Граница. Таежный роман. Пожар

ГЛАВА 14

Военные бессознательно ходят в ногу, даже если они не на работе. Ну, например, идут по коридору больницы.

Шаги приближались к кабинету Марины, гулкие, ритмичные, словно шел очень большой и тяжелый солдат, шел походным маршем и с полной выкладкой. Галина прислушалась, встала.

Дверь распахнулась, и вошли двое: Иван Столбов и Алексей Жгут.

Марина застыла как вкопанная. Галина, вспыхнув, набросилась на мужа:

— Ты еще откуда взялся?

— Оттуда, — безмятежно ответил Жгут и, не смущаясь суровым приемом, поманил ее к себе: — Иди-ка сюда, Галчонок! Иди-иди, что скажу…

Галина подозрительно посмотрела на него, но подошла. Алексей галантно подхватил ее под локоток и вывел из кабинета, не забыв тщательно закрыть за собой дверь.

Марина все продумала, все взвесила — за и против — и приняла решение. И она не собиралась это решение менять. Все было ясно. Еще мгновение назад. Но вот она увидела его — стоящего посреди кабинета, увидела его сияющие влюбленные глаза, мальчишечью улыбку, такую добрую, такую счастливую… И все ее логичные рассуждения, все разумные доводы, вся ее решимость куда-то делись.

— Марина моя… — выдохнул Иван. — Мариночка… Я все знаю.

Марина изо всех сил старалась держать себя в руках. Она не дрогнула, не побежала к нему, даже не улыбнулась. Она сказала ледяным насмешливым голосом:

— Может, поздороваешься сначала?

Но Иван не обиделся, он послушно кивнул:

— Здравствуй, Марина!

Ей больно было слушать этот ликующий голос, видеть эти сияющие глаза. Так здороваются с солнцем, с первым снегом, так дети смотрят на новогоднюю елку в ожидании сказки, подарков и бенгальских огней.

Иван шагнул к ней и опустился на колени.

— Здравствуй, мой самый любимый человечек на Земле! Я люблю тебя! И я люблю твоего ребенка! А это, кстати, ему…

Иван торопливо достал из пакета несколько ярких пластмассовых шариков, уточек и рыбок, потряс их и сообщил:

— Погремушки!

Потом полез в карман и извлек оттуда пустышку. Сунул пустышку в рот, надул щеки, прошепелявил:

— Шошка!

Потом повертел в воздухе этой пустышкой и стал давить ее, тискать, уверяя:

— Говорят, пищит!

Но соска не пищала. Иван приуныл, обиженно сдвинул брови.

— Эх, обманули, черти! — Он вдруг заметил ледяной Маринин взгляд и спросил огорченно: — Что, не то купил?

Его огорчение было столь искренним, что Марина не могла не улыбнуться. И тут же ее улыбка, как в зеркале, отразилась на лице Ивана. Он бросил провинившуюся соску в пакет.

— Мариша, я тебе обещаю быть самым лучшим в мире отцом!

Стараясь не смотреть на него, Марина прошептала:

— Поздно, Иван…

Она знала, что если посмотрит, то не выдержит, забудет все свои мудрые решения. Но Иван словно не слышал ее слов.

— Я вас буду любить! Я вас баловать буду! — Он обнял ее колени. — Я… я вам соломку постелю, чтобы вы не ушиблись!

— Перестань! — вскрикнула Марина и попыталась освободиться.

Но Иван удержал ее, обнял теснее и нежнее, заговорил еще горячее и неудержимее:

— Подожди, Мариша! Ведь ты же моя! А этот маленький человечек — в тебе. Значит, все в тебе — мое! Понимаешь, все, все, все! По-другому не бывает!

Ему казалось, что он говорит очень убедительно. Да он и говорил убедительно. Нелепая, смешная, несокрушимая логика любви.

— Я тебя даже слушать не хочу, — прошептала Марина пересохшими губами.

