньке пол проваливается (а он действительно проваливается), вот он и зашел посмотреть, нельзя ли починить. Столбов услышал вкрадчивый добродушный голос Никиты. И кто же это ему сказал про баб-Верину разрушающуюся баню? Как кто? Марина! Ах, ну да, Марина. И когда же это Марина успела ему сообщить такие подробности?

Вот потому он и не вышел. И думал, что Никита скоро уйдет. А он не уходил и не уходил.

Иван слышал разговор Марины с Никитой, слышал, как она не пустила его в баню… А дальше что? Да ничего! Он пытался подбодрить себя. Ничего страшного не случилось: наколет дров, сложит и уйдет. А Марина полечит бабулю и придет к нему.

Грохот поленьев донесся с тыльной стороны баньки. Иван прислушался. Странно. Марина ведь сказала ему — складывать у порожка. А он куда таскает? Там такие заросли — лопухи по пояс и крапива выше человеческого роста. Дрова не высохнут, да и не вытащить бабе Вере их оттуда.

Голощекин трудился, как муравей. Колол дрова и обкладывал ими баню по всему периметру. Он вспотел, тяжело дышал, лицо его побагровело от усилий, но он не останавливался.

…А баба Вера, соскучившись по собеседнику, подробно рассказывала, как дочки зовут ее к себе жить в городские квартиры со всеми удобствами.

— А у меня тут свои удобства. Мне и ходить-то никуда не надо. Колодезь во дворе, картошка, моркошка, яички, молочко — все свое. Соль да сахар мне Ванюшка соседский из сельпо привозит. Я малины насушу, да зверобою, да мяты, да смородинного листа. После баньки-то как заварю да как выпью стаканов шесть…

Марина слушала вполуха, кивала, мельком поглядывая в окно. Никита сновал по поляне. Что делать? Уйти и увести его с собой? Но тогда не удастся увидеться с Иваном. А завтра он уезжает. На целый месяц… Хорошо, она подождет еще пять, нет, десять минут. И тогда уже пойдет домой. Вместе с Никитой.

А Голощекин полюбовался на баню, окруженную ворохами дров, словно замок — крепостным валом. Принес чурбак потолще и подлиннее, привалил к двери. Достал заранее припасенную и спрятанную в кустах канистру с бензином, тщательно полил дровяное ограждение. Закурил, затянулся пару раз. Спичка, догорая, обожгла ему пальцы. Он поморщился и бросил ее на дрова.

— Тебя, говорят, зимой-то завалит по саму крышу. А и в самом деле завалило! Дверь завалило и окошки вот по это место. Да окошко-то можно бы отворить, так ведь жалко, больно ладно я их ухитила, пошто разорять? Ну-у, ума-те палата, залезла на чердак да и соскочила оттуда в сугроб. Как в перину!..

Марина вдруг заметила, что правая щека бабы Веры порозовела, потом покраснела… А левая — все такая же бледная. Что за странный симптом? Нарушение кровообращения? Угроза инсульта?

— Ой! — вскрикнула баба Вера. — Да никак банька?! Батюшки, банька моя горит!

Марина глянула в окно. Баня пылала огромным костром.

— О господи!

Марина бросилась на улицу.

Баня пылала с треском, снопы искр летели по ветру. Никита сидел на колоде для колки дров и спокойно наблюдал за происходящим. Марина заметалась. Горящий вал преграждал ей путь. Дверь горела. Горел подпирающий ее неподъемный чурбан. Со звоном разлетелось раскаленное стекло. Но в крохотное окошко не протиснулся бы и ребенок.

Голощекин чуть заметно усмехнулся. Марина обернулась, и лицо его стало суровым, почти торжественным. Она подбежала к нему, закричала:

— Никита! Вытащи его! — Марина бросилась перед ним на колени, схватила за руки. — Умоляю, вытащи! Спаси его! Там Ваня! Прошу тебя! Пожалуйста! Ну, Никита же!..

Она зарыдала. Голощекин сидел неподвижно и молчал, почти сонно глядя в огонь. Марина трясла его, словно хотела разбудить. Голощекин покачивался от ее толчков, потом осторожно отвел жену рукой.

— Хорошо горит, — тихо сказал он. — Пять минут — и все.

Он произнес это так, будто хотел утешить ее, ободрить.