А рука ее — сама собой, бессознательно, без ведома своей умной хозяйки — погладила его по голове, перебирая волосы, скользнула по щеке… Иван прижался лицом к ее руке, жмурясь от радости, поцеловал ладонь, а потом пальцы — каждый отдельно.

— А ты и не слушай… Это только слова… Словами я не могу все объяснить. У меня в душе такое… Я когда узнал… Мне Альбина сказала, знаешь? Ты на нее не сердись, она умница, она просто прелесть, прямо сразу так и сказала, она понимает, что важнее этого ничего на свете нету. Ты… и я… и наш ребенок! Ну, я сначала хотел письмо написать. Писал, писал, две тетрадки исписал… в клеточку… — Он засмеялся. — Потом позвонить хотел. А потом понял — я должен тебя увидеть, потрогать… Я тебя всегда любил, ты пойми, я это точно знаю, даже когда еще не знал тебя и не видел, все равно я тебя любил, всю жизнь. Но теперь… Даже не могу объяснить, как я к тебе отношусь. Совсем по-другому. Самому удивительно. И страшно… Ну посмотри на меня.

Марина посмотрела сверху вниз на его запрокинутое лицо. Сейчас она ему скажет, сейчас… Вот, вздохнуть поглубже, держаться, не подавать виду. Сказать — коротко, спокойно и…

— Иван, я не хочу этого ребенка.

Он не понял.

— Ты боишься? Я знаю, это больно и… страшно, конечно. Но мы уедем, мы уедем. Не здесь же тебе рожать. Надо хорошую больницу и самых лучших врачей. Мы уедем в большой город…

Марина закрыла ему рот ладонью и тихо произнесла:

— Иван, я хочу избавиться от ребенка. Не будет его, понимаешь?

Он убрал ее руку со своих губ, сжал ее, сильно сжал, так, что она поморщилась.

— Как — не будет? Он же есть!

Он осторожно прижался щекой к ее животу:

— Он — есть… Живет там… Ма-аленький еще, да?

Марина оттолкнула его, вскрикнула отчаянно:

— Да что ты, в самом деле! Не понимаешь? Зачем ты приехал? Мучить меня? Я тебя не звала! Я не хотела тебя видеть! Я забыть хотела! Ты… Я аборт сделаю. Вот. Все.

Она откинулась на спинку стула, совершенно обессиленная этим взрывом, закрыла лицо руками. Иван вскочил, побежал к двери, вернулся, заходил по кабинету большими шагами.

— Я тебе не позволю! Я тебе даже думать запрещаю! — выкрикивал он отрывисто, задыхаясь.

— Запрещаешь? — переспросила Марина, прищурившись. — А какое право ты имеешь мне что-либо запрещать? Ты мне никто. Я тебе не жена.

Ей было больно и хотелось сделать больно ему, и еще больнее… Зачем он приехал? Зачем терзает ее?

— Жена! Ты мне больше жена, чем… чем все жены на свете! Я… я тебя не пущу, я с тобой пойду, побегу за тобой, я в этой больнице все разнесу и врачей поубиваю… Я кричать буду, что это мой ребенок! Они не посмеют!

Марина горько усмехнулась. Это был бред, отчаянные вопли обиженного на весь свет мальчишки. Я вам устрою, вы все еще пожалеете!

Иван внезапно умолк. Будто выдохся. Он сел на пол возле ее ног, положил голову ей на колени и тихо сказал:

— Ты думаешь, вот дурачок, мальчишка, несет невесть что…

Марина вздрогнула — он словно услышал ее мысли. Она поняла, что Иван видит ее насквозь, чувствует все, что чувствует она, и знает все ее мысли. Она поспешно отогнала это понимание, запретила себе думать об этом — так страшно ей стало от этой близости, этой соединенности, сплетенности с другим человеком.

А Иван продолжал говорить тихо, почти шепотом, уткнувшись в ее колени. Ни Обиды, ни угрозы не было в его голосе, в его словах, но этот прерывистый горячий шепот звучал для нее громче надрывного крика и страшнее всяких проклятий.