— Пожалуйста, достань его! — закричала Марина; — Там же Ваня! Спаси его!

— Ваня? — удивился Голощекин.

— Да!

Голощекин покачал головой, подумал и спросил с умеренным любопытством, словно вел светскую беседу за праздничным столом:

— Ваня? А-а… Слушай, а чего это он забрался-то в баньку к бабе Вере?

Баня пылала. Занялась крыша. На высокой старой березе листья скручивались от жара и улетали вместе с искрами.

Иван думал, что Никита ушел. Все стихло. Ни стука топора, ни грохота падающих на землю поленьев. Иван прислушался, подошел к двери и хотел приоткрыть ее. Дверь не поддавалась. Он нажал сильнее. Дверь словно вросла в косяки. Иван уперся плечом, еще не понимая, что происходит.

Потом за дверью затрещало, в щели потянуло дымом. Значит, Никита не ушел. Зачем-то костер разжег возле бани… Щепки, что ли, сжигает? И тут потянуло дымом от противоположной стены. Иван закашлялся и сел на пол. Оперся плечом о дверь. И почувствовал, что она нагрелась. И все понял.

От смертного ужаса волосы зашевелились у него на голове. Кричать, звать на помощь! А Марина? Как он объяснит? Но сгореть заживо… Иван крикнул негромко:

— Помогите…

Сначала ему стало стыдно. А потом смешно. Кого он зовет на помощь? Голощекина? Марину? Что может сделать Марина?

Баня быстро заполнялась удушливым дымом. Иван лег на пол, где еще было немного кислорода. Окно разлетелось от жара. Он пополз к отверстию, из которого подуло горячим, но все-таки свежим воздухом.

Через две минуты он потерял сознание. И успел подумать только о Марине и ребенке…

Ухватив Голощекина за плечи, Марина трясла его, раскачивала из стороны в сторону. Она гладила его лицо, заглядывала в глаза, звала его, как будто он был далеко-далеко:

— Никита! Никита! Спаси его!

Голощекин вздохнул:

— Попариться, значит, решил Ваня… Вот, Мариша, несчастье так несчастье…

Марина взмолилась:

— Что ты хочешь?! Я для тебя все сделаю! Я буду с тобой! Что ты хочешь? — Она рыдала в голос, слезы ручьями текли по ее лицу, смывая сажу. — Все, все будет, как ты хочешь! Ну хочешь, меня кинь в огонь, только спаси его! Умоляю тебя, спаси его! Ну что ты сидишь? Вытащи его!

Голощекин повернулся к ней, глянул страшными глазами — в них горело торжество победителя, а может быть, это отражалось пламя костра, и спросил мрачно, недоверчиво:

— Со мной?

Марина захлебнулась слезами, кивнула:

— С тобой. Навсегда! На всю жизнь.

Голощекин повторил:

— Со мной?!

— С тобой. До конца дней. — Марина истошно закричала: — Только вытащи его! Неме-едле-енно!

Она сдернула Никиту с колоды и с силой, невероятной для ее хрупкого сложения, толкнула в сторону бани. Голощекин пролетел несколько метров по инерции, споткнулся, удержал равновесие и пошел. Марина бежала следом.

Никита пинком отбросил в сторону горящий чурбан, освободил дверь. Распахнул ее и нырнул в сизый клубящийся дым, стараясь не дышать. Марина, до боли стиснув руки, стояла у самого порога, не обращая внимания на искры, осыпающие ее, как бенгальские огни… Только огни были горячие, очень горячие. Ее белая блузка мгновенно покрылась узором черных крохотных дырочек.

Через минуту Голощекин вывалился из двери задом. Он тащил потерявшего сознание Столбова. Марина подхватила Ивана за ноги, и они вдвоем отнесли его подальше от пожара. Положили на траву.

Никита снова сел на свою колоду как ни в чем не бывало. Закурил. Марина рванула китель на груди Ивана так, что посыпались прочно пришитые офицерские пуговицы. Припала ухом, слушая, бьется ли сердце.

— Ванечка! Любимый мой мальчик… Ты жив! — шептала она, целуя его лицо, покрытое пеплом. — Все хорошо, все хорошо. Открой глазки! Ну открой, открой, пожалуйста!

Голощекин смотрел на них, прищурившись, гоняя сигарету из одного угла рта в другой.

Марина обернулась к Никите с мокрыми сияющими глазами.

— Стучит! — радостно вскрикнула она.

Голощекин поморщился.

Марина обнимала Ивана, целовала его, лепетала:

— Ванечка мой! Господи, как я тебя люблю!

Голощекин внимательно слушал, как его жена объясняется в любви другому. Ни один мускул не дрогнул на его потемневшем лице.

Неожиданно Марина, словно опомнившись, привстала, протянула к мужу свои тонкие руки.

— Никита, спасибо тебе большое! Ты очень хороший! Только, пожалуйста, отпусти нас… Ну, родной мой, милый, отпусти нас…

В этот момент она, кажется, забыла о том, что очень хороший, родной и милый Голощекин чуть было не совершил подлое, тщательно подготовленное убийство. Слова, которые она так долго не решалась произнести, сами срывались с ее губ, лились потоком. Она обняла Никиту, умоляюще заглядывая ему в глаза. Она верила, что он поймет, почувствует, пожалеет…

— Так со мной же! — напомнил Голощекин.

Марина затихла, прижав ладонь ко рту и уставившись на него безумными глазами.

— С тобой, — почти беззвучно прошептала она. — С тобой…

Оглянулась на неподвижного, еще не пришедшего в себя Ивана, снова посмотрела на Голощекина, осторожно взяла его за руку, зашептала:

— Никита, я его так люблю, так люблю… Ванечка! Ну как же… Ваня!

Она снова забыла про Голощекина и бросилась к Ивану. Плакала и целовала его. Никита смотрел тяжело, страшно, по-волчьи, ощерив свои крупные острые зубы. Марина, почувствовав его взгляд, инстинктивно заслонила собой Ивана.

— Никита, отпусти, пожалуйста, — молила она уже безнадежно, сорванным голосом, не глядя на мужа.

Голощекин хмыкнул и по-птичьи дернул головой.

— Так со мной, говоришь? До конца дней! Верная жена!

Слова его, напоенные ядом и презрением, хлестали ее, словно пощечины. Она все ниже и ниже клонила голову, голос ее затихал…

Иван пошевелился и застонал. Это словно подхлестнуло ее последней вспышкой надежды.

— Ну прости меня, прости! Я его так люблю, так люблю, так люблю…

Баня горела. Рухнула крыша, вздымая фонтаны искр. Ветер донес до них жар и пепел. Марина голосила, припав к Ивану, прощаясь с ним, со своей единственной любовью, со своим невероятным счастьем…

Голощекин взял ее за руку и рывком поставил на ноги. Повел прочь. Она вывернулась и повалилась на траву рядом с Иваном, подползла к нему, уткнулась лицом в его плечо, затихла.

Голощекин постоял над ней. Судорога свела его лицо. Он что-то прошипел сквозь зубы, наклонился, поднял ее и, крепко прижимая к себе, повел, почти потащил… Твердил насмешливо:

— Домой пора. Баиньки. Ты ведь моя верная жена до конца дней! Верная любящая жена!

Иван очнулся. Он был один. Один во всем огромном мире. Над ним было темное вечернее небо. Бледный тоненький месяц уже повис в самой середине небосвода. Черные легкие хлопья кружились между ним и месяцем, беззвучно опускались на траву и на Ивана. Снег, подумал он, снег идет… Но почему черный? Марина, почему снег черный? Марина…

Доброе морщинистое лицо склонилось над ним, заслоняя и месяц, и черный снег.

— Милок, да ты черный весь! Неужто баньку тушил? Да наплевать на нее совсем! Живой? Да пропади она! Ишь осмолился как… Живой ты? Погляди на меня…

Ничком упав на кровать, обхватив голову руками, плакала Марина. Уже и слез не было, сухие, раздирающие грудь рыдания сотрясали ее. Все тело скручивалось в судороге внезапно упавшего на нее ужаса. Она вдруг поняла, как близок был Иван к смерти… Еще и еще раз переживая случившееся, она билась в истерике.

Голощекин сидел у кровати, гладил ее по голове, говорил ласково, утешая, успокаивая:

— Испугалась. Испугалась моя Мариша. Ну ничего, ничего… Поплакала — и будет. Тебе вредно. И ему вредно. Мы ведь хотим иметь здорового ребенка, правда? У нас с тобой здоровая крепкая семья, и ребенок должен быть здоровый…

Его уверенный громкий голос бил Марину по голове дубиной. Она ненавидела этот голос, эту улыбку, эти руки. Она содрогалась при одной только мысли, что всю жизнь — «до конца дней» — ей придется провести с этим человеком.