— Я же понимаю, что не могу тебе запретить. Если ты так решила — не устережешь, не отговоришь. Ну, я умру… Мне даже подумать об этом больно. Ведь я его уже люблю. Я его чувствую. Родня как-никак… — Иван попытался улыбнуться, но улыбка вышла бледной, кривой. — Вот и знай. Станут они его убивать… резать… мне больно будет. Как мне после этого жить? Зная, что я такое с тобой сотворил… с маленьким…

— Ну почему же ты? — слабо запротестовала Марина. — Я сама так решила.

Иван покачал головой:

— Нет. Всегда виноват мужчина. Значит, не сумел тебя защитить, успокоить. Значит, не думаешь ты, что я надежный, что со мной вам хорошо будет. Выходит, недостоин…

Иван до крови прикусил губу, но короткий мучительный стон все-таки вырвался наружу, ударил ей в грудь, ранил. Марина схватила голову Ивана, прижала к своей израненной груди и зашептала, целуя его волосы:

— Ванечка, милый, не надо, не думай так! Я тебе верю! Я тебя люблю! Один ты у меня, один на всю жизнь. Прости меня. Испугалась я, за себя испугалась… Прости. Не будет ничего этого. Пусть уж как есть… Видно, судьба моя такая.

Он поднял голову и закрыл ей рот поцелуем… Не надо было никаких слов. В сущности, не словами он убедил ее, и не словами она ему отвечала.

Она тоже соскользнула со стула на пол. Они целовались до самозабвения, и Марина плакала и не понимала, как она могла жить без него столько пустых несчастных дней…

Жгут сидел на ступеньках больничного крыльца. Галина нервно ходила по тропинке. До боли стиснув руки, повторяла:

— Ой, что будет! Что будет!

— Дождь к вечеру пойдет — это точно, — флегматично отозвался Алексей.

Галина резко повернулась к нему, чтобы уничтожить взглядом, но не успела. Дверь протяжно скрипнула, и на крыльцо вышел Иван.

— Ну что? — мрачно спросила Галя. — Едем в больницу?

Иван помотал головой, широко улыбнулся и объявил торжественно:

— Поездка отменяется!

А потом перевел дух, как после длинного изматывающего подъема на высокую гору, и устало опустился на ступеньку рядом со Жгутом.

— Ну слава богу! — выдохнула Галя и присела на ту же ступеньку, прислонившись к Алексею с другой стороны. — Одну жизнь спасли.

Ее трясло. Алексей обнял ее, прижался щекой к ее щеке, прошептал чуть слышно:

— Ничего… ничего… все хорошо.

Дверь опять распахнулась. Марина вышла на крыльцо, прислонилась к стене и произнесла устало, но радостно:

— Альбина проснулась! — Глаза ее засияли. — Грушу просит!

Галина вскочила и всплеснула руками:

— Да хоть ведро! — И посмотрела на Алексея.

Жгут засуетился:

— В саду у Сердюка во-от такие груши! Отличные! Я сейчас… я мигом… Вы меня здесь подождите!

Он оглянулся — Марина и Иван целовались, забыв обо всем на свете, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Жгут даже засмотрелся на них.

Галя покачала головой и горестно вздохнула:

— Что у них впереди? — И тут же, дернув мужа за рукав, скомандовала: — А ну, быстро к Сердюку за грушами! Чего стоишь? Давай!

Алексей послушно кивнул, спрыгнул с крыльца и исчез.

Галина посмотрела ему вслед. Трудный был лень. Мучительный, опасный… Но в этот день никто не умер. И вечер пришел тихий, ясный, умиротворяющий. Как прозрение — так просто быть счастливым, добрым, никому не желать зла, любить и быть любимым…

Иван и Марина целовались, шептались, смеялись тихо. Столбов подхватил ее на руки и закружил. Галя отвернулась. Пусть хоть несколько минут побудут одни… Что еще ждет их, какие испытания? Но сегодня они заслужили свои пять минут безмятежного счастья, они дорого заплатили за эти минуты.