А Голощекин улыбался сладко, сыто, словно кот, сожравший большую мышь. В прищуренных глазах его метались отблески пожара, багровые всполохи в бездонной темноте его души.

Альбина уже собралась на свою вечернюю прогулку. Надела коротенькую голубую юбочку и белоснежную блузку с глубоким вырезом, тщательно накрасилась. Она так старательно обводила губной помадой контур своих прелестных нежных губ, как будто от этого зависела ее жизнь. Глядя в зеркальце, накладывала еще один слой, и еще один, и еще… Что-то механически-бессмысленное было в ровном монотонном движении ее руки. Альбина повернула зеркальце, чтобы лучше разглядеть результат, — в нем на миг мелькнуло отражение бабушки, сидящей на том же месте, с тем же вязанием на коленях, с тем же замкнуто-строгим выражением лица.

Альбина уронила зеркальце. Поставила патрончик помады на стол. Медленно подошла к бабушке, опустилась на пол и положила голову ей на колени. Татьяна Львовна осторожно подняла свою сухую легкую руку и погладила светлые пушистые волосы внучки. Альбина вздохнула и закрыла глаза… Может быть, сегодня она никуда не пойдет…

У Жгутов жизнь била ключом. Галина мерила комнату широкими шагами и объясняла Алексею, какие они все дураки.

— Вот увидишь, он вас всех в бараний рог скрутит, а вы только глазками лупать станете! Мужики-и… Пиво жрать да перед телевизором валяться!

Алексей, который действительно сидел перед телевизором с бутылкой «Жигулевского», потянулся и сказал:

— Голощекин, конечно, дерьмо, а не человек. Но ты все-таки из него уж совсем черта с рогами делаешь…

Галина остановилась перед ним, топнула ногой:

— Он и есть черт с рогами! Забыл, в какую Он тебя историю втянул?!

Алексей поежился:

— Ну не тянул же он меня за руку. Сам сел. Ты ж знаешь, Галчонок, карты — моя слабость.

Галина посмотрела на мужа с насмешливым сожалением:

— Ага, это точно. Каждая собака знает, что тебя и тянуть не надо, сам побежишь. Да Голощекин их специально нанял и на тебя натравил. Только сорвалось у него. А вот с Вороном не сорвалось. На крючке у него Ворон, на та-аком крючке… А уж как я за Маринку боюсь! Ох, сотворит он с ней какую-нибудь пакость… Ты видишь, что с Альбиной произошло?

Алексей помрачнел:

— Вижу.

— Только не надо мне! — вскрикнула Галя.

— Чего? — испугался Алексей. — Я ничего, ну вижу, да все видят…

— Вот то-то и оно! — взъярилась Галя. — Все! Я знаю, что эти «все» говорят. Мол, такая-сякая, сама виновата. По-вашему, всегда женщина виновата. А на то, что Голощекин эту кашу заварил, двум хорошим людям жизнь поломал, вам наплевать! Лишь бы пиво было!

Жгут демонстративно поставил бутылку на журнальный столик и предложил:

— А давай, я это… в морду ему дам!

Галя вздохнула:

— Нашел выход… — Она машинально взяла бутылку, сделала глоток, поморщилась. — Фу, гадость! И как вы его пьете? Да еще в таких количествах?

— Во-от! — обрадовался Алексей. — А ты небось думала у нас, у мужиков, жизнь сладкая!

Если с улицы смотреть, все окна одинаковые. Потому что выбор в местном магазине невелик, да еще надо ухватить, выстоять, достать, подружиться с завмагом или с продавщицей. И достают, и выстаивают километровые очереди, и по блату, и за четвертную сверху… А все равно шторы у всех одинаковые, и люстры одни и те же, и телевизоры одной марки…

А жизнь разная. За каждым окном — своя судьба, своя любовь, свое горе.

Жизнь их колотит, и месит, и трамбует в одинаковые кубики, а мягкие слабые люди ухитряются сопротивляться и оставаться отдельными, неповторимыми.

Расходятся их судьбы, а потом сплетаются, завязываются в узелки. Иной узел и не развяжешь. Только разрубить…