Жгут перемахнул через забор сердюковского сада и пошел плутать среди деревьев, разыскивая грушу. Наконец он учуял запах и пошел на него. Нашел дерево, ухватил толстую ветку, пригнул и стал перебирать, отыскивая среди листьев плоды.

— Стой, бандюга! — раздался за спиной приглушенный ликующий голос. — Стрелять буду!

— Ты что, Сердюк! — зашипел Алексей. — Рехнулся? За несанкционированное применение оружия знаешь что бывает?

— Жгут! — ахнул Сердюк. — Вот те на! А ты чего тут делаешь?

— Чего, чего! Альбина проснулась. Грушу просит. Ну, не хотел тебя беспокоить…

— А-а, — протянул Сердюк и поскреб в затылке. — Проснулась, значит? А что это… чего-то моя говорила… помирает, мол? Жива, значит?

— Жива, жива! — нетерпеливо ответил Алексей. — Груши давай!

— Это можно, — согласился Сердюк. — Фрукт в больницу — святое дело. А зачем ты яблоню трясешь?

— А зачем она грушей пахнет? — рассердился Жгут.

— Ну так она грушовка — вот и пахнет, — степенно объяснил хозяин сада. — Имеет право. Пошли. Только тихо. Моя-то… ну, она баба хозяйственная, у нее все сосчитано… Так мы ей и не скажем, ни к чему женщину расстраивать. Ты не думай, она не жадная, она порядок любит… Куда прешь? — рявкнул Сердюк. — Тут у нас грядка с клубникой! Иди за мной. Шаг в шаг, как по болоту.

Жгут пошел шаг в шаг.

— Куда класть-то? — повернулся к нему Сердюк.

Жгут растерялся. Обшарил себя, развел руками.

— Давай в фуражку. Или за пазуху.

Сердюк крякнул:

— В твою фуражку, окромя твоей глупой башки, две груши входят. А за пазухой помнешь все… Погоди, тут у меня под навесом лукошко было.

Они еще поплутали между грядками и парниками. Сердюк журчал довольным голосом, домашним, человеческим, на работе у него голос был совсем другим.

— Я тебе беру дам. Сладкая! Нежная, конечно, с-собака… Я ее на зиму, как дите, укутываю… Она тут не должна расти — по науке. А у меня без всякой науки все растет!

Сердюк осторожно уложил в объемистое лукошко десяток крупных груш, протянул Жгуту и смущенно предупредил:

— Ты это… не говори моей-то… она эти беры каждый день пересчитывает. Скажу, что мальчишки обтрясли. Да куда ты? — воскликнул он, увидев, что Жгут направляется к забору. — Зачем через забор-то? Я тебя через калитку выпущу, а потом стрельну.

— Чего-о?! — обомлел Жгут.

— Вроде я мальчишек пугаю, — невозмутимо объяснил Сердюк. — Да ты не бойся, я холостыми.

Жгут выскользнул из сада и чуть не бегом бросился по темной улице. Позади грохнул выстрел и заголосила сердюкова Наталка:

— Бандиты! Хулюганы! Шибеники! Усю мою беру обтрусили!

Через десять минут лукошко с медово-желтыми грушами стояло на тумбочке возле Альбининой кровати. Она с усилием протянула слабую руку, ставшую неожиданно невероятно тяжелой, и обхватила непослушными пальцами округлый прохладный плод, положила на подушку, прислонилась щекой. От нежной сердюковской беры, которая выросла не по науке, а от любви, исходил ошеломляющий аромат.

— Привет, груша, — прошептала Альбина. — Побудь со мной. Я тебя не обижу. Я не буду тебя есть.

— Привет, — ответила груша. — Я побуду с тобой. А потом можешь меня съесть. Я затем и росла, солнышком грелась, росой умывалась. Съешь меня — повеселеешь, поздоровеешь, жить захочешь…